Бусинка

***

Год назад не стало моей ласковой бабушки.
До сих пор, приходя домой, бросаю взгляд на её кровать в надежде, что она там. Но кровать пуста. И жизнь осиротела. В центре сердца разыгралась зияющая чёрная прожорливая дыра, которую ничем не закормишь: ни фотографиями, ни письмами, ни воспоминаниями.
Иногда я веду с бабулей мысленный диалог. Рассказываю, как прошёл день, делюсь сокровенным…. И умираю от тоски. Каждый день. Снова и снова. Чувство поддержки, любви, защищённости, сопричастности угасло, а голову окутала непроницаемая тьма.
Я лежу под одеялом и плачу. Как мальчишка, который оступился и упал, разодрал в кровь коленки, разбил нос, а на деле — сердце. Больно.
Ровно год назад в это самое время я держал её за руку и шептал: «Я люблю тебя, моя милая Бусинка. Моя кровиночка, моё солнышко, моя ласточка. Живи! Пожалуйста, живи!» Она уже не могла произнести ни слова, не могла пошевелить пальцами, ничего не ела. За последние несколько лет она истощала до неузнаваемости: руки вдруг превратились в маленькие хрупкие косточки; голову, как и туловище, держать не получалось — она просто лежала. Целыми сутками. Несколько лет. А боль с каждым днём свирепела всё больше. Словно вирус, она распространилась по всему телу, не оставив надежды на спасение. Как же ей было страшно!
И мне.
И нам всем.
Ожидание смерти сродни прощанию на вокзале, когда кто-то очень близкий уезжает навсегда. Навечно. Любимые, стоя на перроне, не могут сдержать горьких слёз, осознавая неизбежность происходящего. Могучий фантом обретает плоть где-то на шестом-восьмом пути. И, приближаясь, гудит, как коровий колокольчик, страшно скрипит тормозами, и к нему тут же бросаются толпы людей. Кто с чемоданами, в которых покоятся семейные фотоальбомы; кто с букетом полевых ромашек, будто встречает новую жизнь, кто с крестиком в руке, надеясь на лучший исход.
Я вижу свою бабушку среди них. Она взяла с собой иконку Матроны Московской — верила в Бога. А ещё в то, что старые знакомые встретят её на следующей станции. Она садится у окна, и поезд начинает свой путь.
Мне хочется думать, что жизнь продолжается после смерти. Души-незнакомцы едут вместе, делятся тревогами, и каждая задаётся вопросом: «Как они там без меня?»
Голос пятитонного гудка медленно исчезает в пространстве, отзываясь протяжным эхом, и плывёт далеко в лесные чащи.
Я прощался с бабушкой каждый день на протяжении многих лет.
Когда бежал утром на работу, целуя её в тёплые, такие родные, щёки. Когда отправлялся гулять с друзьями, обнимая так крепко, что она начинала шуточно ворчать. Когда уходил в соседнюю комнату спать, искренне надеясь, что завтра ей станет чуточку легче.
Нестерпимо тяжело наблюдать, как медленно исчезает родной человек.
В последние дни бабуля много вздыхала, судорожно пыталась заговорить. Но сил не было. Их просто не осталось. И от этого замирало сердце.
Тем роковым вечером я пытался поймать её взгляд, но тщетно: зрачки стали похожи на две маленькие точечки. Казалось, они застыли, в то время как голова на хрупкой шее металась из стороны в сторону. 
Она была в агонии.
Я чувствовал губами влажный лоб. Я плакал вместе с её душой. Такой необъятной и восхитительно прекрасной.
Смерть приближалась. Меня одолел ужас. Я словно смотрел в бездонный колодец, в который вот-вот рухну. Но то, что ощущала она — во сто крат страшнее. Невыносимее. 
Чувствовала ли она иначе течение времени? Представляла, как душа отделяется от тела?  Думала, что увидит Бога или всех своих близких, что ждут её в Раю?
Я уже никогда не узнаю.
Однажды бабушка спросила: «Что за мужчины сидят за твоей спиной? Они смотрят на меня». Наверное, это были ангелы — так мы решили с мамой.
Это были ангелы.
Но как они могли обречь её на такие мучения?
Бабушка всегда была сильной, закалённой жизнью, женщиной. Она не жаловалась, не сетовала, но после продолжительной болезни сдалась. Никогда не забуду, как она расплакалась, как ребёнок: ей до чёртиков не хотелось манную кашу. Бросила ложку на пол и разрыдалась. А я вместе с ней. Крепко обнял и тоже пустился в слёзы.
Столько воспоминаний в голове, когда думаю о нас. Как много мы не успели!
Мы посвящали ей всё свободное время, ухаживали, баловали как могли. Часто играли с ней в «гляделки» или «белого бычка», спорили подолгу о том о сём.
Я любил вдыхать запах её макушки: приятный, похожий по аромату на парное молоко или тёртую корицу.  А кожа нежная, как у новорождённого. Чего не скажешь о ладонях — грубые, деревенские и такие заботливые. В них легко было раствориться, уснуть, словно она не простая бабушка, а волшебная.
Взяв её ладонь в свою, я прошептал: «Ты можешь уйти, мы готовы».
И она ушла.
Навсегда.
Сегодня нам особенно тяжело. В соседней комнате плачет мама. Как и я — под одеялом. Боится разбудить меня. Год назад я потерял бабушку. Но она потеряла маму. И не излечат здесь ни рассказы об ушедшем времени, ни особая житейская мудрость.
В семейном деревянном домике в Старой деревне, где провела детство Бусинка, в комнатах стояли рассохшиеся от времени фотографии. Помню, как часто расспрашивал о том, кто изображён на тех снимках, а она терпеливо рассказывала и отвечала на мои «почему». Мы приезжали туда летом, а затем вновь возвращались в город, гуляли в лесу и говорили часами обо всём на свете.
Может быть, туда прибыл поезд?



***

О блаженная Матрона Московская! Не накажи меня за грехи мои, но да простит меня Господь и направит на путь истинный. Ты и в земной жизни привыкла принимать и выслушивать всех скорбящих и страдающих, кто с надеждой на твоё заступление и помощь Божию по твоим молитвам приходил к тебе, ты помощь советом и исцеления чудесные всем подавала! Подай и сейчас твоё милосердие ко мне, грешной, увязшей в суете будней мира сего, в болезнях телесных и душевных скорбях, нигде не получающей доброго утешения и сострадания! Исцели мою немощь, помоги нести свой жизненный Крест, дарованный самим Богом, переносить мирно все тяготы жизни и не потерять в жизни земной образ Божий, и веру Православную до конца дней сохранить, иметь надежду и доверие к Богу, любовь настоящую и бескорыстную к семье моей. Аминь.


Бабушкины ладони едва соприкасались друг с другом. Боль в суставах не давала спать. Всё началось с перелома ноги много лет назад: неправильно срослись кости. Шишки на ступнях «стреляли», ныли колени, пальцы искривились, как у Бабы-Яги. Для меня она неизменно представала доброй и мудрой старушкой. А все эти описания про железные зубы, огромный нос и костяную ногу упрямо пропускались мимо ушей, как неверные и преувеличенные. Моя Бусинка всегда обижалась, когда слышала подобное сравнение.
Не нравились ей и нежности, что внуки стараются подарить бабушкам. Сколько себя помню, она не могла вынести долгих объятий или когда я брал её за руку, пока мы шли за свежей ароматной выпечкой.
Помню один из таких дней. Слепит солнце, и я перебираю пухлыми ножками, чтобы поспеть за ба. Мне лет пять или шесть, путь долгий — четыре квартала. Мы идём и говорим о разных прекрасностях: почему небо голубое, а трава зелёная, сколько зубов у акулы и где находится Тимбукту, какие мультфильмы смотрит Бог и что приготовит мама на ужин.
Кажется, это были макароны по-флотски. Я и до сих пор их очень люблю. 
Булочная находится между двумя большими домами. Бабушка покупает ароматный кирпичик хлеба, и мы возвращаемся. Я то и дело прошу кусочек корочки. Через пару минут бабуля сдаётся, и на буханке появляется отпечаток детских зубов. Мама будет в восторге!
Бабушка предлагает сыграть в «белого бычка». Я соглашаюсь, зная, что добром это не кончится.
У русского народа много шутливых присказок. Одна из них — «сказка про белого бычка». На самом деле никакая это не сказка. Скорее, диалог, в котором рассказчик (в моём случае — бабушка) спрашивает собеседника (а это я):
— Рассказать тебе сказку про белого бычка?
 Я, естественно, отвечаю:
— Конечно, ба, расскажи.
Бабушка говорит:
— Я «конечно, ба, расскажи», ты «конечно, ба, расскажи». Рассказать тебе сказку про белого бычка?
И так до бесконечности, пока не надоест. Мне не надоедало, бабушке тоже. Под «финал» сказки мы уже хрюкали, гоготали и хрипели от смеха.
Позже я узнал, что эту прибаутку ба слышала в детстве от сестёр. Так они играли, пока собирали в лесу грибы и ягоды. Когда у меня будут дети, я тоже расскажу им эту сказку.
Бабушка была ослепительно красивой женщиной: длинные волосы, собранные в дульку, широкоплечая, высокая. В вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой, она расхаживала по комнатам, словно купеческая дочь. Часто мы в шутку называли её нашим командиром или капитаном. По ночам она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела посудой. Ба не терпела посторонних на кухне.
Всю жизнь я считал её своим человеком. У меня не было друга ближе. Родившаяся в 30-е, пережившая войну, Сталина, она казалась непробиваемой и прямолинейной. Но нрав её был чувствительным. Мы это замечали, но смиренно молчали, чтобы не получить взбучку от ба.
Меня нельзя назвать образцовым внуком, но бабушка любила меня именно за это.  При ней я начал испытывать симпатию ко всему прекрасному, полюбил поэзию, стал человеком рассудительным, с открытым сердцем. Её голос окутывал теплом, а на лице из глубоких морщин проглядывали черты добродушия, не истреблённые ни горестями жизни, ни неумолимо проносившимися летами. Я охотно рассказывал ей о школе, делился сокровенными переживаниями, а она любовно, с неподдельным большим вниманием, слушала. И когда я рыдал у неё на плече, она гладила меня по голове и приговаривала: «Всё хорошо будет, мой Пухлик, всё хорошо».
До бабушкиной смерти какой-то рычажок внутри включал резервный запас сил, а после сжатая внутри пружина внезапно лопнула. «Жизнь продолжается», «Нужно держаться ради близких» — бесполезные фразы для человека, переживающего горе. Пару раз я ловил себя на мысли уйти из жизни, когда плёлся по оживлённым улицам: один шаг под колёса машины, и всё кончено. Но каждый раз я видел перед собой Бусинкино лицо.
Бабушка всегда была стержнем семьи, тем небом, под которым мы живём, влюбляемся, признаёмся друг другу в ошибках, разочаровываемся и молим о спасении близких. Не проходит ни дня, чтобы я не говорил: «Ну, ты же видишь, как я стараюсь? Я очень стараюсь».
Никогда не верил в Бога, но, однажды, когда бабушке стало очень плохо, я обратился к Господу с просьбой облегчить её страдания хотя бы на одну ночь. И она тут же уснула.
Я опустился на колени и нежно поцеловал бусинкины ладони. Они едва соприкасались друг с другом, внутри лежала иконка. 
И только сейчас я понял.
Бабушка уснула в молитве.



***

О блаженная мать наша Матрона, ты душой на Небесах перед Престолом Божиим стоишь, телом же находишься на земле и данной тебе от Бога благодатью чудеса творишь. Посмотри милостиво на меня, грешную, в скорбях и болезнях, утешь меня, отчаявшуюся, исцели недуги мои страшные, по Божьей воле посланные для вразумления, избавь меня от многих горестей и бед, и родных моих от этого избавь, прошу. Прошу Господа Иисуса Христа твоими молитвами получить благодать и милость великую. Аминь.

Бабушка боялась умереть зимой. Ей не хотелось лежать в холодной мёрзлой земле и вечно быть в ожидании весны.
Последний День рождения ба встретила в кругу друзей. 31 декабря. Столько искреннего смеха, поцелуев дочери и сына, объятий внука. На долю секунды она поверила в то, что ей становится лучше.
Мама суетилась и что-то говорила ей на ухо. Было видно, как слёзы бегут по щекам. Она не была расстроена, просто устала. В тот Новый год мы легли спать до полуночи.
В детстве меня спрашивали, кого бы я выбрал взять с собой на необитаемый остров —   маму или бабушку? Я всегда выбирал ба. А вдруг ей плохо станет? А вдруг одиноко? Ведь дедушка ушёл из жизни слишком рано.
Из-за болезни характер Бусинки сильно изменился. Она стала капризной, привередливой и постоянно ворчала на маму: «Зачем ты это купила?», «Деньги не трать», «Тебе не идут эти джинсы». Мама сильно обижалась, но прощала эти замечания. Ба, в свою очередь, становилась невыносимой. Могла потребовать сию минуту принести ей конфеты «Барбарис», а не «Маску»; пучок имбиря или ту самую колбасу, которую ела в Старой деревне. И мама бегала по всем магазинам и супермаркетам.  Не припомню, благодарила ли ба дочь за это.
А ещё вызовы врачей, килограммы таблеток, уколы. Страшно представить, как было тяжело маме, сколько бессонных ночей она провела у бусинкиной постели, сколько слёз выплакала.
До последнего мы старались отдать как можно больше ласки, проявить максимум любви, продлить ей жизнь хотя бы на день. Я брал её за руку, моля Бога, чтобы вся боль перешла ко мне, чтобы Господь сжалился над Бусинкой. Перед смертью она позвала маму к себе и прошептала, что любит её и благодарна за помощь.
Я часто звонил ей во время работы. Узнать как дела, сказать, что скоро буду дома и непременно поцелую её. Она старалась говорить разборчиво, но звучала как маленький ребёнок. И вела себя так же, выдумывая разные байки: называла меня «официантом», а нашу квартиру «непонятным заведением»; мама становилась «женщиной, которая приходит и ухаживает за ней», а сын «высоченным мужчиной». Иногда я бывал «усатым дядькой» или «рыжим мужиком». Мы понимали — это деменция. И на все чудаковатости лишь улыбались и говорили, как сильно её любим.
На работе я только и думал о том, как бы поскорее оказаться дома, рядом с ба. Каждый раз я бежал по знакомой с детства улице, где гулял с Бусинкой в беззаботные дни и верил в лучшее. Я бросал взгляд на кровать, где она лежала, подходил к ней и целовал. В один из таких дней мама стояла у плиты и говорила по телефону. Я спросил бабушку, не нужна ли ей помощь. Она ответила, что просто хочет поскорее умереть.
Помню это чувство. Дыхание перехватило, руки и ноги ослабели, на грудь навалилась свинцовая тяжесть. В глазах потемнело. Началась аритмия. От бабушкиного признания я схватился за сердце и прошептал:
— Всё это глупости, ты будешь жить долго-долго и обязательно поправишься.
Какой же я дурак, дал надежду.
Такое говорить нельзя.
Нельзя, и всё тут.
Но я сказал. Сотни раз. Ощущение скорого ухода не покидало меня, как и её, и всех нас. Сильная горячка приключилась. Она лежала на одре неутолимой болезни, моё больное воображение беспокоили ужасные грёзы: что будет если она умрёт, увидит ли она Господа, как будет расти трава на её могиле.
Через какое-то время Бусинку исповедовали, соборовали маслом. Мама хотела этого.
Бабушка, как и положено простой деревенской женщине, была верующей. Часто молилась перед сном, но так, чтобы никто не видел. Тихо шептала молитву и истово крестилась, хотя и стеснялась тревожить святых просьбами.
О чём она просила Бога? Я не знаю.
О чём она просила меня? Написать стихотворение ко Дню её рождения. Я отнекивался, мол, вдохновение не приходит по расписанию. Но всё равно писал. В любые дни. А Бусинка всегда была моим строгим слушателем.

Пожалуйста, живи. Разлуки вереница так длинна,
опустошенные огни, за окнами гроза.
И пусть в твоих глазах печаль, шумит во сне прибой.
Пожалуйста, живи. Ведь я с тобой.

Прошу тебя, живи. Сожми мою ладонь,
улыбкой озари, зажги в себе огонь,
чтоб солнце вдалеке согрело тень твою.
Прошу тебя, живи. Ведь я люблю.

Пожалуйста, живи. Мы шёпотом, где ты,
где каждый шелест зеленеющей травы,
где небо голубеет с каждым днём,
где мы с тобою вместе танцуем под дождём.


Моя Бусинка ушла прошлым летом.
Она была наряжена, словно на праздник. Стальной жаккардовый костюм, любимая розовая блузка с длинным рукавом. Аккуратные чулочки и белый ажурный платочек на голову мама купила за год до бабушкиной смерти. Бабуля сама попросила. Хотела выглядеть достойно.
Когда хоронили Бусинку, слепило солнце. Бог не оплакивал её смерть, но радовался тому, что теперь моя бабушка будет ближе. Наверняка сыграет с ним в «белого бычка».



***

О блаженная Матрона Московская! Здравствуй, родная моя. Умираю я. Прошу о тихом исходе из этой жизни, чтобы Господь принял меня в райские обители. В тоске и печали молюсь к тебе: избавь меня от грехов уныния и отчаяния, помоги мне увидеть и исповедовать пред Богом мои грехи, ошибки и неправду. Направь меня на путь истинный, развей боль и обиду благодатью Божией. Даруй моей семье любить друг друга истинно и научи миру и добру. Я так нужна им, а они мне, но близок час последний, я чувствую. Сохрани от ошибок и сделай так, чтобы мы вечно радовались и славили благодать Господа Бога, Троицу Святую. Аминь.

Сказать это вслух я не мог. «Ты можешь уйти» выговорилось где-то там, на уровне подсознания. Я знал, что будет дальше, но отказывался верить. Несколько дней моя милая бабушка была в агонии. Её тело не хотело прощаться с душой, да и сама душа тоже не решалась уйти. Руки не реагировали на прикосновения, как в лихорадке, вены на ногах почернели, в горле свистело. Зрачки сосредоточились на потолке и не могли поймать моего взгляда. Я шатаюсь, как пьяный. Будто всё, что происходит, неестественно и дико.
Так не должно быть.
Я смотрю на бабушку и вспоминаю, как она любила ездить на дачу, холить и лелеять свой огород. Вот она с тяпкой в руке наклоняется, а мне на нос садится шерстистый шмель, и я кричу от ужаса. Бабушка смеётся и говорит: «Не двигайся. Он сам улетит». Помню морской пляж, Анапа. Мне два года. Карапуз впервые увидел море. Знали бы вы, как я испугался, когда волна сбила меня с ног. Больше я в воду не лез. Две недели мы провели за лепкой куличков из песка. Наверное, это не входило в её планы. А ещё она любила играть в догонялки. Кто быстрее поднимется до квартиры, добежит до ближайшего магазина…. Я громко смеюсь и кричу: «Бабушка, бабушка».
Я тихо плачу и шепчу: «Бабушка, бабушка».
Всегда думаю о том, когда произошёл тот разлом. До определённого момента мы сильные, боремся с болезнью и стараемся не падать духом. Когда она сдалась? Может, пока мы шли с мамой в кино, оставив её одну на несколько часов? Или когда сын пришёл пьяным домой? Или когда я расстроил её признанием, что хочу бросить работу и как несчастен в личной жизни.
В минуты сомнений я чувствую прикосновение тёплых рук, как лежал вместе с ней и проводил пальцами по ладоням, как шептал бесконечные слова любви, а она, словно маленькая девочка, загадочно улыбалась. Наверное, хранила большой секрет. У нас даже позывные были — «У-ху-хууууу» — как у Тигрули из мультика про Винни Пуха.
Я люблю тебя, бабушка.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Эти слова повторяются так быстро, что сознание начинает мутить. В голове шумит. Нужно выпить воды. Нежно целую Бусинку и шепчу ей: «Мы готовы. Ты можешь уйти». Дошёл до кухни, виски скрутило болью-стрелой, пронзившей голову. Крик мамы из комнаты: «Бабушка умерла». Окаменел. Не могу ничего сказать.
Сердце моей бабушки остановилось. Вместе с ним замерли и Вселенная, и сам Бог. Словно и они стали невольными свидетелями нашего расставания.
Я помню каждую минуту ожидания скорой, чтобы врачи зафиксировали смерть. Часы настойчиво отбивают: тик-так, тик-так, тик-так.  Мама выплакала все слёзы и старается держаться, чтобы не впасть в истерию.
Мы переживали горе: каждый по-своему.
Дядя тоже плачет. Потерять маму страшнее, чем сестру или бабушку. Наверное. Вправе ли я сравнивать? Не знаю, но могу сказать с уверенностью: когда бабушка ушла, исчезла и часть меня.
Она лежит на кровати, словно маленькая спящая куколка. Вены скрылись под кожей, теперь она белее снега. Морщинки на лбу, которые несколько минут назад сдавливали голову обручем, распрямились. Я вполголоса утешаю маму, но больше — себя. «Отмучилась», — думаю я, и это сразу озвучивает мама.
«Отмучилась».
Что это вообще значит?
Мы приходим в этот мир с мамой, но уходим уже без неё. Страшно ли умирать? Этот вопрос звучит в голове раздражающим тиканьем часов.
Тик-так — и вот медбратья небрежно бросили крохотное тельце моей любимой бабушки в мешок. Тик-так — и мы едем в похоронное бюро. Тик-так — и я чувствую, как страшно гудят ноги, глаза заплыли от слёз, а лицо распухло и покраснело; голос батюшки становится фоном для моих мыслей о бабушке, я тихонько плачу, чтобы не помешать отпеванию. Тик-так — мы едем в катафалке, рядом в гробу лежит милая Бусинка. Тик-так — я беспокоюсь, что уронят гроб, забудут развязать ей ручки и ножки, нечаянно потревожат тело. Тик-так — гроб опускается вниз.
Тик-так. Всё.
Тело предано земле, а душа — Богу. На могилке венки и много цветов. Люди расходятся, а мы стоим и не можем понять, что делать дальше.
Домой идём медленно. Открываю дверь, на цыпочках прохожу мимо бабушкиной кровати. Одеяло и подушка сложены в углу. Пусто. Непривычно и нестерпимо тяжело. Обнимаю маму. Дядя больше не живёт с нами, нашёл другой дом. Мы остаёмся, но всё будет по-другому. Без неё. Выхожу в подъезд, сажусь на ступеньки и плачу. По ним ещё три дня назад мы провожали Бусинку в морг. Вернувшись в квартиру, открываю бабушкин ящик. В нём открытки. Все, что мы дарили ба на праздники. Среди них и моя, сделанная много-много лет назад. Я вырезал её из конфетной коробки. На обороте детские каракули: «С Днём рождения, бабуля! Желаю тебе, чтобы твоя нога бегала». Помню, как бабушка рассмеялась тогда. Заливисто, поцеловав в макушку: «Утро вечера мудренее, мой хороший».
 


***

Не нужно бояться смерти. Я верю, что её не существует, это всего лишь переход, дверь, которая открывается для нас в иной мир. Мы не исчезаем, не перестаём быть, просто продолжаем путь, но уже по другой дороге. Однажды не станет и моей матушки, и меня, и встретит нас тот поезд, что гудит коровьим колокольчиком, всё так же скрипит тормозами, задерживается на станции, пока все не займут места, и отправляется в вечное путешествие.