Детские картинки прошлого

Говорят, прошлое не уходит в небытие, а лишь отдаляется во времени. Бывает, что к вечеру не можешь вспомнить, из чего состоял завтрак, а вот события далёкого прошлого помнятся во всех подробностях. Так, видимо, устроена человеческая память. Я говорю о памяти людей преклонного возраста. И, прежде всего, о себе.

Когда умер «Вождь всех времён и народов» Иосиф  Виссарионович Сталин, мне было без малого  5 лет, а маме  25. Жили мы в деревне «Красный Октябрь», что в 18 километрах от станции Чишмы. Семья по нынешним меркам была большая – шесть душ, из них четверо детей. Я был старшим ребёнком, вторым – погодок Вася, три года спустя родилась Татьяна, а ещё через два года – в 1954 году, Наденька. Но не все дожили до старости – Татьяна умерла в 24 года от заболевания крови, а Наденька погибла в младенчестве, едва научившись ходить.
Жили мы в небольшом четырёхстенном бревенчатом доме. По одну сторону от нашей избы стоял дом дяди Вани  – старшего брата мамы, а по другую сторону дом тёти Любы Козиной, а за ней – дом родителей отца.
Моё босоногое детство пришлось на тяжёлые послевоенные годы. Отец работал в колхозе трактористом, а мама на разных работах. Жили бедно, но не голодали. В редкие выходные дни мама после работы в колхозе, вечерами работала на огороде престарелых соседей, за что получала плату натуральными продуктами: то кусок сала, то шкварки, то миску муки, то каравай хлеба приносила вечером домой.

Нас, детей, с вечера в постель укладывали рано: «Ложитесь спать, а то ещё раз кушать захотите», – говорила мама. И мы подчинялись.
Деревенская изба отапливалась русской печью, в которой готовилась еда, а наверху, на тёплой кирпичной лежанке, спали мы,  малыши. Папа с мамой спали на кровати.
Мама, бывало, выставит утром из печки на стол чугун с ароматным борщом, а мы сидим по лавкам и ждём, когда она наполнит наши миски. Выудит большой кусок мяса и откладывает в кастрюльку: «Это папе к трактору». А нам оставался «навар» с маленькими кусочками мяса.
В летние дни, когда папа пахал колхозное поле за околицей, мы втроём носили ему в сумке банки с горячим обедом. И каждый раз приглашал он нас к импровизированному столу: на траву постилалась большая клеёнка, выкладывалась нехитрая еда и мы устраивались на коленях кружком. Много лет спустя мама рассказывала, что, учитывая наш ненасытный аппетит, в сумку специально клала больше продуктов. Папа об этом знал и не отпускал нас, пока мы вместе с ним не покушаем. А после обеда давал нам по очереди «рулить» на тракторе, а сам садился рядом и подсказывал, как надо управлять грохочущей машиной. До сих пор ярки детские впечатления тех моментов: оглядываюсь в стеклянное окошко кабины трактора и вижу, как плуг переворачивает стерню чернозёмом наверх, а за трактором летит стая птиц и собирает на пашне жучков и червяков. В такие моменты я чувствовал себя героем, поскольку трактор «слушался» руля.

Я хорошо запомнил 1953 год. И не только потому, что в марте умер Вождь всех народов Сталин. В декабре того года с западной стороны деревни (в той стороне располагались деревня Дмитриевка и село Кахновка), прокладывали нефтепровод со стороны Уфы  до Куйбышева. За нашими огородами на зимнем поле размещался сварочный полигон, где на установках сваривали в плети трубы большого диаметра, а потом отвозили к месту монтажа, там сваривали в общую нитку и зарывали в землю. Помню, однажды меня и брата Васю заинтересовали синие огоньки от сварки и мы по снежному покрову через огород пошли туда. Разинув рты, стояли поодаль и смотрели на завораживающие огоньки. Сварщики прогоняли нас, но мы, отбежав в сторону, вновь приближались. Кончилось для нас это непослушание в прямом смысле плачевно: ночью мы проснулись от резкой боли в глазах – создавалось впечатление, что глаза запорошены песком. Мы с Васей как слепые котята ползали по русской печке, где спали и плакали. А мама, в воспитательных целях, выдерживала паузу – корила нас, и оказывать помощь, не торопилась. Вот тогда у нас и появился баян. Длинными зимними вечерами оторванные от семей строители трубопровода собирались в нашей избе. Отец играл на баяне, а мы с братом и сестрой (тогда ещё дошколята), плясали до упаду, а потом, засмущавшись, заползали под кровать. Подвыпившие строители бросали нам на пол бумажные рубли.

С детских лет нас приучали к труду: пол помыть, двор подмести, корову из стада домой загнать, нарвать в лесу мешок травы для коровы, поросёнка и трёх овец, была наша святая обязанность. Но больше всего мне нравилось «пропускать» через сепаратор молоко. Своего аппарата у нас не было, поэтому после вечерней дойки молоко в ведре мама носила к бабушке. Мне в ту пору было лет семь - восемь, и я с удовольствием крутил ручку бабушкиного сепаратора, наблюдая как залитое в воронку молоко, разделяется на два потока – сливки и обрат. Во время работы аппарат монотонно гудел, и это меня убаюкивало: я разомлевал, глаза слипались, потому крутил ручку рывками налегая на неё всем корпусом тела, отчего «вой» аппарата то усиливался, то замирал.
Однажды вечером мама понесла молоко на перегонку. У меня было хорошее настроение, и я козликом скакал возле неё. Бабушка с дедушкой жили рядом, и дойти до их дома, можно было за пару минут. Но в тот вечер вышла заминка: увидев во дворе соседку тётю Любу, мама вдруг остановилась, поставила ведро на землю и стала разговаривать. По натуре я рос непоседливым торопыгой, а потому долго стоять на одном месте не мог. Пытался обратить внимание мамы на себя: дёргал за юбку, ходил вокруг неё, несколько раз брался за дужку ведра, показывая намерение поднять его. Но каждый раз мама властным окриком останавливала меня и продолжала «точить лясы».
Вскоре мне надоело ждать и, когда мама повернулась ко мне спиной, аккуратно поднял ведро двумя руками и, расположив его впереди себя между широко расставленных ног, как котяра, на цыпочках, крадущимся шагом тронулся в путь. «Мама придёт, а я уже молоко через сепаратор пропускаю, она меня и похвалит», – с гордостью думал я.
Вдруг увидел брата. Он ехал на большом мужском велосипеде: правая нога просунута под раму, всё тело висит с левого бока, обеими руками он держался за руль. И при этом неудобном положении он умудрялся крутить педали. Такого «чуда техники» ни у кого в деревне не было. Велосипед, на котором ехал Вася, привёз с войны переехавший недавно в нашу деревню на постоянное место жительства пожилой человек. Кто разрешил Васе покататься на нём, до сих пор неизвестно: тем более, что ездить он не умел и на грунтовой дороге выписывал виражи то вправо, то влево. Для деревенских жителей велосипед в то время был в диковинку: многие изредка видели нечто подобное. К нашему деду приезжал на деревянном самокате из райцентра дед Лука –служили они вместе ещё при Царе.  У меня сохранился пожелтевший от времени исторический документ: «Анисим Титух уволен вовсе от службы в Уфимскую губернию согласно постановления Военной Секции Уфимского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов от 7-го марта 1918года» за № 78, что подписью и приложением Казённой печати удостоверяется. Г. Уфа 20 марта 1918 года. Уфимский воинский Начальник – подпись; Столоначальник – подпись» (так в оригинале).
Колёса, рама, руль и сиденье самоката деда Луки были сделаны из дерева, цепной передачи и педалей не было, потому-то при движении дед отталкивался от земли ногами. Двигался тот самокат довольно-таки быстро, и обогнать его пеший человек не мог. Одним из существенных недостатков того транспортного средства было то, что тормозить  приходилось подошвой обуви.

…Увидев меня, осторожно несущего впереди себя, словно клоун на манеже, ведро с молоком, Вася, задорно крикнул:
– Давай наперегонки, кто первым будет у бабушкиной калитки!
И не дожидаясь ответа, лихо запрыгнул под раму велосипеда и начал разгон. Я сразу же включился в соревнование: словно ужаленный рванул с места и понёсся по траве, с трудом удерживая впереди себя на вытянутых руках тяжёлое ведро. Силы были неравны: велосипед, даже при неумелом вождении, двигался гораздо быстрее. Поняв, что он финиширует первым, я рванул что было сил…
Сам момент падения помню до сих пор: споткнувшись о слетевший с ноги сандаль, «рыбкой» растянулся по земле. Ведро упало впереди меня, перевернулось, и я оказался в луже тёплого молока.
Что произошло, сообразил сразу и понял: «Мне хана»!
Моментально вскочил и обернулся, чтобы посмотреть, увидела ли это происшествие мама. И это спасло меня: она, словно разъярённая львица, неслась в мою сторону. И я как ошпаренный кипятком рванул через дорогу к густому лесу…

… Я знал строгий нрав мамы –  не раз попадал под её горячую руку, на своей шкуре испытал методы её воспитания. Ещё свежи были вспоминания годичной давности, когда я, ученик первого класса в конце учебного года на переменке неосторожно помочился в уличном школьном туалете на деревянную перегородку. За перегородкой в то время «делала» свои дела одноклассница Нина Ковалёва и через зазор неплотно прилегающих досок, обрызгал её платье. Разразился скандал. Учительница Анастасия Максимовна Кучер прекратила занятия и послала меня за родителями. Мама занималась домашними делами и, узнав в чём дело, с недовольным видом демонстративно стала собираться. Чувствуя что «запахло жареным», я рванул к школе.
Все 12 учеников 1-х –4-х классов (которые занимались в одном помещении), были построены на улице. Учительница перед строем всем показала мокрое платье Нины и рассказала, что это  «дело» рук Серёжи Дернового. Мама с криком: «Ах, ты, обормот!»  коршуном набросилась на меня – дала такую оплеуху, что я понял: сейчас меня порвут.
Выбежав из строя, помчался по пыльной деревенской улице в сторону своего дома. За мной с криками и угрозами неслась разъярённая мама.
Я бежал и лихорадочно соображал: «Куда бы спрятаться?» И забежал в дом бабушки Анны Демьяновны (папиной мамы), у которой по вечерам перегоняли молоко. Рассвирепевшая мама «ураганом» влетела в хату и бросилась ко мне. Произошло это столь стремительно, что о нависшей надо мной угрозе, я не успел предупредить бабушку. Мама попыталась ударить меня, но я спрятался за спину бабушки и мамины короткие руки не доставали до меня. Неожиданно она выхватила клюку, на которую опиралась бабушка, и замахнулась, чтобы жахнуть ею меня по спине. От телесного повреждения меня спасла вытянутая, словно шлагбаум, бабушкина рука, на которую по инерции мама опустила клюку. Бабушка охнула. Мама бросилась к ней, а я, воспользовавшись заминкой, выбежал на улицу и спрятался в огороде в высокой картофельной ботве, где просидел до вечера.
Безнаказанным за тот случай я не остался: на другой день учительница оставила меня в школе после уроков. Пока она  проверяла тетради, я стоял рядом с поднятыми вверх руками – в каждую она вложила по толстой книге. Сколько времени продолжалась та экзекуция, не помню, но время для меня, казалось, остановилось.
… Разлив по земле молоко, до леса я тогда не добежал – властный голос мамы остановил у кромки леса:
– Стой, лоботряс! – прокричала она, – вернись, подними ведро!
Окрик подействовал: для меня было не подчиниться, значит усугубить своё положение.
Я оглянулся и понял, что до ведра успею добежать быстрее неё. Словно спринтер на старте рванул к ведру, лихо подхватил его и пулей понёсся домой. В сенях бросил ведро в угол, забежал в избу, прошмыгнул мимо отца, который ремонтировал обувь, взобрался на печь, задвинул занавеску и укрылся дерюгой. Разъярённая мама вбежала в дом, и с порога крикнула: «Где этот супостат?» Папа, увлечённый работой, не отреагировал. Мама заглянула под кровать, потом под стол, накрытый длинной скатертью, а потом отодвинула занавеску и увидела меня. И приказала отцу:
– Дай этому лобурю ремня, он всю семью без молока оставил!
Папа снял очки, отложил в сторону шитьё и уставился на маму ничего не понимающим взглядом. Это ещё больше распалило маму. Она подлетела к нему и начала расстёгивать его брючный ремень. Поняв, что от него требуется, отец нехотя сам снял ремень и полез ко мне на печь. Я как загнанный зверь обречённо наблюдал из-за занавески за этим действием и понимал – сейчас начнётся экзекуция. Мне кажется, отец тогда пожалел меня и в угоду маме делал вид, что лупашит – на самом деле его ремень «гулял» то по печи, то по дерюге, а я орал, что было сил, делая вид, что мне больно. Мама стояла на полу и, видя спину отца, да мелькающий ремень, приговаривала:
– С оттяжкой лупи оболтуса, чтобы запомнил на всю жизнь!
Эти слова мамы оказались пророческими.

Но однажды мне довелось избежать маминой экзекуции. Было это так. Когда родилась младшая сестра Надя, мне исполнилось шесть лет. Детской кровати у нас не было, и малышка первый год жизни находилась в подвешенной к потолку зыбке – люльке. Воздушная кроватка была подвешена на пружине к бревну (свОлоку), перекинутому от стены к стене поперёк дома, на котором держались доски потолка. Люлька накрывалась матерчатым пологом, который защищал ребёнка не только от света и мух, но являлся, по поверью, препятствием для злых духов. Строго-настрого мне было запрещено качать пустую зыбку – якобы потом ребёнок будет беспричинно плакать и беспокойно спать. Родители, занятые домашними делами, заставляли меня следить за сестрой. Она плакала в двух случаях – когда была голодна, и когда матрасик под ней становился мокрым. Кроме маминого молока Надю кормили самодельной соской: в марлю клали сладенькую манную кашу или мякиш хлеба, слегка смоченный подслащённым молоком, и завязывали узлом.
Однажды летним днём мама сделала большую соску с манкой (на целый день питание сестре) и прилегла отдохнуть, а мне поручила следить за малышкой. Поначалу Надя игралась подвешенными над ней игрушками: разноцветными лоскутами и самодельными погремушками. Вскоре стала плакать. Я потрогал матрасик – он был сухим, приложил к её губам соску – она отвернулась. Я подумал, что содержимое невкусно и решил попробовать – еле засунул в рот ту соску с кулак размером. Вкус был замечательным: я соснул раз, другой, третий и от соски осталась одна марля.
Плач сестры разбудил маму.
– Ты зачем над ребёнком издеваешься? – недовольно сказала она, подходя к люльке. Чтобы не попасть под её горячую руку, на всякий случай отбежал к двери. Она приподняла Надю, потрогала матрасик (он был сухим), положила сестру на место, приподняла соску и замерла: соска была пуста.
– Ах ты, прохвост, – взревела она и ринулась ко мне.
Я понял: надо спасаться, и шустро, словно таракан на свету, выбежал на улицу. Мама за мной. Шмыгнув за калитку, рванул через дорогу в густой лес, где и просидел до вечера.
Солнце садилось быстро. Вскоре стемнело. Я боялся леса, поскольку родители постоянно пугали нас, детей, волками рыскающими там. Деревня погрузилась во тьму: электричество в нашу глубинку тогда ещё не пришло, и люди пользовались керосиновыми лампами.
Страх выгнал меня на окраину леса. Но и там было боязно – где-то далеко, в лесной чаще, звонко и многоголосно «пели» волки.
Я подошёл к дому и улёгся на куче хвороста лежащей под забором. Вскоре на крыльцо вышел отец и окликнул меня. Страх наказания был сильнее страха темноты, и я не отозвался. Папа вышел за калитку и, увидев меня, тихонько сказал:
– Пойдём домой, мама уже спит.
Мы вошли в сени, где на деревянном топчане, застеленном полушубками, спали брат и сестра. Прилёг на край, папа укрыл рядном, и заснул я тревожным сном.
А утром меня ждал сюрприз: нашей семье подошла очередь пасти деревенское стадо. Васю и Таню отправили к бабушке, папа был в поле, а я с мамой погнал скотину на луга. Целый день, бегая на солнцепёке я, как преданная собака, безропотно выполнял указания мамы.

Лес от нашей деревни простирался на многие километры, и наша семья в полной мере пользовалась его дарами. Весной собирали берёзовый сок и сливали в установленные в погребе бочки. Перебродивший сок превращался в ядрёный квас, который использовали для питья и приготовления окрошки. А из собранных ягод мама готовила пирожки, варенья, компоты.
Осенью в лесах было много грибов. Тут были опята и сморчки, подосиновики и подберёзовики, маслята и рыжики, лисички и грузди. Часть грибов мама жарила, часть мариновала, а грузди солила на зиму.
В связи с этим вспоминается один из предпраздничных майских дней 1958 года. На попутке с мамой поехал я, учившийся тогда в третьем классе, в Чишмы, а оттуда поездом в Дёму. С собой на продажу повезли 2-х ведёрный бак солёных груздей. От станции отошли недалеко и, устроившись на асфальте у многоэтажки, начали торговать по 30 копеек за миску. Моментально выстроилась длинная очередь. Люди из близлежащих домов: кто в пижаме, кто в домашних тапочках, кто в майке, кто в трико и, что меня поразило – даже в коротких, выше колен штанах (сейчас я знаю, что это были шорты), шли к нам из подъездов со своей посудой. Грибы расхватали мигом: как говорится – «стать не дали». Главное, что осталось в памяти от той поездки – это поведение местных ребят, наблюдавших со стороны за этим мероприятием. Когда грибы были распроданы, мама вылила  оставшийся в баке рассол под кустарник. Вместе с жидкостью на земле оказались зубчики чеснока, листья хрена и укропа, поломанные кусочки грибов. Не успели мы отойти, как эти «наблюдатели» вмиг расхватали отходы…

Разница в возрасте моих родителей составляла 14 лет, поэтому, как рассказывали старшие родственники, в их отношениях бывали довольно - таки куръёзные случаи.
Однажды на праздник Святой Троицы, из соседнего села в нашу деревню приехал на мотоцикле молодой красивый паренёк, работавший на тракторе в паре с дедом Николаем Титух (маминым дядей). И попал на гулянку. За дорогой под лесом стояли столы и скамейки, на столах бутыли самогона и продукты, принесённые из дома каждым участником застолья. Такие мероприятия назывались «складчинами». Приезжий поставил на стол бутылку и присел рядом с дедом. Он был впервые в нашей деревне, и ни с кем из жителей знаком не был.
После нескольких тостов начались танцы. Отец играл на баяне, а мама скромно сидела неподалёку. Непосвящённый не догадывался, что эта 20-летняя особа является женой 34-летнего баяниста – фронтовика.
Приезжий наклонился к уху дедушки и тихонько сказал: «Хочу познакомиться с какой - нибудь порядочной девушкой. В вашей деревне такие есть?»
Дед был юмористом известным на всю округу. В наши дни запросто мог бы дать фору резидентам «Комеди Клаб». И он на полном серъёзе указал на маму. Приезжий подошёл и пригласил маму на вальс. Взяв под руку, повёл через танцевальный круг к лесу, подальше от шумной компании. Мама подвоха не почувствовала, и пошла за ним. Рядом сидящий дед Николай толкнул отца локтем в бок  и, улыбаясь, головой кивнул в сторону удаляющейся пары. Папа оторопел – стал играть тише и тише, потом поставил баян на скамейку и решительно направился к маме. Дед понял: «дело пахнет керосином» и побежал за отцом. Вышел конфуз. С большим трудом удалось деду угомонить ревнивого отца, тащившего маму домой.
Когда страсти улеглись, отец в сердцах сказал деду: «Ну и дурак же ты, Мыкола».
Так познакомился отец с будущим другом –Василием Ялыжко, который впоследствии часто брал у отца уроки игры на баяне. Летом он приезжал на мотоцикле, зимой на лыжах,  через поля.

Когда я пошёл в школу, старшие товарищи стали принимать играть в лапту. И летом во время каникул я днями пропадал на «выгоне» – большой поляне у школы, метров пятьсот длиной и двести шириной, с трёх сторон которой простирался густой смешанный лес. Разбившись на две команды, мы играли увлечённо с таким азартом, что, порой, забывали про еду.
Однажды в команде соперников играла моя старшая двоюродная сестра Валентина Титух. Её команда была в «поле», а она была водилой – подавала мяч. Когда подошла моя очередь бить палкой по мячу, Валя решила обмануть меня – махнула рукой снизу вверх, но мяч не подбросила в воздух, а задержала в руке. Не ожидавший такого «фокуса», я не среагировал  и маханул битой сестре по локтю. У неё из глаз брызнули слёзы, а я, перепугавшись, бегал вокруг неё, не зная как помочь. Было это более 65-ти лет назад. Сейчас мы живём в Салавате, и при встречах нет - нет, да и вспомним этот период жизни нашего послевоенного детства.

С теплотой в душе вспоминаю тётю Любу Козину. Жила она с мужем Романом и двумя дочерьми – Марией и Зиной в соседнем доме. Мария была старшей и училась в одном классе с Валентиной, а младшая Зина со мной. Вечером, после того как стадо пригоняли домой, мы, деревенская детвора, под лесом  (как это сейчас модно говорить), тусовались. Частенько, бывало, тётя Люба ставила неподалёку от нас  таганок, разжигала костёр и варила, как она говорила – «из ложки висят ножки»  – макароны. И звала нас «к столу». Мы прекращали игру, садились кружком и следили за процессом приготовления. До сих пор вижу те завораживающие огоньки костра в темноте, от которых невозможно было глаз оторвать. Готовую похлёбку она разливала по мискам, давала всем нам ложки, и мы (кто вдвоём, кто втроём) ели из одной посудины. Ах, как хороша была та еда на природе! Тогда-то я и полюбил изделия из макарон. Сегодня это моё любимое блюдо. Потом, много лет спустя я узнал, что многие родители приносили тёте Любе продукты, которые она использовала на костре.

Юмористов в нашем колхозе было немало. Один из них – участник войны, водитель «полуторки» дед Андрий Сыч. Вспоминаю такой эпизод.
В один из августовских дней мама собралась везти меня и Васю в районную больницу на медосмотр. Райцентр – Чишмы, располагался в 18 километрах от деревни. Автобусного сообщения не было, потому любая поездка в райцентр для сельских жителей была мУкой. В августе на полях убирали хлеб, и зерно на элеватор возили машинами. На это мама и рассчитывала. Стоим однажды мы утром нарядные у обочины дороги напротив своего дома и поглядываем в сторону соседней деревни, откуда должны ехать автомобили с зерном. И вот вдали показалась первая машина. За рулём сидел дед Андрий – правая его рука была на руле, локоть левой лежал на форточке двери, голова высунута из кабины, на лице улыбка сверкающая единственной металлической зубной коронкой. Подъехав поближе к нам, дед, не останавливаясь, крикнул:
– Здравствуй, Сонечка!
– Здравствуйте, дядя, – ответила мама, и спешно спросила, – вы в Чишмы едете?
– Да, в Чишмы, – ответил дед, из форточки переместился в кабину, и добавил газу.
– Довезите, пожалуйста, нас! – прокричала мама вслед удаляющейся машине. Но дед, то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не слышит. Поднимая тучи пыли его грузовик резво побежал по просёлочной грунтовой дороге. Работал тот дед в одной бригаде с отцом, уважал отца, но почему тогда не взял, мы так и не узнали. В Чишмы в тот раз мы уехали на другой машине.

В нашей деревне было 37 дворов. Каждой трудоспособной женщине колхоз выделял для обработки два гектара свекольного поля. Такой же надел обрабатывала и мама. Когда я подрос, стал помогать ей полоть грядки свеклы. А Вася с Таней в это время сидели на солнцепёке, на постеленном на земле одеяле. Когда они подросли, стали тоже помогать полоть, что вызывало зависть одиноких колхозниц. В те годы мы и потеряли блестящие и красивые папины фронтовые награды (одна из них «За оборону Ленинграда»), которые мама давала нам в качестве игрушек.
Я помню тот жаркий солнечный день. У выделенной пайки мама постелила на земле ватное одеяло, вбила по углам четыре деревянных колышка, и закрепила на них простынь. Пока мама полола, под этим шатром мы и игрались папиными медалями. Когда солнце зашло, стала мама собираться домой и обнаружила пропажу. Мне, как старшему, дала подзатыльник, и я бегал по земле вокруг шатра и, ругаясь на младших, искал пропажу. Но тщетно – навеки остались отцовские награды в башкирском чернозёме…

Осенью свекла созревала и, чтобы не копать лопатой каждый корнеплод,  делянки  вспахивали тракторным плугом. Мы ходили и, взявшись за ботву, складывали в большие кучи вывернутую из-под земли свеклу. Потом садились кружком на перевёрнутые вёдра и ножом обрезали ботву, очищали от земли каждый корнеплод.
Когда я учился в пятом классе, мне с братом уже разрешали возить на бричке очищенную свеклу в колхозный погреб. Сейчас это кажется невероятным, но мы с Васей вдвоём опрокидывали тяжёлую бричку над люком колхозного погреба, и вся свекла кубарем летела в хранилище.

Однажды в октябре я пришёл из школы и сразу начал выполнять домашнее задание по русскому языку. Нужно было переписать из учебника текст, вставив пропущенные в словах буквы. Маме же нужна была моя помощь в уборке картофеля на огороде и она, сидя рядом, нетерпеливо наблюдала как я медленно и неуверенно, корявым почерком вывожу буквы. Когда её терпение кончилось, взяла из моих рук перьевую ручку, макнула её в чернильницу и одним махом выполнила задание. И мы пошли копать картошку. Получив тетрадь с проверки, под выполненным заданием увидел надпись: «Маме оценка 3».

В нашей деревне была  начальная школа. А учиться с пятого по восьмой класс вся деревенская детвора ходила 5 километров в соседнее село Кахновка. Поэтому, когда я закончил четвёртый класс, отец купил велосипед. Первый год в школу я ездил один, а на следующий, когда погодок Вася перешёл в пятый класс, стали ездить вместе. Позже и Васе купили подержанный велосипед и ездили мы в школу наперегонки.
Всё лето мы были представлены сами себе. И от нечего делать, устраивали велосипедные гонки. Все эти развлечения проводились у школы, где была большая площадка. Однажды я проиграл гонку и, расстроившись, помчался к зданию школы. А там, в тенёчке у крыльца, наша учительница Анастасия Максимовна Кучер проводила занятия по ликбезу. За партами сидели пожилые деревенские бабки (человек пять) – некоторые из них даже букв не знали.  Работали они в поле от зари до темна за палочки – трудодни (денег на руки им не давали). При необходимости расписаться, рисовали «галочки» или крестики.
И вот я с ветерком подлетаю на велосипеде к зданию школы. В это время в моём мозгу родилась озорная идея: «С шиком затормозить в метре от стены школы». Но отказали тормоза. На виду у всех врезался в завалинку. Сам отделался синяками и шишками, а велосипед пострадал – переднее колесо превратилось в «восьмёрку». В наказание, папа не торопился с ремонтом и первый учебный месяц я ходил в школу пешком.

С велосипедом связано ещё одно грустное воспоминание.
Однажды я полдня катался на велосипеде, а Вася бегал за мной и просил дать проехать. Я же, признаюсь, вредный был – издевался над ним: когда он подбегал, я со смехом «рвал» с места, и он не успевал даже дотронуться до меня. Но в очердной раз ему-таки удалось удержать меня, и я завалился на бок. Это меня взбесило. И когда он поднимал велосипед с земли чтобы уехать, я «влепил» ему такую оплеуху, что наверняка у Васи пропало желание кататься. Он заплакал, бросил велосипед, а я прыгнул в седло и помчался по улице. Хорошо разогнавшись, увидел лежащий на дороге толстый изогнутый прутик и, озорничая, направил колесо на конец того прутика. Произошло то, что произошло – прутик катапультировал, попал между спицами и, упёршись в раму велосипеда, вырвал с десяток спиц. Велосипед пришлось тащить домой на себе, чему Вася от души позлорадствовал. Отец и на этот раз ограничился внушением.

До первого класса мы играли в войнушку. Оно и понятно: война недавно закончилась, и в деревне часто разговаривали на эту тему. Игрушечные деревянные автоматы и пистолеты мы, пользуясь подсказками взрослых, делали сами. Сейчас в эту игру дети, по-моему, играют разве что на компьютерах. Однажды самодельный деревянный поджиг, едва не лишил меня жизни. Дело было так. Как-то летом, слонялись мы, деревенские пацаны  на площадке у школы. И тут к нам подошёл мой дядя Володя Титух. Дядей я его не называл: был он на два года старше меня, учился со мной в одном классе и, чего греха таить, частенько поколачивал – «учил жизни». В тот раз в руках у него был только что изготовленный поджиг – рукоять деревянная, а ствол из тонкой металлической трубки. На противоположном от дула конце ствола, где находился порох, была прорезь с прикреплённой спичкой. Чтобы выстрелить, надо было чиркнуть серой на коробке по спичечной головке, спичка вспыхнет, порох воспламенится и поджиг выстрелит.
Похваставшись самоделкой, Володя направился в близлежащий лес, чтобы испытать изделие. Мы дружно потопали за ним. У толстой осины он остановился, вскинул руку с поджигом и стал целиться. Мы разбежались в разные стороны, и присели за кустами. Прицеливался он долго, потом оглянулся, подмигнул мне, и сказал:
– Хочешь выстрелить, Серёга?
Я не хотел, но почему - то сказал: « Хочу».
И он с радостью протянул мне самоделку, а сам шмыгнул в кусты. Я взял поджиг в правую руку, прицелился в осину, поднял левую руку с коробком собираясь чиркнуть по спичке. И тут Володя, выглядывая из-за дерева, крикнул мне:
– Отклони голову влево.
Этот совет и спас мне жизнь: прозвучал выстрел, от которого я, с перепуга, присел, оглох и обхватил голову руками. В правой руке осталась только деревянная рукоять поджига. Вторая часть вместе со стволом оторвалась и, просвистев у моего правого уха, улетела далеко назад. Одни пацаны побежали к дереву смотреть – попал ли я, другие стали искать оторвавшийся ствол. А Володя, бледный лицом, теребил меня за плечо: «Ты жив, ты жив»? Я был жив, но правая рука была повреждена и текла кровь. «Заживёт как на собаке», сказал Володя и панибратски похлопал меня по плечу.
Потом выяснилось, что он насыпал в ствол две нормы пороха и набил его до отказа мелко нарубленными гвоздями, потому сам стрелять побоялся.
Подобную травму, только более серъёзную, получил ранее и Володин ровесник – Ваня Демяненко. Но если свою травму я смог скрыть от родителей, то о Ваниной рваной руке, знала вся деревня.
Ещё один случай, при котором могла закончиться моя земная жизнь. Однажды летом, когда я, десятилетний хлопец, катался на велосипеде, ко мне подошёл одноклассник Скиба Николай, отец которого работал колхозным конюхом. И сказал, что одна из лошадей убежала в Кахновку, и  отец попросил найти и пригнать её домой. Чтобы не идти пешком, Коля попросил меня отвезти его туда на велосипеде. Я согласился только после того, как он пообещал дать прокатиться верхом. Мы поехали и нашли  – она паслась на краю деревни. Коля легко поймал, надел уздечку. При помощи Коли я взобрался на лошадку, Коля уселся на велосипед, и поехали мы домой: впереди Коля, за ним я. В таком порядке мы проехали полпути – Коля предложил поменяться средствами передвижения. Я ехал верхом первый раз в жизни, мне очень понравилось, потому меняться не хотел. В перебранке мы проехали с километр. Потом вдруг Коля привстал с сиденья и стал разгоняться, нажимая на педали. Отъехав далеко вперёд, он спрыгнул с велосипеда, бросил его на землю и стал на дороге лицом ко мне, расставив в стороны руки. Не сообразил я тогда свернуть с дороги и объехать его по полю. Вместо этого голыми пятками пришпорил коня, который с места перешёл в галоп. Когда между нами оставалось метра три, Коля вдруг подпрыгнул и взмахнул распростёртыми руками. Конь как вкопанный встал на дыбы, при этом своей головой подкинул меня высоко вверх и я, словно выпущенный катапультой, кубарем полетел далеко вперёд. Упал на спину. У меня перехватило дыхание: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Пока я корчился от боли, валяясь на земле, Коля лихо взобрался на лошадь и ускакал. Сколько я лежал, не знаю. Ехать самостоятельно на велосипеде не мог – шёл куриным шагом, словно пьяный, и тащил велосипед до деревни километра полтора. Долго потом болел, но друга не выдал и дел с ним больше никаких не имел.

Ещё один случай произошёл на глазах отца и брата Василия. Однажды мы пошли в лес собирать фундук. На одном из толстых осиновых деревьев, на высоте метра три - четыре, увидели гнездо какой-то птички. Брат уцепился за ствол и полез. Поднялся он примерно на метр - полтора и прекратил попытку. Из озорства полез и я. Внизу ствол был чистым, а метрах в двух от земли находились сухие сучья. Я хватался за них, но они, как спички, ломались. Брат стал меня подсаживать. Я добрался почти до гнезда – там сучки были толще и я ступил на один из них. Он выдержал. Я поднял другую ногу, чтобы стать на сучок повыше. В это время нижний сучок обломился. Упал я рядом с пеньком на муравейник у ног отца. Боль была такой сильной, что я извивался и катался по земле, словно УЖ на сковородке. Отец испугался не на шутку и на руках унёс меня домой. С тех пор птичек, как и всех животных, я очень люблю.

Ещё одно детское впечатление.  Лето. Вечереет. Дед Анисим портняжничает – шьёт на немецкой швейной машинке «Зингер», с ножным приводом кому - то на заказ брюки галифэ. До сих пор не знаю, где и при каких обстоятельствах приобрёл он ту машинку. Знаю, что ходил в штыковые атаки ещё в первую Империалистическую войну (1914 –18гг.), в Гражданскую (1918 – 23гг.) воевал в РККА большевиков, а в Отечественную (1941 – 45гг.) служил в трудовой Армии – в пошивочной Артели в Чишмах  шил военное обмундирование для бойцов Красной Армии.
На всю жизнь запомнил рассказ деда о методах войны в Империалистическую войну. «Окопов мы не рыли, поскольку обстановка быстро менялась. Достаточно было вырыть небольшое углубление – ямку, чтобы спрятать в ней голову. По жопе германец попадёт – не смертельно, выживешь, а в голову попадет – сразу смерть».
Дед обшивал весь район, мог сшить любую одежду: и платье, и рукавицы, и рубашку, и лифчик, и костюм, и полушубок, и юбку, и сарафан, и фуражку-сталинку, и шапку. Умел он, к примеру, поношенное старое пальто «перелицевать» в новое. До нынешних дней сохранились фотографии, на которых мы с Васей запечатлены одетыми в рубахи и штаны, сшитые дедом. Отличительной особенностью тех штанов было то, что удерживались они «помочами»  – лямками, перекинутыми через плечи крест – накрест (словно революционные моряки пулемётными лентами), матерчатыми полосками ткани –  подтяжками.
Частенько дед «приобщал» и меня к портняжному делу. Прежде чем перелицовывать какую - нибудь поношенную одежду, он должен был распороть все швы, очистить их от старых ниток, прогладить заготовки. Эту работу он обычно делал с бабушкой, но когда я приходил в гости, дед задействовал меня: я держал одежду с одного конца шва, а дед с другого конца сапожным ножом вспарывал нитки. Для меня это занятие было утомительным и безрадостным. Но осознание того, что дедушка даст мне за помощь горсть конфет или 10 копеек (столько тогда стоил билет в кино, которое раз в месяц привозили на кинопередвижке), согревало мне душу. Вскоре подросший брат Вася включился в это дело, и мы, по вызову дедушки, приходили и зарабатывали «свой хлеб».

… В тот вечер дед работал без перекуров, а курил он «как паровоз» и только самосад, выращенный бабушкой в огороде. Он торопился к завтрашнему дню выполнить чей-то заказ, а я крутился рядом и мучил его своими нескончаемыми вопросами – отвлекал от дела. Несколько раз он посылал меня «погулять», но я, как назойливая муха, мешал ему.
Долго дед терпел моё присутствие, а потом сказал:
– Сергий (именно так, по-украински он звал меня, а брата – Васыль), сбегай к дяде Ване (это старший его сын), попроси у него натирачки с наминачкой, и принеси её мне, а я тебе за это конфетку дам.
Дядя Ваня жил рядом и я, не чувствуя подвоха, с удовольствием побежал выполнять задание. Но, ни дяди Вани, ни тёти Зои, ни их детей  Валентины и Александра дома не было. Не было их и в огороде. Я вышел на улицу, уселся на лавку под забором и стал ждать. Несмотря на то, что вечерело, заметил их издалека – за околицей по пыльной дороге вся семья тащила на тележке копну сена. Обрадованный, я помчался им навстречу, и издали закричал:
– Дядя Ваня, дедушка просил, чтобы вы дали мне натирачки с наминачкой, и я отнесу её ему. Она у вас с собой?
– Да, – ответил дядя, усмехнувшись, – с собой.
– Тогда давайте!
– Услуга за услугу,– сдерживая улыбку, сказал дядя,– ты поможешь нам дотащить воз до дома, а я дам, что ты просишь.
– Договорились! – обрадовался я, и с воодушевлением стал толкать тележку с сеном.
Тележку поставили посреди двора и уселись на завалинку отдыхать.
– Дядя Ваня, – напомнил я о себе, – где натирачка с наминачкой?
– Сейчас помою руки и дам, – улыбаясь, сказал дядя.
У летнего рукомойника он неспешно умылся, утёрся, повесил полотенце на натянутую верёвку, на которой обычно сушилось бельё, и подошёл ко мне. То, что произошло в следующий миг, я ожидал меньше всего: подойдя вплотную, дядя обхватил мою голову руками с двух сторон, прижал лицом к своему животу и начал тереть уши, приговаривая: «Вот тебе натирачка, вот тебе наминачка, вот тебе натирачка, вот тебе наминачка».
Я был в шоке. Несмотря на то, что дядя тёр уши не сильно,  играючи, я пытался вырваться и убежать. Но дядя, как профессиональный экзекутор, делал своё дело.
Смеялись все: и тётя, и сестра, и брат, и дядя, и я, вырвавшийся из цепких объятий юморного дяди.
Долго я потом к дедушке в гости не ходил – опасался новых каверз с его стороны.