3. Война, детство и школа

 Горечь утраты Мушки была сглажена возвращением нашего отца домой, это было 27 ноября, на следующий день, находясь на льду уличной речки, кто-то сказал, что пришёл с войны твой папа.
Не помню с кем я бежал на встречу с ним, которая состоялась чуть повыше Бобкова дома. Оказавшись у него на руках, он спросил о моём занятии и пообещал сделать коньки.

На второй день деревянные коньки с протянутой по нижней части сантиметровой сточенной под плоскость проволоки были готовы. Я не спал всю ночь, а спозаранку привязав, коньки к валенкам пошёл на речку.
Еле дошёл, коньки не ехали, а только мешали ходьбе, но походив на них по льду, к обеду стал ездить, как на настоящих снегурках. Позднее у меня появились дутыши, на которых ехать было легче и быстрее, к тому времени освоил технику бега.
Время не уставало переворачивать свои карты, годом раньше, случилось непредвиденное. Шура, чуть было не попала под обвалившийся в горнице потолок, учитывая её упрямство, ни на что не обращать внимание,-произошло чудо.


Я пошёл в первый класс и был в школе, мама - в магазин, за ней, как всегда, увязалась Зина, дома осталась одна Шура и возилась со своими игрушками в переднем углу на угольнике под полочкой с иконами.
С потолка посыпалась земля, Шура насторожилась,земля посыпалась второй раз, её будто кто-то подтолкнул, и она выбежала из горницы. Остальные двери раскрывались перед ней сами, её вынесло воздушным потоком вместе с клубом пыли на улицу.
Задыхаясь,от магазина подбежала мама, но как только увидела Шуру, успокоилась и стала обходить заваленные землёй комнаты и анализировать, что же произошло.
Упала, подгнившая от попадания воды с крыши, матка и потянула проёмы потолка с насыпанным там утеплителем в т.ч. и землёй и этим завалило всю горницу, разбив столешницу дубового стола пополам.

Детство у меня напоминает драму
Как тень костра,зажжённого в ночи,
Как бинт,положенный на рану,
Война и тыл в яви,а не с экрана,
Одежда скудная и скудные харчи.

Детей нас четверо, надежда- мама,
Потоки беженцев, сплошные драмы,
Москвичке с сыном, совет краткий,
По нраву если, в семью к солдатке.
Было тесно, но всё по братски.

Часто ночью:-турнепс был в поле,
Снег разгребали, копали в доле,
Топили печку,всё шло для крова,
Кормленье, дойка в избе коровы,
Страх москвички за быт суровый.

Кострика с мяльцев зимой разжига,
В селе зенитки фашистам фига,
Промчалось быстро отца леченье,
Полгода дома, после раненья.
Потом школа и класс не в сборе

Смесь лебеды с едой в наборе,
Лузга с мучелью ещё в доборе,
Боль в животах ребят запоры,
Ответы разные на списочный опрос,
Учителя улыбка,-мой пожалейте нос.-

В варежках в карманы, хлопоты за партой.
Замёрзшие чернила, печь в простенке,
Обмотанная обувь, рисованная карта,
Озябшие мальчишки хотели старта,
Уставшие, прислонялись к стенке.

Не помню, когда это было, но мама рассказывала, что ходить я стал рано и оправившись от кори, разувший, выбежал на улицу и по первому снежку пробежался вокруг дома. Наверное, меня ругали, но наказал себя я сам и целый год не становился на ноги. Всё остальное время сохранилось в памяти. Жили тем, что собирали с огорода. На пятидесяти сотках выращивали всё, что было под силу. Сеяли рожь, пшеницу, просо, коноплю, горох,мак, подсолнухи. Сажали картошку, тыкву, огурцы, помидоры. Скошенные крюком зерновые увязывали в снопы, просушив их в копнах, перетаскивали снопы на сделанный во дворе ток.

 Там молотили снопы деревянными цепами,просушивали зерно и веяли. Отходы тоже шли в дело. Не выкопанную в огороде картошку оставляли в зиму, а весной выкапывали готовый крахмал, который шёл добавком в печёный хлеб, ещё к муке добавлялась мучель, это купленная на мельнице мука из отходов с примесями сорняков в зерне ржи. Всего  этого не очень хватало. В первый год жизни у нас, эвакуированных по ночам, ходили на неубранное поле турнепса, которое находилось за речкой у родника и в мёрзлом состоянии  в мешке приносили его домой для еды.
Не хватало сил во время вскопать огород, иногда колхоз выделял  вместо лошади волов, на которых не каждый человек может ими управлять. В период уборки, как правило треть площади картошки оставляли под зиму. Картошка была главным питательным продуктом семьи. Многие в качестве добавок к хлебу использовали лузгу и лебеду, это создавало проблемы запоров у ребят. Мама гордилась, что избегала этих добавок и всегда повторяла, что мучель, это крайний выход из положения,пока работала мельница.  Иногда, во время крупных завозов зерна на помол ранним утром этот продукт можно купить или на что-то обменять, подешевле.
         
Каким бы время ни было, дети остаются детьми в любой ситуации. У нас так же были новогодние ёлки которые ставили на деревянную крестовину. Обыкновенную сосну,  украшали бумажными игрушками, изготовленными учениками  из использованной бумаги и газет.
Осенью, в начале учебного года, выходили на поле и собирали колоски. Это не было для нас обузой, наоборот ребята считали это своим вкладом в помощь своим отцам, воюющим на фронте. Собирали варежки приготовленные матерями села, не которые девочки вязали их сами и всё вместе отсылали на фронт.
Мы не понимали, что жизнь должна быть другой. Иногда, в одном классе собиралось четыре класса, от первого до четвёртого и разных возрастов. В моём классе были тринадцатилетние девочки, которые пропускали годы не из-за лени, а из-за отсутствия одежды и обуви.

Чаще, не было обуви в холодное время года и в половодье. Часто жаловались на животы и с разрешения учителя выходили в туалет, который был за школой. Но всё равно часто заигрывались, веселились, озорничали и хулиганили.
Как -то раз на передний стол забрался Юра Садомов и начал скакать со стола на стол. Он был постарше меня на два года, а ещё на два года старше его училась его сестра Рая. Их мать тётя Ганя была старшей в школе, уборщицей, и сторожем, хозяйкой квартиры при школе, в которой жила семья.

Их старшая сестра Клавдия Романовна раньше была заведующей школой, призвана на фронт, скоро должна демобилизоваться и снова занять своё место. Юра продолжал скакать и вдруг, он упал, как на грех, с моего стола. Видящие его проделки тут же с обвинениями накинулись на меня, хотя я не понимал, почему оказался виноватым. При входе учителя все замолчали.
После уроков вместе со своими соседями шёл домой, нас встретила Ирина Бритвина, внучка заведующего здрав. пункта.  Моя одноклассница, участвующая в споре на стороне Юры, добежала до дома,  успела встретить нас, выбежав нам на встречу с кружкой воды. Я понял, в чём дело, увернулся от плеска, и вся вода оказалась на Ирине.

Тогда Ирина, махая пустой кружкой, что тут же на моём лбу появилась шишка.Возмущений в семье особо не было, может потому, что все уважали самого Бритвина. "Сам виноват,- сказала мама,- девочка захотела поиграться, а ты её же водой облил её, обидно."  При моём появлении в классе все всё, знали, но никто никаких вопросов мне не задавал, хотя шишка ещё не исчезла.
После сдачи экзаменов за четвёртый класс в .Липовке, пришлось готовиться к подачи документов в Каменскую семилетку и к сентябрю меня оформили в 5-й «Б» класс, где люди были с Масловки, Павловки, Сярды, Ульяновки, Обвала, класс «А» был полностью  из местных, каменских. Если сентябрь мы могли  успевать приходить за 5-7 км. за светло до дома, то октябрь заставлял жить на временных квартирах и привыкать к проживанию в людях. Моя первая ночь на новой квартире оказалась неудачной,  зная, что такое вши, видел их, частенько были школьные проверки, хотя я никогда не был в числе  их носителей. Но здесь  увидел  их наличие,  борьбу с паразитами  и отвращение к ним и  хозяевам. Хозяйка, баба Фёкла, после промывания волос на голове, мелким деревянным гребнем стала прочёсывать свой волос на огненную металлическую печную заслонку. Раздавалось пощёлкивание падающих на горячий металл гнид и  чёткое лопанье на этой «сковородке» вшей. Я ушёл и больше сюда не вернулся, за моей постелью приходила мама и этим же днём нашла новую квартиру совсем не далеко - у Золотовых, двух сестёр, живущих временно вместе, где у каждой были сыновья. Идя в школу, мы не всегда успевали прийти вовремя к первому звонку.  Однажды оказавшись, вместе с  семиклассником, двоюродным братом Иваном, переходя Волчий овраг, задержались на поросшей поляне, выходящей из этого оврага. Сверкающие лучи солнца соблазнили нас задержаться на этой лужайке. Прикрепив на кустарнике бумагу с  нарисованным немецким фашистом, стреляли в него с рогатки. Вдруг на моё плечо опустилась рука, шедшего за нами нашего учителя по физкультуре, жившего на Скачёвке,
 Рассказова Сергея Георгиевича. От этой руки я не мог освободиться, оставшиеся до школы три километра  и был доставлен в учительскую на осуждение и принятие мер. Оттуда был сопровождён  в мой класс, на идущий урок сразу к доске, где предложили мне просить прощение за его срыв. Я  не понимал своей вины и простоял у доски всё оставшееся время, до звонка. Больше в школу я не пошёл, рассказав об этом дома. Через неделю к нам на своём мотоцикле приехал Сергей Николаевич Болотин, директор школы и попытался выслушать мои объяснения по поводу случившегося и услышал от мамы, чего не ожидал.
«За какое преступление ребёнка выставили перед его товарищами и заставили извиняться. За что? Это в двадцатые годы нашего помещика Агапова принудили извиняться перед жителями села за эксплуатацию населения. Это злоба дня, политика, кто знает, что последовало при отъезде в город, куда он уехал, а владелец мельницы добровольно сдал мельницу и тоже уехал в город.» Сергей Николаевич пообещал, что во всём разберётся, а в понедельник я должен быть на занятиях.  Учитель физкультуры, Сергей Георгиевич  к своему уроку выходил ровно за 45 минут.
 Вся поляна, вплоть до Волчьего оврага перед его глазами были как на ладошке. Благодаря выверенному шагу, минуту в минуту оказывался на своём рабочем месте. В моём классе было пять человек с Обвала, и шестой, но в шестом классе, уже без сестрёнки, оказалась Дина Можаёва, Я понимал она дочь Ивана Григорьевича, друга эвакуированной  москвички  Веры Ивановны. Дина возможно, не помнила, как   вместе со своей сестрёнкой, Лидой по какой-то договорённости Ивана Григорьевича с В.И. и мамой в течении недели проживали у нас. Я  опознал их появление ещё в третьем классе, полгода проучились и снова куда-то исчезли. Теперь появление уже одной Дины, быстро сдружившееся с нашими девочками и  классом выделялась своей активностью.
Особенно на уроках немецкого языка, который вёл недавно назначенный студент-заочник Павел Трофимович  Минкин, который мне был знаком по сдаче экзаменов со старшим братом  Володей и Володей Никулиным. Вместе что-то готовили, читали, чертили, оформляли аттестаты зрелости, видимо копии, ходили купаться на речку под наши огороды. Всё это сближало нас, и мы частенько ходили из Каменки с ним вместе. Со временем, избегая, настойчивое внимание к себе нашей одноклассницы Дины, он уходил чуть пораньше или попозже. Эта уловка была разгадана Диной, ощутив это, он поменял свою тактику ежедневного возвращения домой, у него появились дополнительные занятия с отстающими, как через некоторое время в этой группе оказалась вчерашняя  отличница и сегодняшняя двоечница по немецкому  Дина Можаёва.
Девочки стрекотали, обсуждая чувствительный нерв отдельных одноклассниц. Состоялся выпускной вечер семиклассников, покидавших  эту школу. Мне удивительно, но были прощальные речи и вино и только к утру засветло гурьбой идя домой, некоторые девочки жалели о несостоявшихся желаниях.
После окончания семи классов в Каменке, это были выпускные классы, мне
предстоял выбор, куда идти учиться, Тамала, уже была забита, там училась в восьмом классе сестра Шура. Жила она у тёти Зины, родной сестры мамы, оставался г. Белинский, где в своё время учился старший брат Володя. В Обвале была четырёх летка, -начальная школа.

Первое сентября в мужской средней школе, в здании, где раньше была пересыльная тюрьма, с узкими коридорами и просторными классами и большим общим залом, где было не хуже, чем во всех школах, которые я окончил.
Сделали перекличку, городские ребята смотрели на остальных, как пришлых с другого конца земли. Все держались своими группами, деревенские, своих односельчан.
Я определился с Юрой Садомовым , за одной партой, В перерыве ко мне подошёл Витя Силкин, о чём-то расспрашивал, показывая, что он городской, оборачиваясь тут же на своих ребят, а те ухмылялись, будто ждали, что же дальше.

Это понимал Витя, прижимая меня в проходе между парт, где мне отступать было физически неудобно и некуда, проглядывалась грубая наглость в его движениях.
Я перехватил его руку, на что шикнули стоявшие сзади Вити городские, он посчитал моё движение оскорбительным и перехватил меня за грудки, я сделал то же самое, это оказалось концом его терпения, и он изобразил движение, как силовой приём, его рубашка осталась у меня в руках.

Зазвенел звонок. "Я не прощу тебе рубашку!"- сказал он, встав на подоконник, спрыгнул вниз со второго этажа, а там ещё и цоколь. В выходной день я был у брата Володи в больнице, он попал туда с раненной ногой.
Перед отъездом в Пензу решил прокатиться на мотоцикле с д. Петей, проезжая через мост, мотоцикл «Ковровец» подпрыгнул, во вращающее колесо попала у Володи нога.
Когда стали разбираться, из под кожи пятки вытащили его носок, пятка была изуродована и Володю отправили в районную больницу.

Его ногу обработали, наложили швы и сделали перевязку, пообещав, выписать через недельку. Он расспросил про учителей, за прошедшие годы состав почти полностью обновился, осталась одна химичка, с которой у него были дружеские отношения.
При выписке ему посоветовали временно воздержаться от нагрузок, имея в виду разгрузку вагонов. Через некоторое время я снова был в этой больнице в другом корпусе, подошёл к окошку и сказал, кого жду, вышел с бледноватым лицом, осунувшийся, сорока пятилетний мой папа, в белом белье и сером халате.
Позади война, единственный раз был на лечении по ранению, хотя вся война в пехоте, понтонные мосты, водонепроницаемый резиновый костюм, ремонты железнодорожных мостов, плотничные работы и везде вода и не одной простуды.


"Целоваться не будем",-сказал он, протягивая мне нарезанные кусочки жирной селёдки,- "до неё никто не дотрагивался,"- добавил он. "Прошёл обследование, картина не приятная, но маме об этом не говори".
Подлечившись, его выписали домой, конечно, никаких направлений на продолжение лечения не было.
В школе всё шло по прежнему, наш класс ходил во вторую смену, а возвращались в потёмках. На повороте в улицу передо мной вырос не знакомый, с изрезанным в рубцах лицом, с напарником.

"Вот и пришла расплата за порванную рубашку", -сказал парень и тут же кулаком ударил мне по рукам, вылетели мои тетрадки и книжка, которую я носил каждый раз в зависимости от главного предмета.
Второй удар был по буханке хлеба, которую я придерживал левой рукой. Она тоже вылетела и с криком: "Полундра,"- исчезли, увидев встречного мужчину, который даже не остановился, подбирать мне помогал мой друг, Юра.
Позднее я узнал, что это был местный хулиган Юра Кудряшов, с которым мы потом виделись, но не общались. С Силкиным Витей по этому вопросу больше никогда не говорили.

Менялся педагогический коллектив, ушла химичка, пришла Вера Павловна Серова, по физкультуре,- Иванов Фридрих Алексеевич, после восьми лет службы на Курилах, с разболтанной, как он говорил, нервной системой, уважал подчинение и порядок, страдал увлечением спиртного.
Жаловался на директора, что Потёмкин его частенько обнюхивает, всю зиму ходил в лыжных ботинках, однажды вёл строем своих учеников по дороге, а на встречу милицейская машина, не сворачивая , сигналя, остановилась, он остановил строй, подошёл, вытащил водителя и выбросил его за дорогу, уводя строй в школу.
Был громадный скандал, его не освободили от работы, всё закончилось миром. Когда он заходил в класс, дружно вставали и на слова, здравствуйте ребята, дружно отвечали в едином порыве, здравствуйте Фридрих Алексеевич, окинув всех взглядом, говорил, садитесь.

Но так получилось, что весь класс договорился за что-то, на его приветствие, промолчать. В класс входил Фридрих, у него под рукой проскочил Скуратов Юра, одноклассник, сын директора женской школы и на приветствие раздался единственный чёткий голос Юры.
Не все поняли, что случилось, Фридрих подошёл к Скуратову, крепко пожал ему руку и сказал: "Садись". Все сели, последовала команда: "Встать!" Все встали, но постояв, Емелин Женя, с первой парты среднего ряда, демонстративно сел.
Фридрих сказал: "Встать Емелин",- через мгновение с плеч Фридриха слетело демисезонное пальто, оно было постоянным в любые морозы.
"Десять лет получу, но тебя проучу",- и в броске ухватился за голову Жени. Никто не понимал, что будет дальше, привскочив со своих мест, смотрели, как Емелин вывернулся из крепких объятий Фридриха.

Бросок, но Женя изловчился, крутанул под собой парту и Фридрих распластался на ней, а Емелин успел выскочить из класса, протопал бегом на выход, почувствовав, что за ним никто не бежит, вернулся, приоткрыл дверь и крикнул: "Фридрих, запомни, получишь!"
Взволнованный Фридрих Алексеевич, тяжело дыша, стал рассказывать, как наш боксёр нокаутировал поляка, перешедшего грань дозволенного, точно таким же приёмом был отстранён от дальнейшей борьбы. Вошёл Потёмкин, "Класс, встать,"- последовала команда, "Сидите, сидите",- успокоил директор.
"Что у вас происходит?" "Идёт опрос",- доложил Фридрих. "Хорошо, продолжайте",- ушёл Потёмкин. На следующем занятии при опросе, остановившись на фамилии Емелин Фридрих Алексеевич не успел что -то сказать, как Женя извинился, сказав, что я был не прав.

"Спасибо, жизнь штука сложная, себя тоже не оправдываю".Уже никто не пытался разыграть Фридриха не из-за боязни, а уважения и сочувствия. Бежало время. После Октябрьских праздников меня предупредили об оплате 75 руб. за первое полугодие.
Я знал, что об этом, сообщать домой не было смысла, так как денег всё равно не было, совсем недавно перед болезнью отца долго крутили по поводу облигаций, меняли суммы, ругались и угрожали, но он ничего не подписал и никому ничего не обещал.

За указанный срок денег я не принёс, тогда меня отправили к Потёмкину. Василий Иванович сообщил мне, что временно из-за задолженности, к занятиям я не допускаюсь. Я вошёл в класс, собрал свои тетрадки и ушёл.
Поговорив с ребятами, с которыми жил на съёмной квартире, я пошёл к председателю райисполкома, оказавшись у него в кабинете, объяснил, что нас пятеро детей, старший брат учиться в Пензе, отец болеет, воевал, дошёл до Праги, всю войну пешком, в пехоте, строил мосты, имеет ранение.

Он спросил: "Сынок, сколько тебе лет?" "Четырнадцать",- ответил я. "Как тебя звать?" Я назвал. "Вот что Витя, иди в школу и никого не бойся, никто тебя от занятий не освободит. Договорились!" Похлопал по плечу и сказал: "Учись".
На следующий день я был в школе, никто больше не освобождал от занятий и не спрашивал денег, хотя по окончанию года я сам взял документы при помощи знакомой нашей квартирантки в Обвале, и хотел поступить в саратовский нефтяной техникум.
Досталось секретарше, за выдачу мне документов, но и у меня с техникумом тоже не получилось. В Саратов меня просто не отпустили. Документы пришлось вернуть по запросу, сам явился в средине сентября. Никаких разборок и допросов не было, пришёл и сел на своё прежнее место к своему другу.
Всегда скользким для нас был март месяц, если в Каменке, учителя придерживались сельским правилам, каникулы начинались по погоде, то здесь были городские установки,- с определённого числа для всей школы.
Прошедшим истинную распутицу эти сроки нами не воспринимались, и мы задерживались с прибытием на занятия, тогда решили по своему, держать, пока не остановится движение на полевой дороге.

Нам это тоже не подходило, мы убегали с занятий на денёк пораньше, учителя об этом знали, но выводов не делали. В девятом классе так и получилось, одни исчезли раньше, мы с Юрой без грубостей, всего на один день, с утра пораньше, по морозцу, я в чёсанках, он в кирзовых сапогах- двинулись в 30-ти километровый путь.
В чёсанках было мягче и теплее, в сапогах, –громче, скользя по обледеневшей дороге. Так прошли до первой лощинке, обозначавшей 10-ть км. дорога размякла и лощинку преодолевали избирательно, по кочкам и островкам.
Я залил одну галошу, вторая лощинка оказалась грозной, надутой на горизонте, выглядела, как запруда. Мы понимали, что это всё значило и торопились успеть преодолеть другие препятствия.

Перешли мы её быстро, но мои чёсанки промокли основательно, оставалось десять км. Вспомнили, что не прихватили ничего перекусить, уже хотелось есть, дорога холмистая и не большие болотца не обходили, Юра в сапогах, я за ним.
Показался посёлок Шелалейка, вспомнили, что там есть запруженный ручей, но как только мы приблизились к переходу через него, сорвало плотину и переходить, даже вплавь, было не возможно.
Из стоящего рядом дома вышла женщина и сказала, что отчаиваться не надо, последний час перехода по плотине был сомнительным, позвала к себе в дом переждать и попить молока.

Выпив по кружке молока, поблагодарили за угощение, оно было, кстати, подошли к уходящей, но ещё глубокой воде решили переходить. Нас отговаривали, просили подождать с полчаса, Юра с этим согласился, я нет.
Ноги, уже давно. были мокрые, у Юры, всё наоборот, немного погремел на морозце, зато ноги сухие. Я ухнулся в поход через ручей, уровень был выше колен и очутился на своей стороне.
Юра с завистью посмотрел на меня, и тоже стал переходить, и как оказалось, тоже промочил ноги. Здесь наши пути расходились, он высоким берегом через Дворки, Липовку в Красавку, я же с Дворков через речку в Обвал.

Зима, как индустрия, время, как пора,
Не переехать перейти, а просто пережить,
И потрясения свои, заботы, нужды и права,
Как с осенью, зима с весной обязана дружить.

Спускаясь с горы, как на ладошке, широкая улица Обвала, залитые паводком наши огороды, луг, через плотину не пройти, так как мельница уже в полном окружении водой, к мосту двигались тракторы с ремонта из МТС.
Спешу к мосту, перейти засветло, катастрофически пребывает вода, подхожу ближе, вижу на противоположной стороне группу женщин не успевших перейти мост, идя из магазина.
Ко мне подходит т. Марина Шитова и предлагает без мучений идти к ним и переночевать, я пытаюсь найти не поломанный лёд и пройти домой. Обошёл весь берег от моста до дворковских огородов- бесполезно.
На чёсанках были огромные лапти из липкой грязи, тяжёлые и мокрые, а когда возвращался назад, меня снова окрикнула т Марина. В доме нас встретил дедушка Герасим, расспросил, что и как, вытащил из сундука бутылку водки, налил больше полстакана и сказал: "Пей до дна".

Я это сделал, он дал закусить,- а теперь на печку-. Проснулся часа в четыре и стал собираться. "Вот теперь мы будем спокойны",- сказал д. Герасим. Перейти было не сложно, я нашёл на опустившемся льду более ровное место и через свои огороды пришёл домой.
"Слава Богу", - сказала мама, весь вечер она бегала по нашему берегу и пыталась увидеть меня и предупредить, что бы я остался у кого-нибудь ночевать на той стороне.
Наступило время папиной рыбалки, с багром, черпаком и ведром он носился из края в край с большой речки до большого омута, знал, где идёт щука, а где галавль.
Он ловил рыбу черпаком и неводом, нырётами и винтирями. К концу апреля у нас в мешках была сушёная рыба, уха и жарёха из свежей рыбы, я несколько раз ловил галавлей, налимов и щук, оставшихся в приямках и болотах, образовавшихся на огороде, после разлива, рыбы было много.

Особенно она проявлялась, когда перехватывали плотину, у нас называли, что рыба задыхалась и лезла на берег, выплывала на поверхность кверху животом. Не пропускали этот момент все, кто хотел ловить и есть рыбу, мальчишки вёдрами таскали домой, сушили и солили её.
Работа мельницы требовала запруды, и плотину перекрывали землёй с двух сторон, а потом, пододвинув кучи земли к перешейку, трактором двигая, разом засыпали его и ровняли уже по всей плотине.
Такое было почти каждый год, всё начиналось с прорыва наполненных до краёв лощин. Нам, успевшим накануне разлива появиться дома, была хорошо знакома картина набухших лощин и оврагов.

Когда переходишь не выше течения, а там, под снежной плотиной, где обозначившийся ручеёк в любую секунду мог превратиться в огромный водяной вал, приближающийся к тебе.
Точно также с впадающих в речку лощин и оврагов каждый раз, к вечеру, происходят прорывы, тогда река выходит из берегов, затопляя огороды и стоящие рядом дома.
С утра можно спокойно идти к речке, вырезать себе шест и оттолкнуться, лучше, когда на пару, где легче работать, плыть на льдине и балансировать. Особенно хорошо плавать в каузе мельницы.
Однажды, когда я готовился спрыгнуть со своей, уже испытанной льдины на берег, подо мной отвалился кусочек льда, пришлось с помощью рук и ребят выбираться на берег.

Совсем по другому ощутил себя, когда из-за задержанной голубки, высиживающей яйца, я с утра отправился решать этот вопрос на другую сторону речки, возвращаясь, после обеда, когда опустившееся, переломанное от берегов, ледяное покрытие начинало выправляться.
Перепрыгивая, образовавшуюся щель между, опустившейся под сорок пять градусов от берега части льда ко дну, и поднявшейся на нормальный уровень всего льда реки, не перепрыгнув, упал в щель.
Задержало меня от возможности улететь под лёд, размер щели. Успев коснуться внутренней плоскости льда, испугался, что я один, оттолкнулся и оказался на том же берегу.

Искупавшийся, во всём, -до нитки, переходить не торопился, и осторожно перешёл речку под своим огородом. Голубка уже была на месте, хотя голубятник, задержавший её, отрицал это.
В избу входить не стал, было не удобно, при женщинах получать выговор, они почти ежемесячно собирались, одни со своими спицами, не связанными ещё носками, перемоткой шерстяной нитки в клубки, мама, чаще пряла пряжу на куделе, по очереди, прикрепляя к ней комья овечий шерсти.
Попытался переждать в овечьем хлеву, но сказанное мне однажды родителями, что лучшим исправлением не удачи,-печка. Я всё же решился войти, молча разделся и на печку.Мне показалось, что меня никто не заметил.

Лучшая кровать в избе,
Спасительная  печка,
Греет тебя,  как в гнезде,
Хоть лежишь  колечком.

Завывает ветер в трубах,
И  придвинута  задвижка,
Эти трубы в доме губы,
а над крышей, - книжка.

В доме печку уважали,
Спрыгнув, обогревшись,
Обуваясь, зажигались,
Заодно,  одевшись.

Но к весне она сдавала,
Остывали кирпичи,
И в жару, если  бывала,
Охлаждались на печи.

И бывало, когда надо,
Без нажима и укора,
Печка  была, как  награда,
Без какого-либо спора.

Половодье, с центра речки,
По утрам во время сходов,
Оступившись,  вновь на печку,
Льдины  вам,  не пароходы.

Здесь был  важен каждый случай,
Рассказав,  на переменке,
Как  на льдине был могучим,
Из-под неё,- отпор  коленкой.

И серьёзная прогулка,
По протокам, к их  познанью,
На ветру и с треском гулким,
Интересам и  желаньям.

Перекрыв плотиной воды,
За плотиной,  в мелкой  речке,
Галавлей,  улов  свободный,
Здесь бывало,  не до печки.

В жизни всяко, сказка, быль,
И бывали,  часто  встряски,
Речка, печка, луг, ковыль,
Годы, лёд, тепло и ласка.

Этот вечер в разных красках,
Нет ни облачка прохлады,
На природе, будто в сказке,
Мы такому только  рады.

Женщины продолжали рисовать свои планы и задачи оговаривая и анализируя всё вслух.С Никуловыми, наши дома напротив друг друга на противоположных порядках, с протоптанной нашими 3-мя парами детей одногодок, дорожкой дверь в дверь.
Их было трое, дружившие между собой женщины: мама Поля, Маняча и Катяча, так их ласково называли за неординарность.Тётя Маня, мать Толи, разумная, степенная женщина, в карман за словом не полезет, да ещё с острит обязательно с юмором.
Тётя Катя,однофамильца, её соседка, мать друга Сергея, женщина другого склада, не торопливая, обязательно дослушает, юмор, тоже в её выводах почти всегда присутствовал.

Мама была постарше их, в меткости её выводов не откажешь, она умела выслушать, высказать своё к этому отношение, не настаивая, как надо поступить.
И Маняча, и Катяча часто советовались с ней и к её выводам прислушивались, вообще все трое общались между собой и дружили.
Однажды, во время летней стрижки, Иван Иванович Бобков, пастух колхозного стада овец, и овец частников, сообщил всем трём подружкам и своей жене, что в такой-то день назначена стрижка.

Каждый выбирал свою овцу, валил её и подтаскивал к месту стрижки, так поступил и Иван Иванович, подтащил барана, которого его жена остригла. Вечером пастух с трудом загнал в сарай своего стриженого барана, заодно и колхозного, который не отставал от его овец и в последний момент всё же прошмыгнул.
На что спокойный Иван Иванович выругался и оставил всё это дело до утра. А утром спокойный пастух услышал прибаутку, которую они сочинили.

На дворе баран орёт,
Никто корма не даёт,
Подожди баран орать,
Надо дело разобрать.

И с продолжением, где ночные выходы хозяев не успокоили «чужого» барана.
В этот загруженный стрижкой день хозяева подкормили своих питомцев, кроме, «чужого»,- не стриженого.
Как оказалось, всю ночь блеял обиженный баран Иван Ивановича и поднял на ноги всех соседей, а накормили и остригли колхозного, которого подтащил пастух на стрижку, к своей жене.
Это видели все подруги, но подумали, что с колхозного, видимо больше шерсти и промолчали. Над Иваном Ивановичем шутили почти всю неделю. Вспомнили они про эту шутку и в этот раз и как я понял мой проход на печку оказался замеченным, услышав шутку про пользу тёплых кирпичей.

Эти кирпичи приходили на помощь в каждом купании в холодной воде, если учесть, что мне везло среди ровесников, лет в десять, испытал на твёрдость лёд. Ребята переговаривались и спорили о толщине льда, когда, не вникая в суть разговора, я оказался на средине уличной речки.
Остановившись, после скольжения, испытал страх, увидев, зыбкой под собой, проваливающий лёд. Свалившись на живот, стремился быстрее доползти до берега, но лёд провалился, благо уже было мелко, ломая под собой лёд, выскочил на берег. Не раз мне говорили, что лучше всего высушиваться на печке, так было и на этот раз.
Как и каждый год каникулы заканчивались очень быстро и снова школа, съёмная квартира, общежитие, место, которое я получил в десятом классе, где познакомился с нашим воспитателем Забневым Фёдором Алексеевичем, по совместительству директором музея В.Г. Белинского.

Посещал он нас не часто, два, три раза в месяц, своё основное время проводил в музее и женской школе.
Там он вёл учебные часы и пользовался авторитетом у своих учениц, про который нам рассказывали наши одноклассницы при встречах.

Такие встречи были официальными, когда делегация девочек приходила к нам в школу, входила с разрешения учителя в класс и произносили слова приветствия, поздравления или приглашения на вечер самодеятельности в их школе.
И неофициальные, когда кто-то из девочек приходил к центральной клумбе в Парке у Д,К, и приносил свой ответ на четвертную или годовую работу по математике и брал наш от мальчика, посланного на ответственное свидание. Будучи ещё восьмиклассником по приглашению, смотрел Фильм "Садко, богатый гость".

Девочек взросление,
Фантазий полный лес,
Влюблённое познание,
Потпитано с небес.

Как много лет минуло,
С горенья глаз девчонок,
Им что-то подмигнуло,
Любовь у них с пелёнок.

Потребности любви,
Юных впечатлений,
В ревностных огнях,
Верность и сомненья.

Впечатлений масса, тем более я увидел красивую там девочку и сказал позднее нашей соседке по дому, как оказалось её однокласснице. На следующий день к нам на съёмную квартиру вместе с соседкой пришла эта девочка и с достоинством взрослой, протянула мне руку и сказала, я Светлана.
Были и совместные вечера, но они чаще проходили в женской школе, там и фойе общий зал был на уровне. Фёдор Алексеевич однажды подбирал ребят с нашего общежития в совместный хор с девочками.
Он охотно рассказывал нам про совместную работу с первым директором музея Белинского В.Г. Храмовым Александром Ивановичем, когда в юбилейный 48 год со дня смерти великого критика пришлось принимать творческие делегации со всего соц. лагеря и союзных республик.
Сам он отвечал за быт и сопровождение Фадеева А.А. Гладкова Ф.В. Эренбурга И.Г. и Андронникова И А., хорошо изучил маршруты пребывания в Чембаре царей Александра и Николая и их дары городу, соседнего музея Лермонтова М. Ю. в Тарханах.
В сентябре 53 года придя домой увидел находящегося у нас в гостях, дядю Сашу, старшего брата моего отца, приехавшего из Киева, где он проживал последние годы, со своей женой т. Сашей, тоже с нашего села и двумя внуками, детьми его сына, Ивана.

Радостного отца, принимавшего у себя в гостях брата, которого он уважал и по братски любил. Руководитель участка юго-западной железной дороги, всю войну работал на передовых рубежах по доставке военной технике и имел заслуженное положение в обществе.
Его сын, Иван, работал в дипломатическом корпусе Восточной Европы и в начале пятидесятых годов, погиб при не совсем выясненных обстоятельствах.
Дядя Саша, старший сын в семье, отличался своей начитанностью, учился на отлично и когда вопрос встал о целесообразности дальнейшей учёбы, где за обучение надо было платить серебром, моя бабушка, волевая Аксинья на сборе своего семейства решили обучение продолжить, при этом, продав часть домашнего имущества.
Теперь, через тридцать с лишним лет он почти всей семьёй, за исключением их невестки Ксении, к которой они относились, как к своей дочери, приехали на родину в Обвал.

Дядя Саша своих братьев посещал по очереди. Из детей в семье был старшим, следующим был д. Паша, из-за болезни ноги на фронте не был.  В колхоз не вступал, вёл единоличное хозяйство, не чурался  не модного слова «единоличник». Как и мой отец работал с деревом. По весне нанимался к кому-нибудь из односельчан на плотницкую работу по заготовкам срубов. Часто выговаривал отцу, что работу они ведут почти одинаковую, а их заработки разнились. Во время войны  работал мельником, всё время занимался пчёлами. У него было три сына, Иван, Пётр и Александр. По характерам все разные,двое умерли в сорок с небольшим, младший-в тридцать, в разные годы, но все в цветущем возрасте, видимо, судьба.

Так получилось, что отец, Константин был младшим из братьев остался без школьного системного образования, но был очень образованным жизнью, человеком, если за Александра платили серебром, Павел рано закончил учёбу, травмировав ногу, то на Константина обрушилось с детства всё ведение хозяйства. Не стало его отца, началась гражданская война. Его мать Оксиния была боевой, пробивной женщиной, состояла с двумя односельчанами в пае на сель. хоз технику( сеялку и веялку) и младший сын был её первым помощником и хозяйственником, с детства,  вместо школы пахал сохой, занимался обработкой земельного надела.Недаром, он умел делать всё или почти всё по хозяйству: шил кожаную обувь, ремонтировал  и подшивал обувь, плотничал, делал столярные работы( кадушки, пересеки), вязал рамы, плёл корзинки, кошёлки, нырёта, винтири, выделывал кожа, был кузнецом, рубил срубы, сам делал пчелиные ульи, пробовал валять валенки, заядлый рыбак, сам готовил сети и черпаки, строил для себя подсобные помещения и крыл соломенные крыши.

 Со своим  традиционным молотобойцем, соседом и крёстным ежегодно ловко управлялись с хряками откормленными на мясо, вплоть до заготовок вырезок на приготовление солянки. Хорошо понимал настроение скотины. Как-то ждали мы первого отёла молодой коровы и каждую ночь с фонарём родители посещали сарай, так перед утром мама забежала и сообщила папе, что она захватила процесс отёла, но уже минут сорок, как молодая корова мучается, страдает и никак не отелится. Отец попросил согреть воду и захватив ведро с водой и мыло был рядом с коровой. Она мычала, ложилась, снова вставала, но понимала, что папа ей помогает. Он завернул рукава, по локоть с мылом помыл руки и приступил к действиям повитухи, корова ревела, тужилась прерываясь, но стояла. Он расправил что-то, и появилась головка, и тут всё произошло разом. Папа тихонечко уложил на пол сарая маленького телёнка  со сжатыми боками. Через пять минут бока выровнялись, и с помощью его рук встал на ноги.Я слышал, как в дом вошла мама и сам не знаю, как я оказался рядом с ними. Когда строился мост, папа был  временно отозван с кузнечных работ для проведения работ по забиванию деревянных свай ударами с двух пар рук тяжёлой бабой.

 За папой или, наоборот, за нами осталась одна не разгаданная о нём тайна. В декабре сорокового года, умерла его мама, наша бабушка, Оксиния, мне было два года, эпизодически я это помню, когда мне говорили, что она крепко уснула. Но папы на похоронах не было, он служил в армии, куда его призвали в начале сорокового и по такому случаю,- не отпустили. Ото всех родных я слышал одно, что он находился в каких-то лагерях.  В отпуск, по ранению, пришёл домой в сорок втором. После войны он мне однажды рассказывал про  вымуштрованных финских лыжниках, которые неожиданно могли появиться в твоём обзоре и тут же исчезнуть. Его я не расспрашивал именно об этом, всплывает масса картин и эпизодов, о которых я не спрашивал папу, но слушал то, что он рассказывал. Специально на рассказы у него времени не было, он постоянно чем-то занимался, а нас было пятеро детей, которых надо было прокормить, тем более  колхоз расплачивался трудоднями-палочками. А  там  неподъёмные налоги, скот, огород, заготовка топки на зиму и прокорма скоту на тот же зимний период. Крутящееся без остановки, колесо, а тут ещё посыпались заготовленные на фронтах его болезни. Пол Европы пешком без устали и отдыха, ещё и с боями и прорывами. "Ни одного бюллетеня за всю, кроме ранения, войну. А тут посыпались все замороженные обстановкой, болячки".Ещё он показывал свою белую балоклаву и маскировочный халат, что бы его тоже не видел противник. Видно об этом он мне рассказал потому, что больше никто об этом не знал, пусть знает хоть один из сыновей и может он расскажет об этом своим родным, кому это будет нужно. Все родные в одну дуду твердили про лагери и всех это устраивало. Не знаю, знала ли об этом мама, может ничего и не было, но я подозреваю, что он был участником  советско-финской войны и кроме возможной секретности, не хотел расстраивать маму. У него такое бывало. Очутившись в больнице, когда у него было плохо с лёгкими, он просил не говорить об этом маме, конечно он рассказал это, но не хотел расстраивать.

Сейчас мне трудно понять где же истина, смотрю на сайте его боевой путь до 20 декабря 41 года, до ранения, был   на Западном Фронте, а с января 43 г. На Юго- Западном, и 3 Украинском Фронтах, потом Днепропетровская, Криворожская наступательные операции. Разгром противника на правобережной Украине, Одесской группировки, немецко-румынских войск в Крыму и районе Кишинёва.  Освобождение Болгарии и разгром немецко-венгерских войск на территории Венгрии, форсирование  Дуная, Венская наступательная операция и  Прага, где он встретил Победу.  А где же Польша, про которую он мне рассказывал, у их отряда там был даже инцидент. Поляк,- хозяин имения, напомнил им приказ Сталина о  миролюбии советских войск за границей и не обнаружив у солдат рогов, всё же не дал передохнуть в его огороде. Хорошо понимавший его разговор белорус, показал ему, где у нас рога и они по просьбе командира перешли в соседний огород .Я смотрел путь их фронта, возможно они действительно заходили на территорию Польши с южной стороны. И ещё у отца была медаль « За освобождение Варшавы.»

Сестра-тётя Фима была замужем за Чугуновым Иваном, тем самым боевым офицером, заезжавшим на родину с фронта и разделила вместе с их семьёй эту трагедию-ссылку в Сибирь. У них было двое детей, Николай и Анна, которые однажды, сразу после войны приезжали с родителями в Обвал После месячного пребывания в гостях на родине уехали на постоянное жительство в понравившийся им город Гомель.
Дядя Саша сидел с газетой в руках и спросил меня про сессию Генеральной Ассамблеи, её открытие в традиционном сентябре месяце.
Поспрашивал меня про её пользу и действенность выступлений нашего постоянного представителя. К счастью, я читал выступления в ООН Вышинского. Его высказывания про авантюры Америки по ведению войн в Корее и Вьетнаме, их планы в Европе и Японии.
Расспрашивая про мою учёбу, поддерживал её необходимость несмотря на временные неудобства. То, что мне уже завтра уходить в Белинский, сожалел, что глубоко не поговорим, но уход одобрил.

Ему знакомы эти переживания, закончив своё образование, получил должность в Обвале, а потом уволившись, исчез. Через некоторое время прислал письмо из Киева, позднее приехав, забрал с собой жену и сына. Всего один день нашей встречи с дядей Сашей, разговоры, которые врезались в мою память и снова в Чембар.

Чембар, верандой вырос над равниной,
Изрезан улицами вдоль и поперёк,
Штанами, уходящими в долины,
Под горкой, - реками, с уводом наперёд.

Городок, познавший царский профиль,
Где Александр, глубинки запах получил,
Царь Николай, в упряжной катастрофе,
Сломал ключицу и тут же пролечил.

Собор и храм от императора подарки,
Где Александр маршруты намечал,
А Николай на шествиях в запарке,
На память, их строительство венчал.

В Чембаре воспитался критик века,
С поэтом юным под столетним дубом,
Белинский с Лермонтовым два человека.
Встречались по легенде непробудной.

Там дуб, как памятник, отмечен точкой,
Массив полей,- край журавлиный,
Уездный город у лесочка,
В лесных просёлках, холмах былинных.

Фёдор Алексеевич Забнев показывал нам достопримечательности дома музея Белинского, подробно рассказывал о других делегациях, про Вершигора, который, кроме одной книги- ни одной больше на гора.
Заходили в семейный флигель, осторожно рассматривали посмертную маску Пушкина, одна из которых хранилась в музее Белинского, мебель и Гимназию Белинского, которая находилась через огород от их дома, а со стороны колонн и фасада не далеко от парка и нашего общежития. В свою школу мы ходили через парк, мимо гимназии-дальше.

Фёдор Алексеевич написал несколько книжечек про музеи Белинского и Лермонтова, но я их на сегодня не нашёл, нет даже его фамилии в списке директоров.
Я не однажды видел Храмова А. И., знал, что Фёдор Алексеевич был его первым помощником в проведении юбилея и когда он водил нас в музей, другого ответственного человека там не было.
Храмов совмещал две должности, директор Д К, где велась большая работа, драм. кружки, а он все же бывший артист московского театра, большой оркестр, где занимались ребята с нашей школы и даже с класса, много разных кружков, своя библиотека, кинозал, здесь выступали гастролёры.

Приезжал силач Бедило, здесь проходило торжественное собрание в честь 300-летия воссоединения Переяславской Рады Богдана Хмельницкого с Россией и объявлено о передаче Крыма в состав Украины, кстати, не всеми поддержанной. Я не знал, где была его главная должность.
Сам, красивый, с тёмными вьющимися волосами, чем–то похожий на Лазарева-старшего, наизусть читал Евгения Онегина, появлялся в разных местах города в основном в одиночку.
За Д.К., находившимся в здании собора, подаренного царём, простирался огромный городской парк со скамеечками и клумбами цветов, где мы встречались с девочками из женской школы для уточнения информации классных работ. У нас в школе появилось много новых учителей.

По психологии, приятный мужчина, который после окончания войны работал церковным служителем в Западной Украине вплоть до 53-го года, появилась супружеская пара Романовых, преподавали,- немецкий и английский языки, говорили, что они вовсе не Романовы, а бывшие разведчики, работающие на территории послевоенной Германии, так же до 53-го года.
Ангелина Ивановна с первого дня весь урок разговаривала, принципиально, только на немецком языке, начиная с проверки присутствующих в классе. Нам это не нравилось, сначала как-то уходили от этого, но потом привыкли и смирились.
Её муж, Иван Иванович заходил в класс - со звонком и это было каждый раз, и после звонка в классе не задерживался. Было желание спросить, как и других преподавателей о прежней работе, но так никто не отважился.
В это же время появилась преподаватель по физкультуре, выпускница Пензенского института Светлана Ивановна, всегда в спортивном костюме, быстро сдружилась с Верой Павловной, ребята класса её просто боготворили.

Её просьбы, советы всегда исполнялись, но она не заигрывала с классом, её планы не подвергались сомнению, занятия проводились там, где намечались на предыдущем занятии.
Вера Павловна Серова, учитель химии и основ Дарвинизма ко мне была ближе, чем классный руководитель, иногда в конце четверти подвергала сомнению выставления мне оценки, четыре или пять.
Я никогда не претендовал на пятёрку, так как В. П. частенько ловила меня, когда я пешком уходил за 30-ть км. домой за продуктами и с приходом, чаще был не готов к ответу и в дневник ставилась единица, озвученная, как кол.
На следующем уроке,-пять, хотя я понимал, лучше крепкая четвёрка, но так было. И снова сомнения, и всё же пятёрка. 28 февраля 1955 года мне пришлось обращаться к Вере Павловне с просьбой помочь уговорить Светлану Ивановну отпустить минут на 20 мин.пораньше с выездного в лесу урока физкультуры на школьных лыжах домой за продуктами.

Зима была неустойчивой, мой друг ушёл домой неделю назад и до сих пор не вернулся из-за резкого потепления, когда в деревнях сорвало несколько запруд и плотин, а дорога превратилась в снежное месиво.
Светлана Ивановна никак не соглашалась и не советовала под вечер ехать за 30 км. по безлюдной степи, но Вера Павловна уговаривая, убедила её, что мне доверять можно и надо помочь.
Я уже был готов, по легче оделся, снял варежки и одел перчатки, на ноги- чёсанки без галош под ремённое крепление лыж.
Разрешение получено и я ждал конца урока и вот я один на лыжах, преодолел длинный мост в с. Мача и вышел на безлюдные просторы давно исхоженной дороги, где знакома каждая лощинка и была своеобразной приметой пройденного пути.
Первая лощина с брошенной полуторкой, увязшей и замёрзшей во льду и возможно, ушедшем за помощью водителем, может и пассажирами этой автомашины. Выходя на горку к 15 км. столбику, увидел на горизонте фигуру человека с салазками, едущему на встречу мне, это оказался Юра Садомов.
Он шёл по ветру на север, ветерок усиливался, хоть он был юго-западным, но жёстким хлестал колючей крупой в правый бок, руку и висок, сразу ощутил бесполезность своей одежды, при встрече с Юрой.

Он попытался оттереть мне побелевшую кисть руки. Распрощавшись, мы каждый пошли своей дорогой, обернувшись, я уже не видел Юру, но почувствовал обморожение уха и щеки.
Попытался потереть щеку, но увидел белую кисть и не послушные пальцы, тогда в отчаянии двинул рукой по лежащему под ногами снегу и вместо облегчения, усилилась растерянность, кисть была полностью ободрана о корявый снег и кровь на глазах заледенела.
До ближайшего хутора Шелалейку оставалось километра четыре, я натянул перчатки, подмышки палки и как мог, вперёд через не убранное кукурузное поле к первому омёту, где были люди.

По дороге у лощинок,
Вмёрзли в них машины шины,
В схватку с климатом вступил,
На лыжне стало паршиво,
Тучи в небе появились.
Мечты тут же изменились,
Задул ветер, с ног сшибал,
В висок крупой молотило,
Ухо тут же прихватило.
Наст корявый, без скольженья,
В груди сердце колотило,
Как раздетый, к сожаленью
Снял перчатку, поднёс к уху
Пятном белым прихватило,
Палки бросил, набрал духу,
В снег рукою, кровь застыла,
Страх нагрянул, сердце ныло.
Назад- двадцать, домой-десять,
Горизонт плыл, плыли веси,
Нет селений, кругом пусто,
Пальцы-струны, вплоть до хруста.
Двинул лыжи и споткнулся,
Корень с поля кукурузы,
На него лыжей наткнулся,
Бог помог мне, его Музы.

Переночевав, как оказалось у Саше Лапшина- сына д. Лёни знакомого по родителям, утром отправился с перевязанной полотенцем рукой в Обвал, были выборы в какой-то орган, мы с мамой зашли на приём в больницу к доктору Бритвину, тот протёр скальпель и разрезал все пять раздувшихся пальцев правой руки, спустил жидкость, сделал перевязку.
В школу я попал через неделю и целый месяц ходил на перевязку, а когда после содовых ванночек в общежитии и перевязок, хирург сказал: "Пронесло, считай, родился в рубашке".

Заблуждаться нам было не в первое, ещё в Каменке, живя на съёмной квартире, около крутого оврага,мы осваивали лыжи. Только мы с Толей Никуловым из четверых мальчишек беспрепятственно проезжали на лыжах большой естественный трамплин при спуске в овраг, мы гордились и считали это своим достижением.
Однажды, четверо мальчишек и сестра Шура,жившая с нами на квартире,в разыгравшуюся в тот вечер метель, идя со второй смены из школы заблудились, вышли к сельскому кладбищу и сориентировавшись,- вдоль оврага, вышли к своему жилью.
Закончилась война, отец работал в кузнице вместе со своим молотобойцем, соседом, дедом Илларионом, задумали они сделать свой мех, для раздувания и поддержания жара и огня в кузнице.

Никаких запчастей не было, тогда он решил изготовить сам, выделал кожу коровы, истратил две тесины дерева, это продолжалось целый год, но была трудность, изготовить устройство, когда мех дует, а забор воздуха с другого отверстия.
Всё было готово, когда молотобоец решил помочь своему шефу, пробить вознаграждение за большие затраты, обратился к счетоводу, но он похвалил изобретателей и как оказалось, кузнечный мех оприходовал.
Через полгода случился в кузнице пожар, сгорел мех, всё расследование перешло в правоохранительные органы, вели допросы следователи, кто сжёг и с какой целью. Никто не оспорил, как изготавливался этот мех, а счетовод будто забыл, как и откуда всё началось.

Только районный суд оправдал его, когда судья узнал всю картину происшедшего и сделал правильный вывод.
Нельзя сказать, что в Обвале часто проходили суды, в основном это зависело от надзирающих и руководящих структур и людей в этих органах. Председателей советов и колхозов, бригадиров и участковых милиционеров.

Все годы, объединяя и разъединяя колхоз, искали оптимальный вариант ведения хозяйства. Менялись председатели, их окружение, бухгалтера и бригадиры. В колоде бригадиров у нас было два постоянных человека. Иван Душехватов и Иван Аринушкин, оба старались соответствовать своей должности, каждый день с утра оповещали почти каждого. кто на каком участке будет работать.
Если Душехватов демобилизовался по ранению, то Аринушкин брал Берлин, был участником встречи на Эльбе  в группировке, обратившей в двухсот километровый бросок отступления на свои позиции американцев. Получил за это «Орден Красной Звезды».
 
Войска советские клещи сжимали,
Освобождая всех, всё понимали,
Европа охала, но не сражалась,
Лёжа под  Гитлером, поражалась.

Бои, походы, кругом сражения,
Планы, споры и решения,
Там на Эльбе,есть грань вопроса,
Кто шёл открыто, кто с купоросом.

При подходе, в этот вечер,
Состояться должна встреча,
Знаменитое  братание,
Освобожденье от страданий.

Эскадра США вдруг,  появилась,
К ним лепились мессершмитты,
Им на защиту  наши влились,
Из-подтишка, все были сбиты.

Там на Эльбе, побратались,
США, всё молча, как для пробы,
Их истребители вписались,
Двух  орлов убили жлобы.

Проверив карту этой встречи,
Попутав, якобы, советских,
Внезапный грохот под завесой,
Без объятий, а картечью.

Вместо празднества, тут драма,
В ружьё,команда! С них взятки гладки,
Всё бросив янки- с криком, Мама,
Двести вёрст, бег, без оглядки.

Вы б не дошли до Вашингтона,
У Жукова, спросили янки,
Отмобилизованные,- не подранки,
Нет сил от хамства, Европритона.

Красная Армия в форме прекрасной,
Ваши сделки, за пазухой камень,
В наших руках победное знамя,
Не хотелось жертв напрасных.

Мы б применили к вам наш  атом,
И разбомбили, отправив  вспять,
Открытье фронта, два года,-задом,
У вас бомб было всего шесть, пять.

Что за отказ был от похода,
Ведь мы союзники, пик уваженья,
Гитлер ваш, у вас нет хода,
Жаль,- поверили, приняв решение.

В 1954 году в газете «Правда» были напечатаны ответы Первого Зам. Министра Обороны Маршала Жукова Г.К. на вопросы американских корреспондентов."На что вы рассчитывали, когда хотели перейти Ла-Манш,у вас после взятия Берлина была обескровлена армия, а у нас на вооружении уже была атомная бомба". " У нас была отмобилизованная одиннадцати миллионная армия, что касается атомной бомбы, их у вас было пять-шесть штук и особого урона вы нам не нанесли, ещё и были средства ПВО."-ответил наш маршал. Были разговоры про встречу на Эльбе, про это столкновение с американцами знаю от участника ВОВ, когда наши дали по зубам янкам, якобы перепутавших наших с немцами.

Кроме председателя и бригадиров большое влияние на руководящие структуры сельского населения имел участковый милиционер Кульгин. Мне не понятно до сих пор, на каком основании Кульгин организовал обыск у приехавшей в Обвал  вдовы с двумя детьми, жившей в землянке и работающей сторожем на колхозном току. В результате нашли восемь кг. свежей пшеницы.
Через месяц в клубе  состоялся показательный суд, на который народу собралось почти всё село. Я не слышал, что говорили свидетели, но прокурор затребовал большой срок. Известный судья совсем не дурак, Каманин, который умел разбираться в запутанных делах, выносит приговор, восемь лет трудовых лагерей, малолетних детей отправить на воспитание в детский дом.

Последние слова Каманина утонули в крике и плаче взрослых женщин. Милиция дала команду расступиться, толпа расступилась и Митряеву Просковью милиция провела к выходу, посадив  её в повозку, под охраной отправила в район. Взрослые, опекая малолеток, Шуру и Аню, увели их к кому-то в дом.
Позднее они рассказывали, как страшно им было спать в землянке, где по ночам, кто-то стучал, кричал, освещал фонариком в погребе. Толи от их страха и жалости мы их сверстники по вечерам бывали у них, играли в карты, что-то говорили,старались чем-то помочь, успокоить их, по долго засиживались, родители нас понимали и за задержки не ругали.
 Были разговоры про детский дом, но эти разговоры ни к чему не привели. Такая их жизнь продолжалась больше года.
Было и такое,когда мой отец отказался принять солому от участкового милиционера с саней нашего соседа Бориса Волкова, подвозившего корма на колхозный двор, тогда он об этом сказал маме, подумав, она согласилась.
Подвезли кг. 60 соломы и выгрузили в мазанку, поручили ей смотреть, пообещав, что через полчаса подъедет конюх и увезёт солому, как вещь док. на хранение в кладовую. "Жар в печи ещё есть", -спросил отец, -"Сожги её, ведь участковый явно готовит Борису клетку".
На санях подъехал конюх, Василий Иванович Китанин, тот самый, который выдавал нам на купание лошадей.

В любви к ребятам, ежедневно,
Давая нам, купать коней,
Опасно было, но не вредно,
Все мы знали  график дней.

Конюх строгий,  без метаний,
Любитель детских развлечений,
Учёт стремлений, наказаний,
Их отношение к поручениям,

В любви горячей, интересом,
По воздуху,в степных краях,
Любовь бежала мимо леса,
Пыль клубилась на полях.

Промчались кони  лугом к речке,
С землёй, чеканя дробь копытом,
След  в след, печатая колечки,
В рыси ветров шум не забытый.
 
Хлыстом по воздуху, под вечер,
Хлопки садились  в камышах,
Щелчков  останки, носит  ветер,
Осадком бархатным  в ушах.

В растяжку рысью, горизонтом,
Передавая, ритм мелодий,
Летя со скоростью по фронту,
Быть ко времени на броде.

На всё про всё и есть привычка,
С конём, момент был искупаться
Поплавать вместе и без стычек,
Помыть, добравшись, отчитаться.

Всегда спокойный, невозмутимый, каждого мальчишку оценивал по отношению к лошади,
удивился: "Там всего два навильника соломы,"- и увёз её в кладовую. Бориса посадили в тюрьму. Однажды папа, увидев участкового, спросил: "За что же так жестоко наказал Бориса, в тюрьме он умер, а семья обречена на страдания".
"Виновата его сестра, будучи вместе на вечеринке у меня пропали часы, всё облазили тогда с его сестрой Варварой, но часов не нашли, потом увидел их на руке её мужа",-ответил Кульгин.

"Не правильно это, Борис совсем не причём",-упрекнул отец. Жена Бориса, Аня с ребёнком и своей няней, оказались в тяжёлом положении. Узнав об этом, её брат, живущий во Владивостоке, предложил ей переехать всем вместе к нему.
Дав согласие, сразу возникло несколько вопросов, надо оформить вызов, который придёт не раньше двух, трёх месяцев. Готовясь к отъезду, надо продать дом, корову и распродать всё хозяйство.
А