Разрешение

                "Явления, идущие из тонкого мира, не могут быть объяснены наукой в ее современном виде по причине разобщенности дисциплин, непризнавания энергетичского и эзотерического подходов. Доминирует - увы - традиция оценивать научные достижения по внешним параметрам, а не по внутреннему обогащению знаниями. Истинные качества познания подменяются погоней за обогащением..."

Схватки у Нади начались на рассвете. Резко и внезапно. Скорая, вызванная ею самой – больше некому, прибыла быстро. Надя только успела плеснуть на лицо водой из-под крана, платьишко, не глядя, на уже встревоженный живот натянуть и пакет, собранный заранее, положить в коридоре на стульчик. В перерывах между приступами она обдумывала, как сообщить о событии мужу в армию и маме, которую пока не стала оповещать по домашнему телефону - чтоб не тревожить заранее. Пока не родится новый человечек...
Дальше всё по конвейеру: врачебный осмотр на кресле, то и дело прерываемый её болевыми корчами, мытьё в душе пополам с горем и  помощью пожилой ворчливой санитарки, потом подъём на лифте в родзал. Теперь надо умудриться вставить ноги в длинные, до паха, бахилы, по-тюленьи неуклюже взгромоздиться на стол и дышать – часто-часто, как учили на курсах будущих мам. Схватки учащались, и Надя уже не могла думать ни о чем. С ней, точнее, над ней работали двое – высокая худощавая врач средних лет и вторая – совсем молодая и картинно-симпатичная акушерка.
Они почти не разговаривали, только звякали чем-то. Роженицей больше занималась акушерка, а высокая наблюдала. Наде давались команды, как пилоту в космосе: упрись сильней, тужься, дыши, всё идет нормально...
Надя всё время смотрела на красивые, чуть подведённые глаза акушерочки, и от этого было спокойнее. И она, как отличница по жизни, очень старалась не расстроить тех, кто ей помогал. Даже несмотря на страх нарастающей боли, разрывающей её тело на части.
А потом что-то пошло не так. Большие глаза над маской стали еще больше, в них появилась тревога. Но Наде стало плохо их видно – пелена закрыла весь обзор, и в уши будто вложили ватные тампоны. Последнее, что она ещё смогла услыхать в своём космическом пространстве, это новые голоса: еще один женский и – мужской, он энергично спрашивал, какое давление и сколько часов длятся схватки. Кто-то ответил: шесть…
,,,,,,,
Надя  шла по узкой тропинке между высоких гор, поросших плющом, диким виноградом с разноцветными листьями и меж них – заплатами тёмно-зеленого бархатного мха. Она с удивлением чувствовала, что нет никаких болей. Странно. Дорожка ведёт  наверх, светит солнце и кто-то ждёт Надю там, еще выше. Надо идти, причем побыстрее! Хотя не так это легко и приятно: становится нестерпимо жарко, хочется пить, и ноги босые, то и дело наступают на острые камешки или палки… Ой, мамочки…
Через какое-то, довольно долгое время, когда горы почти придвигаются друг к другу, и ветви кустарника уже не дают путнице пройти, больно царапая лицо и плечи, она слышит звуки. Они напоминают стуки каких-то посудин. Кажется, пришла. И вправду: впереди хижина – чьё-то жильё. Надя остановливается, переводя дух. Из дверей хижины появляется стройная женщина в черном платье, голову ее по самые брови покрывает платок, тоже тёмный. Строгая – думает Надя. Горянка держит в руках поднос с лепешками. А, перед входом в жилище – печка, вкопанная прямо в землю. Кажется, она называется тандыр… Жгучий взор женщины пронизывает  Надю насквозь. «Знаю, зачем пришла» – говорит этот взгляд. И – оценивает. По каким-то своим меркам. Где-то шумит водопад… Нет, не нравлюсь я этой горянке – понимает Надя. И правильно…
Но руки женщины уже протягивают гостье поднос: возьми. Надя выдыхает: проверка пройдена.  Взяв еще теплую лепёшку, она поблагодарила молчаливую женщину – тоже молча. И та указывает рукой куда-то вправо. При этом широкий рукав платья вздымается крылом неведомой и могучей птицы.
Это придаёт уставшей Наде сил, и она идёт туда, куда устремлён кончик большого крыла.
…
Теперь она ступает по заливному лугу, упругому и влажному – то ли от обильной росы, то ли от дождей. И ее по-прежнему босые ноги впитывают эту приятную влагу, как и ее молодая грудь – сыроватый, глубокий воздух. Туманные окрестности с редкими рощицами уходят в бесконечность, и как отыскивается дорога среди этой бескрайней равнины, Надя не понимает сама. Но идёт упорно, движимая безямянной силой. Опять бьётся где-то внутри, под сердцем: Надо идти! Надо! И она идёт, стараясь прибавить шаг. Времени мало – знает она.
По мере пути становится холоднее, и ноги уже зябнут, а потом начинают неметь. Поля вокруг побелели. Первый снег – ахает Надя, - а я-то раздетая, в халатике больничном… Но жаловаться некому. Вперёд! Ходьба ведь согревает… Наконец, когда лёд стал пробираться прямо к ее тонким костям,  в сумраке близкого вечера завиднелся низкий ивовый плетень, а за ним – очертания деревянной избы. Шапка снега вместо крыши, два маленьких оконца, крыльцо из трех круглых мельничных жерновов, стёртых от времени. С трудом отодвинув калитку, Надя подходит, не решаясь вступить на это крыльцо, тем более, открыть дверь с кольцом вместо ручки. Но вскоре дверь издаёт скрип и приоткрывается изнутри. Разрешают – поняла Надя. С робостью вступает она в темные сенцы, пропахшие зерном, мышами, кислым молоком и еще чем-то смутно знакомым. Налево дверь – в горницу, слабо освещенную лампой (керосиновая?), в углу божница с рушниками, а на лавке сидит русая женщина в простой кофте без воротничка, но с мелкими пуговичками и длинными рукавами и в сборчатой юбке в пол. И смотрит она на вошедшую без всякого выражения. Перед женщиной – деревянное сооружение с вертикальными стойками и суровыми нитями поперёк. Прялка – догадалась Надя. Но пристальный взгляд хозяйки избы смущает её до прилива крови к щекам, он будто знает всё о Надиной жизни. А она не всегда была правильной… Ох, не всегда… Наконец, мучительная пауза прерывается. Русая с ровным пробором, голова хозяйки утвердительно наклоняется, затем она кивком указывает гостье на стол. На нём глиняная кружка с парным молоком.
- Бери, пей и ступай с Богом. Вдоль реки… – слышит Надя, испытывая облегчение и благодарность. И за то, что согрелась, и за хлеб,  и за что-то еще, гораздо более важное. Она неумело крестится: спасибо. 
- А как же я расслышала слова этой пряхи, ведь губы у неё не двигались? – уже выйдя, удивляется молодая женщина. Но надо идти! Ей разрешили…
…
Вдоль реки… Легко сказать! Столько препятствий: сначала буреломов и каменных завалов, проволоки,  потом крепких строений, высоких заборов и мостов, широких и длинных труб  и городских свалок… Где это я? Куда? Наде приходится забираться на каменные стены, перелезать их, обходить пузатые башни и ограждения из чего попало, делая большие круги. Она быстро устаёт, ноги уже сбиты в кровь. И эта  так называемая дорога нескончаема… В ушах звон. И никого вокруг! Безлюдье полное. Не спросишь, куда повернуть? Силы покидают Надю. Она опускается на гранитную плиту. Нестерпимо хочется заснуть и покончить с этой эпопеей.
 Но вскоре что-то острое толкает её в бок, и она открывает глаза. Что это?  Медная табличка с надписью ВХОД НЕ ВОСПРЕЩЁН. Откуда она тут? Надя оглядывается: пустынный сквер, заброшенный, с одичавшими кустами сирени и жимолости, старинные скамейки с выгнутыми ножками, неработающие фонтаны с выщербленными стенками и запылившимися амурами… В конце заросшей аллеи с как будто сто лет не чищенной дорожкой она замечает строение с колоннами и остроконечной готической крышей. Собрав последние силы, Надя встаёт и движется к нему.
Замок явно обветшал и никем не охраняется. Крыльцо широкое, а ступеней она насчитала двенадцать. Монументальные двери распахнуты. Её собственных гулких шагов пугаются тени по углам просторного зала. Или это мыши летучие шарахаются?  Полутемно, только из круглого проёма  высоко над головой поступает немного света. Свод потолка напоминает собор, там еще видны остатки античной росписи. И остатки роскоши – вокруг. Гобелены с выцветшим рисунком, кресла с высокими спинками, пыльные зеркала. Вдруг в одном из них возникает облик дамы – как будто из-под воды: сначала просто бледное вытянутое пятно, но постепенно проявляются формы фигуры, черты лица. Оно тонкое, почти без красок, над лбом светлые, возможно, седые волосы, они уложены в причёску-башню и припудрены. Впрочем, пудрой здесь посыпано, кажется, всё подряд…
Надя резко оборачивается: позади неё уже не отражение – реальная женщина. И явно непростая: она в кружевной накидке и длинных белых перчатках, на высокой шее поблёскивает нить жемчуга.
Чопорная дама делает к ней пару шагов и без улыбки вперивает свои льдисто-прозрачные очи под тонкими бровями в Надины – воспалённые от бессонницы и переживаний. Надя едва сдерживает слёзы отчаяния под этим сканирующим взглядом. Ей кажется, что проходит целая вечность, пока дама смягчается – ее глаза теплеют. Не промолвив ни слова, она подает пришедшей просительнице (а именно так ощущает себя Надя) невесть откуда взявшийся платок тончайшей кисеи, на котором запечатлены витиеватые буквы. Именной – думает девушка. И приседает в реверансе, дивясь этому сама.
- Но тебе еще придётся посетить кое-кого – легко читает она мысль седой дамы и уже ничему не удивляется.   
Хозяйка старого замка изящным жестом указывает направление, и Надя снова пускается в путь.
....

На сей раз он лежит через глухой и густой лес: вековые сосны и раскидистые кедры перемежаются лиственницами, огромными кряжами-дубами. То и дело попадаются гигантские муравейники, крапива в рост человека, низкие ложбины с сизо-лиловыми мелкими цветами и ползучим вереском, а в настоянном на диких пахучих травах воздухе кишит ненасытная мошкара. Ну и глухомань! Да это же тайга! – доходит до Нади. Она идёт, сначала ощущая себя охотником, прислушиваясь к звукам леса, наблюдая за ним и будучи готова к его сюрпризам. Потом она представила себя зверьком,  нюхающим запахи всего живого, и опасаясь за свою маленькую жизнь.
 Но дальше дело становится плохо. Спрятаться от гнуса  некуда, назад не повернуть, значит, надо продираться вперед, хлопая себя по открытой коже, беспрерывно отмахиваясь обеими руками от летающих вампиров. Как обожжённое, горит лицо, щиплет глаза и идти, наконец,  становится невыносимо, невозможно. Уже не разбирая дороги (какая тут дорога!), почти обезумевшая Надя делает последний решающий рывок. Рывок в самую чащу, вставшую непроходимой преградой на ее пути. Пан или пропал!  Какое-то время она слышит только треск ломающихся веток, гул в крови, чье-то страшное уханье над головой…. И вдруг перед ней – открытая поляна. Тайга позади, а вдали – синие сопки.  Они округлы и слегка посверкивают на вершинах от снега в косых лучах заходящего солнца.   
В центре поляны юрта или нечто в таком же духе. Или чум? Нет, чум на севере, размышляет Надя, пытаясь рассмотреть это жилище заплывшими от укусов глазами. Оно сделано из шкур животных, вывернутых наружу, перед ней – угли недавнего костра,  Надя не знает, идти ближе к юрте или стоять тут. Ей боязно, не по себе, будто она здесь без спросу, но она помнит, что у неё почти нет времени. И решает зайти. И в тот же момент из-за завесы, расписанной иероглифами, показывается сухая женская рука в космато-меховой оторочке широкого рукава, а затем и сама хозяйка юрты. Это миниатюрная особа без возраста: раскосые глаза на усохшем, но круглом  лице, прямые смоляные волосы под маленькой узорчатой шапочкой на темени. Губы сомкнуты – то ли от старости, то ли от насмешки. Не понять. Восток – делает вывод Надя. И почему-то кланяется. Она понимает: эта старая (если не сказать древняя), сморщенная женщина ведает обо всём на свете.
И конечно, она знает, зачем здесь эта молодая женщина.
Ей даже не нужно вглядываться в Надю, ей просто надо ударить в бубен, вынутый из-под полы расшитого цветными нитями одеяния,  и покачать головой из стороны в сторону. Надя расценила это как сочувствие. Наверное, перед ней шаманка, и у неё много-много детей… И они кружатся в хороводах под этот бубен, под его ритм, и искры костра взлетают в фиолетовую ввысь, и этот прекрасно-волшебный танец уходит в бесконечность… Картина была яркой и живой. И становится ясно, что ее  показывает Наде не кто иная, как сама эта древняя, древняя мать.
Потом она протягивает девушке круглый предмет – то ли брошку, то ли ладанку. Узоры, переплетённые между собой в определённом геометрическом рисунке, означают сложность мира и его цельность - мелькает мысль в Надиной голове. И она снова кланяется, прижав руки к груди.
И будто получает указание: теперь можно к самой Великой Матери. Однако спеши. Время - быстрая вода, однако…

....

Надя не может сказать, как она очутилась на этой широкой жёлтой полосе, простирающейся далеко вниз, а потом снова вверх.  Это песок дельты реки – реки большой, медленно и плавно несущей свои мутноватые воды к далёким красным горам. Душно, влажно, трудно дышать от испарений мокрой земли. Ноги вязнут в иле, и раскалённый дрожащий воздух давит на непокрытую голову измученной путницы.
Она движется – в час по чайной ложке. Она бредёт, обливаясь потом и полуприкрыв глаза, чтобы в них не попадал песок, судорожно втягивая знойный расплав пересохшим ртом. Сколько еще, о боже?!  Тропа давно увела ее от широкой реки, теперь под ногами только раскаленная как сковорода, растрескавшаяся почва. Чтобы идти по ней, нужно быстро-быстро менять ноги, а на это нет сил. Никаких…
Надя уже не верит, что дойдёт. Смиряется с этим. Но в последний момент она вспоминает свою мамочку, её милый образ, теплые, всё на свете умеющие руки… «Давай ручку, Надюша – говорит мама, - а то упадёшь!»
И Надя хватается за мамину надёжную ладонь и снова делает шаг за шагом. И вскоре замирает, не понимая, что совсем близко перед ней: настоящий пальмовый лес или мираж? Он не исчезает, ура! В этих джунглях из сильных и гибких лиан  можно укрыться от убивающего жара и усталости. Наверное, там по-своему опасно. Но она уже ничего не боится – ни ползучих гадов, ни хищников, она должна дойти! Должна получить окончательное благословение, услышать разрешающее слово от великой Матери. Только бы не сгореть… Споткнулась о корягу, упала, расшибла колено – какая ерунда! Дальше, дальше! Надя подгоняет сама себя. И обзывает клячей. Она не верит глазам, когда  спутанные дебри внезапно окончившись, открывают ей потрясающий вид. Массивная золотая пирамида возвышается на белом шёлке ровно заглаженного песка, а может, и белоснежной материи. Далее – дорожка из лёгких плетёных циновок. По ним так приятно ступать! И усталости как не бывало! Тело Нади невольно становится стройным, как струна, и она несёт его драгоценным сосудом туда, где её уже давно ждут.
И правда: вход в пирамиду открыт. Там – прохлада и благовония, там тишина и благостный покой… Там никто и никуда не спешит. В темном полуовале входа Надя различает сперва белки больших, устремленных на неё глаз. Потом мерцание нагрудных украшений и  браслетов на поднятой в приветствии руки невероятно высокой – более двух метров – женщины. Она темнокожа и великолепна со своей вольной причёской кудрявых волос и крутым лбом, над которым угадывается нечто в виде небольшой короны с изумрудом. На женщине только легкая набедренная повязка алого цвета. Надю поражают бёдра – таких широких она еще не видела ни у кого. Сколько силы в них, как стройны ее гладкие обнаженные ноги! Как устойчиво они поддерживают прекрасное как изваяние, шоколадное тело царицы. Да, она именно царица – думает Надя. А женщина в этот миг улыбается ей ослепительно, радостно.
«Ты молодец – говорит эта улыбка. – Ты долго шла, знаю. Теперь всё будет хорошо». Великая Мать складывает руки у себя над головой, застывает на мгновение, подняв взор к бирюзовому небу, и вот уже её руки в виде чаши протягиваются к пришедшей. Что в них, Надя не успевает разглядеть – её отвлекает громкий мужской голос: «Кажется, дело пошло!»… И уже обращенный к ней,  прямо в ухо, другой, очень настойчивый голос: «Давай, давай, девонька, ну еще раз, ну!!!...»

Через несколько минут где-то в ногах у Нади раздаётся писк младенца – он красноватой и скользкой массой висит на крупной руке вспотевшего доктора. Он подносит новорожденного ближе к роженице.
- Нормалёк  пацан, что надо! Килограмма три будет. Но трухануть нас всех тут заставил! За восемь-то часиков…
Вздох облегчения проносится в рядах столпившихся около Нади людей в белых халатах. Они поздравляют её, первой - та акушерочка с красивыми глазами,  одновременно щупают пульс, поправляют простыню, а кто-то понёс уже вовсю орущего малыша в соседнюю комнату с прозрачной стеной – помыть и взвесить. Надя зорко наблюдает за этим процессом, невзирая на слабость и плывущие перед глазами круги. Ведь она теперь тоже мать. Ей разрешили…