Его звали Мишей

На улице снова не было снега. Миша сидел на подоконнике и медленно елозил пальцем по запотевшему стеклу. Этой зимой снега не было ни разу.
Вечерело. Фонарный свет протягивал бледные руки, словно пытаясь дотянуться до мальчика в тёмной комнате. Но дотянуться не мог. И тьма не отступала.
Фонарь освещал часы на столе, приговорённые, как Сизиф, вырывать из тьмы секунды, которые не кончатся никогда. Приговорённые, они сами служили приговором.

Эти часы принадлежали его матери. Они помнили каждый миг её жизни.
И одним щелчком отмерили её смерть.

Секунду за секундой отсчитывали они, не ведая, сколько придётся считать.

Миша почти ничего не знал о матери. Он боялся увидеть её призрак, который, как ему казалось, жил в отдалённой и тёмной комнате. В той комнате, где 10 лет назад женщина в старом белом платье с затравленным и больничным взглядом сквозь озноб почувствовала схватки.
Отец всегда запирал эту комнату. Лишь изредка он приходил туда, подолгу сидел, порой оставаясь на ночь. И вот уже несколько лет каждый день рождения Миши он запирал в ней сына на целый день.

Вот и сейчас Миша сидел в комнате рождения. Его большие и испуганные (как говорил отец — «материнские») глаза не отрывались от окна. Страх поднимался из ледяных глубин, пенился, накатывал волнами, разбивался о что-то дергающееся внутри и разливался по рукам, щекам, губам, наполнял всё вокруг, сжимая время в одной точке — точке фонаря, который, словно маяк, освещал ночное море.
На улице, как и 10 лет назад, не было снега. И часы, как и тогда, продолжали свой мерный, безразличный ко всему вокруг, ход. Так смерть идёт.

Новый 1900 год летал по улицам, гоняясь за годом уходящим и пьянея с каждым часом. Откуда-то издалека доносились переливы мелодий, плясок и веселья. Взрослые разливали вино, дети разгрызали пакеты с подарками. По городу носились экипажи, зачастую не зная, куда, но точно зная — зачем. Старый год гнали всем миром.

Всё это Миша видел не в первый раз. Он слышал, как радуются другие, и ему хотелось выпрыгнуть из окна, подойти к живой маме и наконец сказать, чтобы она не печалилась, и что её подарок ему очень понравился.
Он представлял себя героем и рыцарем, что спускается в подземелье, убивает отца и драконов, берёт в руки фонарь, и эта тьма наконец рассеивается. И к нему выходит мать, юная и свежая, и смеётся, и рада ему. Рада, как никогда не будет рад никто другой. Как никогда не будет рад отец.
Он знал, что мама дарила бы ему подарки. Он каждый год ждал подарка от неё.

Откуда-то из глубин комнаты словно доносился голос, что это он, он — причина её гибели. Эта мысль бродила по голым холодным стенам, залезала в любую щель, протекала сквозь стол и занавески, акварельные репродукции и пыльные книги, сквозь разбросанную бумагу и немую тьму.

Он боялся увидеть её призрак. Ему казалось, что она будет зла, разочарована.
Что она уже, может, не любит его. Что, увидев его однажды, она уйдёт и больше не вернётся. Никогда.

Настасья Павловна, гувернантка, вечно недовольная, мрачная и сгорбленная, как чёрная лужа, с вороньими глазами и тёмными кругами под ними, в любую минуту готовая разлиться гневом, с каждым годом становилась всё строже. Отец (Илья Филиппович) за дуэль был уволен из армии, и впал в такое отчаяние, что даже влюбился в него, и от любви с каждым годом всё больше кутил «comme Karamazov». Одна из проституток забеременела при этом, и он сделал "широкий жест", опьянённый позором её падения. Когда же Марья Николаевна умерла от родильной горячки, он не знал, что делать с сыном. И вот уже 10 лет как пытался это узнать, ища ответы за карточным столом.

От отца Миша и узнал, что мама была «подобрана из борделя», и что он очень дорог ему — «дороже проституток».

Рано научившись читать, он с жадностью детского сердца, не знавшего любви, бросился в книги. Рано научившись ненавидеть, он часто бросался на отца с кулаками. Отец воспринимал это, как игру, потому не наказывал сына. Именно этого Миша ему простить не мог.

Взошла Луна, словно пылающий воздушный шар, и мальчик отчетливо увидел на нём мамино лицо. Будто сошедшая с портрета, мать посмотрела на него сквозь стекло, прикоснувшись горящей светом фонаря ладонью к запотевшему стеклу.
Тепло разлилось по коже. В этом году снега не будет. Он бы весь растаял. Старые часы пробили полночь. Наступал новый век.

— Мама, если бы ты только была жива! Я клянусь, что больше никогда, никогда не буду злиться на тебя! Ты бы гордилась мной. Я бы радовал тебя каждый день. Я бы… — слёзы прорвались сквозь давящую свинцовую тьму и мерное цоканье часов, — я бы всё отдал, чтобы ты ожила! Маааа…»

Открыв окно, Миша прыгнул вниз. Холодный ветер жёг щеки, и ему казалось, что это рука матери гладит его. Больше он ничего не видел.

Наступал новый век. Новый день.
----
На следующее утро, открыв глаза, Маша снова ощутила себя прикованной к кровати, словно грудь превратилась в камень и рассыпалась на части. Каждое утро она слышала приговор — ещё день каторжных работ. Каждый день она проходила, словно часы на столе - считая по капле минуты. И минуты сыпались, как раскалённые гвозди.
На улице снова не было снега. Этой зимой его не было ни разу.

По субботам клиенты приходили один за другим. Студенты и офицеры, купцы и банкиры, но все считали её швалью, и платить желал не каждый.

Случайно посмотрев на календарь, она ахнула. 31 декабря 1890 года. Новый Год. Которого она так ждала. Который лучше бы не наступал. В эти дни она должна была рожать. Она так любила, боготворила своего Илюшу. Он говорил, что заберёт её, что не позволит прозябать в этой «богадельне». Он же заявил, что она не нужна ему, что их чувства остынут, как только она перестанет быть тем, кем есть сейчас.
Той же ночью Маша проснулась вся в крови.

31 декабря 1890...Вечером, стоя на балконе и вглядываясь в праздничное небо, она думала о том, что отдала бы всё, лишь бы её ребёнок в наступающем году был жив. Лучше бы умерла она! А его звали - Мишей.
Ей казалось, что мальчик с её грустными глазами протягивает руки с неба. Она протянула их в ответ. И сделала шаг - во тьму.