Адольф Шёлль. Бедный Штефан

Адольф Шёлль. Бедный Штефан.

  Закоптелые улочки оружейников и сапожников моего родного города словно лежат в овраге, я бы сказал почти в  подземелье, кривые и тесные по сравнению с высокими и широкими проспектами столицы;  многие люди, что проходили или проезжали по ним, ничего о них не знали и не видели, а живущие на них бедняки казалось бы живут совершенно отдельно.

  Лишь малая часть городского шума и гвалта долетает до этой пропасти, да и то немногое заглушает стук и лязг молотов в кузницах. Над старыми обветшавшими хижинами лежал неизменный полумрак и лишь в светлый летний полдень на некоторые места из толчеи верхних улиц  падали тени меж живых языков всепожирающего пламени.

  Но ранними субботними вечерами переставало оно шипеть и бормотать, стихали удары молота и сажистые фигуры тянулись из мастерских обратно в свои избы; немногие, правда, выходили в город, в то время, как женщины натирали полы и окна, а дети в тайных убежищах в гладильнях Хольгассе играли в свои игры.

  В это праздничное время Штефан сидел на старом бревне перед соседским домом, а на другой стороне бревна, вполоборота к нему сидела соседская девушка Сабина. У каждого в руках был засаленный от постоянного использования Катехизис, по которым они весьма прилежно учились.

  Лишь единожды во время чтения залез Штефан к себе в карман, вынул оттуда кусок чёрного хлеба и протянул его Сабине, при этом не сказав ни слова и не поднимая глаз. Она взяла угощение с коротким "Спасибо", и медленно ела в то время, как губы её тихо двигались, а глаза точно также были почти прикованы к книге.

  Наконец захлопнул Штефан свой Катехизис, повернулся к ней и спросил:

  - Знаешь ли ты свои цитаты, или мне помочь тебе их выучить?

  - Я уже знаю, - ответила Сабина, одновременно с ним  захлопнув свою книжечку.

  - Хорошо, - сказал Штефан, придвинувшись к ней поближе, -  тогда мы можем ещё немного пообщаться.

  - Ах, да, а ты мне расскажешь, как ты с отцом долго шёл в деревню по лесу и видел чудного человечка.

  - Но я тебе уже об этом столько рассказал!

  - А я ещё хочу услышать! Пожааалуйста!

  - Ну чтож... Когда мой отец ещё работал и к нему из деревень приходили крестьяне починить туфли, взял он однажды меня с собой и очень рано поутру отправились мы в путь. В городе было ещё совершенно темно и тихо, а как пошли мы  под гору, подул прохладный ветер. После нам нужно было долго идти по лесу, пока мы наконец не перешли через мост.

  - Но перед этим, - возразила Сабина, - был водопад.

  - Вот видишь, и это ты знаешь, - продолжил Штефан, - но на самом деле это было очень странно, потому что мы слышали, как журчит ручей, а самого ручья в темноте не увидели. И шли мы всё дальше и дальше в лес, и была в лесу совершенно кромешная тьма, а наверху, в кронах выл ветер. Вдруг сказал отец: "Я больше не знаю, где я; мы сбились с пути." Мне стало страшно: за всю дорогу не показалась нам ни одна живая душа, лишь иногда свистела птица; отец же неустанно шёл вперёд.

  Наконец стало чуть светлее и сквозь кусты стало пробиваться солнце; также все громче и громче стали петь птицы. Когда наступило утро, вышли мы на поляну, покрытую мхом; деревья и холмы сверху и кустарник снизу были огненные, ибо уже взошло солнце. Вскоре пришлось нам пробираться сквозь густой кустарник и вот вновь поляна и скала, красная от рассветных лучей; по одну сторону из-под корней деревьев бьёт ключ, а по другую расположена пещера, обильно поросшая светло-зеленой травой, ещё тёмной в глубине. Перед пещерой сидел человек в белом плаще, с белоснежными волосами и белоснежной бородой за ним стояло сверкающее зеркало и ещё множество других вещей, мне неведомых; на коленях его лежала большая книга, которую он читал. Отец спросил его о дороге, я же снял шапку, он же только указал рукой, не говоря ни слова и даже не посмотрев. "Тоже какой-то зловещий отшельник," - сказал отец. Мне же он не показался зловещим, ведь у него были светло-голубые глаза, и я бы с удовольствием остался там подольше.

  - И потом вы приходите в деревню? - спросила Сабина.

  - Да.

  - И ты хотел бы его вновь увидеть?

  - Ах, если бы мне этого пожелать!

  - Да ну тебя, я бы испугалась. - сказала она, покачав при этом головой.

  Смеркалось и сквозь хмурые окна лачуг начал брезжить свет; из города же был виден лишь слабый свет, маленький огонёк из каморки на самом верху городской башни.

  - Я ещё не хочу домой, - опять начала Сабина, - теперь мы скажем друг другу как в первый раз, чего мы желаем.

  - Я тоже ещё не хочу внутрь, - согласился Штефан, - ведь отец снова будет так же кричать и буянить, а мать плакать, ведь она боится, что придёт квартальный судья и потребует свои деньги; а иначе бы я - ах! - хотел бы стать отшельником и этого довольно.

  - А я, - промолвила Сабина, - я хотела бы когда-нибудь стать фрейлиной какой - нибудь принцессы. Я бы пришла в замок, увидела бы прекрасные комнаты, короля и королеву, у меня были бы прекраснейшие платья и я бы могла выходить в свет.

  - Ах, мне из этого ничего не хотелось бы,  - вздохнул Штефан, - но смотри, вот идёт старый Кристоф с деревянной ногой; когда я вижу его плетущимся так домой или когда я нахожусь там наверху со студентом, что читает столько книг и так красиво может рассказывать, и вижу в нём жажду историй, или когда дряхлая прачка  там внизу, говорит о  своем сыне, на которого надеялась опереться в старости, а он не вернулся с войны, и когда я прихожу домой, а там рыдают вместе наши с тобой матери, - тогда мне хотелось бы быть совершенно, совершенно богатым, чтобы помочь всем на свете беднякам!

  - Да что толку, - произнесла Сабина, - если ни разу все не были одновременно счастливы в этом мире.

  - Так же и отец говорит, - ответил Штефан,-   но всё же иногда я думаю, что если загадать верное желание и постоянно за ним следовать, то может это произойти. Я говорил это тому студенту; он же на это качал головой и влагой были наполнены его глаза. Слышишь? Он опять играет на флейте, чтобы перетерпеть голод. А я не съел свой кусок хлеба; я только быстренько ему отнесу...

  - Ты же отдал его мне, милый Штефан, - напомнила ему Сабина, когда он рылся в своей сумке, - но ты, конечно, хороший, ведь ты отдал всё, ибо знаешь, что такое бедность. А был бы ты богат, то было бы приятно и другим.

  - Ох, был бы я королём, - воскликнул Штефан,- единственной радостью для меня было бы помогать бедным.

  - Штефан - ,крикнула из дому мать, - тебе следует прийти домой и отправиться спать!

  Дети грустно разошлись.

  -  Жена, ты хоть раз можешь прекратить своё нытье? - кричал в избе сапожник Антон, - будь как я, не кручинься из-за этого. Если деньги есть - гуляю, нету - с жажды подыхаю! А квартальный пусть только сунется к моей чести, я ему сразу шилом, да в брюхо! И надеюсь, наша юстиция примет меры, которые иначе принял бы я сам, а именно, повесят меня. Я уже давно хотел, чтобы он продал мне мои инструменты. Ибо пока они есть, есть и хоть какие-то перспективы, а покуда есть перспективы, то и люди карабкаются! Теперь-то он у меня, - надеюсь, - табуретку-то из-под ног вынет, квартальный, и тогда ай-люди! - и первым делом моя мучающаяся от жажды глотка, что во всём виновата, будет навечно удовлетворена. А вам-то радость какая! Ибо тело-то моё раритетный экземпляр с диким составом; особенно брюхо, от природы довольно неплохо устроенное, которому всего-то требуется шесть мисок,  немного десерта и чего-то взбодриться. Каждое утро выходит оно в мир, словно жених из своей комнаты; да только нужда наклепывает ему броню, и сидит он теперь в моём жалком обличье, словно гигант, которого втиснули в тесный ящик. Поэтому, если я вам оставил после себя лишь зубы на полке*, то коршунами набросятся на них все кандидаты и доктора. А вам следует ценить меня подороже, и только тем, кто заплатит больше всего, позволять меня кромсать: грызня-то будет почище, чем за державу Карла Великого! Тогда и вам помощь и мне тоже.

  В это же время Штефанова старшая сестра в безмолвном страдании лежала на жёстком тюфяке и мать погасила закопченную лампу. Маленькая же Аннушка, шатаясь, подошла к Штефану и прошептала ему в ухо:

  - Я так хочу кушать...

  - Ох, подожди до завтра, я к утру достану тебе хлебушка, - утешил её брат и поднял её к себе на кровать.

  - Вдосталь наорался, - промолвил отец, бросившись на соломенный тюфяк, - теперь можно и немного поспать.

  Когда в темной комнате стало совершенно тихо и пусто, сестры спокойно задышали во сне, рыдания матери прекратились и лишь сопение отца нарушало тишину, сложил Штефан руки и взмолился:

  - О, милостивый и всемогущий Господь, помоги бедному дитяте твоему и укажи путь из несчастия! Пусть буду я единственным бедняком во всем белом свете; а для остальных, отец мой небесный, позволь мне быть средством твоего милосердия.
 
  Смежила тут дремота ему очи и когда перешёл он в покойное сна умиротворение, чудилось ему, будто бы стоит рядом с ним тот белобородый отшельник и смотрит на него ласковым взглядом светло-голубых глаз...

  Чудный вечер лежал над городом в небесно-голубом праздничном платье, когда с кафедрального собора разливался вечерний звон, сильными ударами оглашающий славу [Божию]. И шествовали по тихим улочкам одетые в белое девочки, юные хористы, члены городского совета и старейшины; и богатого и бедного принимали с распростертыми объятиями высокие готические церковные врата под свои строгие своды, где пение хора сменялось строгим стилем, наполненным шёпотом молитв.

  Среди толпы, стремящейся истинной радостью завершить звонкий день, бледный и печальный, шёл Штефан. Ведь к нему домой пришёл квартальный и припугнул, что ежели к вечеру понедельника не будут заплачены налоги и заем, то без дальнейших ожиданий и снисхождений будут проданы мастерская сапожника Антона и вся их бедняцкая собственность. Но ещё утешала кроткая вера страдания его детской души и встал он за колонной на колени для безмолвной молитвы. После того, как отзвучал орган, завершилась служба и в сумерках люди расходились и искали свои дома, Штефан стоял на углу перед церковью и, безмолвно прислонившись к каменному изваянию, наблюдал за различными фигурами, что группами рассеивались с широкой площади по по проспектам и переулкам.

  По улице прошла ватага мальчуганов, которые, казалось, о чем-то бойко договаривались, и у церкви встретились ещё с такой же. То были школьные товарищи Штефана и когда один из них заметил его, то они позвали его прогуляться с ним.

  - Сегодня я вам его покажу, - сказал старший, - но никому об этом ни слова и потом удираем со всех ног.

  Страшное любопытство и волнительно-радостное ожидание читалось в напряженных лицах и беспокойных движениях. Перебрасываясь редкими, ничего не значащими фразами, поспешали они, пересекая за улицей улицу, и Штефан, не задав ни единого вопроса, повлекся за ними. Наконец они добрались до тесной окраинной улочки. После, прокравшись дворами, канавами и садами, достигли они древней и высокой городской стены, сложенной из мощных и твёрдых камней.  Здесь они юркнули через бойницу в большую круглую башню. Здесь главарь достал свечу, высек огонь и когда слабенький огонёк начал освещать чёрные стены, увидели они перед собой полуобвалившуюся лестницу. Вожак взобрался первым, за ним остальные, держась один за другого, пока таким образом через маленькую дверку не прошли они в коридор, где их тихие шаги отзывались жутким эхом. Коридор был весьма длинным и становился всё уже и  порой с трудом проходили его изгибы. Спустившись ниже, прошли они ещё через несколько открытых дверей. Когда подошли они к последней, закрытой, повелел им предводитель со страшно-строгим выражением лица, чтобы никто не издавал ни звука. Он открыл дверь и они тихо поднялись на много ступенек по крутой деревянной лестнице.
Когда они наконец поднялись наверх, предводитель снова повелел им сохранять тишину, поднял свечу над землёй недалеко от низенькой дверцы и дал знак окружающим. Тихо и осторожно отодвинул он язычок с замочной скважины и едва взглянув в неё, сдвинул его обратно, почти неслышно прошептав:

  - Да, он действительно сидит внутри.

  Теперь и остальные столпились у скважины и  на немых жестах тех, кто хоть что-то увидел, отпечатались и испуг, и удивление, и потаенная радость.

  Когда внутрь заглянул Штефан,  он увидел большой белый зал, наполовину освещенный, наполовину затемненный. В конце зала свисал большой светильник, из кристальной чаши которого стремились пурпурные лучи, словно бы красными перьями игравшие на большом столе, за которым, повернувшись спиной к двери сидел перед фолиантом огромный человек.

  - Это же отшельник, - сказал Штефан, ужасно радуясь в сердце своём. То же белое в складках облачение, те же серебристые локоны, покрывающие плечи, которые видел он в то утро в лесу. Также и книга казалась ему похожей на ту, в которой тот высокий муж непрестанно продолжал писать, лишь время от времени продолжая окунать свое длинное перо в большой кубок с золотыми чернилами. Весьма увлеченный происходящим, он уже не мог оторваться от замочной скважины и только хотел увидеть глаза пишущего, дабы узнать его полностью, как вдруг в тот самый момент, когда старец повернулся на своём стуле, его вспугнул шум. Мальчик-предводитель, растерявшись, так поспешно схватился за свечу, что та погасла и вместе с ним пустились остальные в полный ужаса побег; иные с криками ужаса бежали вниз по лестнице и Штефан слышал их торопливые шаги и страшный гул голосов внизу, в длинном коридоре, многократно отраженный эхом.

  Так стоял он, дрожа, собираясь духом, дабы отправиться обратно; но страх уже никогда не найти выхода из этого лабиринта старых каменных стен был побеждён ужасом узнать что-то шокирующее внутри и решил Штефан последовать за товарищами, которых уже и не слышал вовсе. Он благополучно спустился по деревянной лестнице и и также, немного поплутав по открытым дверям, он вошёл в коридор.

  Там он с трудом протискивался через узкие изгибы и нащупывал дорогу в плотной темноте; заметив через несколько шагов, что коридор становится шире, он, обрадовавшись, прибавил шаг; в конце он уже, было, побежал, но внезапно кубарем скатился по каменной винтовой лестнице. К счастью, он остался невредим, если не считать нескольких шишек и царапины на руке. Теперь же понадобилось ему много времени, чтобы найти тот лаз, через который он проник сюда вместе с сбежавшими товарищами. Напрасно он их звал, ибо разошлись они уже по домам. Наконец нашёл он отверстие, после того, как выдавил камень, который бы ещё мог выбить мальчик.

  Как же легко ему дышалось, когда стоял он снаружи на открытом газоне, видя позади себя стену, уже озаренную лунным светом. Радостно направил он взгляд в ночное небо, открывшееся ему мириадами сияющих звёзд, и только сейчас он впервые смог с содроганием подумать, что ему грозило провести ночь в страшном здании, угрюмом и сером, обесцвеченном лунным светом и стоящем в пугающем безмолвии.

  Но вместе с тем он видимо радовался, представляя себе зал с его приятным светом и чудесным стариком, и думал, что поступил неправильно, не осмелившись войти и заговорить с высоким старцем, и уже поближе познакомиться с этим странным мужчиной, о котором думалось только дружелюбно, и который с того утра в лесу казалось, уже укоренился в его внутреннем мироощущении.

  - Не приснился ли он мне вчера? -  спрашивал он себя в неясном томлении, - он определённо, лучше, больше остальных; посему и живёт он в таком одиночестве. Должно быть, он из тех могущественных мудрецов, что, возможно смогли бы мне помочь.
Вместе с этим Штефан пришёл к решению вновь пробраться в эти залы и покои. Поэтому, пока он кропотливо восстанавливал в памяти лестницы и коридоры, Штефан почти бессознательно пометил нужный лаз, насыпав перед ним кучку камней.

  И только  теперь он поднял глаза - и из города вдали и вблизи, вспыхнули то выше, то ниже тысячи огоньков из освещенных домов; ужаснувшись, он подумал, что о нем думают родные;  и с удвоенной силой он побежал кратчайшей дорогой к дому.

  Он находился ближе к своей лачуге, чем он думал, о чем он скоро узнал в нескольких домах от того, к которому стремился. Огибая первый изгиб своей улицы, он уже слышал, отца, орущего дурным голосом:

- Ах, было же, братец, время златое,
  Когда мы неслись словно всадники в поле,
  Теперь ты портной, а я обувщик:
  Твоя жизнь дрянная, моя - просто пшик.
  На кой же нам здесь оставаться, друг милый?
  Наследникам я отпишу своё шило,
  Оставь же ты Городу ржавый утюг
  На нитках и дратве висеть будем, друг!

  - Ах, отец, - простонал Штефан, замедлив шаг, чтоб перевести дух, - как же тебе лучше станет с такими-то чёрными мыслями!

  Вдруг позвала его старшая сестра, выбежав из-за угла ему навстречу. С великой радостью, что брат наконец нашёлся, почти задыхаясь она рассказала, что его уже долго искали, везде, где могли, вначале у соседей,  у студентов, у прачки, а затем прошли так половину города.

  Между тем они уже подошли к своему дому и отец, что опять завел свою старую песню, выговаривал матери:

  - Жена! Ты-то хоть дай мне покоя в свободную минуту, особенно сейчас, когда у меня весь день свободное время. И за пацана я не боюсь. Если б он харчевался так, чтобы смерти думалось: э, нет, никуда ты не пойдёшь, пока я тебя не ущипну, не откушу кусочек пожирнее и сальца не срежу, - а здесь-то смерть спокойно может подождать, пока он с голоду... Бааа, посмотри-ка на него! Явился - не запылился! Послушай, малый, - повернулся он к Штефану, при этом пропустив его между колен и схватив за плечи, - ты, верно, знаешь, что настоящий отец, принял бы весьма сосредоточенное выражение лица, провел бы долгий экзамен, уголовный суд**, наконец, самолично скоро бы привёл в исполнение приговор, в крайнем случае, с помощью палки. Да не боись ты! Ты же понимаешь, что так делает настоящий отец, тот, который сыну на обед кладёт кусок мяса, - чтоб кушал да ума набирался, -  тот, кто сбереженную заначку отдаст, чтоб сын мог прошить на неё приличный камзол; настоящий отец, говорю, и учителя сыну-то приведёт, и ещё загодя с дюжиной мастеров переговорить. Смотри, такой-то вот и водки никогда не терпит, разве что в воскресенье стаканчик винца пропустит, а все о твоей целости да сохранности заботится, а я.... - здесь Антон, как бы он не пытался по-особенному рассмеяться или что ещё ему могло подсказать услужливое сердце, не смог уже подавить  горькую ухмылку, скривившую его губы, - а я,- крикнул он, - подлец, пропойца горький, детей своих - и тех бросил! - он отпустил сына и руки его безвольно повисли.

  С громким плачем бросился Штефан в его объятья.

  - Иди, иди, - сказал Антон и спокойно оттеснил его от себя. Мать тоже разрыдалась:

  - Муж, - всхлипывала она,-  Господь-то, Боженька, сможет ведь помочь!

  - Не надейся, Анна, -  ответил он надломившимся голосом, - мне все одно в могилу, а я ещё и вас с собой потащил. А я ведь предвидел: человек-то, он как оступится, а обратно-то не воротишь! И жениться мне никак нельзя было. С того дня, как я взял в руки шило и овладел этим убогим башмачным ремеслом, потому что, дурак, от доли солдатской бежал, вот с того-то дня ничего хорошего со мной и не бывало. Пока был солдатом,  тогда жил, а с того времени так, гнию заживо. Часто ли пули мимо свистели? А теперь и придушить никто не сподобится... Слабаки. Да для меня благом бы было коли меня бы картечью посекло! Только бы мне пропасть, а там, глядишь и вам полегчает.

  Тут начал он свистеть. Мать прочла по памяти - ведь свет уже погас - молитву на сон грядущий отец лишь отворил окно и стал свистеть тише.

  - Идите спать, - сказал он затем и продолжил тихонько себе наплевать мелодии своей старой песни.
Когда Штефан улегся сбоку от маленькой Ханны, начала ему старшая сестра тихо нашептывать:

  - Ах, милый Штефан, ты ещё не знаешь, что здесь происходит. Мы же здесь не останемся боле. После вечерней мессы опять пришёл квартальный и сказал, что потому как люди в нашем местечке - как есть гомонящий сброд, от которого городу одни неприятности, потому что де налоги ихние не платим, так и порешили нас всех схватить да на какой-то новооткрытый остров выселить, о котором студенты сказывали. Дома снесут, а на их месте бараки построят. Соседей тоже гонят прочь и пойдём мы на другой дикий остров. Вот тебе одна беда. А старый Кристоф да ещё два кузнеца стали на квартального браниться, так их заарестовали; да тут куда не кинь...

  - На дикий остров! - воскликнул Штефан,- вот теперь  ляг да поспи спокойно. Вчера и подумать не мог, что завтра всё так обернётся.
Ничего не ответила сестра, ибо лежала, измученная, в оцепенении снизошедшей дремоты. Луна бросала скупые пригоршни блеска через покосившееся окно на обесцвеченные образы бедолаг.

  Всю ночь Штефан не смыкал глаз. Он приходил в ужас от мысли, что его дом, его лачугу, с которой связывало его несколько радостных лет, вынужден он булет оставить, разлучиться с друзьями, что уже скрашивали ему моменты отчаянья, и ждать трагической судьбы в неведомой стороне, которую его неопытность  и юношеской воображение рисовали ему в неизменно мрачных тонах. Особенно невыносимой была для него мысль о расставании со своей подругой Сабиной, которая всегда ему доверяла и с самого детства делилась самым сокровенным, которая часто, распахнув свои чёрные глаза навстречу его взгляду  и по-детски прислушиваясь к его речам, заставляла его забывать про боль и голод. И среди размышлений постоянно теснилось представление о том, что он в силу чудесной случайности испытал прошлым вечером, и чем больше казалась его беда, тем более возвышенным рисовался тот седовласый муж в его глазах.

  - Уж он-то должен знать всё, - сказал он, наконец решившись,- и ежели он так прочно сидит в моих мыслях, то мне не составит труда ему довериться. Пойду поищу у него помощи.

  Ещё стояла ночь, когда Штефан, побужденный беспокойством и надеждой, тихонько встал с постели и пошёл на кухню отыскать огниво. Нашёл быстро, а после множества попыток нащупать у него в руках оказался и маленький огарок свечи, выпавший из старого горшка.

  Тихо прокравшись из дома он уверенно зашагал по улицам, где лунное сияние уже боролось с первыми лучами утренней зари. Право, не успел он опомниться, как уже стоял в старой башне, силясь зажечь свет. Когда он это сделал и медленно взобрался по каменной лестнице, то едва смог  избавиться от гнетущего страха, ведь он своими собственными ногами входил в тесный коридор. Подавив своё беспокойство, он открыл дверь и собрал все силы воедино.
Но подойдя ко входу уже наверху, он так задрожал, что свечка выпала у него из рук и погасла. Он потянулся к замку, но одернул руку, первым делом отодвинул крышечку с замочной скважины и заглянул внутрь.

  Вновь к нему проник нежный свет от светильника, но зала была тихой и пустой; пергаментный фолиант лежал на столе, но вблизи, насколько хватало обзора через замочную скважину, нигде не было седого старца.

  Тогда он вошёл, грустно и вместе с тем стесняясь. Его нерешительному, вопрошающему взгляду теперь предстали лишь голые стены да ещё странные знаки на столе привлекли его внимание. Когда он медленно рассматривал их, то показалось ему, будто бы открылась дверь; оглянувшись, он ничего не заметил и подумал, что это скрипела дверь, которую он оставил открытой.
Нерешительно постояв на месте ещё какое-то время, он подумал, что слышал тонкий голос. Штефан вздрогнул; стало тихо и ничего не видно. Через мгновенье опять началось:

  - Позвольте... - и ещё раз точно также:

  - Не будете ли вы так любезны...
Он поднял глаза:

  - Здесь кто-то есть? - вполголоса спросил он робко, напрасно разыскивая во всех углах существо с таким голосом.

  - Не будете ли Вы столь любезны посмотреть вот сюда? - прозвучало ещё громче, - Да-да, добрый человек, сюда, именно сюда! - повторил тот же самый голос. Штефану стало совершенно не по себе, когда никого не увидев, он почувствовал, будто по его ноге кто-то ползёт; хотел он, было, убежать, да споткнулся о карабкающегося и растянулся на полу.

  Тут он обнаружил под собой чрезвычайно проворного маленького гномика, чьи курчавые серые волосы и борода контрастировали с живыми голубоватыми глазами и детским лицом. Вёл он себя совершенно дружелюбно и  вставая, он улыбался, причём в его открытом рту показался ряд  жемчужно-белых зубов, при этом произнеся:

  - Ах, тысяча извинений! Мне бесконечно жаль, ежели из лучших побуждений заставил Вас страдать. И хотя я никогда не обладал столь непропорциональными размерами,  какие (не сочтите за обиду), мне кажется, есть у людей, но до восхода солнца я, конечно, особенно мал. Но ежели бы ваше Благородие соизволили остаться здесь ещё подольше, вы бы возможно убедились, что к наступлению дня я приобретаю совершенно приличные размеры и особенно касаемо разума и морали мне позволено похвастаться, что я имею некоторое сходство с людьми, достойными восхищения.

  - Ах, - начал Штефан, от удивления почти потерявший дар речи, - ах, любезный...

  - Пипи, - вставил гномик, - к Вашим услугам, Пипи.

  - Ах, любезный господин Пипи, - собрался Штефан с мыслями, - я совершенно растерян и удивлён. Я, собственно, хотел осмелиться найти  почтенного мужа, что был здесь вчера.

  - Мой любезный глубокоуважаемый господин, - да он знает об этом.

  - Он знает об этом? - удивлённо спросил Штефан и поклонился гномику,  что начал потихоньку расти.

  - Конечно, чего же он не знает! - ответил тот, привстав на цыпочки, и изящно пройдясь, - он же вышёл этой ночью и поручил мне вас, любезный друг, наивежливейшим образом принять и показать вам некоторые диковины, которыми мы владеем, а ежели Вам они понравятся, объяснить Вам [принцип действия] и дать попользоваться.

  - Господь милостивый, - простонал Штефан, - я же нищий, я не смогу ничего купить!

  - Ах, оставьте, оставьте, драгоценнейший, -    сказал Пипи, наклонив голову набок и дружески подмигнув, - никакой покупки, только любезно дать попользоваться на некоторое время. Простите, господин хороший, мой Господин вас очень ценит и мне, право, жаль, ежели мы заставили вас испытывать неудобства. Чувствуйте себя совершенно, как дома.

  При этом он подпрыгивал уже выше и в несколько причудливых прыжков с необыкновенной лёгкостью поставил перед Штефаном стул,  при том, что рост гнома едва превышал высоту сиденья.

  - А сейчас я вам преподнёсу лучший лёгкий завтрак, который можно только приготовить в нашем уединенном домохозяйстве.

  Поклонившись, он удалился через маленькую дверцу в стене.

  Не успел ещё Штефан прийти в себя от удивления и изумления, как гном вновь появился с серебряным кувшинчиком и сверкающей темно-синей чашечкой. Теперь стоял он в полный рост и был примерно по пояс мальчику, что наконец получил возможность его повнимательнее рассмотреть. Бархатный костюм обтягивал его подвижные члены, а в его  свеженьком личике с приподнятыми губами и чуть с горбинкой носом было что-то добродушно-привлекательное.

  -  Вот теперь я действительно полон сил, - начал он, - и теперь я весьма рад после долгого одиночества принять дорогого гостя, - одновременно он налил из кувшинчика в чашку светящийся золотом напиток, галантно преподнёс её Штефану и произнёс:

  -  Извольте насладиться; сие есть целебнейший напиток, который умеет готовить только мой господин, хотя и наслаждается им весьма умеренно.
Штефан пил: сладкий как мёд и крепкий как вино, напиток струился в горло, согревая и освежая одновременно; да, его охватила такая радостная уверенность и жизнеутверждающая бодрость, которой он прежде никогда не испытывал. Гномик смотрел на него дружелюбно, показывая своими лукавыми чертами лица, как приятен ему каждый глоток гостя.

  - Теперь, если вам угодно, - опять начал он, вынул из кармана маленький золотой молоточек и постучал по стене, отозвавшейся ярким, полным звоном. Под медленный, чудесный, растворяющийя в самом себе звон белая стена отступила и медленно опустился фиолетовый занавес, прикрывавший душистые покои, в которых частично стояли, частично висели на окрашенных стенах различные приборы.

  Когда отзвучала музыка, гномик схватил палочку слоновой кости и указал ей на испещренный знаками шар, покоящийся в правой руке алебастрового ангела, стоящего у входа в кабинет.

  - Вот стоят часы, - произнёс маленький Цицерон, - что предупреждают о днях добрых и днях худых, о первых письменами золотыми, а о вторых письменами железными. То астральная работа, которую изготовил ещё дед моего господина путем глубоких научных изысканий. Не будете ли вы столь любезны взять гения за правую руку?
Штефан сделал это бодро, ибо напиток зажёг в нем дух радости.

  - О, шарман ! - воскликнул гномик, - у вас сегодня удачный день! А вот завтра - увы!  - день будет не столь удачным: похоже, проступают железные знаки.

  - А послезавтра? - спросил Штефан.

  - Простите великодушно, к сожалению мне не понятно почему, но часы предсказывают только ближайшие два дня. А вот этот золотой сосуд, -  продолжил он и снял с золотого кубка изумительно отделанную крышку, -  содержит с виду невзрачную водичку, обладающую между тем чудесной алхимической силой: стоит налить немного этой жёлтой жидкости на гору еа восходе солнца, она спешно потечёт туда, где лежит золото. Мой господин сам приготовил его в своей юности. А здесь вы видите пару старых туфель, - рассказывал он дальше, совершенно не замечая Штефанова удивления, - уже износились, но тот, кто их надевал, мог без устали прошагать двадцать миль за день благодаря их волшебной силе. Мой господин выиграл их у одного розенкрейцера***, соревнуясь с ним в их тайном искусстве; и те же самые... Ай! - тут он неожиданно прервался, - а не будете ли вы столь добры, почтеннейший, взять несколько нот на этом органе?

  - Мой дорогой Пипи, - ответил ему Штефан, - хотя я всегда мечтал учиться музыке, отец мой для этого слишком беден. 

  - Ну хоть чуть, - взмолился гномик, - окажите любезность!

  Штефан положил руки на клавиши слоновой кости и те издали настолько мелодичный звон, что он невольно продолжил играть. Вдруг гном подпрыгнул, кинулся ему на руки, обнял за шею, и стал со слезами на глазах целовать ему щёки, при этом восклицая:

  - О, как же божественно! Теперь я знаю о вас, дорогой друг! Вы - хороший человек! Знайте, что в любом другом случае под влиянием высших сфер из инструмента можно было бы выдавить только сумбур и какофонию, - он спрыгнул обратно и крепко держа Штефана за руки, продолжил, - да, его изготовила покойная супруга моего господина, тогда ещё ходившая в девушках и таким образом испытывавшая жениха. 

  - Бог ты мой! - изумился Штефан, - я же хорошего-то ничего не сделал!

  - Э, не, - сказал дружелюбно человечек, покачав головой, - инструмент не проведешь; за полвека может он лишь чуть потерять гностической своей силы. Теперь, мой хороший, - продолжил он,- здесь видите вы лук с тетивой из львиных сухожилий со стрелами со страусиным оперением. Если из такого пустить стрелу в злыдня в каких угодно доспехах, то стрела бьёт без промаха. Мой господин так победил в жесточайшей битве одного злого волшебника.

  - А вот здесь что это за чёрная палочка? - спросил Штефан, махнувший рукой на все уже виденные им чудеса, ибо иначе он не смог бы прийти в себя.

  - Да, - прозвучал ответ, - мой друг, это весьма редкий экземпляр, особая ценность для нашей коллекции который в давно минувшие дни один корыстолюбивый колдун, рискуя своей жизнью изготовил с помощью сакральных магических ритуалов, непредставимых для простого смертного.  Именно этот жезл обладал силой чудодейственной, наполовину магического, наполовину элементального**** свойства, что тот, кто берёт его в руки, подходя к какому-либо дому принимает обличье кредитора для каждого из живущих. В силу того, что в создании этого жезла принимали участие и добрые духи, появилось у него и особенное свойство: она стала сущим бичом для плутов и скупердяев. Если некто с этим жезлом встретит злостного должника, он не только приобретёт вид кредитора, как уже раньше было сказано, но ещё и на должника нападёт такой страх, что тот сам все свои долги отдаст или по крайней мере те деньги, что имеет, и с места не сходя опять забудет об этом.  Держатель же жезла тотчас поймёт, из какого теста тот, к кому он направляется, ибо ежели то ростовщик, скопидом или тать какой, что гневит астральные силы, то жезл так страшно зашумит по всему дому, от входа и полов до последней лестницы, что и него и руки опустятся и вину свою с ужасом он осознает. В противном случае будет ему легко.

  - О, святые небеса! - воскликнул Штефан,- Ах, мне бы такой жезл! Тогда помог бы моим бедным родителям, тебе, Сабина и всем нашим соседям; в конце концов был бы я дланью карающей доброго духа.

  - Мне в высшей степени отрадно, мой дорогой, - здесь гном с чрезвычайным оживлением бросился к нему навстречу, - что вы сами обозначили возможность стать вам приятным. Ведь мало того, что наказ моего хозяина дать вам попользоваться нашими движущими инструментами я почти всегда держу в памяти, так к тому же, - не сочтите за обиду, -  у меня появилось такое известное к вам расположение, что, право, кажется крайне неприличным просить вас считать меня вашим истинным слугой и другом. Вы можете пользоваться жезлом весь сегодняшний день без ущерба его силе. Только, (здесь прошу меня простить), я позволю себе два условия: во-первых не открывать секрет ни одной живой душе и во-вторых встретить меня у порога своего дома, чтобы дать мне возможность забрать магический жезл.

  Штефан самыми трогательными словами выразил свою признательность и благодарность за незаслуженную и неожиданную благосклонность господину и самому Пипи и представил простыми словами и в точных выражениях нужды его близких.

  - Ах, люди-люди! - восклицал добрый гномик раз за разом в то время, и слёзы лились по его щекам, - под какою бы ни были они звездой, в какой бы связи с астральными силами, - а все же рвут они эти нити своею неправедной жизнью в городах и домах! Но довольно. Поспешайте , мой хороший, возьмите жезл - и дерзайте, идите к домам тех забытых. Да будет вам помощь, да будет у вас сегодня счастливый день. Однако, сколь бы неописуемо ценным не было бы для меня ваше приятное общество, я не богу быть столь назойливым, чтобы вас задерживать боле.
Штефан с благоговением взял чудесный жезл своей надежды с заверениями в благодарности, обещаниями хранить молчание и вернуть реликвию. В это время гном зажёг свечу от одного из лучей красного светильника.

  - Я надеюсь на радость нашей новой скорой встречи, мой дорогой, - сказал он, - ибо мне тяжело опять расставаться с вами. Хотя может быть, захотите вы узнать побольше о других наших реликвиях.

  В это время открыл он до того незаметную для Штефана дверь зала, а тот, ожидая увидеть за дверью лестницу, оказался в тёмном лесу, наполненном невообразимым разнообразием мерцающих и благоухающих цветов и невероятным количеством птиц, всяких разновидностей и размеров многообразнейших групп, порхающих тут и там, и издающих причудливые звуки. Некоторые звучали для Штефана словно человеческая речь.

  -  Теперь тихо, - сказал гном, - я пойду проводить занятия в школе.
Шум затих и маленький провожатый Штефана так быстро понесся по темно-зеленым просекам со своим факелом, что у мальчика не было времени ни остановиться ни подумать. Наконец он остановился у железной двери; когда он поднимал факел ввысь, лучи света упали на его наполненные слезами глаза; он промолвил:

  - Идите и да пребудут с вами все добрые духи.

  - Вы воистину вернейший друг!  - воскликнул Штефан и глядь, -  оказался он на улице в светлый день, не в силах взять в толк, как это молочницы совершенно буднично ходят по домам, служанки подметают улицы, по которым с присущей им деловитостью  бегают парикмахеры и брадобреи и все идёт своим чередом; да, и если бы он не нашёл в руках волшебного жезла, влекущего его своей магической силой, то решил бы он, что всё это осталось в прекрасном сне.

  - Удачи, - пожелал он в душе сам себе с надеждой взглянув на своё чудесное оружие, -  удачи, везунчик, тебе сегодня вечером ещё нужно, не говоря о квартальном, осушить слёзы матери, сделать вечер отрадным для отца и насыпать Сабине полный передник талеров, дабы добиться её счастливого взгляда.

  С тем зашёл он в большой красивый дом.   Когда он смело поднимался на лестничную площадку,  его взгляд упал на зеркало, одно из тех, что в благородных домах вешаются на светильниках, дабы усиливать их свет и оттуда на Штефана взглянуло старое морщинистое лицо.

  - Это я? - вскрикнул он и схватился за голову, испугавшись, что как бы потерял себя, - быстро ты действуешь, - сказал он волшебной палочке, тяжело упавшей на лестницу - и теперь он также заметил на себе составной костюм ростовщика. Когда же он снова взглянул и лицо из зеркала посмотрело на него серыми глазами, внушающими опасение, пришлось, усмехнувшись, возразить себе,  что день сегодня хороший, после чего Штефан взбежал вверх по лестнице.

  - К черту того, кто беспокоит приличных людей в лучшие часы утреннего покоя! - воскликнул лейтенант, вскочил с постели и уже скорчил воинственную физиономию, как увидел, что в комнату входит его кредитор, - Это ты? Черт тебя дери, что на тебя нашло? Ты, верно, тотчас же уберешься, или я тебе должен твёрдых талеров и звонких монет?

  - Я бы попросил! - сказал превращенный Штефан, удивившись своему изменившемуся голосу, и попятился к двери, подняв при этом жезл. На лице его противника отразилась напряжённая борьба ярости и рассеянности.

  - Ты ссудил мне жалкие луидоры*****, что нынче ломаного гроша не стоят, а хочешь за них каролины******. Кабы не проигрался я вчера, то кинул бы тебе всю мелочевку в ноги, и тогда бы тебе, прохиндею, ничего бы не был должен, кроме тумаков.  Есть у меня особое правило - никогда не платить ростовщикам, потому что все как один негодяи, и я даже не знаю, что же за расположение у меня сегодня такое, что я   тебя ещё с лестницы не спустил. А может мне тебе через месяц заплатить, а то ты только третий раз ко мне приходишь? Дьявольщина! Кто же от меня этого ждёт? Что за великодушие на меня напало? Подай-ка сюда мой сюртук, мерзкий ты тип, но это лишь для того, чтобы твоя отвратительная физиономии исчезла с глаз моих! - он выудил кошель из поданного сюртука, вытряхнул оттуда несколько золотых и, пересчитывая, бросил беспокойный взгляд на ростовщика; затем сунул деньги ему в руку.

  - Теперь убирайся и не попадайся мне больше на глаза, не то пристрелю, а стреляю я метко. О, небо! - продолжил он, когда ростовщик уже был снаружи, - ужель я сдурел в одночасье! Эй, парень! Я не могу так играть в вист! Ээээй! Я что, сегодня не пойду в оперу? Эй, лакей! Ты где там заснул? Вот, лодырь! - прокричал он вошедшему слуге, -  мигом приведи мне обратно того негодяя - он не мог ещё выйти из дома.

  Вскоре слуга вернулся и стал уверять господина лейтенанта, что-де тот может думать, что хочет, но он собственными глазами видел ростовщика, ещё на лестнице, у входной двери и перед домом на улице, но в следующий же миг тот внезапно исчез.

  - И что ты теперь от меня хочешь, осёл? Я от тебя ничего не хотел, - сказал юнкер, повернулся на другой бок и дальше продолжил свой утренний сон. Слуга же от удивления выпучил глаза:

  - Ещё не завтракал, а уже зенки залил, - пробормотал он себе под нос, взяв щётку, чтобы начистить господские сапоги.

  Штефан же тем временем неторопливо шёл вниз по улице в весёлом расположении духа. "Вот тут-то , - подумал он, - главное начать, а дальше всё вдвое легче."

  Между тем подошёл он к одному миленькому домику, что отстоял от переулка немного дальше, чем остальные, и так резко стукнул жезлом по двери, что раздался страшный звон, такой, что заставил вздрогнуть и самого Штефана. "Ага, понятно," - сказал он самому себе и зашёл внутрь. В передней повстречался ему нищий.

  - Кутила жестокосердный ! - пробормотал он, - сам-то целыми днями только и делает, что ест да пьёт, а на бедность и зимой снега не допросишься.

  - Погоди-ка ты немного перед домом, мил друг, - сказал ему Штефан, пока сам под ритмичное постукивание жезлом зашагал дальше внутрь, спустился на несколько ступенек и встал перед дверью, из-за которой раздавался хриплый жалобный голос.

  - Иоганн! Иоганн! Ну ради Бога, не томи! Послушай же, красное номер восемь!

  Штефан вошёл в полумрак не очень большой, но роскошно меблированной комнаты, занавешенной шелковыми шторами. На низкой шелковой софе лежал одетый в немного старомодное но всё же парадное платье чрезмерно тучный господин, на чьей красной опухшей голове вместо молочно-белого парика с крупными локонами был надет тёплый колпак. Круглый стол, стоявший в ногах, был заставлен мисками. Половина стола была уже презрительно уставлена отодвинутыми в сторону и обглоданные ноги и крылья делали ее похожими на покинутое поле боя, в то время как несколько других мисок с дичью, заливным и устрицами напоминали приготовленные боеприпасы, приближаясь к глазам, бросавшим на них  из своего ложа, словно из засады, то ли игривые то ли раздраженные взгляды; и казалось, что обреченных вели две пустые бутылки, так маршировали они под предводительством этих двоих к краю стола, навстречу столовым приборам в жирных руках. Уже использованные предметы сервировки виднелись на столике, прислоненном к одной из стен, усеянном шоколадной крошкой. В то время, как Штефан охватывал взглядом весь тот золотой век, что был сокрыт в тихом кабинете, сидевший на пуфике нескладный человек, со стуком опустив на тарелку тяжёлые столовые приборы, открыл свой большой рот в яростном удивлении. Сидевший на позолоченном стуле с бархатной обивкой бабуин забрался под кресло при виде незванного посетителя.

  - А, сосед, - сказал закончивший завтрак охрипшим, но масляным голосом,-Ах, теперь я вас узнаю, но никак не возьму в толк, почему сегодня мы как-то по-особенному встретились, хоть я и не увидел в вас никаких перемен. Но глаза мои, к несчастью, уже сдают, и также мой желудок уже почти больше ничего не переносит. Не видели ли вы моего Иоганна? Этот безбожный плут оставил меня совершенно одного, стоило только на секунду прикрыть глаза. Вылезай же, Эренфридхен, -  обратился он теперь к обезьяне, с тяжелым хрипом протянув ей под кресло руку, - не след тебе тушеваться, это только господин управляющий, - павиан высунул к Штефану свою мнительную образину и тутже нырнул обратно, - не хочешь, стало быть? - спросил его хозяин мягким голосом, - видите ли, доброе животное в замешательстве. Только Иоганн был такой же верный, как Эренфридхен, и было то мне по нраву. Поэтому я и дал ему своё имя. Кстати, дражайший господин управляющий, а вы так ещё не укротили свою любимую жену? А то она мне кажется уж слишком напористой.

  - Я пришёл только за своими деньгами, - хотел было он сказать суровым голосом, ибо он неизвестный был ему весьма противен, но вышло довольно нежно.

  - Ах, да, - протянул господин и медленно ссыпал обратно большую щепоть, которую он неторопливо набирал в серебряной табакерке, - стало быть, это ваши деньги? Я-то подумал, что это из вашей благотворительной кассы... Но вы говорите... А я только... Ну, вы понимаете... Вы же знаете, как это делается. Я Вас уже просил прийти ко мне в гости как-нибудь в следующий раз, но только не на этой неделе. Видите ли, я так болен, так болен, что с трудом ворочаю языком, да и аппетит бежит от меня. Приходится вот через силу. Ради Бога, не стойте так близко, а то у меня дыханье спёрло. Ах, милый друг, как мне от этого дурно! Это всё от потрясений: мне как раз вчера пришлось изведать ужаснейших потрясений: ах, этот летний солнечный полдень манит меня наружу и мне хочется вновь отважиться против моего обыкновения пройти несколько кварталов. Я курю трубку, вкус которой мне так понравился, совершенно неспешно прогуливаюсь к кофейне и мыслями я уже пью кофе; беззаботно иду своей дорогой и вижу прямо перед собой компанию гомонящих уток, бегущих то ли к луже, то ли к водосточной канаве, постольку поскольку их только что обдали помоями прямо из корыта; дасс, от этого моя фантазия играет всё изящнее - и начинается, господин управляющий, вверху, в доме, мимо которого я прохожу, прямо с самой крыши грохот - грохочет так, что я подумал было, что Вас по лестнице сопровождает целая процессия с камнями и палками, пиками да латами и кошками с собаками. О, небо!  Я втягиваю голову, оказавшуюся словно в водосточном желобе - и так стою, полностью объятый ужасом, ожидая, что же на меня упадёт ещё. Однако же ничего не произошло. Один лишь форсированный прыжок, испуг, удивление, одним словом, потрясение - и я совсем большой вяло шатаюсь по дому. Это позор для нашей полиции, - не выдавайте меня, но как же легко таким жалким образом может человек до времени и до отпущенного ему Господом срока расстаться со своей маленькой жизнью, ибо предельно сложно прокормиться в те времена, когда добротное питание так редко и так дорого. Да, как видите, теперь на меня потрясения валятся уже с самого утра. Собака, эвона, пришла топтавшегося здесь нищего, у которого никакого понятия о совести, выпрашивать последние гроши, что иным сохраняют здоровье и продлевают жизнь, чтобы после их растратить. А всё же окажите мне честь, любезный мой сосед, дражайший наш управляющий, прийти в другой раз. Всё останется, как и договаривались, - я истребую себе положенное и будет у меня изысканнейший, тончайшего вкуса, деликатнейший, аппетитнейший пир...

  - Но мне нужнее деньги, - прервал его Штефан, отчаявшись дождаться паузы среди монотонно накатывающихся слов, - и я вынужден без обиняков попросить вас об этом.

  - Черта с два ты меня напугаешь! - ответил ему толстяк, - где же наш договор? О каких это деньгах вы изволите разглагольствовать? Не вы ли тогда говорили, что половина должна доставаться у меня, когда я наглядно продемонстрировал, что деньги должны быть поделены поровну? И ничего другого я больше не показывал! Ничего, и снова ничего по совести я Вам не должен! Вы же сами могли себе это ответить, но вы вновь меня будоражите!

  Господин стал жалобно хрипеть и надсадно кашлять. Штефан же пропустил свой жезл сквозь пальцы.

  - Боже правый! - тоскливо простонал обжора, - как можно так поступать с больным человеком, не сделавшим вам ничего дурного! Эренфридхен, шкатулку ! Апорт, моя хорошая Эренфридхен!

  Обезьяна сразу же выпростала из-под дивана ларчик, взяв в зубы, принесла его хозяину и быстро спряталась обратно. Господин же в это время перевернулся на левый бок, охая и фыркая потянулся, и теперь холеными пальцами кропотливо и утомительно нащупывал ключ в кармане брюк.

  - Ах, - вздохнул он, когда от этих манипуляций задрался его жилет, - всё же я готов поспорить, что во всём этом не виноват никто, кроме вашей супруги. И ежели не хотите Вы услышать бескорыстного вашего друга, и хотите по капризу супруги оставить его помирать от голодной смерти, - при этом господин поднял испуганно на Штефана свои бесцветные глаза, словно ещё надеялся его отговорить.

  - Чтож, - он испуганно отпрянул, ковыряясь в монетных столбиках, - я было уже подумал, что вам мой хороший кусок будет по вкусу, да вы не не хотите. Ну, быть по сему: я вас боле ни на что не приглашаю, ничего вам не рассказываю и впредь никогда дел с вами иметь не намерен. Вот вам под расчёт пятьдесят пять талеров - и пожалуйте побираться дальше, - и тоскливым взглядом провожал он монеты, пока те не исчезли в Штефановой сумке.

  - Должно же было этому всему на меня свалиться, - рыдал толстяк, откидываясь назад, пока уходил Штефан, а обезьяна прятала шкатулку обратно.

  - Но окажите мне ещё одну препустяковейшую любезность, - крикнул он Штефану вслед,- пришлите ко мне моего Иоганна!

  Снаружи стоял ещё нищий. Штефан подал ему талер.

  - Это вам от господина внутри. Вы можете поблагодарить его сами.
Нищий в высшей степени удивлённо покачал головой и пошёл к дверям. В то же время пришёл служитель. Не слушая тот хай и вой, которым хозяин наградил и слугу и нищего, Штефан поспешил к следующему дому.

  - Стоит мне, - сказал он усмехнувшись,- поближе познакомиться с честным соседом и управляющим благотворителем, которым я недавеча представлялся; было бы крайне интересно узнать, в каком обличье предстал бы перед ним мой двойник - говоря это, он уже поднялся на лестницу и таки отыскал возможность полюбоваться своим новым прекрасным костюмом. "На этот раз элегантно," - подумал он. Послышался пронзительный голос, препиравшийся с кухаркой.

  - Вестимо, госпожа управляющая, - приметил Штефан и едва постучался он посохом в дверь, как последовал внутрь следом за громоздкой домовладелицей.

  Здесь всё выглядело совершенно по-другому, нежели в соседнем доме. Несколько зеркал, покрытых коричневатой позолотой и расписные птицы меж духовных старцев составляли всё украшение стен. Всё великолепие составлял только стенной шкаф и ореховый кабинет со столом, множеством выдвижных ящиков и замков, на котором давно умерший художник изобразил французских пастушек. Карнизы этой домашней кладовой  уставлены фарфоровой посудой. Когда Штефан вошёл, рядом с этим сооружением сидел высокий худощавый человек в грязном светло-голубой домашнем платье, чья вытянутая шея с вытянутой коричневой головой свисала над плечом словно зимние ветви. Он перестал потягивать разбавленный бульон и смущённо поднялся. Его вторая половина, что, казалось, составляла больше половины, повела речь вместо него:

  - Ах, если б вы знали, господин коммерции советник *******, какую скверную спекуляцию с сельдью мы повернули, в силу того, что вы нам её предписали, вы бы, может быть, не стали столь рано приходить к нам требовать деньги за партию. Уж в наше-то дурное время успеха в делах не добьёшься. Я всегда говорила мужу, что ныне ничего не возможно добиться, можно только отложить и сохранить, так он и слушать не желает, ибо тоже заразился всей этой, роскошью, нарядными одеждами, расточительством и сладкой жизнью. Хоть убейте, не могу я понять людей; во всем они поменялись. Мой благочестивый батюшка приучился так ходить, что он мог носить пять лет одну пару сапог, да так и не сносить; правда и сапожники в то время были не такими жуликами. Теперь же, когда мне хочется посмотреть в окно воскресным днём, я сразу же желаю от него отойти, дабы не выходить из себя, глядя, как ходят нынче люди! От таких шаркающих прогулок по улицам иная пара туфель за восемь дней поносится, - и пожалте, новая обувь, а уже протерлась. Да и не могу совсем уж не осерчать на флегматичную натуру моего мужа. Ежели он, ссыпая нюхательный табак в банку, половину рассыплет на пол, то он спокойно продолжает как ни в чем не бывало. Ежели пишет он, а перо не совсем годно, то он выкидывает его и берет новое. Я ему тысячу раз говорила - починил сперва, и будет отлично писать. И без этого, только лишь из-за чернил, бумаги и перьев его писульки стоят нам больше, чем приносят. По праздникам за кофе (ох, неохотно я  на эти кофейные попивошки согласилась) если мне нужно выйти, а он себе наливает, то к моему возвращению на столе уже плещется море разливанное молока. А я это терпи и слова не скажи?

  В это время поджарый мужчина с виноватым лицом подошёл к шкафу, открыл дверцу своими тонкими пальцами и постучал по денежному ящику.

  - Не лезь! - налетела на него жена, - оставь это мне, ты ж всё правильно не сложишь: опять вместо грошей выдашь крейцер, как намедни, - супруг стушевался, - встократ мне милее, - продолжила она, отсчитывая деньги, - фальшивую монету подавать нищим, показывая свою милость, когда выхожу из дому. Сбудешь с дому - и слава Богу.

  - Вот, - промолвил она теперь, - двадцать шесть гульденов, сорок девять грошей, - отсюда два гульдена уступки  - так будет справедливо, - и быстро вручила деньги.
Штефан взял их хоть и с недоверием, но без пересчёта и поспешил далее, ибо думал ещё кое-кому нанести визит.

  После того, как он войдя легко с помощью жезла в несколько домов понял, что изымать деньги у этих честных людей слишком большой груз для совести, повернул он на соседнюю улицу и будучи влеком своим волшебным жезлом, вошёл на второй этаж нового дома.

  - Что испытал я за этот краткий день и что ещё сегодня испытаю, - сказал он самому себе, - ну, не сплю ли я? Но ни разу не мечтал я о таком в моём бедном переулке, ни разу даже вообразить не смел, что могут произойти такие перемены! А каких людей я узнал!

  Навстречу ему прибежала миниатюрная горничная:

  - Вы уже снова здесь, мадам Брабант? Опять будете мешать моим господам читать и при этом как всегда, ничего не добьётесь... Ну чтож, вы это заслужили. Почему вы всё ещё себе работаете, ежели знаете, что при каждом рассчёте у вас вычитают половину. Но ради всего святого, что вы делаете с этой чёрной дубинкой?

  - Это, - Штефан запнулся, заметив по речи камеристки и свому платью, что стал модисткой, - это такая новая разновидность шкатулки.
Сконфуженный этой неудачной отговоркой, он быстро постучался и прошёл в светлую комнату, украшенную по периметру изображениями благородных юношей и прекрасных дам. Также на оттоманке лежала одна из них, в белом домашнем халате, только лицо её цветом было подобно розе, что стояла на столике рядом с софой. Вокруг неё лежали книги, одну из которых она не отрываясь читала, держа в руке, и, ещё долго, пока модистка-Штефан стоял перед ней, капали благородные слезы на страницы романа. Наконец она подняла свои заплаканные глаза.

  - Как? Вы здесь, милая Брабант? - вздрогнув всем телом, она долго и рассеянно смотрела, словно не понимая, где она находится; после взяла она свой носовой платок, - о, Боже, как тонко я настроена, - прошептала она, пока текли её слёзы, - что вам угодно? У вас, должно быть есть уже всё. Ах, да! Новые кружева ещё не исправлены. Минуточку, моя хорошая.

  Она дала знак подойти к секретеру и,  сконфузившись, вынула оттуда золотые и серебряные монеты.

  - Ах, я сегодня такая чувствительная, такая растроганная, такая меланхоличная. Ах, какую же божественную книгу я прочла: "Восторги и терзания любви.". Вот... Пусть чуть больше, пусть слишком много, но только возьмите!.. Вот и хорошо.

  Разомкнув руки, Штефан хотел было поклониться, но получился только книксен

  -  Ах, терзания любви! - вздохнула девушка и выпорхнула в дверь.

  -  Господи, что это я? - промолвила она, вздрогнув, когда Штефан уже бежал вниз по лестнице, и положила ладонь на лоб, - словно только что Брабант в костюме с чёрной трость ко мне приходила и забрала у меня деньги. Нет, не могло быть - наверное, мне нездоровится; у меня жар, - она позвонила в колокольчик, чтобы послать за доктором.
На улице он проходил мимо двух бабенок,  одна из которых была одета точно также, как и он в последнем доме и также казалась модисткой.

  - Сегодня, - говорила она своей подруге, - у меня был тяжёлый день. Мною только что овладело такое чувство, словно я сама не своя. Думаете, глупость - я должна была отпускать посреди улицы комплименты невесть кому! Этот совершенно незнакомый господин посмотрел на меня весьма удивлённо и со смущением приподнял шляпу.
Штефан ужаснулся и поспешил оттуда на новое место. Он стучал ещё и в иные дома и его волшебный жезл собирал добрый урожай.

  И снова послеполуденное солнце осияло переулок теплом и добротой. Старая прачка в чистом платье присела на скамейку перед домом: сложенные руки  покоятся на переднике, мягкие черты лица показывали, как приятно было ей столь нужное солнечное тепло. Оттого и склонила она, задремав, свою немощную голову и сновидения закружили свой хоровод: ей опять виделся сын,  маков цвет, желторотый солдатик, в тот день, когда он, уже готовый выступать, пришёл попрощаться, и ещё раз послышались его слова:

  - Да хранит тебя Господь, матушка, и когда я вернусь домой, не будешь ты ни в чем нуждаться.

  Потом она с большим ужасом видела его в какой-то битве. Думалось ей, что видит она, как он падает, но он опять поднимался перед ней и она улыбалась. Наконец привиделось ей, будто настал вечер и прилегла она уставшая в кресло в своей тёмной избе. Открылась дверь и вошла высокая фигура, но в темноте черты лицы были чуждыми и неясными. Наконец шагнул он совсем близко: то был Фердинанд.

  - Привет тебе, матушка, - позвал он, - ты ещё помнишь меня? - сразу же на колени ей упало что-то тяжёлое и он насыпал ей полный фартук денег. Она так же отчётливо слышит звон. Ей хочется встать...

  - Госпожа Лизе! Эй! Лизе, соседушка! - звал её всё громче и громче и по деревянному стуку шагов поняла она, что то ковыляет старый Кристоф на своём протезе. Когда она открыла глаза и сообразила, что сидит во дворе перед домом, сосед уже стоял перед ней.

  - Со мной тебе надо пойтить, старушка! - промолвил Кристоф сверкая чёрными глазами на седобородом лице, - и что ты думаешь? Ты же знаешь, что я вчера поозоровал по дурости, и пробормотал при квартальном себе под нос всю правду про него, - так он меня определил в казенный дом без суда и следствия; сегодня только отпустили. Ковыляю я, значит, домой в расстроенных чувствах и только  залез в свою нору - а на скамейке моей, это которая мне и стол, и сундук и лежанка, - кувшин с вином, хлеба каравай да две увесистых палки колбасы! Истинная правда, вот те крест, не вру!  Вот в толк не возьму, то ли кто из друзей помог закадычных, то ли с неба само свалилось. Я по первости на скубентика своего подумал, да когда ж у того такие деньжищи-то бывают? А оно всё вот оно, клянусь своей голяшкой,  что лежит в Магдебургском шанце! Теперь хотел бы я выяснить, кто со мной такие шутки шутит. Ну, коль он так славно сделал, значит и мне вечером черёд повеселиться,  и клянусь Богом, я так и сделаю ради его здоровья. А ты, фрау Лизе, мне в этом поможешь, давай-давай, пойдём - пойдём! Давай-ка, шевели, соседка, костылями, гуляем сегодня, рано коченеть!

  - Господи, что это? - вскрикнула старая прачка, всплеснув руками, -  мне ж снилось, что сыночка мой здесь был да цельную пригоршню денег принёс, и - Господи, твоя воля! - вот, в переднике!

  - Ятаганом мне по уху! - прервал её старый вояка своим басом, - что ж за день такой сегодня! Мне колбаса домой с неба падает, тебе - талеры в передник. Мать моя женщина! Не может твой сын здесь быть - я ж сам его хоронить помогал! Но точно говорю, добрый ангел сегодня пролетел. А посему треба тебе меня уважить! Положи пока свои деньги в сундук: быть тебе сегодня моей гостьей, а в другой раз и я буду к твоим услугам. Вот чудеса! Ну и дела!

  С неописуемой тихой радостью подслушивал всё это Штефан, спрятавшись за угол и вот поспешил он навстречу новому чуду. Он прокрался через чёрный ход в дом своего соседа, отца Сабины и по узкой тёмной лестнице взбежал на чердак, в коморку к студенту. Тихо открыл дверь и увидел бедного юношу, стоящего вполоборота к двери перед маленьким окошком, раскладывающего свои книги. Его нескладная фигура в сером заштатном костюме, прекрасные волосы и бледные щёки придавали ему образ благородного мыслителя; и действительно, он также был похож на этот образ и своей спокойной, прямой осанкой,  отрешенным взглядом и руками на греческой трагедии, которую он читал.

  Красноватый закат освещал его чело и книгу. Шорох от вошедшего вывел его из оцепенения: он оглянулся вокруг и застыл в некотором смущении.

  - Добрый человек, - сказал он положа руку на сердце, - мне очень жаль, что ты опять пришёл напрасно. Я должен попросить тебя потерпеть ещё какое-то время. Я до сих пор зря тратил время, ибо ректор, после того, как я указал ему на его ошибки, меня всячески травит и очерняет. Но я в последующем надеюсь получить несколько учебных часов [на репетиторство] и тогда...

  - Милостивый государь! - прервал его Штефан под личиной кредитора,  тайно радуясь своей роли, - дорогой мой учёный, пусть его, этот талер ! Не за этим я пришёл. Хотел я вас спросить, не можете ли вы взять ссуду ещё в несколько талеров? Отдадите, когда станете уже  профессором или старшим преподавателем, - и с этим положил полную пригоршню денег на стол. Студент отошёл на шаг и и крупные слёзы навернулись ему на глаза.

  - О, добрый человек! - воскликнул он, пожал Штефану руку, и обняв его, произнёс, - прости меня, мил друг: до сей поры думал я, что такое присуще лишь благородным героям книг - и сколь пристыжен стою я перед вами! Но вы слишком щедры, - продолжил он,- ибо даёте мне гораздо больше, чем нужно. Вам стоит забрать обратно по меньшей мере половину; тем более, что много времени может пройти прежде, чем смогу я возместить... - но пока он подходил к столу и трясущимися руками собирал деньги, Штефан уже, спотыкаясь, сбежал вниз по лестнице с бешено колотящимся сердцем.

  На нижнем этаже тем временем поднялся большой шум.

  - Господин, - кричал отец Сабины, - я же вам говорю, что купец заказал у меня большую партию и пообещал мне оплатить товар по готовности -

  - Рад за него, - перебил его рыча поставщик железа, - но я остаюсь при своём и взаймы ничего давать не намерен!

  - Но любезный господин Руфе, - опять взмолился ножовщик, - сжальтесь хоть над семьёй, которую в скором времени посадят в клетку как диких зверей и сошлют за море: их счастье в ваших руках. Вы же можете дать последнюю надежду на второе рождение бедному...

  - Да, - опять перебил его купец, - если бы вы, господин ножовщик не пользовались столь дурной славой в вашем скотном дворе. Если ваш брат ничего сделать для вас не хочет, как же у вас язык поворачивается что-то от меня требовать?

  - Может Господь да вразумит его сердце, - сказала сердито жена.

  - Даже если он такой жестокосердный, - добавил муж, - хоть Вы-то сжальтесь над нами, Христа ради.

  Слушая это, Штефан просунул свой жезл за ступени и в это время увидел он Сабину, входящую в дом с грустным лицом. Когда она увидела его на лестнице, настроение её мгновенно улучшилось; она поспешно поклонилась, словно бы желая удостовериться, что это действительно он, а после, вскочив, одним прыжком оказалась она перед ним.

  - О, Штефан, - произнесла она и с трепетом положила свои ладони ему на плечи, - мне тебя так не хватало... Где же ты был так долго? Грудь моя теснится от переживаний, которыми так хочется с тобой поделиться!

  - Откуда ты пришла? - прервал её Штефан.

  - Ах, от мерзкого, фырчащего братца Кесстехера. Один господин заказал у моего отца ножи, столовые приборы и огнестрельное оружие, отчего могли бы мы поправить наше положение; только господин Руфе не поставит нам ни железа ни стали, ежели мы тотчас не оплатим. Затем-то и отправили меня к брату с запиской, а тот только фыркнул: "Пф! Нет у меня ничего, а даже если бы и было, все равно бы не дал! Точка!"

  - А здесь ли господин Руфе? Мне кажется, я слышу его голос.

  - А если я возьму у вас ссуду под пять процентов? Под шесть процентов? - услышали они, как пронзительно спросил оружейник.

  - Да хоть вдесятеро! Я подачек не даю. По мне так лучше синица в руках, чем журавль в небе.

  - Заходи, заходи, - прошептал Штефан и положил Сабине в руку столбик монет. Сабина покраснела, побледнела и отказалась принимать.

  - Не ворованное, - быстро успокоил он Сабину, - это от мудреца. Иди - но только прошу, - скажи, что от братца, - и с этим задвинул её в комнату.

  В это время в извилистый переулок  Оружейников спускался квартальный. Словно больной опирался он на свою трость, словно спящий смежил он свои длинные ресницы и казалось, что сон пропитал все выражение его лица.

  - Что за душный день сегодня - пробормотал он тихо себе под нос, - какой спертый воздух! И я сегодня какой-то вялый и квелый. Весь день как-то странно ломит суставы; я ничего не понимаю, я ли это или не я, но пробраться за угол этого проклятого переулка стоит мне, словно поднимаюсь над собой. Этот вертеп меня сведёт в могилу. Никогда не знал жалости к этим люмпенам: нищеброды, а эвона, живут и радуются. Воистину не успокоюсь, пока их не истреблю, даже если мне придётся захлебнуться этим заколдованным воздухом! Но сперва - этого неотесанного башмачника, мне он более всех отвратителен.

  Радостно плелся он к криво висевшей двери антонова дома. Когда он подумал, что он уже рядом, открыл он глаза, чтобы не споткнуться о горбатый порог, но что за зрелище! Перед судьёй стоял он же сам: в той же большой треуголке,  в том же синем хлопчатобумажном сюртуке, в тех же брюках, лёгких остроносых сапогах, - да , в том же самом припудренном парике, с бледными губами, с безжизненно смотрящими на него стеклянными глазами. Он хотел было закричать, но спёрло в зобу дыхание и его зашатало. Обхватив руками голову, он с чудовищными усилиями вырвался на улицу и теперь, почувствовав себя свободным, со стонами и охами бросился домой.

  Штефан со своим жезлом также стоял дрожа у входной двери, но быстро оправившись, засунул он жезл в жерло печи и с нескрываемой радостью вошёл он в горницу.

  Давненько не было таких дней в старом Хольгассе. Казалось, прежде замершая жизнь вновь начала бить ключом. Всё утро жители бегали друг к другу, спрашивали, рассказывали и особливо толпились во дворе башмачника Антона. Вскоре послышалось громкие возгласы и казалось в хижинах принимались всяческие меры предосторожности.

  В то же время весь остальной город казался опустевшим, ибо все устремились на освящение собора в соседней деревне, по проводившимся здесь приготовлениям могло показаться, что народ будет праздновать своё особое освящение храма. Перед домами составляли вместе всевозможные столы,  под сиденья приспособили всё, что только нашли: стулья, скамейки, сундуки и даже брёвна; в каждом кухонном окне нет-нет, да сверкал огонёк жаровни; девушки носили корзины с хлебом, молодые люди несли кувшины с пивом и бочки с вином; пели дети песни, а старики смотрели алчущими глазами то из окон, то от порога на приготовления.

  Среди прочих вокруг столов также хлопотали две персоны, которых, казалось бы отрядили на должность церемонимейстера. Время от времени они что-то между собой обсуждали, давали другим поручения и накрывали,  собственно, стол. Это были: довольно тучная, престарелая и живая дама которую обычно звали не иначе как алтейная Маргарет, потому как заготовка этого растения обеспечивала ей пропитание, а с другой стороны чернобородый коренастый мужчина в надвинутой на темные брови красной шапочке. Его обыкновенно звали "Барон синиц", ибо вначале притворялся он польским бароном, но так как кроме титула у него ничего не водилось, вынужден он был зарабатывать на жизнь птицеловством, подражая то голосу канарейки, то щебету лазоревки.

  - Но вы всегда делаете такое лицо, Барон, - сказала ему Алтейная дама, - будто вас вовсе не удивляет всё это,- и непостижимая судьба смуглого Антона!

  - А чему удивляться? - ответил тот, продолжая степенно нарезать жареного барана, - таков мир! Сегодня так, завтра этак.

  - Так-то оно так, но только коли зайца нежданно-негаданно ты у себя на кухне изловишь - понимаешь, о чём я, то тут любой удивится, коль не дурак.

  Кухмистр флегматично покачал головой.

  - Ужель больше богатых братцев не преставляется? Уж коли кто помрёт, так другой и унаследует. Чем тебе не вдруг?

  - Даже если ничего об этом братце и слышно-то не было?

  - Пока человек живой, - возразил он, - о нём и не вспоминают вовсе; а вот как помер, да ещё чего после себя оставил, тут-то наследнички его и восславят.

  - Да иди ты! - возразила Маргарет, - у меня братишек почитай с полсотни будет, а я обо всех их сказываю, хотя едва ли что унаследую, потому как Унтерцоллер, к примеру, семь лет, как кашляет, и кашлять ещё будет на моих похоронах.

  - Так дай ему твоего отвара, - сказал Барон синиц,- эй, колбасы сюда.

  - Да уж, надо бы ему от щедрот моих отсыпать - ответила она, - не то сам-то себе и тонну утянет, скупердяй. И у бомбардира, что не сегодня-завтра преставится, в кармане вошь на аркане, и лавочница все завещала своей сокофейнице, а мыловар...

  -  Держите, чтоб к нарезанию торта уже быть готовой, - вставил он слово, - уже три четверти и я готов.

  -  Сейчас-сейчас, Барон, я тоже!

  -  Начинай, Кристоф, - крикнул Барон. Старик выскочил из соседнего дома словно кукушка из часов, только деревянная нога загрохотала. Прижав к усам горн, он трижды громко протрубил.

  И открылись двери во всех домах в переулке оружейников, и стар и млад выплеснулся в убогую слободу. Штефан и Сабина шли обнявшись за старым Кристофом и радостно смеялись.

  - Веселитесь до упаду, развлекайтесь от души! - а это уже Антон  выскочил из дома, подбросив вверх свою кожаную кепку. Громкое ликование было ему ответом. Его жена Ханна следовала за ним, и её радостный румянец, так давно не освежавший щёки, был ещё краше под новым чепцом, тогда как муж оставался в своём рваном тряпье. У двери же штефанова старшая сестра также старалась побыстрее повязать маленькой Аннушке новый передник.

  - А музыканты ещё не здесь? - спросил Антон, пока все садились за столы, а фрау Ханна, которой помогала Алтейная Маргарет, распределяла гостей по местам.

  - С этим было сложно, - ответил Барон синиц,- на запах готового пирога много голодранцев сбежалось. По счастью встретил я двух скрипачей и одного цимбалиста в полковом трактире, что остались у меня на ночь и заснули на полу. Они пообещали, что как только проснутся, отыщут волынщика и придут.

  - Ну, кому танцевать охота, тому и посвист хорош! - воскликнул он, - а ну-ка, кум коновал, чудесный доктор, вы же король переулка! Лучше вас никого! - с этими словами он дёрнул дебелого старика в парадном сюртуке со стальными пуговицами рядом с собой занять место первым. Тот с совершенно не поморщившись сел с большим достоинством. И тотчас же все набросились на миски и ложки, а девушки и женщины прилежно пододвигали блюда туда и сюда.

  - Да полно, полно вам, - восклицал трактирщик пестрой компании, - этак же и челюсть недолго своротить! А эта машинка давно не занималась таким делом, а ныне аж в полный рост! Теперь же, когда простой закончился, а ручей опять течёт, как дёшево то, что я столько времени ещё буду напрасно алкать.

  - Успокойся, - сказал ему Барон-Птицелов,  медленно вытирая усы, - порою чудеса и одно за другим случаются.

  - Я полагаю, - заметил коновал, зачерпнув пудовым кулаком щепоть соли в суп и добавив хлебные острова в океан, плещущийся в миске, - время от времени природе нужно дать толчок.

  А в это время сидящие рядом женщины стали перемывать косточки квартальному судье, чтоб ему с каждым глотком супа плохело, ибо чуть не отправились по его милости к диким зверям на необитаемый остров, крестились и благословляли загорелого Антона, благодаря великодушию которого теперь можно было жить и умереть на родине. Их соседи, кузнецы, разбирающиеся в искусстве меньше, чем в еде и разговорах, волновались лишь о том, чтобы в точности и вовремя выполнить прежнее дело. Группка мистично настроенных пиетистических********* сапожников, чьи согласные меж собой души будто бы находились в непрестанном общении, разбирали блюда благословенные и возбраненные, разбирая в них зверей чистых и нечистых. Наконец разостлали они вместе скатерть апостола Петра и порешили, что можно им сегодня вкушать от всякого мяса и даже от кровяной колбасы. Старый Кристоф собрал себе из общительных обжор и попросту балагуров весёлую компанию, ухаживая за старой прачкой Лизой, которой он, время от времени дружески подмигивая, придавал бодрости духа. Штефан, весьма сожалея о том, что застенчивый студент не смог спуститься вниз, втихомолку носил ему лучшие куски, до которых только смог дотянуться. После сел он вновь с довольным лицом в шумную компанию и разнообразные выражения всеобщего веселья, то тут то там показывавшиеся ему на глаза, отвлекали его от еды. Когда его соседка Сабина вновь предложила ему угоститься, он обнял её, со значением взглянул ей в глаза и произнёс:

  - Тебе это тоже нравится?

  - Нет, - усмехнулась она, - если ты не ешь.

  Тогда они принялись есть из одной тарелки и делить каждое блюдо.

  - Ещё чуть-чуть и будут парой, - сказал ментор церковно-приходской школы, - попомните моё слово.
Тут засмеялся сосед оружейников, а его жена поправила узел от капюшона под своим двойным подбородком и спросила:

  - Что скажешь, Штефан?
Штефан серьёзно кивнул головой.

  - А ты, Сабина?

  Сабина густо покраснела, крупные слёзы навернулись на глаза и подпрыгнув, она быстро исчезла в дверях своего дома.

  Штефан оставил за спиной радостный пиршества шум и медленно отправился за ней. Она сидела в небольшом садике за домом под одинокой старой липой, приглаживала на лбу свои чёрные волосы, пряди которых нет-нет, да слетали на глаза, и смотрела влажными очами на белые облака в голубом небе и мягкий свет, танцующий на них. Какое-то время Штефан стоял незаметно сзади от неё; щебетанье птиц в кроне и тихий шум ветвей казались ему сегодня совершенно особенными; он погрузился в неопределённые размышления и легко ему стало на сердце. Юноша шагнул к ней и хотел было взять её руки, но она быстро закрыла ими своё лицо.

  - О, Сабина, - сказал он, - что же я тебе такого сделал? Ты никогда ещё не была такой.

  Она не отвечала.

  - Вчера вечером, - продолжил он, - ты так радовалась со мной, предвкушая сегодня,  и ужель сегодня всей радости моей должно превратиться в скорбь?
Она быстро выпрямилась и опять посмотрела на него взглядом, полным застарелой тоски.

  - Ах, - начала она после долгой паузы, - как бы я хотела, чтобы опять была старая добрая нужда и чтобы мы сидели здесь и жаловались - так было бы мне определённо лучше.

  - Не страх ли за наше счастье тебя снедает? - спросил Штефан и сел рядом с ней.

  - Оно так внезапно на нас обрушилось, - возразила она, - и всё вокруг стало таким оголтелым. Я слышу снаружи одни лишь пустопорожние толки. А ты - каким ты раньше был тихим и серьезным, Штефан, а теперь так беспокойно озираешься ты по сторонам; а ещё боюсь я того белого старца,  будто придёт он и развеет всё как сон, как утренний туман... Ведь я уж измаялась думать, а ну как ты ему душу продал?

  - Сабина! - раздражённо крикнул Штефан, - я не продался; муж же белый куда лучше и сильнее простых людей. Хотя я и не говорил с ним, зато он мне помог. Я не могу рассказать тебе всего сейчас, но возможно я вскоре отведу тебя к нему и ты сама попросишь у него прощения за то, что неверно восприняла своё же благо, - говоря последние слова, он вытер ей слезы.

  - Да, Штефан, - промолвила она нежным, по-детски светлым голосом, поднявшись к нему и протягивая руку, - я снова тебе верю! Ты меня простишь?

  - Конечно! -  и радостью засветились его глаза, - пойдём же, нам стоит тихонько вернуться, иначе будут волноваться.

  Они шли по дому и навстречу им летели звуки музыки; теперь казалось, что жизнь на улице действительно расцветает новыми красками.
Когда музыканты сделали паузу, сапожник воскликнул, залив себе внутрь полный стакан одним долгим глотком:

  - Такой вот я, любезные братья-товарищи:  посмотрите, ведь у каждого своя, совершенно особенная внешность и каждый ею пользуется по-своему и во внешности каждого есть то, что сохраняет его особенным и затмевает остальные члены. Такой у квартального нос. Ужель не сует он его куда не попадя?    Ужель он нигде ничего не вынюхивает? Ужель он каждую секунду не ощупывает своими пальцами, на месте ли нос и правильно ли он расположен? Этим носом и своими движениями показывает он свой ум, а нос свой круглый год он потчует испанским табаком. Зато у  Барона-то нашего какие усы и бакенбарды! Он их подбривает и расчесывает и всегда озабочен тем, чтобы всё его лицо сочеталось с бородой.  Почему бы ему напротив не скорчить такую рожу, чтобы выморщить брови и налепить на нос губу?

  Синичкин Барон, казалось, и ухом не повёл и лишь молча поглаживал свою бороду.

  - Ну а вы, кумовья писари да менторы, продолжил Антон, - живёте только ради ваших косиц*********. Вы бы посмотрели, как вы степенно, осторожно вышагиваете по улице, чтоб не растрясти свои букли: и всю-то голову наклонить надо, чтобы свой шлык сберечь и спину поднять повыше, чтобы удобней держалось, а лицо всегда пусть будет обращено к земле, чтобы только косица была лучше освещена. Бьюсь об заклад, что глаза ваши смотрят не из головы, а назад сквозь голову: как же там ваша косица поживает?

  Школьный ментор от ярости тряхнул головой, но когда его косица от этого съехала набок, он осторожно взял её двумя пальцами, и снова положил на воротник правильным образом.
И пока все смеялись, Антон заключил:

  - Да и сам я такой же: жертвую собой ради глотки. Или напоить её или надрать, а лучше, понимаешь ли, и то и другое! - и вновь опрокинув стакан, он запел:

- И не плету я вам, но тот хорош солдат,
  Кто не певец, но может воевать.
- Ну, нешто не знаете? - обратился он к музыкантам; они покачал и головами, - а эту:

- Пью вино - тоска снедает,
  Воду пью - и помираю, - музыканты вновь покачали головой; в это время мимо проходил Прегель, школьный учитель, что разобидевшись, собрался домой.

  - Эй! - крикнул Антон, вцепившись ему в руку, - кум, ужель ты дуешься на то, как я ославил твои хвостики? Ты, конечно, прав, - и уже усаживая на скамье, - каждый это воспринимает по-своему. Это относится и к иным людям, будь они трижды правы. Знал я, право, парней, которые, когда у них костюмы норовили упасть с тела, а сапоги были столь широки, что двух шагов нельзя было ступить, чтобы ничего не потерять, продолжали пахать, как ослы. А ещё одного контрабасиста, у которого была такая большая шляпа, что ежеминутно при игре падала она ему на нос, но это ему нисколько не мешало, напротив, он ничтоже сумняшеся вслепую пиликал до ближайшей паузы, пока опять не сдвигал её набекрень и наконец стало это настолько обыденным,   что он в нужное время таким штрихом заканчивает свой рулад, что к концу пьесы я колпак его и вовсе не замечал. Но у благородных всё по-другому, и скажу я тебе, мой генерал один раз битву проиграл, потому что ему новый мундир неудобно пошили.

  И все вновь рассмеялись, даже Прегель повеселел; все придвинулись поближе, чтобы услышать его остроты, кроме набожных сапожников, что, уже разгоряченные вином, рассказывали друг другу уже по седьмому разу истории своего возрождения [в вере].

  - Так-то, люди, - ликовал Антон, чокаясь со всеми, когда оркестр давал туш, - не унывать, смелей, бодрей! Известно мне сегодня, что я - старый -

О том, что было, рассказать
Чтоб ни прибавить, ни отнять;
Поведаю, что было, стало:
На камне жаба восседала,
Что вдоль ручья скакать любила:
То ей обыденно и мило.
Ух-ты, Штефан! Должно же и мне было это всё вспомнить! Воистину, чем ночь темней, тем ярче звёзды!

Как нормы фараон удвоил -
Что помирать люд приневолил,
Так все смекнули - ей же ей! -
Видать, к нам скоро Моисей!
Фараон, товарищи, у нас будет квартальный, а кто же у нас Моисей, - ха, вестимо, Штефан!

  Так становился сапожник всё веселее, бесшабашнее, пил и острил, пока не стемнело. Вот уже и женщины стали расходиться по домам и госпожа Анна положила каждой в фартук мяса и пирога, а мужчины всё ещё кутили с Антоном: рассказывали про свои проделки юности,  подтрунивали друг над другом, ругали власть, а сапожник одну за другой затягивал старые песни. В паузах вступали музыканты, пока краски заката не обесцветила ночь, и сальная свеча не догорела окончательно.

  Вдруг в то время, когда подмастерья в аккурат в середине одной из застольных песен гаркнули молодецкое "Эх!", один из просветленных сапожников крикнул остальному застолью:

  - Полиция! Квартальный с охраной идёт! - и благочестивые братья споро похватали свои треугольные шляпы и улизнули.

  - Артиллерию к бою! Кого я вижу! - закричал Антон и яростно встал из-за стола, в то время как квартальный, ободренный освящением церкви и подгонявший стражу, уже стоял перед ним.

  - Это ты, братец? - с горечью крикнул Антон, с силой обнял его и крепко поцеловал, впечатавшись зубами ему в щёку, - что-то не так? Была б твоя жесткосердность золотой, то ни один бедняк бы не ушёл пустой. И дурость вам и грубая гордыня - всё суть одна и та же древесина. Но если зависть вдруг огнём накроет - цена на дерево упала вдвое.

  Квартальный яростно вырывался, но Антон сжал его ещё сильнее.

  - Так-то дружок: мелкий воришка в петле плясал, а вор покрупней приговор подписал - и отпустил судью.

  - Проклятый чернокнижник! - вскричал судья, - мало того, что вчера напустил ты на меня морок, так тебе сегодня нужно весь переулок поднять по тревоге? Где ж ты деньги украл на свою богопротинвную жизнь? А ещё и со мной так обойтись! Ну ничего, посмотрим, что ты наколдуешь себе в помощь, когда тебе стянет горло железный ошейник! Стража! Взять его! Всё должно быть днем! Тебе должно болтаться па виселице, это истинно как то, что я здесь стою.

  Вскипая от гнева Антон выхватил нож; товарищи хотели его оттащить и попросить за него. Штефан рухнул на колени, умоляя отца и судью.

  -  Я говорю, хватайте этого вора, разбойника и приспешника сатаны! - рявкнул судья своим нерешительным подчинённым.

  -  Сперва получи от старого солдата! - выкрикнул Антон и ударил его ножом в живот. Умирающий квартальный опустился на пол. Тёмный переулок наполнился криком, плачем, беготней и стычками... Словно в прострации Антон протянул руки связывавшим его помощникам квартального; его увели и унесли окровавленный труп квартального.

  -  Эх, червячок, солнце ещё не сядет, а батьку твоего, злодея, повесят, - сказал старый тюремщик приглушенным голосом, освещая под тёмными сводами своим фонарём дрожащему Штефану сырую каменную лестницу, ведущую вниз, - его счастье, что сразу во всём сознался; так хоть в своей дыре может он ходить без ошейника и кандалов. Осторожней, не упади: в башне решетка, провалишься - считай, живым не выбершься, под ней метров с полсотни глубины. Иди по ней не плачь, на той стороне дверь, за ней его сразу и увидишь, хм, думаю, он даже поёт - Вот безрассудный! - начал он снова; на какой-то момент стало тихо, но прислушавшись, можно было услышать из-за стены такую песню:

-  Подруга из дерева: столб да верёвка
   Мымра трехногая бегает ловко
   Со мной на ветру...

  Воцарилась гнетущая тишина. Старик, что-то пробормотав, тряхнул головой, шагнул к мощной железной двери, вставил громыхающий ключ, провернул и вынул и со скрипом отворил дверь и затем, подтянув мальца поближе, поднял фонарь и, осветив темноту казематов, сказал:

  - Поспешай к нему, но не затягивай: но если что-то не так, я буду ждать у двери.

  Он поставил свой фонарь на ступеньку и Штефан стал спускаться. Через несколько шагов среди тёмных стен, глазам стало светлее. В падающем из потолочного люка рассеянном свете увидел он своего отца, сидящего на приземистом камне, свесив голову и упершись в колени кулаками. Долгое время рассматривал он сына осоловелыми глазами; наконец он произнёс дрожащим, еле слышным голосом:

  - Что ты хочешь?

  - Освободить тебя, - прошептал Штефан, всплакнув и обняв отца; тотчас же, торопясь от ужаса, продолжил, - тот же, от кого я принёс много денег, дал мне эти перчатки. Надень эту на левую руку; я же надену левую себе на правую и ты будешь с моим лицом, а я в твоём обличье. Ты с привратником выйдешь, а как будешь в безопасности, перчатку снимешь; так приобретём мы наше прежнее обличье: ты будешь спасён, а мне ничего не сделают.

  - Что ты говоришь? - спросил отец после значительной паузы, постоянно, словно бы спросонья, всматриваясь в одну точку, перед собой. Штефан повторил свою просьбу, с дрожью в голосе сказал то же самое и третий и четвёртый раз, но отец лишь покачал головой и медленно, со стоном, произнёс:

  - Уйди! Оставь меня!

  Но когда несчастие и страх подсказали сыну ещё  более трогательные слова, отец всё же обнял его за плечи:

  - Вот что думаю я, сынок: час мой уже пробил, и с моими ли грехами мне чудо-то явится? Мне ли должно на свободу? Хотел бы я, конечно, помереть свободным, пусть даже смерть была бы горше, но... Нет. Оставь меня - лишь чуть побудь со мной - и ступай...

  Теперь сидел он спокойным, а сын лежал на его коленях. Они помолчали ещё мгновенье.

  - Передай привет матери, -  сказал Антон в глубокой задумчивости, - и маленькой Аннушке и Фике, - и простите меня, если сможете.

  Между тем Штефан втайне натянул одну перчатку отцу на руку, а вторую переодел с левой на правую.

  - Ступай, сын мой, - на этот раз громко скомандовал он отцовским голосом, - прощай.
Антон вздрогнул, отпрянул от собственного отражения, чуть постоял и побежал к двери.

  - Но-но, шкет, - воскликнул тюремщик, идя ему навстречу, - осторожнее, а то упадёшь! - и крепко взяв лже-Штефана за руку, поднял повыше фонарь и пригляделся к узнику; удостоверившись, что тот все так и сидит на своём камне,  вывел дитя и со скрипом и скрежетом захлопнул дверь.

  Теперь дрожащий Штефан остался один в ночной темнице. С тревогой и зыбкой надеждой подумал он об отце и о том, что тот, пожалуй, уже спасся. Затем пришли ему в голову мысли о его скверном положении:" Что же скажут судьи, обнаружив меня вместо отца?" - подумал он со страхом: "Придётся теперь всё время настаивать на том, что не ведаю я и не знаю, как сюда попал. Моего отца считают чернокнижником, а ведь это может мне пойти на руку."
Размышляя подобным образом, ощутил он тяжкие угрызения совести.

  - Господи! Господи! - воззвал он, - какой простой была моя жизнь, ведь я никогда сознательно не лгал;  теперь же впадаю я в ложь и обман и лежу в нем, словно в мороке тёмном. Не грешу ли я теперь? Как, ужель белый старик и его карлик были злыми существами, что заманили меня в свои губительные сети? Нет-нет, я не желаю в это верить, этого просто не может быть! Не гном ли меня отговаривал от этих перчаток и уступил лишь тогда, когда увидел мой великий страх и то, что не могу ни о чем и ни о ком я думать боле, чем о своём отце! И слава богу, это ему помогло. Нужно мне умереть, дабы спасти отца и искуплю я свои грехи!

  Но становилось ему всё более тошно и страшно, и едва ли он мог уже здраво мыслить.

  - Небо! - с ужасом сказал он себе, - а если мой отец забудет снять перчатку, а меня придут вытащить, поведут на суд, и помирай я страшной смертью! Это ж и мать, и отца, и всех подкосит!

  Торопливо снял он перчатку, но все так же ощущал он на себе отцовскую бороду и черты лица. Какое-то время пробыл он в оцепенении.

  -  Но ещё и слишком рано, - начал он, немного придя в себя. Но только не мог он перестать ощупывать себя каждый миг и ужас его и томление все поднимались, пока он находил себя неизмененным.

  - Ох, я только все более уверен - кричал он про себя, - мне нужно умереть. Теперь я всем нутром чувствую, что опасно увлекаться таинственными чудесами, вот таким вот ужасным путем должен я это познать, вот так страшно должна быть наказана моя беспечность!

  Принялся он громко плакать и испугался, услышав в тишине тюрьмы свой жалобный вопль. После он немного успокоился, а его мысли вяло блуждали по минувшим дням. После он уже ничего не мог, впав в беспамятство. Очнувшись он с трепетом в очередной раз набросился на себя но нащупал только любимые черты своего отца. Упал он на колени и сложил руки. Вдруг услышал он приближающиеся шаги.

  - Идут, идут! - воскликнул он,- и поведут на смерть меня, бедное дитя.

  Тяжёлая дверь отлетела, в камеру метнулся свет фонаря, Штефан отпрянул назад и старый духовник сошёл в темницу, дабы подготовить преступника к гибели.

  Гном Пипи сидел в птичьем лесу на своём троне, сплетенном из птичьих гнезд, в качестве скипетра павлинье перо, на плечах мантия из разноцветных перьев. Множество пташек летали вокруг него, выныривали из кустов, парили меж ветвей; иные просили выслушать их жалобный трели, от некоторых же лились куда более бодрые песни. В конце лесочка ветки изгибались причудливых образом и в получившееся таким образом окно падал солнечный свет, а из окна виднелись далёкие горы и широко раскинувшееся небо. Несколько птиц спокойно вылетали наружу, другие же уже тянулись длинными косяками всё глубже и глубже в небесную синеву.

  - А я, а как же я? Что-что-что?- чирикали воробьи, приплясывая вприпрыжку перед королем-гномом.

  - Ах, плутишки, - ответил он им, - не так-то и много с вас толку. Летите же на восток, во двор с красными крышами и маленькой башенкой. Там живёт один пожилой оруженосец, что выжил из ума и  почти ни с кем не общается. Полетайте вокруг него, попрыгайте, скоротайте с ним денёк-другой, развеселите его вашим щебетаньем, но не крадите слишком много вишен, и не занимайте ласточкины гнезда, как вы это обычно делаете.

  Взмахнул он своим жезлом и воробьишки наперебой затараторили:

- Боже храни господина Пипи
  Дождь проливной его напои
  Летим, летим! - и хуш! - вылетели через окно.

  Теперь парочка голубей сели у шеи Пипи, повернули к нему маленькие свои головки и вопрошающе посмотрели на него.

  - В шестнадцати милях на юг отсюда, - произнёс он,- в одном городке, стоит дворец, который узнаете вы по синим флагам. Живёт там юноша, что любит одну девицу, живущую в городе на зелёном холме в семи часах от того замка. Должны они были перед своими родными скрывать свою любовь, вам же должно быть меж ними посыльными, - он поцеловал обоих и они поплыли по воздуху, расправив свои белоснежные крылья.

  Шеренга аистов промаршировала по залу в образцовой порядке и предоставила королю свои длинные клювы; после чего все как один стали на одну ногу и обратились в слух.

  - Вы знаете тот узкий дол,  - обратился он к ним, - в большой деревне, что лежит за ним, крестьяне непрестанно ссорятся и ропщут. Расположитесь на крыше тамошней церкви и замирите село.

  Аисты кивнули головами и торжественно взлетели, раскрыв свои длинные крылья. Их сопровождала вереница ласточек, поющих:

- С учёбы мы ходили компанией честной
  К той фрау, что работает в пивной.

  - Лучшие уже улетели, - сказал карлик, когда перед ним принялись прогуливаться взад-вперёд несколько ворон да воронов, при этом горланя:

- Каркай ворон над могилой
  А ворона на снегу!

  - Тихо! - гаркнул на них гном, - чуть меньше, чем в часе лёта от того виноградника, где я вас изловил, у полуденной стороны одного прекрасного садика раскинулся монастырь. Там сидит аббат, сотворивший немало зла на своём веку. Каждую пятничную ночь подлетайте к окну его спальни, что как раз над его кроватью, бейтесь ему крыльями в оконные стекла да каркайте так, чтобы точно проснулся!

  - Гроб! Грроб! Скверрно! - раскричались птицы вылетая в окно.

  - А тебя, дорогой, приберег я напоследок,- обратился Пипи к соловью, вылетевшему из кустов и севшему к нему еа ладонь, - в низине, в тёмном переулке Оружейников, есть садик за домом с  тенистым ветвистым орешником; там свей себе гнездо и тихими ночами выводи свои задумчивые сладкие трели, ибо живёт там дева, которой требуется твоё утешение.
Соловей распелся своими нежными руладами, становившимися всё выше и полнее, слетая их в звонкие трели. Карлик грустно посмотрел на него и сказал словно бы его песне:

- Вознесется твоя лира
  Нежной радости пречистой
  Ах, соловушка мой милый,
  Вряд ли что-нибудь сравнится
  С красотой тех переливов,
  Звуков сладких,
  Будто бы
  Любви томленье...
  Есль спустим твою песню
  В мрак ужасный, замогильный
  Соловей, скажу тебе я,
  Лишь одно сравнится силой
  С трелей тех ручьём чудесным
  Этих звуков
  Сладко-горьких
  Слёз любовных...
 
  Вот и соловей выпорхнул в окно; гном посмотрел ему вслед. Плащ из разноцветных перьев соскользнул с его плеч, скипетра выскользнул из рук, гнезда трона расплелись, целый лес развеялся как сон - и вот, карлик стоял в своей повседневной одежде перед большим зеркалом, в которое внимательно смотрелся. Внезапно его лицо исказила гримаса сильного ужаса, он забегал взад и вперёд, то в кабинет, то в зал с лампами так, что только стены вращались вокруг него.

  - Нужно помочь! - воскликнул он наконец, - помоги Альбано! Помоги, господин! - и пустился на штурм сундука. Словно кошка он вскарабкался на него и отщелкнул крышку. Она отскочила, его окутало облаком пыли, потом он вытащил большой мешок, из которого выпали листы пергамента, инструменты и одежда. Он поспешно схватил белую шапочку и ещё несколько. Теперь, сверкнув задорно глазами, натянул он шапку на себя, стал невидимым и через анфилады комнат большой золотой ключ выплывал к двери в длинной зале.

  Через несколько лет что-то поменялось в Оружейном переулке: большинство людей были куда лучше одеты, да и на их лицах больше не было явлено той особенной нищеты и безысходности. Особенно зажиточным стал также оружейник Зигфрид, уже бывший известным благодаря своей красавице-дочери Сабине; теперь построил он маленький уютный домик, чьи правильные очертания очень выделялись на фоне остального переулка. Как-то вечером стоял он в лавке на первом этаже и разговаривал с молодым богатым купцом.

  - Будьте уверены, - говорил он молодому человеку, - мне-то боле всего жаль, что так случилось, хоть жена моя и говорит мне, что так должно было случиться. Девица уж почитай, с дюжину подходящих партий отвергла и отняла у нас надежду её увидеть в приятных хлопотах да и нам внуков дождаться,  потому как кроме неё самой и препятствий для этого нет. Но могу я вам сказать по секрету, потому как вы человек порядочный и понимающий: это всё из-за сынка смуглого Антона, что до сих пор у неё из головы нейдет.

  - Смуглого Антона? - спросил молодой человек.

  - Ужель возможно, - прервал его ножовщик, - что вы о нём ничего не знаете? Историями о нем целый мир полнится, и уж точно по его милости наш переулок, так живописно поднимающийся вверх, всё ещё пользуется дурной славой!

  - Может быть, - задумался купец, - это тот самый башмачник, что сгорел несколько лет назад в соседней деревне?

  - Он самый! - ответил Зигфрид, - был он бедным, бедовым и каким-то легкомысленным. А тут ни с того ни с сего местную голытьбу одарили и никто в толк не возьмёт, откуда. Некоторые потом припоминали, что видели башмачникова сына при этом, - сам-то Антон сказывал, что от богатого братца получил он наследство, - и де раздал денег соседям да пир на весь мир закатил. А после пира заколол он квартального судью, ну, его сразу же и приговорили; на следующий же вечер он из нашей тюрьмы-то и утек. В это же время в соседней деревне, где церковь святили, ночью страшный пожар случился. Как стали тушить, так наши местные Антона-то и признали: он то там то тут помогал чистить, засыпать, заливать, спасал людей и скот и рвался в самые опасные места, где огонь боле всего лютовал. После того, как пожар был потушен, нашли на пепелище полуобгоревший труп, и скоро его опознали, и такое прошение к королю послали, что тот позволил отпеть его, даром, что преступника, к смерти приговоренного, в церкви и похоронить рядом с почестями, ибо спас многих ценой своей жизни. Жену его и дочерей на расследование пригласили, да ничего от них о побеге мужа не вытянули, равно как и от старого знакомого тюремщика, который ни в чем не признался, кроме того, что пускал к осужденному сына, но его же он и выводил из каземата, в то время, как отец, в чём он поклялся, оставался в темнице.
Этот же сын, а звали его Штефан, на несколько лет старше моей Сабины - всё время проводили вместе - исчез в тот же день, что и отец, и с тех пор его так никто и не видел. Хотя некоторые крестьяне утверждают, что видели его во время того пожара идущим к горе вместе с каким-то маленьким человечком; другие же говорят, что он и его отец продались дьяволу и теперь ночами вместе с ним летают над деревней. А одна крестьянка, у которой корова с лесного пастбища пропала, а когда искала, сама заблудилась в буковом лесу, так вот, эта крестьянка также рассказывает, что видела Штефана из одного места, в котором до этого никогда не была, и которое после никак не могла найти, стоявшим на скале и рядом с большим белым человеком читавшего длинный бумажный свиток; но это уже совсем несуразные кривотолки. Достаточно того, что мать, что по сей день живёт с дочерьми в той деревне, сама ничего не знает о её сыне. Но посещать их иногда - единственная радость для моей Сабины. Днем она усердно работает, по обыкновению не говоря ни слова, а этим летом часто по пол-ночи сидит в саду и слушает соловья, а после фантазирует о Штефан и как ни странно, также говорит о белом мужчине. Скажите ей, что смуглый Антон и его сын подписали с сатаной контракт - расплачется горько и ну корить глаголами скорыми людскую неблагодарность, да что им вся улица счастьем обязана. И в этом она права и часто я и не нахожу, что ей ответить.

  Купец, слушавший задумчиво, иногда с недоверием покачивая головой, теперь печально попрощался с Зигфридом. Пока тот, то и дело задумчиво оглядываясь назад, выходил в двери своего магазинчика, по улице спустился стройный юноша, одетый просто, но благородно. Вьющиеся белые волосы обрамляли его высокий лоб и спадали на чёрные его одежды; горящие и светлые глаза его были направлены на ножовщика и его дом. Теперь вышла оттуда девушка, чьи бледные щёки и тоскливое выражение лица,  изгиб тёмных бровей и приподнятые чёрные локоны придавали образу что-то робкое и трогательное. Увидев её, стал юноша растерянным и тихо покраснел, а после пошёл к ней быстрым шагом, девушка же раскрыла свои чистые, тёмные, чёрные глаза. Будто во сне стояли они друг напротив друга - девица трепетала и кивала головой...

  - Сабина! - воскликнул он.

  - Штефан! - прошептала она, ещё сомневаясь, но уже млея в его объятьях, и золотой блеск закатного солнца озарял их головы, застывшие рядом.

  Ещё раз ударили соборные колокола, по воздуху выплеснув громкие звуки свои в радостное утро. Со всех улиц на соборную площадь собирался народ, казалось бы в ожидании чего-то праздничного. Слышались различные голоса.

  - А это действительно Штефан, сын смуглого Антона, о котором говорили, что он подписал контракт с самим нечистым? - спросил один мужичок.

  - Да, это Штефан, который стал ныне большим человеком, - с умным лицом и звонким голосом ответила Алтейная Маргарет, - но только дураки, кто такое говорили, это я тебе говорю и всегда говорила, ведь он мой старый добрый друг, а теперь он ещё и стал уважаемым человеком. Сегодня он первым делом со мной поговорил: "Маргарет", - говорит...

  - Должно быть, у него были веские причины, - перебил её мужичок, - с самим королём говорить?

  - А то! Конечно! - вставил своё слово третий, - целых шесть с половиной часов, это все знают; а вот о чем говорили, никто не ведает; ни одной живой души не было при том разговоре.

  - А кое-что, пожалуй, известно, - вставил слово стоящий рядом горожанин, - что король ему титул предлагал, да только он отказался.

  - А вот официально объявлено, - алтейная Маргарет вновь взяла слово, - что сделали его директором всех богаделен, больниц, домов малютки и благотворительных организаций в стране.

  - И каков же его титул? - спросил один из наёмных работников.

  - Его захотели назвать, - ответил один из студентов, - птохотрофиархом**********, он же лишь попросил называть себя защитником бедных.

  - Да, так его и зовут, - сказал ещё один, - ибо сегодня на своей свадьбе потчует он триста бедных и делится с ними деньгами, одеждой и утварью.

  - Что ты, что ты! - аж закашлялся сыроторговец Лухс, - Штефан, которого я уж сколько лет-то знаю, пацаненок-нищеброд! Где же он тогда сотворил своё счастье?

  - Об этом, - поразмыслил один,- всякое говорят. Должно быть, сокровище нашёл.

  - Да, - сказала продавщица картин, -  кто говорит, что белый карлик, а кто говорит, что белый великан принесли ему горы золота.

  - Люди добрые, а  кто дёргает меня за косицу? - воскликнул учитель Прегель, - и это не убийственная давка! Но мне надо его видеть, ведь это у меня он научился читать!

  - Почему же тогда не вы его венчаете? - спросил кто-то хитрым голосом

  - Нононо! - серьёзно ответил Прегель, - этим занимается профессор и утренний проповедник Амандус, которого я также знал ещё бедным студентом, ибо жил он в моём переулке.

  - Идут! Идут! - теперь уже восклицали все и под звуки торжественной музыки приближался великолепно украшенный [свадебный] поезд.

  - Господи ты боже мой! - выдохнула в восхищении торговка фруктами, опустив свою корзину, - что за чудесная пара! Истинно, Адам и Ева в раю!

  - Смотрите, - показала ей Маргарет, - это его мать, скорбь сделала седой бедную женщину, но как хорошо она сегодня выглядит. Вот его сёстры.  А Фике, смотрите-ка, тоже невеста на выданье! А что же за серьёзную физиономию состроил мастер Зигфрид, да только довольство все равно проглядывает! А невестина мать - что принцесса в своём остроконечном капюшоне!

  Весь честной люд стекался в церковь. Две прекрасных фигуры, склонивши головы, стояли перед алтарем с пунцовыми щеками. Бывший студент произнёс трогательную речь, затем освятил и благословил любовный союз.

  Когда процессия вышла из храма, весь честной народ восклицал в непрестанном ликовании:

  - Да здравствует защитник бедных! Многая лета защитнику бедных и его невесте!

  И закатили пир на весь мир.
Много лет ходила ещё слава защитника бедных из уст в уста по всей стране. Тысячи бедных и страждущих молились и ставили свечи за него и его единомышленницу, добрую хранительницу его очага. Когда он скончался будучи уже глубоким стариком, вся страна впала в уныние: бедняки выносили гроб его из дома и проливали бесчисленное множество горячих слёз над его могилой. И ещё долгое время каждый год в доме защитника бедных Штефана в день его рождения, свадьбы и смерти потомки его делились с нищими вином и хлебом.

 
*в оригинале Hundertuch - страстное покрывало, однако, данное слово используется во многих фразеологизмах, связанных с голодом.
** в средние века суд, в котором рассматривались преступления, наказуемые смертной казнью.
*** Розенкре;йцеры (Орден розы и креста) — теологическое и тайное мистическое общество, по легенде основанное в период позднего Средневековья в Германии неким Христианом Розенкрейцем. Ставит перед собой задачи совершенствования христианства и достижения прочного благоденствия государств и отдельных лиц.
**** скорее всего, под элементарным подразумеваются явления материальные, те, что в состоянии быть описанными и определёнными посредством научного подхода.
***** луидор - французская золотая монета XVII—XVIII веков весом в 5,92 г.
******каролин - немецкая золотая монета весом в 9.70 г.
*******Почётный титул коммерции советника (нем. Kommerzienrat) существовал в Германской империи до 1919 года. Им награждались предприниматели, но только если они сделали значительные «пожертвования для общего блага» (нем. Stiftungen f;r das Gemeinwohl). Следующая степень — тайный коммерции советник (нем. Geheime Kommerzienrat) давала право быть принятым при дворе, то есть сам награждённый, его жена и его дочери могли допускаться к участию в публичной жизни княжеского двора.
********Пиети;зм (лат. Pietismus) — изначально движение внутри лютеранской и реформатской церквей, характеризующееся приданием особой значимости личному благочестию, религиозным переживаниям верующих, ощущению живого общения с Богом, а также ощущению постоянного нахождения под строгим и бдительным «Божьим оком». Возник как реакция на духовное охлаждение в церквях[1]. Пиетизм во время своего возникновения (XVII век) противопоставлялся лютеранской ортодоксии, акцент в которой делался на догматику, которая далеко не всегда была понятна прихожанам.
*********косица - небольшая косичка, часть прусского парика  2 пол. XVIIIв
**********Главный по окормлению бедных (греч.) такого термина не существует.