Радость моя, взгляни на меня

                           
          Я открыл глаза. Серое утро лениво втекало в комнату сквозь задёрнутые шторы. Кто, чёрт возьми, их задвинул? Люблю просыпаться на рассвете. Люблю солнце. Но солнце нет. Хмурая промозглая осень живёт и в моей комнате. Собираюсь с силами, надо встать и раздвинуть шторы. И, дай Бог, прожить ещё один день.  Нужен ли он мне? Принесёт ли хоть беглый солнечный лучик? Спускаю ноги с кровати, сажусь, кутаясь в одеяло. Голова кружится, но я упорно ищу ногами тёплые меховые тапочки, купленные бабушкой,  милой, трогательной в своей заботе бабушкой. «Ты что, бабуля, зачем мне эти смешные бабские тапки?».   «Позволь мне, — голос бабушки дрожит, — в них тепло, а тут не дома». Она наклоняется, и одевает на меня это розовое чудо. Я целую её в седую макушку. С тех пор это моя любимая обувь, может и последняя.

       Наконец встаю и, дохожу до окна. Отдергиваю шторы. По стеклу струятся полоски дождя.  Вожу пальцем по холодному стеклу, собирая тонкие ручейки, в большой и быстрый ручей. Всё это бред! Ручьи с другой стороны стекла бегут сами по себе. Я не решаю ничего. Я не решаю, кончится ли этот нудный дождь, и выглянет ли солнце. Я не способен сейчас решать ничего жизни!  Прислушиваюсь, вот она просыпается в области солнечного сплетения, маленький пока огненный шарик, он растёт, запуская когти  в лёгкие, спину, горло, расширяется и захватывает всё тело и даже выдыхаемый крик не в силах потушить её. Только наркотик и долгий тяжёлый сон. Мне всё равно, всё фиолетово.

       — Сыночек, солнышко моё,  ты подожди, через несколько дней привезут лекарство, оно поможет, и ты поправишься, — мама гладит меня по лицу тёплыми ладонями.  Странно, но они как в детстве пахнут молоком, и слова как в детстве «сыночек, солнышко», и это мне двухметровому тридцатилетнему мужику.  Непривычно, но сладко как будто мне снова три года.  
      — Вы продали квартиру? Зачем, мама, где вы жить будете?
      — Главное, чтобы ты жил. Как мы без тебя? А ты вылечишься и на новую заработаем. А пока на даче у деда с бабушкой поживём. Всё хорошо будет, сынок.  Надо верить. Ты веришь?
      Я закрываю глаза.
      — Да, верю, мама, люблю тебя.
      Я вру, я не верю. Я вру ей, чтобы не видеть слёз её. Все слёзы впереди, родная.

       Сквозь тяжёлый сон, вдруг слышу плач, мелодичный нежный, жалостливый. Просыпаюсь. Так это же скрипка плачет. Музыка едва слышно проникает сквозь стены палаты.  Я не слышал этой мелодии. Я айтишник, загруженный работой, в наушниках отбивающих в мозг современный жесткач.  А тут вдруг робкая нежность.  Она завораживает и кружит, как осень падающие листья. «В подворотне танцевала осень вальс Бостон»  — приходят на ум слова известной песни. Нет, мелодия не та, но хочется слушать и слушать. Но вдруг взрыв, смычок как будто вгрызается в струны, и музыка, вырываясь в бешеном темпе, взлетает к небесам. И отражаясь от облаков, льётся оттуда, солнечным светом озаряя всё вокруг. Я как будто летаю в ней, стремительно, не зная преград. Я чувствую силу, мощь и страсть к жизни. Всё кончается резко и неожиданно. Струна рвётся, и я падаю на землю. Удар, резкая боль.

       — Полина, что это было? — спрашиваю я у санитарки, — я слышал скрипку.
       Полина, поправляет мне подушку, украдкой смахнув слезу.
       — Девчонку вчера привезли, со скрипкой не расстается, бедняга, болезнь не щадит, она играла и не доиграла.
       — Что? Умерла девочка? — дрожь по всему телу.
       — Жива. Сознание потеряла.
       — Я видеть её хочу.
       Полина подходит к окну.
       — Вон на лавочке сидит, погулять вышла.
      Срываюсь с кровати, чуть не падаю, Полина подхватывает меня.
      — Куда ты, соколик?
      — Помоги мне, Полина, я хочу выйти к ней. Помоги одеться.
      Полина с сомнением смотрит на меня. Потом вдруг решительно, открывает шкаф и достает одежду. Я тороплюсь, вдруг она уйдёт.
      — Эк, тебя проняло, не спеши, сердешный.
      — Спасибо, Полина, дальше я сам, — решительно открываю стеклянную дверь.  Уверен, Полина там за дверью, за стеклом с тревогой наблюдает, как я бодро, но осторожно преодолеваю три ступеньки крыльца. Только бы не упасть.
      — Позвольте присесть рядом? — откуда взялась у меня такая галантность? Наверно болезнь меняет человека, сентиментальность, нежность, как будто прощаешься со всеми, боишься задеть грубостью, такой привычной ранее, не замечаемой.
      — Да, пожалуйста, — девушка смотрит на меня серыми глазами, серые осунувшиеся щёки, острый подбородок, тонкий нос, и бескровные синеватые губы. Маленькая почти бестелесная, лет 15 на вид. Ребёнок, маленький лесной эльф. В руках букет из жёлтых листьев.
       — Я Андрей. А вас как зовут?
       — Софья.
       Имя абсолютно не подходит к ней. Оно строгое, мудрое, для взрослой женщины, которой ей наверняка не стать.
       — Сонечка? Можно, я буду так тебя называть?
       — Да, — девушка улыбается смущённо, и как не обманул меня мой опыт общения с женским полом, слегка кокетливо.  «Ах, ты маленькая …» чуть было не сказал "сучка", но вовремя одумался и даже в уме сдержался, а нужного слова не нашёл. Да, я конечно, чертовски привлекателен в глазах женщин. Был…
        — Это ты играла на скрипке?
        — Да, вам понравилось? — глаза девушки засверкали.
        — Да. Это было супер! Классно! Прости, я не знаток в музыке, и у меня нет слов выразить свои эмоции. Но ты молодец! Мне кажется, я готов тебя слушать вечно.
        — Ну, что, вы? Я ещё учусь. Но я рада, что вам понравилось.  Приходите сегодня после ужина, мне разрешат, и я сыграю вам.
        — Хорошо, я приду. А теперь пойдёмте в палату. Смотрите, Полина мажет нам рукой.
        Мы встали, и я аккуратно взял девушку под руку и повёл по дорожке к крыльцу. Я вёл девушку, я — мужчина!

        С тех пор, я каждый день приходил к ней в комнату. Сонечка играла для меня недолго, насколько хватало сил. Я слушал прикрыв глаза и летал под звуки её музыки. Я жил. Почти всё время мы проводили вместе. Разговаривали, смеялись. Не понимаю, откуда у меня брались силы, смешить её, рассказывая разные истории. У нас появилась даже своя тайна. Каждое утро, я приносил Сонечке витаминки и требовал, чтобы она выпила их при мне. Мы забывали о болезни. Сонечка призналась, что мечтает каждое утро играть мне на скрипке. А я сказал, что с радостью готов не только просыпаться, но и засыпать под эти звуки.

        Но наступала ночь, и боль возвращалась, наркотики почти не помогали, и я метался по кровати, до крови кусая губы. Утром Сонечка, вглядываясь в моё лицо, шептала: «Ты бледен, Андрюша…как ты спал?»  Я улыбался: «Всё, хорошо. Немного не выспался. Сыграешь?». Она брала скрипку, и я улетал лёжа на её подушке.

        «Родные мои мама, отец, бабуля, дед. Я вас очень люблю, и надеюсь, что вы простите мне мой обман. Я знаю, что вы жизни готовы были отдать за меня. Но я обречен. Я знаю точно. И потому, я надеюсь, что это чудо лекарство, поможет вылечить мою маленькую девочку, Сонечку. Она дарила мне столько радости своим общением и своим талантом. Я не когда не был так счастлив, её волшебная музыка всегда возвращала меня к жизни. Мне казалось, что тело моё умерло, а душа взлетала и парила в небе, в солнце, и я это блаженство, счастье. Я отдавал свои таблетки Сонечке, я так решил, и я прошу после того, как я уйду, продолжить курс лечения. Пусть она станет вам дочкой, ведь она сирота, любите её, в ней моя жизнь. Ваш Андрей»  

        Пожилая женщина аккуратно положила письмо в шкатулку. Прошло 10 лет. Их дочь Софья вышла замуж и теперь у них есть маленький Андрюшка. Утром он просыпает под нежную мелодию скрипки и вечером засыпает под неё. Жизнь продолжается.