Заговор слепых. 12

Глава XI. ПОВЕСТИ БЕЛГИНА (продолжение)


Забившись в дальний угол кельи, Николенька сидел на корточках, обхватив руками костлявые ноги и уложив на колени поникшую голову. Он утомился. Длинная повесть о перипетиях судьбы семейства Тотлебиных высосала из рассказчика все витальные соки. Воспользовавшись антрактом, Тимур попытался выудить информацию не только занимательную, но и полезную. Прошло уже пол часа, но ничего толкового они до сих пор не услышали. Разве что, установили кровную связь между Бедной Лизой и полубезумной Ларисой – прогресс на лицо!

- Скажите, Николай… Вот, вы решили помочь брату и спрятать его имя. А почему вы выбрали для этого…
 
Тимур запнулся, прикидывая, каким прозвищем называть теперь Глеба: его собственным или же новоприобретённым. Из затруднительного положения он вышел, ткнув в приятеля пальцем.

- … вот его! Сами решили, или вас кто-нибудь надоумил?

Седой открыл глаза и уставился на Тимура с недоумением. Сообразив, что вопросы в лоб ставят беднягу в тупик, Тимур решил подобраться к нему с окольного бока.

- С подменой имени, это вы очень хитро устроили, – похвалил он Николеньку. - Я б до такого ни жизнь не додумался. Здоровский план! Наверное, те, которые за вашим братом гоняются, локти сейчас от досады кусают. Кстати, чего они к Венечке прицепились? Чего им надо?

- Надо, - повторил Николенька автоматически, как попугай. Точней, как сомнамбула. – Конечно им надо...

Внезапно лунатический взгляд его прояснился, в глазах промелькнула безрассудная, но смышлёная искорка. Он дёрнулся телом, мотнул головой и затараторил, давясь огрызками сбивчивых слов:

- Да, да, я знаю, им надо… Им надо всегда… А чего хотят – понять не могу… Не умею понять… А она – умеет… Она всё умеет понять… Потому и просила спасать… И с именем этим придумала… Она умная, это уж да! Ума у ней всегда палата… Зато, представьте себе, она никогда не здоровается… А это странно… Я, к примеру, всегда говорю людям «здравствуйте», без того, чтобы с кем-то знаком… Ведь люди все одинаковые, правда же? У всех есть и нос, и шея, и руки… Значит, все одинаковые… Поэтому я всем говорю «здравствуйте»… А она вот – отнюдь…

Николенька совершенно очухался - воспрянул невменяемым духом. Полоумные силы вернулись к нему, и он затрещал, как пулемёт, оглушая инициаторов допроса канонадой сбивчивой скороговорки:

- Да, да… я здороваюсь! Даже руку всем жму, потому что все одинаковые… У всех есть руки, чтобы здороваться, правда же? А она говорит, что не так… Она не хочет, не любит здороваться… От того-то и носит очки… Ведь вы же не носите очки? И я не ношу… А она носит… Чёрные… Чтобы людей не полностью видеть… Ведь если человек неполный, то с ним можно и не здороваться вовсе…
 
«Так, минуточку, - встрепенулся Глеб. – Она? В чёрных очках? И придумала с именем! Это уже любопытно…». В первый раз за целый вечер Седой сподобился выдавить из себя нечто путное.

- Николай, о ком это вы? Кто такая - она?

   Увы, златоуст остался верен несносной манере общения - вместо четкого ответа на конкретный вопрос он попёрся косой тропой суесловия:

- О ком? Кто такая? Вы правы! Конечно, конечно такая… И знаете почему? Она думает слишком часто и много. А я вот не думаю… То есть, почти… Зато, я всё понимаю… Бог тоже не думает… Богу лень это делать… Он просто сидит в стороне и гладит коленки… У Бога коленки болят, вы знали об этом?

Вопрос был неожиданным и крайне экстравагантным. Глеб опешил - к теологическим контроверзам он был не готов. Вместо ответа он вякнул нечто невнятное, давая понять, что самочувствие Творца в не его компетенции.
    
- Да, да! Болят… Люди не понимают Бога, потому что думают… А я не думаю… Я понимаю! Она говорит, что я голову свихнул… Но это не правда! Я ничего себе не свихивал! У меня голова очень крепкая… И в голове тоже всё крепко… Я даже стоять на ней могу, честное слово!

Не разгибая колен, Николенька коснулся паркета руками, уткнулся макушкой в пол и застыл в опрокинутой позе, тормашками вверх. Акробатический кульбит он исполнил с поразительным проворством и подозрительной лёгкостью.

«Этого ещё не хватало! - Глеб покосился на дверь. - Не дай бог, старуха зайдёт. Решит ещё, что мы внука пытаем».
Лариса Гавриловна, встревоженная затянувшейся аудиенцией, уже трижды заглядывала в комнату, но всякий раз заставала одну и туже картину - внучок её увлечённо ораторствовал, а комиссия из Собеса послушно внимала его вдохновенным речам.

- А что генерал-то? Совсем что ли пропал? Так его и не нашли? – попытался он отвлечь трюкача от его сумасбродной гимнастики.

- Нет, не нашли, - ответил Николенька, не меняя позиции. – Сгинул, зараза…

- А сёстры? – поспешил на помощь Тимур. - Генеральские дочки… Они-то хоть встретились?

Вопрос был задан наобум, однако угодил в самое яблочко - Николенька пошатнулся, дал задний ход и вернул себя в изначальную стойку.

- Встретились, - признался он, удаляя с макушки сушёный ломтик птичьего помёта.  - Ещё как встретились!

Физзарядка пошла Седому на пользу. Щёки его зарумянились, губы порозовели, взгляд приобрёл отрадную внятность. Балансёр приосанился, закусил удила и ринулся в бой, алча новых свершений на повествовательно-историческом поприще.

*   *   *

Вторая повесть Белгина.
ДВЕ СЕСТРЫ.

Сёстры действительно встретились.
Произошло это вскоре после исчезновения Тотлебена.

Старшая дочь генерала таинственным и злополучным событием была ошарашена не менее мачехи. Вместе с Ларой чуть ли не каждый день таскалась она в милицию, выпытывая у сыскарей, как продвигается поиск пропавшего папы. Увы, следствие буксовало на месте. Время шло, и надежды отыскать генерала живым или мёртвым таяли вместе со снегом, сопревшим той зимою весьма преждевременно.

Хуже того – очень скоро она поняла, что с Ларисой Гавриловной ей не ужиться.
От шальных переживаний Лара немного слетела с катушек и чуточку помрачилась умом, изобилием коего не страдала и прежде. Трепетанье над памятью о сгинувшем муже стало целью её улиточной жизни – ни о чём ином она помышлять не желала. Все попытки достучаться до сердца и разума мачехи пропали втуне, даром и зря.

Последней каплей стал треклятый ворон.
Он влетел в окно и поселился в квартире на птичьих правах, при потворстве и потакании полоумной вдовицы. Жить в гнездилище, где царствует кривоклювый тиран? Нет уж, увольте!
Не говоря ни слова Ларе, девушка собрала кое-что из вещей, купила на поезд плацкартный билет и отправилась в Москву. В конце концов, восемнадцати отроду лет человек имеет полное право распоряжаться собственной судьбой.

Почему Москва? Не трудно догадаться.
Где-то там, в глухом подмосковном Орехово-Зуеве жила её сестра - родной и кровный человек. Сестру она не видела десять лет и о судьбе её не знала почти ничегошеньки. Изредка наведываясь в Москву, отец никогда не брал с собою старшую дочь. Возвращаясь из белокаменной и первопрестольной, о своём путешествии он не рассказывал.
Существование сестры было окутано завесой молчаливой тайны, на все расспросы о ней наложен строжайший запрет. Пищащий комок в кипе розовых кружев – вот всё, что сохранила память о том заоблачном времени, когда девочки жили вместе под сенью осиротевшей московской квартиры.

Поговаривали, что генерал отделался от второго ребёнка, дабы не портить жизнь ни себе, ни ему. Осознанно или нет, он считал его причиной гибели любимой жены и почитал за благо держать в стороне. Так сказать, подальше от греха…
Впрочем, за всем этим скрывалось нечто ещё: что-то запутанное, непонятное, странное.

За разгадкой родового секрета старшая тотлебенская дочь и отправилась в дальний неведомый путь.
Это было её первое самостоятельное путешествие. Адрес в Орехово-Зуеве она нашла в бумагах отца - сестра генерала отчётные письма писала редко, но регулярно. Сообщать о своём приезде не захотела, решила нагрянуть, как снег на голову. Сюрприз, так сюрприз!
В Москву её доставил медлительный поезд. Из Москвы в Орехово-Зуево – нерасторопная электричка, тормозившая возле каждого станционного столба. Словом, нужный ей адрес – последний порядочный дом в конце Картонного переулка - отыскала она только к полуночи.

Дом оказался на удивление большим. Скорее не дом даже, а особняк внушительных габаритов. Несмотря на поздний час, в окнах первого этажа горел еще свет.
С замиранием робкого сердца девушка постучала в дверь.
Спустя минуту щёлкнул запор, и на пороге возник молодой человек нескладной, но симпатичной наружности. Близорукие глаза его смотрели на гостью без тени смущения - ни досады по поводу неурочного визита, ни удивления оным она в них прочесть не смогла.
Не дослушав сбивчивых объяснений, он кивнул головой и сухо произнёс: «Проходите, пожалуйста. Баронесса вас ждёт».

Титул, как и дом, сестра генерала Тотлебена унаследовала от своего супруга. Выходец из остзейских немцев, долговязый, как цапля, и породистый, до явных признаков вырождения, барон Штрупп был большой оригинал.
Средства к существованию имел он немалые, но тратил их специфическим способом: вместо того, чтобы наслаждаться жизнью в столице, поселил себя в глухоманном Орехово-Зуеве, среди неулыбчивых и малотрезвых пролетариев, и занялся животноводством.
Все Штруппы испокон веков слыли заядлыми лошадниками – коневодство паслось в их остзейской крови. Этот же затеял разводить каких-то плебейских, нереспектабельных кроликов. Промысел при определённом умении прибыльный, но явно не достойный благородного барского чина.

И жену себе он нашёл соответствующую – нетривиальной наружности и совсем не дворянского звания.
Девица очень нежных лет, была она округла фигурой и миловидна лицом. Один лишь дефект портил её пригожую внешность – заячья губа. Но Штруппа обстоятельство это ничуть не смущало. Более того, именно своей кривобокой губкой пленила ювенальная гурия самобытное сердце эксцентричного землевладельца.

Маргинальный союз был освящён под сводами орехово-зуевской церкви «Всех Скорбящих» в присутствии родственников невесты и тружеников кролиководческой фермы жениха. Венчанье устроили на широкую ногу, с оркестром и фейерверками. Восторгам не было конца! 
Однако – увы…
Вероломный фатум не простил Штруппу кастовой измены и расквитался с ним лукавым, злокозненным способом: серый заяц, взявшийся невесть откуда, кинулся под колёса экипажа с молодожёнами. Испуганные лошади понесли, и карета, перевернувшись кувырком два раза, упала в обрыв. Спаслась одна лишь новобрачная, чьё свадебное платье, сшитое из прочной парчи, зацепилось подолом за обломок коряги.
Так, шестнадцати отроду лет, стала несчастная дева вдовой, пробыв в замужестве не более часа…

Всё это дочь генерала Тотлебена знала из рассказов отца. Тётку свою до этого дня она никогда не встречала, но заочно побаивалась, смущённая её великосветским титулом и трагедийной судьбой.

Пройдя за молодым человеком в дом и миновав сумрачный коридор, девушка оказалась в просторной гостиной. В центре комнаты за круглым столом сидела пышнотелая дама. Пред ней дымился самовар, и возвышалась ваза, до краёв наполненная колотым кусковым рафинадом. Чаёвничала баронесса основательно, по- московски - разбавляла заварку крутым кипятком, а чай сосала из блюдца, сопровождая каждый глоток кряхтением и фырканьем. Знойный напиток, в купе с жаром натопленной комнаты, покрыли лицо старухи блаженной испариной. Самые крупные капли пота, размером с булавочную головку, блестели на кончике носа и над верхней губой.

Оглядев гостью с ног до головы, баронесса цокнула языком:

- Вот значит ты какая. Ну, ну… Что ж, живи, коли приехала, а там поглядим.

Свидание с сестрой состоялось утром, за завтраком.
Девочку вывел к столу вчерашний молодой человек - как выяснилось, он был учителем математики в местной школе, квартирантом баронессы, а, за одно, и репетитором её подопечной.
Увидев незнакомую личность, девочка застыла на пороге и уставилась на гостью откровенно неласково.

- Чего стоишь стоймя? Оглоблю проглотила? – прикрикнула на неё старуха Штрупп. – Иди, знакомься с сестрой. Видишь – явилась, не запылилась. Одна приехала - без провожатых, без письма… Всё ради тебя.
 
Призыв баронессы девочка расценила по-своему - вместо того, чтобы обнять сестру или, хотя бы, протянуть ей руку, она присела в старомодном реверансе. Этим странным приветствием проявление её родственных чувств ограничилось.

   - Ну, ты совсем... того! – зашипела старуха и для пущей убедительности покрутила указательным пальцем себе у виска.

Девочка ничего не ответила, лишь скромно потупила взор, давая возможность старшей сестре разглядеть себя подробно и основательно.
Облик её отличался отчётливой и чёткой красотой, но вместе с тем был омрачен какой-то недужной, чахлой тенью. Судьба, наряду с заманчивой внешностью, наградила девочку захудалым здоровьем.
Росла она хрупкой, как кукла из фарфора, и баронесса вечно дрожала над ней: мыла бульоном и кутала ватой. Девочка часто подолгу хворала, но смерть, уносившая в могилу и более крепких детей, ни разу не остановила на ней свой гибельный выбор.

Возможно, в благодарность за эту либеральную снисходительность, девочка прониклась к смерти смутной, но рьяной симпатией.
С младых ногтей гибель всего живого вызывало в ней трепетный интерес. Сентиментальная до одури, она могла часами рыдать над несчастливой судьбой героини какой-нибудь жалобной сказки, но при этом не упускала возможности потиранить всякую мелкую живность, на вроде мошек, букашек и паучков.
Однажды в их сад заполз подбитый машиной котёнок, и она до самого вечера просидела над тельцем зверька, наблюдая за агонией пришибленной твари.
Словом, это был «тот ещё фрукт», как отзывалась о ней баронесса.

Тогда, в день их первого знакомства, сёстры так и не сказали друг другу ни слова, да и потом не баловали себя чистосердечной беседой. На все расспросы столичной гостьи о жизни, школе и друзьях младшая сестра отвечала односложно и скупо, сама же никогда не пыталась что-либо узнать.
Она не спрашивала ни про отца, которого видела так редко, ни про мать, которой и вовсе не знала, ни про столичную жизнь – тему, столь соблазнительную для особы десяти от роду лет, прозябавшей в провинции.

Баронесса тоже не страдала излишней словоохотливостью.
Точнее так - про всякую чепуху, вроде погоды и рыночных цен, она болтала с азартом, а вот вытянуть из неё что-нибудь ценное, касающееся семейных дел… Дохлый номер!
Как не старалась старшая дочь генерала дознаться о причинах странного поведения отца – всё было без толку. По этому одиозному поводу старуха Штрупп упорно хранила немое молчание.

Единственным человеком, с которым можно было потолковать по душам, оказался квартирант баронессы.
Неуклюжий, смешной, легко впадавший в смущение, он стал для гостьи настоящей отдушиной. Собеседник он был занятный, хотя и  с причудами: о чём бы ни заходила речь, она рано или поздно сползала в замысловатую колею математики. Числа были его страстью, и он мог рассуждать об их природе, характере, нравах без конца и без меры.
Откровенно говоря, предмет этот не слишком-то будоражил воображение девушки, однако сестрин гувернёр умел так красочно поведать о всяческих курьёзах из мира цифирных субстанций, что скучно никогда не становилось.

Удалось девушке кое-что узнать от него и о сестре.
Как выяснилось, молодой человек обрёл пристанище в доме у баронессы по настоятельной (если не сказать настырной) просьбе юной питомицы.
С той самой поры, когда в школе появился новый учитель, она воспылала к премудрости Евклида и Пифагора любовью скороспелой, но страстной.
Кто б мог подумать!
Старухе Штрупп даже комнату во флигеле пришлось ему сдать в обмен на бесплатное репетиторство. Справедливости ради должно заметить, что особых математических талантов молодой человек у своей подопечной не обнаружил. Была она ученицей старательной, занималась усердно, но не более того.
Словом, стать новой Софьей Ковалевской ей не грозило. А впрочем, чем бы дитя ни тешилось…

Городок, в котором жила сестра генерала, был мал и скучен до тошноты.
Из достопримечательностей имелся в нём лишь краеведческий музей да клуб, куда по субботам ходили плясать и бить друг другу нетрезвые лица труженики окрестного комбината картонной промышленности. Если бы не беседы с учителем, да не книги, нажитые ещё бароном Штруппом и пылившиеся на полках в ожидании читательской сатисфакции, столичная гостья совсем бы зачахла тут от тоски.
Дважды порывалась она вернуться в столицу, начинала даже укладывать чемодан, но всякий раз ей что-то мешало: то баронесса сказалась больной и просила помочь по хозяйству, то сама она, отравившись консервой, трое суток промаялась с животом. Кроме того, надежда установить задушевный контакт с сестрой, хоть и увядала с каждым прожитым днём, но всё ещё теплилась в её упрямом мозгу и отзывчивом сердце.

Сложность заключалась в том, что с глазу на глаз они почти не виделись. Утром девочка пропадала в школе, вечерами сидела в своей комнате – делала уроки или занималась с учителем математикой. Встречались они лишь за обеденным столом, а в присутствии тётки склонять сестру к откровенному разговору было как-то неловко.

Иногда девушка выходила «на охоту» - отправлялась бродить по дому, мечтая случайно столкнуться с сестрой в каком-нибудь из его закутков. Она тешила себя прекраснодушной мыслью, что вдали от посторонних глаз им будет легче завести беседу. Слово за слово, и узелок завяжется…
Но старый дом не желал потакать эфемерным фантазиям и лишь морочил девушке голову, заставляя впустую плутать в лабиринте кривых коридоров.

Прошло три недели с того момента, когда она переступила порог особняка барона Штруппа, но так и не смогла привыкнуть к этому странному жилищу.
Дом и впрямь был необыкновенный: грузное трёхэтажное строение причудливых форм и невнятной планировки. Барон Штрупп, любитель готического стиля и романтического эклектизма, порезвился на славу, тираня несчастного архитектора и строительную артель декадентскими выкрутасами.

Такой аппетитный кусок эксцентричной недвижимости местные приведения не могли обойти инфернальным вниманием. По ночам дом хрустел половицами пола и ступенями лестниц. Невнятные завывания и скрипы наполняли его.
Учитель признался, что как-то раз, глубокой ночью видел собственными глазами странную тень. Тень показалась ему силуэтом мужчины, который держал в руках лопоухого кролика. Молодой человек клялся всеми святыми: то был призрак барона Штруппа.
С этого окаянного фантома, будь он неладен, всё и началось…

В тот вечер старшая дочь генерала опять слонялась по дому, разглядывая сомнамбулический пейзаж за окнами и размышляя о своей сиротской судьбе. День выдался морозный и лунный. Ночное святило, оголодавшее за зиму, жадно сосало озябшее небо, роняя вниз серебристые слюни.

Пройдя до конца весь первый этаж, она свернула в проход, ведущий во флигель, и… застыла на месте.
В конце коридора, на тёмной стене, омытой смутным сиянием лунной рефлексии, горбатилась чья-то тощая тень. Руки призрачной фигуры были прижаты к груди, и в них покоился невнятный объект с длинным оттопыренным ухом.
Тень шевельнулась, качнулась на месте и заскользила по стене. Ужас, скоропостижный и резкий, пронзил скиталицу насквозь, и она заверещала самым постыдным и жалким манером.
В следующую секунду из-за угла появился учитель. В руках он сжимал заварной чайник, обёрнутый льняным полотенцем, чтобы сохранить тепло напитка. Углы накрахмаленной ткани стояли торчком и в самом деле напоминали кроличьи уши.

- Боже… как вы меня напугали! – пробормотала девушка, приходя в себя.

- Вы меня тоже, - признался молодой человек и смущённо добавил: – Может быть чаю? Он свежий, только заварил…

В комнате учителя она оказалась впервые и была изрядно удивлена её диковинным обликом: всё здесь было выкрашено в белый цвет - пол, стены, потолок. Даже, предметы мебели.

- У меня проблемы со зрением, - пояснил молодой человек, перехватив растерянный взгляд своей гостьи. – Редкая форма близорукости. Я чётко вижу только светлые предметы. Чем они белее – тем легче моим глазам. Баронесса была столь любезна, что позволила всё устроить по моему усмотрению.

Усадив девушку за письменный стол, он поставил перед ней свою кружку. Себе хлебосольный хозяин выделил для чаепития пластмассовый стакан, в обычное время служивший подставкой для ручек и карандашей. К приёму гостей апартаменты учителя были явно неприспособленны.

- Разрешите мне, на правах приведения, предложить вам чашку дивного напитка, - произнёс он, наливая гостье бледно-жёлтой жидкости. – Знаете, чаи бывают разные: чёрные, зелёные, красные. И даже белые - представьте себе! Я обожаю белый чай. Это редкий китайский сорт – «драконий глаз» называется. Купить в магазине его невозможно, но у меня есть один знакомый торгаш, выходец из Маньчжурии. Его стараниями и кормимся…

Ничто так не располагает к приятному времяпровождению, как чашка горячего чая (пусть даже и белого), уютный сумрак за окном и череда таинственных историй, рассказанных вкрадчивым полушёпотом.
Коридорный инцидент определил тематику беседы. Сперва поговорили о причудах баронессы, боявшейся зайцев, как чёрт ладана. Потом перешли от частного к общему, стали вспоминать разного рода суеверия и слухи, издревле окружавшие фигуру ушастого зверя.
О математике в тот вечер не было сказано ни слова.
          
- Вы знаете, шутки шутками, а с зайцами в этом доме действительно что-то творится неладное, - признался молодой человек, и разговор, описав плавную дугу, вернулся вновь к исходной точке. – Ну, с баронессой всё ясно: пол века назад косоглазая тварь лишила её супруга, оставив девой и вдовой. Теперь она это племя на дух не переносит, от одного слова «заяц» её начинает колотить нервной дрожью. Но у девчонки-то это откуда? Полюбуйтесь, что она недавно подсунула мне. По ошибке, вместо домашнего задания.

Молодой человек вытащил из ящика стола ученическую тетрадь и протянул её гостье. На первой разлинованной странице была изображена стайка резвящихся кроликов. Дальше всё шло в том же духе: зайцы прыгали через голову, плясали, пили чай и беззастенчиво спаривались.
Самым необычным оказался последний рисунок: чёртова дюжина косых грызунов окружила стол, на котором покоилось человекообразное существо, облачённое в странный наряд, отдаленно напоминавший подвенечное платье. Костлявые руки покойницы лежали по швам, на тощей груди её восседала угрюмая птица неясной породы. Загробная тематика рисунка была подчёркнута нарочитой мрачностью фона: всё пространство листа, свободное от фигуративных очертаний, детская рука старательно и густо заштриховала чёрным карандашом.

   - Вот это талант! Какая живость, какая экспрессия! – воскликнул молодой человек. – Ей не математикой заниматься надо, а искусством изобразительным. А что, отличные картинки могла бы варганить! Иллюстрации к сказкам для непослушных детей…

Из коридора донёсся бой настенных часов. Стальной молоточек ударил двенадцать раз подряд по бронзовой наковальне, оповещая обитателей дома о наступлении нового дня. Сообразив, что уже полночь, девушка засуетилась и стала прощаться.
Так поздно в мужской компании она никогда ещё не засиживалась. Конечно, учитель - не весть какой ловелас, однако приличия блюсти не мешало бы.
Пожелав, друг другу спокойной от призраков ночи, они распрощались, и девушка выскользнула в коридор, прихватив с собою свечу, чтобы не заплутаться впотьмах.

Не успела она сделать и пяти шагов, как вдруг из какого-то закутка, точно чёрт из табакерки, вынырнула щуплая фигура и, заслонив собою проход, преградила дорогу. Дрожащее пламя освятило бледное личико младшей сестры, искажённое гневной гримасой.
Губы её дрожали, а глаза вылезли из орбит. Казалось, шлёпни её по затылку, и зрительные яблоки, не удержав равновесия, вылетят вон из глазниц, как шары для пинг-понга.

С минуту стояли сёстры, буравя друг друга колючими взглядами. В воцарившейся тиши было слышно, как шелестит свечное пламя, и капает на пол расплавленный воск. Наконец младшая дёрнула плечом и резким движением выставила вперёд свою левую руку. Три пальца сплелись в коренастый клубок, а два других торчали набычась, как острые рожки.
Вдруг указательный изогнулся змеёй, а следом за ним тот же трюк проделал его безымянный товарищ, и оба они быстро-быстро зашевелились, превратив рога в вертлявые уши.
Натешившись всласть, негодница  сомкнула пальцы в кулак, потрясла им перед носом у сестры, дунула на свечу и скрылась во мраке. Добираться до спальни девушке пришлось на ощупь.

Утром она собрала свои вещи, на скорую руку простилась с баронессой, первой попавшейся электричкой добралась до Москвы и ночным поездом укатила в столицу. Домой она не вернулась – поселилась у подруги. Жить с полоумной мачехой было выше её терпений и сил.

Кое-как обустроившись, девушка написала письмо баронессе - ещё раз поблагодарила за хлебосольство и сообщила свой адрес.
Через две недели из Орехово-Зуева примчался ответ. В нём старуха Штрупп сетовала на погоду и жаловалась на подопечную:  - якобы та совсем отбилась от рук, к математике потеряла всякий интерес и, вообще, вела себя дико, точно объелась больной белены.

Следующее письмо от тётки доставил не почтальон, а нарочный – учитель собственной персоной. Краснея и запинаясь после каждого слова, он лепетал что-то про отпуск, каникулы и столицу, в которой мечтал побывать.
С непрошеным гостем девушка поступила так же, как некогда обошлась с ней самой баронесса. Окинула с ног до головы насмешливым взором и вынесла приговор: «Что ж, живи, коль приехал, а там видно будет…».

Через месяц они поженились.

Молодожёнов взяла к себе жить Бедная Лиза, появившаяся невесть откуда и принявшая в судьбе племянницы на редкость активное участие.
Ей, как заслуженной шифровальщице, государство выделило две приличные комнаты в коммунальной квартире, в самом центре города. Одну из них (ту, что поменьше) Лиза уступила новобрачной семье.
 
Что двигало ею? Родственные чувства? Чистосердечное желанье помочь родимой племяннице или надежда насолить сестре, вероломной Ларисе Гавриловне?
Чёрт её знает…

В конце года из Орехово-Зуева примчалась очередная депеша - письмо многословное и малопонятное. Из путанных жалоб и бестолковых роптаний удалось уяснить, что с баронессой стряслась напасть-незадача. Послание было напичкано скорбными фразами типа: «пришла беда – открывай ворота», «пробил мой час» и прочее в том же волнительном духе.
В конце письма старуха Штрупп умоляла навестить её и обещала поведать какую-то тайну, которую она не решалась доверить тупому перу и глупой бумаге.

Старшая дочь генерала Тотлебена к жалобам тётки отнеслась не шутя, и хотя была уже на девятом месяце, задумала ехать в Москву.
Муж поначалу артачился, мотивируя саботаж предстоящими родами, да только без толку – жена стояла на своём.

Прибыв в Орехово-Зуево, супруги обнаружили, что баронесса не так уж плоха.
По крайней мере, зримых следов изнурительной болезни на её краснощёком лице не отпечаталось. Разве что круги под глазами, след бессонных ночей.

- Зайцы, - призналась старуха Штрупп. – В них вся беда! Отродясь этой нечисти у нас не водилось, а тут – нате вам! Весь двор их лапами погаными истоптан. Снег посыплет, следы заметёт, а на утро опять всё заляпано… А пару недель назад я одного своими собственными глазами видела. Сидит под яблоней, жирный такой, морда наглая. И не шелохнётся, точно примороженный. Я как эту тварь заприметила, тотчас смекнула – быть беде! По мою грешную душу косой приходил: зайцы в нашем роду всегда с несчастьем повязаны. В тот же вечер вам письмецо накалякала. Хорошо, что вы меня, старую, проведать приехали. Будет с кем покалякать, словом обмолвиться…

Короче, тревога оказалась ложной, треволнения мнимыми - тётка хандрила от скуки. Но коли приехали, нужно гостить.
Два дня праздновали лентяя по предписаниям патриархальных уставов: короткие прогулки сменялись долгим сидением за круглым столом, обстоятельный завтрак незаметно переходил в обильный обед. А там, глядишь, и ужинать пора.
Утешенная гостями, баронесса заметно повеселела, да и зайцы как-то разом утихомирились - ни одного свежего следа во дворе отныне более не появлялось.

О своём обещании поведать при встрече семейный секрет тётка ни разу не вспомнила и не заикнулась. Хотя, с другой стороны…
Вполне вероятно, что жирный заяц в качестве вестника беды и был той самой пресловутой энигмой.

Что же касается младшей генеральской дочки, то за прошедший год она почти не изменилась внешне, зато успела оттаять душой. Затравленным волком не зыркала и злобно не огрызалась. С гостями пыталась быть любезной и даже принимала активное участие в застольных посиделках.

Утром третьего дня стряслось одно происшествие, на первый легкомысленный взгляд показавшееся весьма заурядным.
Обожавшая сладкое к чаю, баронесса послала гостя в подвал за вареньем. Сама она туда давно уже не спускалась, отряжая для этой цели воспитанницу. Но, коли, в доме появился мужчина – грех упускать такой предпочтительный шанс.
Агент сильного пола вполне оправдал оказанное ему доверие - задание было исполнено, и сладкий трофей украсил собою кухонный стол.

А вечером, когда супруги остались наедине, учитель признался, что совершенно случайно обнаружил в погребе причудливый экспонат – чучело зайца.
Как выяснилось при ближайшем осмотре, одной конечности у зверя не хватало - задняя лапа его была безжалостно отделена от манекенного тела. Ампутированная ступня не пропала бесследно - она покоилась рядом со своим мумифицированным хозяином, привязанная к лыжной палке.
Сей бутафорский реквизит заставлял по-новому взглянуть на природу следов во дворе. Невольный следопыт не стал извлекать из подвала подозрительные артефакты и, прежде чем трезвонить о находке, решил посоветоваться с женой.

Битый час ломали голову супруги, пытаясь предугадать реакцию баронессы: вздохнёт ли она с облегчением, узнав, что заячья эпопея – всего лишь мистификация, или же новость эта, напротив, доконает её. Так и не разрешив щекотливой делеммы, они улеглись в постель, понадеявшись, что утро окажется мудреней бестолкового вечера. Долго спать им, однако же, не пришлось…

Первой проснулась генеральская дочь.
Она задыхалась - клубы угарного дыма наполнили спальню.
Разбуженный муж кинулся к выходу, но дверь была заперта. Тогда он распахнул окно, подхватил на руки беременную жену и кинулся вниз.
К счастью зима в тот год выдалась снежная, и толстозадый сугроб благополучно принял погорельцев в свои ледяные объятия.
С помощью соседей огонь удалось потушить ещё до прибытия пожарной команды.

Вслед за пожарными примчалась карета скорой помощи, и хотя, слава богу, никто не пострадал, присутствие медиков оказалось нелишним.
В учинившейся кутерьме не сразу заметили, что будущая мамаша на почве душевных волнений весьма раззадорилась, и ей раньше срока приспичило разрешиться от бремени. В контексте пламенных событий, нетерпение понятное и извинительное.

Утром на свет появился малыш, вполне невредимый и почти что здоровый - лишь заячий недуг терзал его верхнюю губу неприглядным изъяном.

Старуха Штрупп уговаривала назвать ребятёнка Георгием, в память о его героическом деде, однако мамаша решила по-своему и нарекла младенца в честь Николая Угодника – покровителя мореплавателей и погорельцев.
Короче, всё утряслось. Супруги вернулись домой с пополнением, счастливые и полные бойких надежд.
Увы, коварный фатум не оставил их в покое и преподнес вероломный сюрприз:  спустя пару лет обнаружилось, что мальчик слегка бестолков и заторможен в развитии.
 
Проще говоря - идиот.

*   *   *

Последнее слово рассказчик произнёс с трудом, по слогам. Губы его увлажнились слюной, взор поблёк, а глаза помутились. Из пламенного трибуна Николенька вновь превратился в слюнявого дегенерата.
Моторчик заглох!
 
Ворон, молчавший доселе, не удержался и каркнул пронзительно: подвёл итог затянувшейся повести. Утомившись сидеть на шкафу, он встрепенулся, расправил крылья и спикировал вниз, как ястреб, узревший добычу. Описав воздушную дугу, пернатый авиатор приземлился на стол, почесал себе клювом крыло и отправился в путь - стал бродить туда-сюда, разминая костлявые лапы. В этот миг он был похож на полководца, который в ночь перед битвой марширует в штабном своём логове, мозгуя план предстоящей баталии.

Между тем, время шло, приближая себя к десяти часам вечера, а ключевые вопросы так и остались невыясненными. Надо было торопиться, пока смурной осведомитель не утратил человеческих чувств окончательно.
 
- Послушайте, Николай... Вот вы про сестёр очень здорово рассказывали. И про генерала с баронессой. А зачем? Разве это имеет ко мне отношение? – повёл разведку боем Глеб. – Мне надо имя сохранить, правильно? Вы ведь сами говорили, что за именем гонятся. А как же я с этим делом управлюсь, если даже понятия не имею, кто они такие – наши враги?

Расчёт оказался верным – подобно пушечному ядру, выпущенному из бронебойной мортиры, вопрос с размаху врезался в стену, оберегавшую субтильный разум бедняги от посягательств внешнего мира. Стена содрогнулась, затрепетала и треснула.
Седой оторопело тряхнул головой. Серая мгла, замутившая взгляд его, на миг прояснилась, в глубине тоскливых глаз вспыхнула чахлая, но перспективная искорка.

- Они… Да, вы правы… Их нужно узнать, - пробормотал он, пересилив припадок астенической немощи. – Но это не просто… Они… Как бы сказать поудобнее… Они ведь никто! И это скверно, это хуже всего… Ведь если ты кто-то, то значит ты весь… Ты целиком, и чужого не надо… Ни имени, ничего… А этим надо… Им надо всегда! А как объяснить, я не знаю… Ну, честное слово…

Николенька виновато потупился и удручённо вздохнул.

- А Венечка - он такой! Он ведь слабый… И маленький тоже… Его обидеть легко! Они это знают, и делают дрянь… Они охотятся, потому что им надо… Они его душу хотят своровать… Гадкие, гадкие люди!

Стиснув кулаки, он затряс ими у себя перед носом, пытаясь отбиться от подлых врагов или, хотя бы, нагнать на них страху. В этот момент он был похож на богиню возмездия, которая сменила пол и обзавелась заячьей губой. Исполнив воинственный танец, задира очухался, угомонился и стал развивать прихотливую мысль:

- Вы знаете, я маленьких очень люблю… Я чувствую их и жалею… Маленький – это хлопотно, но хорошо… Я видел собачку… Она была маленькой… И очень больной… Всё тело внутри у неё было испорчено… Собака дрожала, и плакала даже… Такая крошечная вся, как ботинок… А скорби в ней – огромный комок! Я чувствовал эту собаку и плакал над ней… И Венечку я тоже чувствовал… И тоже жалел… И мама мне говорила: «Ты Венечку береги! Ты ведь взрослый уже, а вот он у нас маленький».

«Да что он заладил - маленький, маленький… Этой дылде двадцать три года. Мы ж с ним ровесники».
И тут Глеб вспомнил Кукуев Погост: кургузую могилку, игрушечного слона... От этих ведений ему сделалось не по себе.

Николенька, между тем, вошёл в раж и, прыская слюной, живописал достоинства малых масштабов.

- С маленькими спокойно… Они тихо живут, не шумят… То есть шумят, конечно, но не громко, по мелкому… И Венечка тихий… Он шума не любит… И голос у него тихий, и мысли…И даже глаза! Это у меня взгляд бегает… Я бегающий человек, а Венечка… Он сидеть любит… Бывало, сядет в уголочке, и шевельнуться не хочет… Но уж если запляшет – и смех, и грех! Такая лапушка… В тапочках розовых по комнате прыг-скок, просто прелесть! Ножки крохотные, а всё туда же… Одно слово – попрыгун… Мама так его и называла…

Николенька улыбнулся умильно и ласково. Глаза его сделались влажными, как будто слюнявая сырость губы распространилась и на органы зрения.

- А где ваша мама сейчас? – полюбопытствовал Глеб, надеясь, что может хоть на этот вопрос Седой соблаговолит ответить без выкрутасов.

- Мама? – Николенька на мгновение задумался, а потом вдруг скользнул рукою по воздуху, точно погладил невидимый шар. – А мама везде! Это я раньше думал, что её уже нету… А теперь я так больше не думаю… Она везде… Это точно… Я только понятней сказать не умею…

   «Они – никто, она – везде… Вот ведь заладил, долдон несмышленый! С таким истуканом каши не сваришь».

Глеб слегка рассвирепел.
Терпение его, не выдержав бремени витиеватых иносказаний, хрустнуло и затрещало по швам.  До жути захотелось наградить краснобая увесистой оплеухой – еле сдержался. Не он один переживал припадок несимпатичных эмоций - затихорившийся в углу Тимур глядел на Николеньку волком и точил на него негодующий зуб.

Седой, обладавший сенситивной натурой лакмуса, уловил флюиды ожесточения, источаемые нервной системой нервозных гостей, и мгновенно скукожился: втянул голову в плечи и наморщил испуганно лоб, точно и впрямь опасался негуманного рукоприкладства.

   - Ну, хорошо... Папа умер, мама улетела, братец припрятался, - подытожил Глеб сумбурную исповедь недоумка. – Допустим. Но ведь кто-то же должен остаться? К примеру, дама в очках. Или этот, как его… «старик в белом халате». Это что ещё за фрукт? Ты ведь его боишься, правильно? А почему?

В пылу допроса Глеб не заметил, что сбился на тыканье.
Плевать! На «ты» даже лучше - как-то строже, сердитее.
«Надо дожать этого олуха», - подумал он и взялся за дело:
 
- Так, а мордастый мент? С бакенбардами. Ты ведь узнал его, верно? Узнал и струхнул. Кто он? Откуда взялся? Зачем шпионит за мной? Отвечай!

Не надо было давить на Николеньку. Ох не надо…
Пришибленный и сокрушённый, он съёжился весь, прикрыл ладонью лицо и вдруг заорал. Безысходно, истошно, надрывисто, налегая на высочайшие обертона голосового регистра.
Этого ещё не хватало!

Глеб попытался утихомирить безумца. Безрезультатно - тот завалился на бок и продолжал верещать, содрогаясь в конвульсиях. Разбуженный воплями ворон, поддался всеобщей отчаянной панике: сорвался с места и стал метаться по комнате, натыкаясь на мебель и осыпая оккупантов помётом и перьями. Армагеддон!
 
Секунду спустя с грохотом распахнулась дверь - на пороге возникла Лариса Гавриловна. Взор её пылал угрожающей яростью, в руке красовался разлапистый веник. Вдова и блокадница разинула пасть, и к общему гомону присоединился её воинственный клич:

- Да что же вы творите, гадкие сволочи? Нашли дурочка и рады стараться! Три часа мою детку мурыжили, довели до истерики. Как вам не совестно? А ну, брысь отсюдова, подонки пархатые!!!

Клеймя собесовских иродов роковыми проклятиями, старуха ринулась в бой - обрушила карающую силу веника на их горемычные плечи и головы.
Блицкриг увенчался безоговорочной, стопроцентной победой: враг был повержен и изгнан с территории суверенной квартиры.

- Эти собесовские хуже фашистов! Не надо мне ваших льгот поганых. Жила без них, и теперь проживу. И спички на кухне зажигать буду – пусть хоть весь дом сгорит к чёртовой матери! Так и передайте своему начальству.

Завершив гневную филиппику смачным плевком, Лариса Гавриловна вышвырнула оставленные в коридоре ботинки и с оглушительным грохотом захлопнула дверь.

- Стерва! – прорычал ей вдогонку Тимур.

Осознав, что с помощью ничтожной брани реабилитировать  попранное достоинство ему не удастся, сквернослов достал фломастер, неведомо для каких целей обитавший в кармане пальто, подкрался к двери и старательно вывел на её лощёной поверхности только что произнесенную брань  - в аккурат напротив легитимной фамилии ответственной квартиросъёмщицы. Этого ему показалось мало, и осквернитель жилищ присовокупил к фразе «Коля дебил» три жирных восклицательных знака.

- Угомонись! – усмехнулся Глеб. – Что толку махать кулаками после с треском проигранной драки? Лучше помоги мне ботинки собрать.

- Ага, бегу и спотыкаюсь, – огрызнулся Тимур. – Тоже мне, советчик нашёлся… Сам виноват, нечего было орать на придурка.  Твой Николенька, как молоко без консервантов: чуть гроза, он тут же скисает.  И куда, чёрт возьми, подевался мой левый штиблет?

Отыскав пропащий ботинок, закинутый меткой рукой генеральши в самый дальний, пропахший кошачьими саками, угол, Тимур натянул его на озябшую ногу, и друзья поплелись по лестнице вниз. Доверить жизнь и судьбу полумёртвому лифту они не решились.