Александр Блок - последние дни

В ряду фотографий:
1) А.А. Блок. Творческий вечер в Большом драматическом театре. Петроград, 25 апреля 1921 г. Фото М. Наппельбаума.
2) Нательный крест А.А. Блока.
3) Могила А.А. Блока на Смоленском кладбище Петрограда. 23 июля 1923.
Фотография В. Фёдорова (ИМЛИ)
4)Могила А.А. Блока на Волковском кладбище Петербурга (участок "Литераторские мостки"). Современная фотография.
Коллаж Алексея Власова

Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Блок. «Возмездие»

 Умирал Блок страшной смертью… «Мраморный», а порою и «бронзовый» (каковым внешне  казался современникам), после выступлений в Москве, в мае 1921-го, он неожиданно стал трескаться и рассыпаться, как сосуд скудельный: земля еси… Для полного распада хватило трёх месяцев.
     Писатель Борис Зайцев объяснит столь раннюю кончину поэта беспощадно-просто: «Он нездорово жил, теперь-то это ясно, а тогда мы мало понимали. От вина лицо его приняло медный оттенок, шея хорошо белела в отложных воротничках, глаза покраснели, потускнели» (1).
     Впрочем, ещё резче свидетельствует современный исследователь Сергей Небольсин, опубликовавший запрещённые в СССР записи Блока в его дневниках и записных книжках. «Отягощённый многолетним саморазрушением, – заключает открыватель, – Блок вступал и в новое время (после большевицкого переворота – Г.К.) до крайнего предела истерзанным блудливой жизнью» (2).
     Что на это сказать? Остаётся лишь скорбеть и печаловаться. Но – да не осудим поэта! А восстановившему «правду жизни»  скажем спасибо, припомнив, кстати, слова Пушкина: «Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно» (3)  Ведь это суд совести. Без её укоряющего голоса не может быть ни жизни подлинной, ни поэзии.

Там, там, глубоко под корнями
Лежат страдания мои… –

откликался на этот голос поэт. Называл его в стихах и своим именем:

Как растёт тревога к ночи!
Тихо, холодно, темно.
Совесть мучит…

     Пестрят укорами совести  дневники и записные книжки. К примеру,  вот эта запись в записной книжке (2 марта 1910): «Грехи мои так тяжки, что утром пришла мысль об исповеди». Или же эта – в дневнике  – одного дня одной строкой (23 декабря 1913): «Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне». И, наконец,   совесть, связующая с Богом, тоже в дневнике (27 декабря 1911): «Лампадка у образа горит – моя совесть». Однако он же написал своему  другу Евгению Иванову: «Никогда не приму Христа» (4)

От чего тебя упас
Золотой иконостас? –

вопрошает Петруху, помянувшего Спаса, его соратник в поэме «Двенадцать».
     В ней услышим (и не раз!): «Эх, эх, без креста!». Но из воспоминаний Евгении Книпович  мы знаем, что и в революционные годы поэт не думал снимать нательный крест (5).  И носил он его, дорожа им. «Будто бы – потерял крест, – пишет Блок в дневнике (09.06.2017), – искал его часа два, перебирая тонкие травинки и звенящие трубки камыша, весь муравейник под высохшей корявой ольхой… (…)… И – "как всегда". Возвращаюсь – крест лежит дома, я забыл его надеть. А я уже, молясь Богу… думал, что мне грозит беда…» (выделено Блоком – Г.К.) (6) Не отказался поэт и от икон. «Образ Спасителя, –  вспоминает его друг Вильгельм (в крещении – Василий) Зоргенфрей, – в углу – тот, что и всегда, до конца дней, был с Блоком».
     «На глазах у всех нас умирал Блок, – продолжает Василий Александрович,  – и мы долго этого не замечали. Человек, звавший к вере, заклинавший нас: «Слушайте музыку революции!», раньше многих других эту веру утратил» (7).
     «Заболел он лишь в марте 1921 года, – пишет К.И. Чуковский, – но начал умирать гораздо раньше, ещё в 1918 году…»  А через абзац Корней Иванович уточнит: «Он умер сейчас же после написания «Двенадцати» и «Скифов», потому что именно тогда с ним случилось такое, что, в сущности, равносильно смерти. Он онемел и оглох… (…)… Когда я спрашивал у него, почему он не пишет стихов, он постоянно отвечал одно и то же:
     – Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?
     Однажды он написал мне письмо об этом беззвучии: «Новых звуков давно не слышно, – писал он. –  Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас… Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве» (8).
     Это воспоминание необходимо пояснить. Во-первых, письмо не было письмом в прямом смысле. Чуковский цитирует свой знаменитый рукописный альманах «Чукаккола» (06.07.1919). Но цитирует запись Блока не полностью: за отточием скрыто «крамольное» признание поэта, которое опубликовали лишь в наше время: «Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живёшь со сцепленными зубами» (9)
     Здесь уместно привести и воспоминание художника Юрия Анненкова: «В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности: – Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! – повторял он, – и не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задыхаемся все! Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» (10)
     Признания поэта душераздирающие. Осознание (оно же и прозрение!) краха веры в спасительную для России  революцию налицо. Здесь может зародится желание уйти из жизни. Но Блок – не таков! Его жизнелюбие, по свидетельству многих современников, было необоримо. Чуковский констатирует  «смерть поэта», а вот о причинах  «смерти человека» ничего (или почти ничего!) неизвестно.
     «Из людей первой величины, так или иначе погибших, так или иначе изъятых из русской действительности  после 17-го года, в двадцатые годы, – недоуменно пишет В.А. Солоухин, – смерть Александра Блока является самой необъяснимой, точнее сказать, самой необъяснённой… Ни диагноза болезни, ни медицинского заключения о смерти великого поэта, ни вскрытия (удивительное попущение докторов! – Г.К.). Сорокалетний человек в три месяца истаял и умер».  Далее писатель шаг за шагом разворачивает версию отравления Блока чекистами по приказу тех же верховных властителей, которые отдали приказ о «казни» Августейшего семейства. Как известно, больного Блока не выпускали для лечения за границу. «Почему же Ленин, – спрашивает Солоухин, – испугался нелояльности Блока и запрос о нём послал не в Наркомздрав, а Менжинскому?»  «ПОТОМУ ЧТО,  – отвечает писатель, используя прописные буквы, – БОЛЕЗНЬ БЛОКА ПРОХОДИЛА ПО ВЕДОМСТВУ МЕНЖИНСКОГО». «Ходатайство Горького и Луначарского, – пишет он далее, – рассматривалось на Политбюро (!) 12 июля под председательством В.И. Ленина. Решили – ""за границу Блока не выпускать"" (слова, взятые в двойные кавычки, курсив автора – Г.К.).
     Подводя  итоги своему расследованию, Солоухин заключает: «Я надеюсь, что люди, читающие эти строки, уже догадываются, чего боялись Менжинский и Ленин… боялись, что европейские медики ПОСТАВЯТ ПРАВИЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ И ОБНАРУЖАТ, И ОБЪЯВЯТ ВСЕМУ МИРУ, ЧТО БЛОК ОТРАВЛЕН» (прописью выделено автором – Г.К) (11).
     Думается,  эти же цели сокрытия отравления (т.е. из той же боязни!)  преследовались и в 1944 году, когда вдруг срочно понадобилось (как будто бы у властей не было более важных дел в только что освобождённом Ленинграде!) останки Блока перезахоронить. Да и сама история перезахоронения (по разным воспоминаниям), мягко говоря, довольно путаная. 26 сентября на Смоленском кладбище вскрыли могилу Блока и сложили его останки в ящик. А захоронили их на Волковом кладбище 28 сентября (12).  Где хранился  ящик? Кто имел к нему доступ? В интернете легко найти рассказ академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва из его интервью 1994 года о том, что перезахоронили только череп Блока. Его, дескать, нёс завёрнутым в платок (не странно ли?) известный литературовед  Дмитрий Евгеньевич Максимов. Темна водица!
     Однако вернём к последним дням поэта. О них пишет его большая поклонница Мариэтта Шагинян: «С начала июля я начала безпричинно  безпокоиться о нём и страдать от того равнодушия, с каким все относились к его болезни (…). Ответы Алянского (только его, по словам М.С.Шагинян, допускала к больному мужу Любовь Дмитриевна – Г.К.) на вопросы, как Блок, всё неопределённей и серьёзней: «Худо. (…) Доктора не разберут, сердечная это болезнь или нервное расстройство».  (…) К концу июля – началу августа сообщения Алянского приняли характер решительный: «Доктора говорят – молитесь!» (13)
     Владислав Ходасевич зафиксировал события, пережитые им 3 августа: накануне, около 10-ти часов вечера он зашёл к Гумилёву, и они проговорили до 2-х часов ночи. Утром Ходасевич собирался уезжать из Петрограда и договорился с Гумилёвым, что принесёт ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. «Когда наутро, в условленный час, – пишет он, – я подошёл к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли (24 августа 1921 г. поэт Николай Степанович Гумилёв был расстрелян – Г.К.) (…) Я пошёл к себе – и застал там поэтессу Надежду Павлович, общую нашу с Блоком приятельницу. Она только что прибежала от Блока, красная от жары и запухшая от слёз. Она сказала мне, что у Блока началась агония. Как водится, я стал утешать её, обнадёживать. Тогда, в последнем отчаянии, она подбежала ко мне и, захлёбываясь слезами, сказала:
       – Ничего вы не знаете… Никому не говорите… Уже несколько дней… он сошёл с ума!» (14)
       УМЕР АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК 7 АВГУСТА 1921 ГОДА, В 10 ЧАСОВ 30 МИНУТ УТРА.
       Да, в предсмертные дни его одолевали галлюцинации (бесовские, как говорят христиане, страхования), он жутко кричал, возможно, ругался и богохульствовал. Прикровенный намёк на это можно услышать в ответе жены Блока Мариэтте Шагинян, попросившей у неё разрешения прочесть над усопшим Евангелие (внучка священника помнила, что над дедушкой читали Евангелие): «Алянский вернулся и сказал: «Она не хочет. Она говорит, что знает его настроение в последние дни, и думает, что ему это было бы неприятно».
       «Мрачность, пессимизм, нежелание – глубокое – улучшения, и страшная раздражительность, отвращение ко всему: к стенам, картинам, вещам, ко мне, – описывает состояние мужа Любовь Дмитриевна.  «Мне сны страшные снятся, – приводит она слова Блока, – видения страшные, если начинаю засыпать». Вспомнила она и о том, как муж разбил кочергой стоявшего на шкафу мраморного Аполлона: «Это битьё его успокоило, и на моё восклицание удивления, не очень одобрительное, он спокойно отвечал: «А я хотел посмотреть, на сколько кусков распадётся эта грязная рожа» (15)
       Так уходил Блок… Такой ли уход подобает христианину!? На Божественной Литургии после прошения: «Христианской кончины живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны, и доброго ответа на страшнем судищи Христове, просим»,  хор, а вместе с ним все молящиеся с надеждой и трепетом возносят слова: «Подай, Господи!».  А тут – и муки, и злоба, и жуть видений. Воистину предрёк о себе поэт:

Как будто ночь проклятие простёрла,
Сам дьявол сел на грудь!

Однако Блок прорек о себе и другое:

Христос! Родной простор печален.
Изнемогаю на кресте.
И чёлн твой – будет ли причален
К моей распятой высоте?

       Как тут не вспомнить о разбойнике, распятом одесную Христа!
       Та же Надежда Павлович оставила и другое свидетельство о кончине Блока:
он "громко кричал в последние два-три дня: «Боже! Прости меня! Боже! Прости меня!» (16).
     Мариэтта Шагинян 8 августа  хлопотала о гипсе и о формовщике, который бы сделал маску с лица усопшего. В этом непростом (по тем временам) деле ей помогал её «надёжный друг» Борис Шкловский. В Наркомздраве им отказали – «тогда я назвала их всех хамами, – пишет Шагинян, – а Шкловский ударил по столу и крикнул: «Сволочь!». Они всё же добились своего – выцарапали у «хамов» гипс и нашли формовщика.
       «Когда я постучала, вся перепачканная в гипсе, – продолжает Мариэтта Сергеевна, – Л.Д. сама открыла мне дверь. Она была на этот раз сердечная и взволнованная». Любовь Дмитриевна сама предложила почитать над умершем мужем, но – поправила чтицу, сказав, что над мирянином читается не Евангелие, а Псалтырь: «Уж раз мы хотим соблюсти Закон, надо соблюдать как следует».
       Мариэтта Сергеевна читала с 11-ти вечера до 8-ми утра – «без передышки». А через несколько дней записала своё, сокровенное, о смерти Александра Блока – «старой орфографией», «без тени притязательности на художественность, под впечатлением пережитого». Спустя много-много лет (созрели времена и сроки!) маленькая седовласая старушка, уже почти ослепшая и оглохшая, открыла свою заветную шкатулку, о которой «знали лишь очень немногие», чтобы переписать из «тетради в глянцевом чёрном переплёте» рассказ о «единственной встрече с Блоком… после его смерти» – чтобы узнали многие!
       Приведу несколько строк о той памятной, глубоко таинственной ночи: «Люб. Дмитр. вынесла мне круглый столик и поставила его у ног покойного. Постелила на нём тонкую белую салфетку, дала мне большую Библию в коричневом переплёте, сказала: «Я зажгу вам нашу венчальную свечу, а когда догорит, возьмите другую». Она принесла мне высокую толстую свечу из белого чистого воска в хрустальной подставке, зажгла и поставила передо мной, а потом перекрестила меня и ушла. Я начала шёпотом читать Псалтырь. Дверь открылась, тихо вошла Люб. Дмитр. в ночном капоте, стала около меня на коленях, помолилась и ушла совсем тихо, оставив дверь в свою спальню открытой.
       Я стала шёпотом читать Псалтырь, сначала плача, потом понемногу почувствовав торжественную, почти непереносимую благодатную силу и радость, и слёзы высохли за все эти дни безысходного, выедающего глаза плача»
       Тогда по Александру Блоку плакали десятки, а может быть, сотни и тысячи почитателей его гения.  «Реву…», – запишет  в дневнике 11 августа Корней Чуковский, узнавший от художника Добужинского о смерти Блока. 12 августа он продолжит запись –  о своём возвращении из Порхова в Петроград: «НИКОГДА В ЖИЗНИ (пропись Чуковского – Г.К.) мне не было так грустно…» .  И горько пояснит: «грустно до самоубийства»  (…)  «Когда я выехал в поле, – пишет он, – я не плакал о Блоке, но просто – всё вокруг плакало о нём». (17)
       Долго оставалась безутешной и Надежда Павлович. Она познакомилась с Блоком в мае 1920-го. Это краткое, а в некотором смысле, и «взаимоспасительное» знакомство необходимо пояснить. Именно Блок предложил ей, тогда ещё соратнице Н.К. Крупской по Наркомпросу и секретарю Президиума Всероссийского Союза поэтов, прочесть «Летопись Серафимо-Дивеевской обители», составленную архимандритом Серафимом Чичаговым, ныне прославленном в лике священномучеников. Блок подарил ей первый том «Добротолюбия», который он прочёл с карандашом в руке. И, конечно же, она не могла не обратить особливого внимания на подчёркнутое: «Какая выгода приобретать то, чего не возьмём с собою»; «Знайте, что дух ничем не погашается, как суетными беседами»; «По причине страстей мы не можем уже познать красоту и требования нашей духовной природы». Она засвидетельствовала в стихах и такой "церковный" подарок Блока;:

И не перстень на палец, а крестик,
Улыбаясь, ты мне подарил...

      «Н.А. Павлович почему-то казалось, – вспоминает Андрей Белый, – что А.А. умер на рубеже огромного периода в своей жизни, что многое в нём, где-то в глубине, начало заново перестраиваться, но что этого не знали ни его друзья, ни его родственники, ни жена» (18)
     Надежда Александровна, будучи духовной дочерью оптинского старца Нектария,   рассказала ему о своём горе – смерти Александра Блока.  И здесь, пожалуй, будет кстати сказать об этом последнем соборно избранном Старце – не касаясь глубин иноческого делания, всего лишь два слова о «монашеском невежестве».
       До своего избрания о. Нектарий 40 лет провёл в скиту Оптиной пустыни, 20 из них – в полузатворе, и любил повторять, что у монаха есть только два выхода из келии – в храм да в могилу. В эти годы по благословению и под руководством своего духовника он изучает не только духовную литературу, но и математику, историю, географию, знакомится с литературой классической, как отечественной, так и зарубежной. Тогда же будущий Старец овладел латынью и французским языком. Впоследствии он не раз шокировал приходящих к нему интеллигентов глубокими и своеобычными суждениями – о Пушкине и Шекспире, Мильтоне и Данте, Толстом и Достоевском… Отец Нектарий просил привозить ему книги, интересовался новыми направлениями в живописи и поэзии. Но при этом не уставал напоминать ищущим интеллигентам, что «все стихи в мире не стоят одной строчки Божественного Писания»
       После рассказа Надежды Павлович Старец «написал на куске картона»:  «Об упокоении раба Божия Александра» –  и положил при ней на угольник с иконами. Через неделю-полторы он неожиданно сказал: «Напиши матери Александра, чтобы она была благонадёжна: Александр – в раю» (19)
       Легко представить, сколь утешена была Павлович – ведь она  не просила узнавать о загробной участи Блока! Но, услышав «святую правду», Надежда Александровна ликовала, как ликуют в праздник Светлого Христова Воскресения. И нетрудно догадаться, о ком идёт речь в её стихотворении «Пасха», которое начинается с таких строк:

Ушедший друг с разбойником в раю,
Я к ним иду тропой небесной сада…

     …Хоронили поэта 10 августа. От Офицерской до Смоленского  кладбища несли его в открытом гробу.  В храме Воскресения Христова  была отслужена заупокойная обедня. На клиросе пел хор бывшего Мариинского театра. После прощания с покойным белый глазетовый гроб опустили в могилу под старым клёном и поставили большой белый крест. А через 23 года на Волковском кладбище останки Блока поместили в чужой склеп, выкинув из него косточки прежних жильцов. После на могиле водрузили мраморную стелу без креста. Словом, «сделали всё, как пишет Н.А. Павлович, что Блок не любил, чего не хотел». (20)
     Вот поэтому и хочу закончить солнечным стихотворением Анны Андреевны Ахматовой (август 1921) о захоронении раба Божия Александра – в праздничный день  Смоленской иконы Божией Матери, именуемой «Одигитрия» (Путеводительница):

Памяти А. Блока

А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке угасшее, –
Александра, лебедя чистого.


ПРИМЕЧАНИЯ

1) Борис Зайцев. Собрание сочинений. М.: Русская книга. Т.6 (доп.). С.162
2) Сергей Небольсин. Искажённый и запрещённый Александр Блок. «Наш современник» №8, 1991. С.182
3)  В письме Пушкина – П.А.Вяземскому. Переписка А.С.Пушкина в двух томах. М.: «Художественная литература», 1982. Т.1. С.237
4) Александр Блок. Собрание сочинений в восьми томах. Т.8. М. – Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1963. С.131
5) Е.Книпович. Об Александре Блоке. М.: Советский писатель, 1987. С.88
6) Александр Блок. Последние дни Императорской власти. М.: «Прогресс-Плеяда», 2012. С.119.
7) Александр Блок: pro et contra. СПБ.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института. 2004. С.479, 495
8) Собрание сочинений. К.И.Чуковского в 5-ти томах. М.: ТЕРРА, 2008. Т.5. С. 77, 79
9) Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Русский путь, 2006. С.244 – 245
10) Юрий Анненков. Дневник моих встреч. М.: Изд. Захаров, 2001. С.45 – 46
11) В.Солоухин. При свете дня. М., 1992. С.42 – 48
12)  Например - (ссылка, к сожалению, на этой странице не отображается)
13) Мариэтта Шагинян. Человек и время. М.: Худ. Лит. 1980. С. 656. Дальнейшие цитаты на С.: 658 – 660
14) Владислав Ходасевич. Некрополь. М.: СС, 1996. С.94
15) Две любви, две судьбы. Воспоминания о Блоке и Белом. М.: Издательский дом ХХI век – Согласие, 2000. С.120 – 121
16) Митрополит Вениамин (Федченков). Божьи люди. М.: «Отчий дом». 1997. С. 397
17) К.Чуковский. Дневник. 1901 – 1929. М.: Современный писатель, 1997. С. 178, 180
18) Литературное наследство. Т. 92. Книга третья.  М.: Наука, 1982. С. 807
19) Митрополит Вениамин (Федченков). Божьи люди. М.: «Отчий дом». 1997. С. 397
20) Надежда Павлович. Воспоминания об Александре Блоке. Глава VIII, предпоследний абзац

* Журнал «Культурно-просветительная работа» («Встреча»)
 №8, 2001. Статья уточнена и дополнена.