После

Утро приникло холодной щекой к неплотно закрытому окну. Его влажные, туманные руки проникали сквозь щели и гладили шею Либби. Она давно уже не спала. На столе стоял стакан с остывшим чаем. Сделав глоток, тоненькая шатенка ещё раз попыталась вспомнить сон, который снился несколько часов назад. Вспоминались только замёрзшие океаны Земли, и что-то... вроде, она катается на коньках по льду, и сама как лёд, готовый растаять и пролиться, и тут, и тут... Холодный чай пролился ей на руки.

«Вот так и вся жизнь. Остывает», – прошептала она. А может, сказала про себя. Она не знала, никто не слышал.

В заднем кармане зазвонил телефон. Нервно. Словно несмелый кавалер приобнял за талию – но мысли, мысли закружились в лихом танце. Мгновение. Это, наверное, Йен. Иногда он называет себя Кёртисом. Вот тот голубь, что сидит на балконе. Белый, словно невеста. Вот он как Йен. Иногда залетает к ней по утрам.

Прикусив губу, одёрнув рукав кофты, она посмотрела на экран. Да, эврика. Йен.

- Сколько ждать? Ты умеешь летать, и я умела.

- Летать – это судьба человека. Фатум. И никаких случайностей.

- Но ты голубь...

- Ты сможешь, дай руку.

- Потому что люблю тебя?

- Ха-ха. Я тебя тоже, как могила – труп.

- Смеёшься...

- Дай руку и лети за мной.

От волнения девушка обронила «Сони», который покатился по полу, попал в лужу чая, завертелся, как корабль, идущий на дно, и затрещал, словно старая рация. Вместо голоса Йена послышались хрипы. Такие случаются, когда трубы чистят. Словно они, эти бедные, промёрзшие трубы, харкают, играя роль чахоточника 19 века.

Либби спрыгнула со стула, словно с самой планеты. Далее была порванная куртка. «Ну? Вперёд», – подумала она, резко отворив дряхлую, как твоя, читатель, бессмертная душа, дверь. Выбежав на балкон, схватив голубя, посмотрев вниз, посмотрев вверх, открыв рот, то ли желая напиться из ручья весенней утренней свежести, то ли съесть на завтрак растекающийся по горизонту яичный желток восходящего солнца, – в общем, совершив весь ритуал под названием «перед смертью не надышишься», Либби перекатилась через поручень и...

Она должна была... Голубь, поймав солнечный луч, как волну, взвился вверх, в вагон грозового поезда. «Хватай, хватай руку!» – доносилось до неё словно из какого-то туннеля.

Наша лётчица, пролетев не более 3 метров, Йена уже не нашла. Звонок был ложным. Юная Ханна Райч упала на балкон ниже. Спортсмен как раз приседал со штангой, и неожиданно почувствовал, что штанга стала как-то тяжелее. Потом он списал это на удар по голове. Либби оказалась неудачницей, полёт не удался.

Практически не пострадав, она вернулась в свою квартиру на каком-то этаже. Знаешь, читатель, пусть будет на 9.

Посмотрев в зеркало, девица ткнула пальцем в отражение глаза. Левого глаза. Дверь распахнулась, и, очутившись по ту сторону зеркала, наша Алиса смогла снова лечь спать. Ночь была пьяна тревогой.

Он пришёл спустя несколько суток. Её сны юноша знал наперёд. В конце концов, художник знает, что рисует, даже если не знает, что знает.

Было холодно. Выл ветер. Ругались трубы.

Слушая пластинки Эдит Пиаф, они просидели весь сон. Пластинка скручивалась, превращаясь в змею. Музыка становилась всё неразборчивее. Во мраке появлялись мотыльки, и спиралью кружились до самого потолка. До неба. Как извилистая нить истории, связывающая Землю с нетающими снежинками звёзд.

Вдруг спираль стала темнеть. Чёрная туча вжалась в неё сверху. Мотыльки падали и погибали под ногами у Либби. Спираль стала торнадо. Йен толкнул Либби прямо в эпицентр бури. Мокрые чёрные листья налипли ей на лицо.

«Йен, Йен... Что же это? Что? Как ты мог, Йен?»

Но Кёртис вышел за дверь. Дверь захлопнулась, словно посмеялась над ней.

Прошла неделя. Либби проснулась в больнице. Кто-то держал её руку. Сердце на секунду сжалось, словно увидев призрак, вернувшийся в жизнь. Это... Нет, это её мать. Она не знала, как сказать дочери, что её, Либби, нашли окровавленной, избитой, с массой колотых ран на окраине города, завёрнутой в мусорный пакет. Что за её жизнь долго боролись в реанимации. Что она больше не сможет ходить.

И что она беременна.

А ещё, рассказать о том, что она, мать, читала её дневник. В котором бурным потоком злости, ревности, обиды, томления, ожидания, трепещущей, как свеча, нежности – неслась переписка с Йеном. О том, как пионом распускалось чувство, как Йен приходил к ней, говорил с ней, прикасался к ней, как он, кажется, писал её рукой в дневнике.

Либби никогда не любила свою мать. Вообще-то и мать была приёмная. Настоящая её мать умерла при родах, а отца убили ещё до рождения. Он торговал наркотиками и, как подозревала Либби, убивал тех, кто не расплачивался с ним вовремя. Однажды должник оказался проворнее и всадил отцу пулю в левый глаз. Кстати, было подозрение, что и мать Либби он изнасиловал в расчёт за неуплаченный кокаин.

Девочка росла с приёмными родителями, набожными и строгими. Послушно училась, вовремя вытирала пыль с полок, посещала церковь, ревновала Иисуса к Магдалине и всегда хотела сбежать. Хоть на «тот свет», хоть на этот.

И она завела дневник. Так начался её личный побег из Шоушенка.

Последовали месяцы реабилитации. Либби отказалась делать аборт. Хоть в чём-то набожность её приёмных родителей сыграла на руку.

Она стоически приняла ход судьбы и начала осваивать коляску. Дневник молчал.

Последняя запись гласила: «я – твой рок, но ты, только ты – можешь переписать меня».

Каждый день был как мокрый лист в её дождливой жизни. Голуби разлетелись. Йен Кёртис повесился?

Но в последнюю ночь в больнице ей приснился другой сон. Она была на похоронах Йена. Странгуляционная борозда не оставляла сомнений. Он повесился. Когда гроб с бледным измождённым телом опускали в землю, ребёнок в животе Либби толкнул её. Ещё и ещё раз. Она посмотрела на траурную церемонию – вокруг могилы стояли деревья. Их ветви подхватили тело и вознесли наверх – к старому, усталому, простывшему в этот зимний морозный день Солнцу. Гроб закрылся.

Она и сама проросла деревом. Её ребёнок прямо из разверзшегося, словно тёмная пасть, чрева, тянул свои излучающие лазурный свет ручонки к телу отца.

В конце она склонила ветви к могиле. Постучала в дверь гроба. И дверь открыли. Внутри лежал её дневник. На первой странице растекалась фраза: "жизнь – это череда дверей. Если потерял ключ – выламывай".

Тук-тук. Это мать. Пора собираться, ехать домой. Домой? «Нет, только не туда, не обратно домой», – взмолились мысли Либби, как усталые морские волны, из последних сил бьющиеся в неприступную скалу.

Ехали по проспекту. Мать не заметила движущуюся слева машину. Удар. Автомобиль отбросило в сторону. Он перевернулся. Набожные родители погибли на месте, икона не спасла их.

Жизнь Либби снова Титаником врезалась в айсберг.

Кто-то наблюдал за аварией с моста. Голубь...

Через секунду парень был у машины. А может, он ехал с ними? Мысли Либби путались, сознание, как отколовшаяся льдина, уплывало в открытый океан.

Раз, тук-тук... Тук-тук. Тук-тук. Это её сердце после закрытого массажа. Да, дверь в жизнь снова открылась.

Перед Либби сидел Йен. Испуганно-онемевшее лицо застыло бледной глиняной маской. И Солнце сверкало в его глазах. Было 3 марта, весна шла в новый поход.

Кровь побежала по венам Либби, как полноводная река, выходя из берегов. И выходила много. Она истекала кровью. Но улыбалась Йену, как дети улыбаются жизни, и веря, что жизнь улыбается им.

И тут Либби вспомнила: Солнце, этот измученный Сизиф, уже играло на Его лице. Недавно. Во сне. Она посмотрела ему за спину. Именно. Навстречу им двигалась украшенная лентами, триумфальная античная колесница, запряженная диоклетиановской тетрархией вороно-пегих коней, управляемая перебинтованной мумией. Двигалась и не остановилась. Смех исказил лицо девушки.

Она смеялась так, как Судьба смеётся.

Голубь судорожно бился о тротуар. И вороны кружились над ним, клевали его.

Через неделю Либби разговаривала в больнице с врачом. Врач подтвердил, что Йен мёртв. Точно. Невозвратно. Мёртв, и точка. Точка в её дневнике.

Она лежала на кушетке, привязанная за руки. И ноги её – шевелились.

Либби спросила, как ребёнок? «А кого ты должна была родить? Разве что себя? Тогда ты родилась в рубашке».

Это была психиатрическая лечебница.

Она уснула, и снились ей сны, и тревожился дух её. Голгофа, и её Йен с крестом на спине. Она снова ревновала его к Магдалине. И шла за ним. Словно мрачная туча, гонимая пьяным ветром.

«Вот она, судьба Человека».

«Как, как?..» – в груди вспенилась и сошла ночная буря. Либби обречённо закрыла глаза.

Открыв их, снова увидела кухню. Стакан с холодным чаем. «Вот и жизнь – остыла». Это был 40 день после её смерти. Свершилось. Она вспомнила всё, она поняла, что это было не ночным кошмаром, не галлюцинацией – это было воспоминанием, это всё было, было!

Вспомнила, как Йен схватил её за руку и удержал от прыжка. Как они поссорились, но он, тем не менее, пошёл за ней и спас от насильника. Как после этого она неделю лежала без сознания в больнице, а Йен действительно писал в её дневнике, чтобы её жизнь не прервалась. И про аварию, как Йен спасал её, как они погибли. Про морг и как она в ужасе оттуда сбежала, вселившись в тело шизофренички. 40 дней она билась птицей в клетке, сдирая кожу воспоминаний, чтобы, очистившись, понять, почему всё рухнуло и зачем. Мёртвым тоже снятся сны. А может, она проснулась в небо?

Голубь всё утро стучал в окно. Либби вышла и на этот раз, прыгнув, – полетела. Взмахнув отросшими крыльями, окунувшись в прорубь утреннего холода и ледяного неба, она каждым пером ощутила всю свирепость и чистоту своей абсолютной свободы. Её жизнь не выдержала такой свирепости.

Она точно знала, кто был мумией, и что даже если кони понесли, то причина тому – возница. Знала и тогда, когда не знала, что знает. Летать с ним было её мечтой. Её волей. Она знала, выбор – есть. Тогда – никаких случайностей? И точка? Точка. В дневнике.

В весеннее, с бородой снежных туч, небо вспорхнули два белых голубя. Жираф из клетки зоопарка смотрел им вслед. И мальчик. С глазами Йена. «Смотри, какое счастье», – сказала мама мальчика и обняла его.

Теперь ничто не помешает им быть счастливыми. После всего, что было. После жизни.