Последняя Ставка

        - Это же безумие! Пётр Николаевич, что Вы! Что Вы! Там нет, не может быть будущего! Наша Россия осталась в прошлом... Как не прискорбно, но это так.

Шатилов сложил последний выпуск "Возрождения" вчетверо и сунул его в карман пальто. Лицо его в наплывающих сумерках рассмотреть было сложно но если бы Пётр Николаевич мог увидеть, он бы немало удивился.


Этот славный боевой генерал, прошедший с ним рука об руку тяжелейшие сражения с немцами и большевиками, хладнокровный, отважный офицер, верный друг и товарищ, не скрывал завладевшего им волнения. Он достал портсигар и не с первого раза прикурил от загасающей спички. Едва заметная нервная дрожь пробежала по правой стороне его лица. Он почувствовал это и развернулся другой стороной.
- Я знаю, Павел Николаевич, - твердо ответил Врангель.

По гладкой плитке набережной Константинополя вечером 18-ого, марта месяца 1920 года шли двое мужчин. Один из них был очень высокого роста, строен, затянут по казацкой привычке широким поясом в узкой талии черного длинного пальто. Шляпа, которую он старательно вынашивал в недавней гражданской жизни, казалась ему неудобной, и он  время от времени поправлял её двумя пальцами левой руки. Другой был в английском тренче и английских же ботинках, с чуть опущенными плечами и уставшим взглядом карих глаз. По выправке становилось ясно, что прогуливающиеся были военными. Частые прохожие начинали говорить тише, приближаясь к ним. Некоторые же, отодвинувшись с узкой набережной, уступали дорогу и провожали взглядом высокую фигуру в плаще и шляпе, узнавая в худощавом с офицерской статью мужчине генерала барона Петра Николаевича Врангеля. 

Шёл третий час прогулки и долгого тяжёлого разговора. Уже меньше стало людей на темнеющих улицах города, с моря задул прохладный бриз. Редкие прохожие, направляясь к питейным заведениям, отстукивали по набережной каблуками. Мимо задребезжали два возка, гружёные  перевязанными чемоданами и ящиками. Люди приезжали и отъезжали из Константинополя - города, в который на какое-то время стали стекаться все, чью жизнь круто повернуло в эти смутные, странные дни.

Всё, к чему привыкли, что казалось неизменным, устроенным и выверенным давним жизненным опытом поколений, весь вековой уклад народов - всё в миг покачнулось. Р-раз, и снова, и снова... И вот уже чья-то сильная голая рука продолжала весело и люто раскачивать Землю, словно проверяя на прочность и её саму и живущих на ней. И в этой тошной качке люди вскидывали головы, всматриваясь ввысь, ища ответа и пытаясь понять, кто же и для чего так зловеще смеётся над их наивной верой в прежние светлые дни. Отчаянно хватались они за тех, кто был вокруг, за то, что ещё могло удержать их, но уже уходила земля из-под ног, в душах не было прежней твердости, в сердцах ныло от тоски о прошлом, потому что становилось ясно, что никогда уже не будет так, как прежде. А более всего пугало, что никто не знал, как же будет теперь, кто станет опорой для тех, кто отверг произвол, выдаваемый за свободу,  и буйства, прикрытые мечтой о народном счастье. И всё-таки человек, одинаково от силы и от слабости своей, продолжал надеяться, что вдруг чудесным образом и Божьей помощью вернутся лучшие времена, и всё может как-то разрешиться. Надеждой жива душа русская.

Темные улицы Константинополя освещались нечастыми и яркими огнями ночных заведений и лавок. Последние заполнились русскими товарами, и это навевало ещё большее уныние на стекающихся сюда эмигрантов. Теперь Константинополь, казавшийся раньше временным прибежищем, становился последним рубежом, навсегда отделившим русских от России.

Господа молча проходили вдоль ароматных прилавков. Шатилов смотрел в сторону моря. Врангель, наоборот, внимательно рассматривал турецкие ковры, перемежающиеся с православными иконами, самоварами, цветными платками, специями в жестяных банках и бумажными упаковками с надписью «Русский Имперский чай». Со стороны смотрелось так, словно эти двое обсуждали что-то, не имеющее особой важности. А разговор шёл не просто серьезный. Решалась судьба России...
- Зайдемте в это заведение, Павел Николаевич, - Врангель показал на ресторан с русской вывеской, выходящий окнами на залив. - У воды как раз думается яснее и чище.

        Они уселись за небольшим столиком в зале поменьше и заказали себе чаю. Вокруг располагалось несколько столов, покрытых цветными платками в русском стиле, окруженных стульями с деревянными гнутыми спинками. На окнах стояли самовары, по бокам которых свисали вязанки баранок, уже пыльных и подсохших. Как и многие заведения Константинополя, этот русский ресторан принимал самых разных посетителей. Здесь можно было увидеть и офицеров, проживавших не первый месяц в Константинополе в ожидании подходящего транспорта в Европу или Американские Штаты, и казаков с Дона и Кубани, успевших, собравшись наспех, бежать от новых «свободных» законов, и юнкеров со студентами, и купцов, богатых и разорившихся, горделивых и растерянных, пьющих и разуверившихся...

       Принесён был горячий самовар, два стакана в подстаканниках и обязательные тут восточные сладости.
- Быстро они сверились с нынешними веяниями, - покрутив в большой ладони маленький подстаканник, сказал барон Врангель.
Голос его был весел и спокоен, но спокойствие это было лишь видимым. По давно заведенному правилу, он тщательно скрывал то, что происходило внутри. Долгие месяцы военных и штабных войн приучили генерала обдумывать на много вперед возможные последствия любых слов и действий. И только один раз не сумел опытный полководец сдержать своих чувств. Случилось это, когда чаша противостояния его с генералом Деникиным, командовавшим тогда Южными силами, была переполнена.

       И полетели письма с той и с другой стороны. Поначалу по-военному деловые и чёткие телеграммы, стали всё более нервными и личными. К анализу военных операций на Дону и Кубани примешивалось давнее противоборство характеров. Хитрый дипломат и тонкий стратег, Врангель осознавал, что эта война не была ею в обычном понимании. Деникин же не мог просчитать влияние союзнических политиков и разрушенной большевиками экономики на ход военных событий. Требовался размах имперский, а не генеральский. Врангель предпринимал одну попытку за другой убедить Деникина в необходимости иных действий, иной стратегии, но нервная истощенность обоих после двухлетней изматывающей войны с красными сделала своё дело. Выдержка изменила генералам.
…..

Павел Николаевич посмотрел на своего старого товарища. Да, много прошли они вместе: и Русско-японскую, и бои на Кубани и Дону, и Терек, и взятие Ставрополя.
- Ты же знаешь, что дальнейшая борьба невозможна. Русская Армия погибнет. И весь позор её ляжет только на твои плечи. Что ты сможешь тогда сказать в своё оправдание? Что есть у тебя сейчас, кроме честного имени? Петр Николаевич, друг мой, ехать сейчас туда - это безумие!

Пётр Николаевич посмотрел на своего старого боевого товарища. Тёмные глаза его выражали и недоумение, и усталость. Он то подтягивал к себе стакан с чаем, то опять отодвигал, разливая, обжигаясь и опять двигая его по деревянному столу.

Барон следил за его движениями и не знал, с чего начать, как сообщить ему то, что уже со вчерашнего дня, собирался сказать. За последние два дня Врангель почти ничего не ел и неожиданно почувствовал зверский аппетит. Неловкость нервных пальцев, несвойственная этому всегда выдержанному человеку, его горячо любимому соратнику, вездесущему, всегда уравновешенному и способному на мудрые самостоятельные решения, генералу Шатилову, неожиданно развеселила барона. Но причиной его нервически-приподнятого настроения стало и не это вовсе, а состояние лёгкости, которое появилось в момент окончательного принятия им решения.
- Павел Николаевич, - Врангель замолчал. Каким близким, родным человеком чувствовался ему Шатилов сейчас. И от этого говорить было ещё труднее. Ведь ответ его боевого друга был ему заведомо ясен.

…..

- Господин барон, Вам телеграмма, - служащий посольства скользнул по мягкому полу, протянув телеграмму, и также с кивком головы неслышно ушёл.
  - Павел Николаевич, идите вперед, я Вас догоню, - Врангель махнул генералу Шатилову, также, как и он, приглашенному на английский корабль "Аякс" на завтрак, не решившись вскрыть телеграмму на месте. Он испытывал странное чувство перехватившего дыхание волнения, в мозгу отстукивали молоточки, началась головная боль, так часто беспокоившая его в последнее время после прибытия в Константинополь. "Открою после завтрака, - подумал он. Пытаясь заставить себя оттянуть время, Врангель рассматривал рисунок посольского ковра. "Раз. Ступень синяя, рисунок справа вверху. Два..." Но уже через три ступени мягкой бесконечной лестницы, строчки телеграммы от генерала Деникина были прочитаны. Его вызывали в Крым. И он знал, зачем.
…..
Расставание их было ужасным. Тому свидетели стали не только весь штаб Добровольческой Армии, но и, к бессильному давящему негодованию Врангеля, представители английской миссии в Крыму, через которых было передано настоятельное требование Главнокомандующего Военных Сил Юга генерала Деникина покинуть пределы России! И кому! Ему! Гордости офицеров, любимцу казаков! Бунтовала, кипела на все самолюбивые лады горделивая душа барона: "Что же это? Да что же это такое?! Как он мог!?"

Врангель подскочил со стула, грохнув о дубовый пол так, что полетели щепы в стороны. Из соседней комнаты выбежала жена.
"Петя! Что такое?!" - она охватила его за талию и прижалась всем телом, испугавшись, что вновь повторяющийся приступ головной боли сожмёт, скрутит горячо любимого ею мужа. "Что ты, тише, тише...", - гладила она его по голове мягкой сильной рукой, и боль медленно уходила... Тихо остатком жгла на сердце обида, бессильно ноющее внутри чувство унизительной доли изгнанника, сдавливало грудь: "Выгнали из России вон, выгнали прочь. Не нужен Армии более!" Он зажал в руке её руку до боли. - От Родины своей, как крыса с тонущего корабля, бежать должен... За что он так со мной, Оля?! Разве я не могу быть полезен России? Ради чего, скажи мне, теперь жить? Зачем я здесь? Кто я здесь? Стыдно, стыдно!.. Через англичан передал мне, даже не удостоив встречи... Позор... стыд какой...
Он прикрыл глаза. Они стояли обнявшись и молчали. Молчал дом.

"Ну что ж, - подумалось в эту минуту каждому по-своему. - Значит конец таков."
- Оля, оставь меня пока.
Ольга Михайловна подивилась этому глухому странному голосу. Тихо пошла она из комнаты, закрыла за собой, припав спиной к двери, и первый раз за эти два года позволила себе заплакать: "Господи, не дай ему остаться здесь! Сохрани моего Петеньку для детей и меня. Он всё отдал России! Дай же и ты ему, Господи, отдохнуть..."

Врангель придвинул стул и взял карандаш с бумагой.
"Если моё пребывание на Родине может хоть сколько-нибудь повредить Вам защитить её и спасти тех, кто Вам доверился, я, ни минуты не колеблясь, оставляю Россию.
Барон Пётр Врангель."
Сломал и бросил об пол остатки карандаша. Зазвенели стекла напольных часов. Ольга Михайловна за стеной перекрестилась: "Слава тебе, Господи...".
…..
Завтрак на "Аяксе" показался генералу Врангелю бесконечно долгим. Дипломатические разговоры тяготили Петра Николаевича в последнее время. А сейчас телеграмма командующего лежала в кармане и мучительно требовала решения.

Незаметно сзади подошёл Шатилов:
 - Пётр Николаевич, что случилось?
Весь этот последний час он вглядывался в своего генерала и пытался уловить, что кроется за этим отрешенным блуждающим взглядом:
- Новости оттуда? Господин Деникин писал?
- Хорошо же у нас поставлена информация, - Врангель насмешливо приподнял бровь. Затем пристально и долго посмотрел на Шатилова. - Тогда Вы должны догадываться, что генерал Деникин намерен мне предложить. Ваши предположения, Павел Николаевич?
- Не хотите же Вы сказать, что дадите своё согласие на принятие после него должности Главнокомандующего? Вы не можете этого сделать, Пётр Николаевич!
Понизив голос, чтобы его не слышали англичане, Врангель ответил:
- Если Вы, Павел Николаевич, думаете, что я не отдаю себе отчёт в том, что борьба с красными почти наверняка проиграла, то Вы плохо меня знаете.
- И всё-таки Вы идёте на это... Зачем же эти напрасные жертвы?

Глаза Шатилова стали печальны, и в эту минуту Врангелю подумалось, что даже такие боевые вояки, железного стойкого характера, прошедшие все муки военного ада, растворяют свою безграничную необузданную отвагу в успокоительной уверенности за себя и свою семью в тихом благоухающем Константинополе.

- Господин генерал, - к барону приближался адмирал де Робек, - не желаете выкурить сигару у меня?

Адмирал де Робек, красивый англичанин ирландского происхождения, пятидесяти с небольшим лет, с орлиный носом и яркими синими глазами, был фигурой весьма противоречивой. Но Врангель знал наверняка, что обязанный вести дипломатическую линию Британии, адмирал оставался военным офицером в том глубинном понимании чести и благородства, которое расценивалось английской политической элитой как архаизм, на котором тоже следовало играть.

- Зайдите ко мне, прошу Вас. Это важно. Касается сегодняшней телеграммы.
.....
  - Любезный! - неожиданно крикнул Врангель подносчику чая, - нагрей самовар, я не люблю холодного! Так вот, Павел Николаевич, Вы, конечно, помните, что завтрак наш окончился сигарами в каюте адмирала де Робека. В этот день адмирал сообщил мне, что Британское правительство отказывает армии Деникина в поддержке, если он не пойдёт на переговоры с советами. Наша Армия, надо это осознавать, в положении отчаянном...

- Нет. Не в отчаянном. Это смертельный приговор, - сказал Шатилов. - Вы не единожды предлагали господину Деникину единственно правильную стратегию. И что же? К Вашему плану отнеслись как к попытке «въехать в Москву первым и на белом коне». Так кажется, генерал высказался. Что ж теперь? Когда армия потеряла свои основные силы, конница выдохлась, да и не было её по сути в последнее время, все Ваши предложения и планы встретили отпор и недоверие к Вашим знаниям и опыту. Теперь он просит Вас принять этот крест и нести всю ответственность за сделанное им! Вы извините, но это, я смею предположить, в том числе и нежелание генерала Деникина делиться славою привело к такому концу.

- Павел Николаевич! - Врангель вспыхнул. Да ведь он гнал эти мысли от себя, а теперь вот услышал от другого, да и от кого, его правой руки, друга Шатилова.

Тяжестью в груди лежала обида барона на генерала Деникина. Столкнулись два столпа погибающей великой Империи, два боевых генерала, шедшие рука об руку почти с самого начала братоубийственной войны. Не на жизнь, а на смерть шла переписка между ними, шедшими к одной цели, но разными путями. Не хотел Деникин слушать отчаянную голову, этого бешеного «Чёрного барона», как звали его по обе стороны фронта, обильно политого русской кровью на Дону и Кубани.

Генерал Врангель испытывал странное чувство к Деникину, мучился им и не мог понять, как могли в одном человеке уместиться такие разные качества. Его требовательность к себе и до неприличия неприхотливое отношение к своему быту соединялись с чувством неудобства отчитать и, уж тем более, снять с должности непригодного к командованию офицера. Храбрость и ум  перемежались с мелочными обидами и мнительностью, мешавшими ясно оценивать происходящее.

То, что Врангелю казалось очевидным, что он считал первоосновой победных действий, а именно принятие быстрых. решительных, отчаянных по своей дерзости мер, то, что ему, как прошедшему лихую школу конницы, казалось естественным и не требующим доказательств: сосредоточение сил на важнейшем участке и удар в слабое место противника, воссоединение с тогда ещё победно шествующим на востоке адмиралом Колчаком, - Деникину, старому академику-пехотинцу, было несовместимо с тем завоеванным в долгих и славных боях Добровольческой армии правом — правом раскинуться всем фронтом на сотни вёрст и одному идти на Москву, затягивая в вновь отвоеванные южные земли новые российские просторы, удержать и защитить которые армия Деникина была не в силах. 

- Павел Николаевич, Вы знаете, что мною было сделано всё, я писал командующему, и не раз. Да Вы сами читали мои бесконечные донесения и рапорты. Последний раз лишнего себе позволил, к моему большому сожалению. Не выдержали нервы, даже у меня.  Но всё это пустое, если сейчас я нужен там. Мне больно, что он не последовал моим советам, всего этого можно было избежать.

- Пётр Николаевич, да ведь Вы же в петлю лезете! Армия (точнее, то, что от неё осталось) истощена, подавлена. Она, наконец, обречена в отсутствие помощи союзников, - проговорил он быстро, словно сам не желал слышать своих слов. - Вы думаете, я Россию не люблю? Я ли не был готов отдать жизнь свою за неё?

- Не стоит торопится отдавать, успеется ещё, - барон улыбнулся, и в глазах его зажглось то странное холодно-веселое выражение, какое не часто видел Шатилов у генерала. И всегда это означало одно — решение было принято и оно неизменно.

Шатилов пожал плечами: «Словно ведёт его кто-то, а он принимает оттуда эту мысль и все свои действия согласует с ней одной. И всё ведь получается... Даже там, где было обречено на провал с точки зрения любой логики.». Действия его, часто дерзкие, непредсказуемые, иногда казались обескураженному Шатилову взбалмошными и следствиями сиюминутного настроя. И тем не менее, всё случалось так, как было задумано и сорганизовано генералом Врангелем.

- Вы приуменьшаете роль личности в истории, дорогой Павел Николаевич, и напрасно. В этом есть наше главное отличие от «товарищей»: они делают ставку на толпу, ведомую и безграмотную. Я же верю в образованного русского офицера и его честь, а не в зарвавшегося хама. Массою, не обладающей мало мальскими знаниями, можно двигать в любом направлении. Сегодня она направляема влево, но завтра же мы развернём её в сторону обратную. Красные комиссары делают свои ставки на дозволение анархии в солдатских комитетах, именуя это «свободой», при этом в отношении мирного населения царит произвол и беззаконие.

- Вы надеетесь сохранить в Крыму Российскую Империю? Но это же утопия. Нас задушат за несколько месяцев. Пётр Николаевич, Вы не сможете дать людям то, чего они хотят.

- Я дам Русской Армии то, что ей сейчас необходимо - железную дисциплину и ясность цели. А гражданскому населению нужна законность и порядок.

- Гражданскому населению, массам, как Вы прежде сами же и выразились, нужны простые и заманчивые лозунги. Вы не сможете голословно обещать землю, мир и.. что там ещё они врали в Думе...

- Да, Вы правы. Было бы глупо повторять ошибки предшественников и недооценивать значение пропаганды. У большевиков есть преимущество. На необъятных просторах России они могут творить, что заблагорассудится: всё покроется расстояниями. Крыму же нужен порядок. Да и кто Вам сказал, что мы не можем обещать землю работающим на ней. Но всё это мы будем делать, исходя из сложившихся реалий и ситуации военного времени, Павел Николаевич. Да, красные получили большой военный опыт за эти два года, и, к сожалению, в том числе благодаря перешедшим на их сторону офицерам. Но ни одному «товарищу» не дано божественного права вершить судьбу России и, уж тем более, лишить нас последней возможности защитить своё Отечество от наглеющего хама. К моему величайшему сожалению, генерал Деникин совершил ошибки, которые наверное станут в судьбе России роковыми, но Бог даёт мне в руки меч и власть, чтобы исправить их, пусть хоть на этом маленьком клочке России.

- Павел Николаевич, - барон помолчал, голос стал тише, мягче. Шатилову неожиданно пришло в голову, что  несмотря на всё сказанное, внутри Врангеля по-прежнему шла мучительная борьба, что его давний боевой товарищ ждёт от него, Шатилова, того слова, которое бесповоротно решит всё. - Павел Николаевич, я понимаю Вас и не смею требовать от Вас того же, к чему готов сам. Зная Вас человеком чести, благородным, умным и преданным России, у меня ни на секунду не закралось подозрение, что Вы предпочтёте спокойную жизнь в Париже неизвестности и, возможно, концу, который придётся встретить там, в Крыму. Но мысль, что мы сделаем всё возможное, что было в наших силах, либо же примем смерть, не уронив чести русского офицера, не изменив присяге, эта мысль поможет принять единственно верное решение. А с Божьей помощью - и победить.

Павел Николаевич налил чаю себе и Врангелю и потянулся за сигаретами. Огонь спички осветил наброшенный на стол цветной платок и лежащие на нём руки генералов. Шатилов припомнил историю, которая произошла в начале войны с Германией.

По прибытию на фронт, по обыкновению своему, в то время еще командующий полком, барон Врангель делал обход войск. Небольшой лесок, в котором расположился полк, замечательно подходил для временной передышки изможденных немецким огнём русских войск. Заговаривая с солдатами, осматривая коней у казаков, отдавая распоряжения командирам, Врангель пытался уловить тот незримый общий дух войска, который зачастую решает исход боя, исправляет ошибки, допущенные полководцами и вершит те чудеса боевой отваги, которые не могут быть объяснимы с точки зрения здравого смысла. Генерал Врангель больше, чем кто-либо, понимал важность этой духовной близости командира со своими солдатами, приноравливался к ним, отмечал то, что в дальнейшем могло послужить на пользу или во вред общему делу победы над германцами.

Неожиданно немцы начали лёгкий обстрел артиллерией. От грохота снарядов кони шарахнулись в сторону, казаки кинулись за ними, солдаты рядом вжались в землю, покидав обмундирование и неочищенное оружие, другие побежали подальше в лес. Напуганная раненая лошадь промчалась мимо, отдавив ноги лежавшему рядом молодому офицеру.

Врангель быстро окинул взглядом местность и увидел домик лесничего. Рядом с ним стоял накрытый стол, за которым собирались пить утренний чай офицеры. Часть чашек раскидало взрывной волной снаряда, упавшего поблизости от домика. Остатки еды, еще горячие, дымились на столе. Неторопливым движением оправив мундир, под изумленными взглядами залёгших неподалёку солдат и офицеров, Врангель направился к столу с остывающим завтраком. Он прошёл мимо лежавших, уселся за стол и начал потягивать чай. Вдруг рядом грохнул снаряд, большой осколок упал у самой ноги барона. Нагнувшись, Врангель поднял его, обжигая руку,  подул, затем усмехнулся и подкинул дымящийся осколок рядом лежавшему казачку: «Держи, ребята, горяченький ещё! К чаю, на закуску!»

Раздался смех, потом ещё, казак ухмыльнулся, поднял осколок и встал в полный рост. «С чайком говорите? Ну это что ж, это мы за раз! Айда, казаки, чаёвничать под германскую музЫку!» И уже не смех, а здоровый хохот понёсся над поляной и меж деревьями. Солдаты стали подниматься, офицеры смущенно и бодро отряхивали мундиры и садились за стол допивать утренний чай. Армия обожала Врангеля.

…..

В ресторан прибывали люди. Становилось шумно и душно. Вокруг слышалась пёстрая речь, заиграла музыка, и запели русскую песню. Константинополь становился меккой, в которую стекались выходцы доселе не соприкасавшихся племен и народов, так или иначе имевших явную или косвенную связь с событиями войны.

- Пётр Николаевич! Дорогой!- послышался высокий голос из зала. Врангель повернулся и не поверил своим глазам. Перед ним стоял давний сослуживец генерал Аденцов.

Менее всего ожидал Врангель увидеть здесь его. Эта встреча была не просто неожиданна, но и до крайности неприятна барону. Блестящий, с аккуратно зачёсанными назад светлыми волосами и тщательно остриженными усами, элегантно и щегольски одетый в гражданское, Аденцов раскинул руки и размашисто приближался к столу Врангеля.

В полку Аденцов был известен как человек самовлюбленный, весёлый и не брезговавший никакими средствами ради задуманных целей. За лёгкой улыбкой и пустыми глазами Аденцова были безразличие и то счастливое для подлеца отсутствие совести, которые позволяют смывать грехи прошлые и уверенно ведут к следующим. Перешедший легко и сразу на сторону красных, он вызывал у Врангеля острое чувство презрения и желания наказать предателя судом чести от лица тех, кто продолжал сражаться за тающую под большевиками империю.

- Как я рад тебя видеть! - воскликнул Аденцов и протянул руку Врангелю. Изумлённо посмотрел на эту руку Врангель.

        - Вы здесь, господин Аденцов? Или Вас теперь именовать «товарищ»?..

- Дай же мне право оправдаться по крайней мере! - воскликнул тот, явно чувствуя настроение Врангеля и пытаясь за маской веселости смягчить неловкость, в которой он оказался под взглядом сидящих неподалеку русских. - Мне всё равно, что врут про меня другие, но мне важно, чтобы те, кого я люблю и уважаю, знали обо мне только правду!

        - Нам вряд ли есть, о чем с Вами говорить.

- Конечно, конечно, проще жертвовать жизнью, чем честью во имя Родины! - нарочито громко воскликнул Аденцов, желая, чтобы речь его была услышана вокруг. - И я пошёл на эту жертву!  Я вынужден был служить у них ради великой цели возрождения  монархии! Да, друг мой, цель оправдывает средства, когда она велика так, как та цель, которой служу я!

- И Вы находите возможным работать с германским шпионом Троцким и красными «товарищами»? Если цель, которой Вы якобы служите, господин Аденцов, оправдывает подобные средства, то всякие дальнейшие разговоры с Вами и Вам подобными для меня излишни.

- Позвольте откланяться и сообщить Вам, господин генерал, напоследок, - Аденцов повысил голос, чтобы наверняка быть услышанным в зале, - сообщить Вам, что Вы тоже покинули Россию, и сейчас мы с Вами,
 так сказать, по одну сторону Босфора, в одной лодке находимся...

Закончить он не успел. Стаканы вместе с подстаканниками, зазвенев грохнули об пол. Врангель, по привычке своего военного казацкого костюма, схватился за бок, нащупывая несуществующий кинжал. Аденцов отскочил от стола. Шатилов попытался вступиться, задел самовар, и тот с грохотом упал на пол, ошпарив ноги Аденцова.

        - Ааааа! - закричал тот, отскочив в сторону.

К столу подбежал подавальщик чая, маленький пожилой турок в русской косоворотке и шароварах:
- Ах, русский, ах! - тихо запричитал он на ломаном языке, раскачивая головой и вытирая тёмную лужу. - Что делай здесь? Зачем война?  Большой Россия иметь - хорошо. Нельзя делить — все плохо!

Аденцов убежал. За соседним столиком поднялись двое русских с бокалами в руках и крикнули «Ура генералу Врангелю!». С другого конца зала послышалось: «Ура России!». Хлопок открывшейся бутылки шампанского, второй, кто-то заказал «Боже, царя храни», потом запели русский романс... .
 
Уже в третьем часу ночи два русских генерала вышли из шумного ресторана. Прохладный свежий ветер обдал их лица, запахло морем. Небо засыпало звёздами. Серые маленькие лодки постукивали о причал. Большие корабли торжественно стояли вдалеке. Набережная, вытоптанная за день не иссякающим потоком торговцев, эмигрантов, военных, стихла и настраивала на душевный лад.

Два одиноких мужских силуэта не спеша двигались вдоль Босфора. Один повыше, в шляпе и длинном черном плаще, тонко схваченном на талии, медленно отбивал деревянной тростью свой шаг. Другой пониже, подняв воротник плаща и надвинув военную фуражку, шёл рядом.

Врангель остановился и снял шляпу. Долго он всматривался в тёмные воды Босфора, в ту сторону, где была его Россия. Затем запрокинул голову ввысь, словно был там тот, кто слышал и укреплял его в эти мгновения,  и горько выдохнул в небо:
- Если бы раньше! Господи, если бы раньше!

        Город затих. Шатилов молча курил рядом.

- Я знаю, Павел Николаевич, что, скорее всего, оттуда уже не вернусь. Но с этой армией я шёл дорогами великих светлых побед. С ней мне делить участь до конца.
        Размахнулся и закинул свою трость далеко в море.

        «Безумец», - прошептал Шатилов. И вслух добавил:
        - Я еду с Вами.