Религиозная философия в поздних стихах Шевырева

                Преодоление болезни:
                Религиозно-философская концепция позднего творчества С. П. Шевырева
                (на материале поэмы «Болезнь», 1862)

        Творческая эволюция каждого писателя глубоко индивидуальна и обусловлена прежде всего степенью его таланта, а также зачастую личными обстоятельствами и общей литературной ситуацией его эпохи. Можно лишь в самых общих чертах выделить три наиболее распространенных типа эволюционных линий: неуклонное планомерное восхождение к вершинам мастерства у первостепенных талантов; «угловатая кривая» [1, с. 158], по определению В. Ф. Ходасевича, отмеченная то взлетами, то срывами, у талантов так называемого второго ряда; наконец, с годами всё более понижающаяся до уровня посредственности траектория писаний малоодаренных и, в общем-то, достаточно случайных в литературе людей. Впрочем, с известной долей условности можно говорить и о четвертом, самом редко встречающемся типе творческой эволюции, напоминающем развертывание витков спирали, когда на смену первым успехам приходит некоторое понижение уровня последующих произведений, но после долгих, иной раз на многие годы затянувшихся периодов писательских неудач, вдруг на новом этапе литературной судьбы неожиданно раскрывается творческий потенциал, заложенный еще в ранние, дебютные годы.

        В подавляющем большинстве работ о С. П. Шевыреве-поэте господствует категорично высказанное еще в 1930-е годы М. И. Аронсоном суждение о творческом пути этого видного представителя «поэзии мысли», одного из лидеров «московской поэтической школы» (I) как о наглядной иллюстрации третьего типа литературной эволюции – совершенного падения таланта, более того: даже деградации самой личности «педанта Шевырки», как в пылу идейной борьбы окрестил его В. Г. Белинский (II). Сложившемуся стереотипу представлений о позднем творчестве Шевырева противостоят лишь отдельные работы, в которых (как, например, у Е. В. Кузнецовой) встречаются более взвешенные оценки его литературного наследия 1840-х – начала 1860-х годов: «Лучшие произведения этого периода освобождены от метафорической перегрузки, грубоватой лексики и тяжелых синтаксических конструкций ранней лирики и характеризуют Шевырева не только традиционно – как «поэта мысли», – но и как тонкого мастера формы» [2, с. 281].

        Непредвзятый анализ завершающего этапа литературной деятельности Шевырева (после отъезда из России в 1860 году) дает основания ретроспективно соотнести его творческую эволюцию не с третьим, понижающимся, а с четвертым, «спиральным», типом творческого развития поэтического таланта. Материалом для такого анализа послужит самое объемное и наиболее важное для уяснения творческих принципов и идейной позиции позднего Шевырева произведение – неоконченная поэма «Болезнь» (III), работа над которой велась в 1862 году, во время вынужденного обездвиженного пребывания в постели из-за сильных болей, по-видимому, ревматической природы. 

        Ближайший друг и сподвижник поэта М. П. Погодин в своем «Воспоминании о С. П. Шевыреве» раскрывает обстоятельства работы над поэмой, приводя выдержки из шевыревских писем той поры: «Стало получше. Боль тише. А страдания были мучительные. <...> Состояние духа превосходное. В течении всего времени я сочинял и диктовал поэму “Болезнь”, в которой откликался на все современные страдания наши, славян, Италии, Америки» (письмо от 5 сентября 1862) [3, с. 44]. В общей сложности самим Шевыревым и под его диктовку дочерью поэта было записано 958 строк, и на этом работа над поэмой была остановлена: «Немного оправившись от болезни, развлеченный другими занятиями, Шевырев не продолжал поэмы и, смеясь, говорил, что стихи даются ему только больному» [3, с. 49].

        По странной психологической закономерности с Шевыревым повторилась ситуация более чем тридцатилетней давности, когда он, проживая в Риме и воплощая в художественных образах события древнеримской истории, точно так же не довел до завершения свой замысел трагедии «Ромул», написав лишь два действия из планируемых пяти, – и это несмотря на то, что именно с драматургическим творчеством им в те годы связывались перспективные литературные планы. Но, вместе с тем, без учета «Ромула» и «Болезни» невозможно дать полную и верную характеристику динамики его творчества. Даже оставшаяся незаконченной, поэма явилась синтезом многолетних духовных и художественных исканий Шевырева. На последнем, уже предсмертном витке эволюционной спирали по-новому, с еще более возросшим мастерством, доставшимся в буквальном смысле ценой многих перенесенных страданий, в поэме отразились ключевые особенности поэтики Шевырева и его мировоззрения, доминантно прошедшие через его всё его творчество и жизнь.      
               
        Поэма «Болезнь» представляет по отношению к предшествующим периодам творческой деятельности Шевырева своеобразный феномен «прорастания зерна», пользуясь метафорой самого же поэта из его стихотворения «Мысль», названного Пушкиным одним из замечательнейших произведений текущей словесности:

                Падет в наш ум чуть видное зерно
                И зреет в нем, питаясь жизни соком;
                Но придет час – и вырастет оно
                В создании иль подвиге высоком [4, с. 164].

        Слова Шевырева оказались пророческими, но предстояло пройти трем с половиной десятилетиям, насыщенным самым интенсивным трудом, многообразными общественными событиями и личными потрясениями, прежде чем ему суждено было создать собственную, глубоко выстраданную этико-религиозную картину мира и совершить высокий духовный подвиг претворения телесных мук в гармоничный поэтический строй. Первым предвестьем начавшегося «прорастания» явилось стихотворение 1843 года «Недуг», не просто перекликающееся своим названием с «Болезнью», но и концентрирующее в себе, как в малом зерне, будущие ростки этической концепции благотворности и даже необходимости страданий для просветления и действенного укрепления сил души, подготавливаемой тем самым к более глубокому постижению и принятию христианских ценностей веры и молитвы:

                Душе во благо, жизни битва
                На тело язвы нам дает:
                Елеем тихая молитва
                Из них целительно течет
                И душу сладко умащает [5, с. 355].   
      
        В «Болезни» эта религиозно-этическая концепция получила гораздо более развернутое обоснование, став идейным стержнем поэмы и одновременно эмоциональным камертоном, по которому Шевырев настраивал трагическую гармонию своего напева:

                Пою болезнь – и песнь мне будет славой,
                Она меня к потомству доведет:
                Нельзя не быть той песне величавой,
                Которую страдание поет [6, л. 1].
   
        Концепция страдания в «Болезни» укрупняется по масштабу в сравнении с «Недугом»: подверженность скорбям и мукам воспринимается теперь уже не только как индивидуальные испытания в человеческой судьбе, но предстает в качестве общего закона, которому подвержено всё живое, наделенное свыше душой и разумом:

                Чем выше жизнь, тем более страдает!
                Таков закон повсюдный естества!

                Что не живет, то чуждо и страданью:
                Весь каменный скелет материка.
                Так изречен закон произрастанья:
                Зерно, не сгнивши, не дает ростка [6, л. 8].

        Знаменательна эта отсылка к собственному исходному образу зерна из ранней «Мысли», свидетельствующая о радикальном переосмыслении поздним Шевыревым коренных законов мироздания. Теперь, на исходе лет, бывшему любомудру жизнеспособным зерном будущего видится уже не отвлеченное философское умозрение, а глубинные движения души, преображенной страданием:

                А много благ открыло мне страданье!
                И много чувств душа пережила! [6, л. 5]

        То, что именно «Мысль» 1828 года послужила для Шевырева в 1862 году отправной точкой для перехода на новый, более высокий – духовно-религиозный, а не эстетико-«метафизический» – уровень постижения основополагающих законов бытия, подтверждает единственный в творческой практике Шевырева случай автоцитирования в одной из последующих строф «Болезни» нескольких строк из юношеской программной декларации «поэзии мысли»:

                На поприще святящих жизни целей
                Сгнивают трупы сокрушенных сил,
                И миллион веселых колыбелей,
                И миллион оплаканных могил [6, л. 8].

        В высшей степени значимым оказывается сознательно измененный порядок строк автоцитаты (ср. исходную строфу в «Мысли»:

                И трупы царств под ним лежат без сил,
                И новые растут для новых целей,
                И миллион оплаканных могил,
                И миллион веселых колыбелей [4, с. 164]),

отражающий произошедшую смену мировоззренческих установок. В 1860-е годы Шевыревым движет уже не былой юношеский оптимизм (могилу заслоняет колыбель, жизнь легко торжествует над смертью), а умудренный опытом пережитых страданий трезвый взгляд на слепой природный закон, предрекающий колыбели неизбежно стать когда-нибудь могилой.
        Но вместе с тем поздний Шевырев абсолютно чужд философского фатализма и эмоционального отчаяния. Напротив, именно перед лицом страдания и смерти в душе человека укрепляется потребность веры в вечное, неуничтожимое смертью начало жизни, и это стремление к торжеству над смертью Шевырев связывает с религиозной идеей вечной жизни во Христе. Таким образом, трагический антагонизм жизни и смерти снимается благодаря воздействию третьей силы – Творца, дающего всему свой век и свою судьбу:

                Бог создал жизнь – и жизнь восторжествует.
                Победы все Творцом ей вручены.
                Весь мир живет; Бог жизнь ему дарует:
                Все смерти жизнь в нем поглощены. <...>

                А если жизнь постигнет разрушенье,
                Кишит там новых жизней миллион!
                Везде, во всем сияет воскресенье,
                Всеобщий праздник мира и закон [6, л. 9].

        Осуществляемый Шевыревым в «Болезни» синтез умозрительной философии, идущей от традиций любомудрия, и христианской этики, глубоко осмысленной и принятой им в зрелые годы, делает его итоговую поэму образцом религиозно-философской поэзии в самом точном значении этих понятий. По замечанию Г. В. Зыковой, «мировоззрение позднего Шевырева было не просто открыто религиозным, но и последовательно религиозным» [7, с. 78]. Сам он наиболее отчетливо сознавал себя в эти годы именно поэтом, ориентированным на библейскую традицию псалмопевчества, чем и объясняется метафорическое стремление к тому, чтобы тело преобразилось в освященный храм,

                Чтоб жилы в нем, как струны, загремели,
                Чтоб сердце в нем взыграло, как орган,
                А чувства все, как ангелы, воспели
                Небесный хор из тысячи осанн! [6, л. 1]
    
        Вновь весьма показательно сопоставление поэмы Шевырева с одним из его ранних стихотворений, написанных в контексте разработки «поэзии мысли» и соответственно озаглавленном – «Мудрость» (1828). Творческий экстаз вдохновенного поэта передан в нем посредством использования аналогичной метафоры «тело – сакральный музыкальный инструмент»:

                И сотряслись мои составы
                И зазвучали как тимпан: <...>
                Мои все жилы были струны,
                Я сам – хваления орган [4, с. 166].

        Внешнее сходство очевидно, но внутренний смысл обращения к уже опробованному ранее поэтическому приему у позднего Шевырева оказывается совсем иным. Если в «Мудрости» идея боговдохновенности поэта выступает лишь критерием эстетического совершенства поэтических творений, то в «Болезни» само поэтическое творчество становится одной из форм служения Богу, помогая поэту и человеку жить и бороться со страданиями жизни:

                А ты, Господь, пославший искушенье,
                Ты ж силы дашь перенести его,
                Ты ниспошлешь святое вдохновенье,
                Ты превратишь страданье в торжество [6, л. 1].
 
        В свете целостной этико-религиозной концепции позднего Шевырева существенному переосмыслению подверглись не только мировоззренческие установки периода активного участия в группе любомудров, но и ведущие положения сложившихся у него в следующем периоде творчества, в 1830-е – 1840-е годы, представлений о сущности народной жизни  – представлений, которые привели тогда Шевырева в стан адептов доктрины «официальной народности». Теперь, под влиянием перенесенных общественных (Крымская война) и личных катастроф (отставка с профессорского поста, вынужденный отъезд за границу) радикально изменилась позиция Шевырева, с которой он подходит к рассмотрению проблемы личности и народа. Если в «москвитянинский» период он выступал преимущественно как апологет власти и пропагандист общественных мер правительства, то оказавшись после отставки частным лицом и на себе испытав человеческие страдания, Шевырев переводит разговор о народе из области политики в сферу религиозной этики, видя в окружающих прежде всего собратьев по страданию, связанных с ним не идеологией, а духовным родством:

                Болезнь моя роднит меня с созданьем,
                С ним родственной я жизнию дышу
                И в чашу жертв, всемирным испытаньем
                Посланную, я каплю приношу. <...> 

                Нет, пусть мой стон всем стонам отвечает,
                Тогда его скорей услышит Бог;
                Всемирный вздох страданье облегчает,
                Тяжелей сердцу одинокий вздох. <...>

                Страданьем я роднюсь и с каждым веком,
                И с каждым племенем, веков во мгле
                Исчезнувшим, и с каждым человеком:
                Кто ж, не страдая, пожил на земле? [6, л. 10–11]
 
        Подкрепленное собственным опытом осознание общности людей в неизбывном страдании и возникшее вследствие этого стремление в единственно доступной для него форме – поэтическим словом – привлечь внимание сил, способных оказать действенную помощь народам-страдальцам (славянам под османским игом, итальянцам под австрийским владычеством), определило композицию поэмы, две трети которой посвящены историко-публицистическому рассмотрению состояния Европы в условиях поднимавшегося национально-освободительного движения народов, вызывавшего горячие симпатии Шевырева. Особая роль при этом отводилась России: пережитые ее народом века страданий давали ей, в глазах Шевырева, право выступать в роли державы-утешительницы славянского мира (в плане этико-политическом), осуществив тем самым свою предопределенную свыше миссию (в религиозном аспекте):

                Устрой свой мир внутри себя, Россия,
                И выходи на поле славных дел:
                Здесь ждут тебя все племена родные,
                Твой Господом назначенный удел [6, л. 21].
               
        Поэтика «Болезни» во второй ее части претерпела самую минимальную трансформацию по сравнению с «москвитянинскими» годами: патетический панславистский пафос и саркастические инвективы в адрес корыстолюбивой Англии и бесчеловечной Турции искуснее и острее продолжают на новом витке эволюционной спирали шевыревскую поэтическую публицистику эпохи Крымской войны. Но калейдоскоп политических событий менял свои узоры быстрее, чем Шевырев успевал отражать их в ритмичном разворачивании всё новых строф поэмы. Видимо, он и сам вскоре почувствовал этот внутренний просчет своего замысла, что и стало, по всей вероятности, главной причиной приостановки работы над поэмой.            
   
        Итоговому лиро-эпическому созданию Шевырева  не суждено было увидеть свет при его жизни. Вскоре и сам поэт, и его творчество оказались надолго преданы забвению. Лишь два обширных фрагмента из поэмы вошли в состав погодинских воспоминаний о Шевыреве. Однако сам автор придавал своему труду серьезное общественное значение и просил всё того же неизменного друга Погодина познакомить с отрывками из «Болезни» участников московского Общества любителей словесности. О том, была ли осуществлена эта просьба и вызвали ли развивавшиеся Шевыревым идеи какой-либо резонанс тогда, в последние годы его жизни, нам ничего не известно. Однако уже после смерти автора поэме всё же довелось сыграть свою посильную роль в деле чаемого Шевыревым избавления человечества от страданий, вызванных несправедливым политическим устройством мира: на Славянском съезде, проходившем в мае 1867 года в Москве Иван Аксаков прочел близким Шевыреву по национальному родству и православному духу славянским гостям съезда строфы из поэмы, призывавшие всех

                На честные славянски пированья
                Во имя мысли, мира и любви» [6, л. 30].

        Ровно три года прошло со смерти Шевырева, но посеянное им в поэтическую почву зерно христианской этики и панславистской народности продолжало прорастать и давать свои хотя и скромные, но столь желанные ему и многим всходы.

                Примечания

        (I)  Подробную характеристику самой «московской школы» в поэзии 1820-х – 1830-х годов и участия Шевырева в ней см. в новейших работах: Журавлева А. И.  «Московская поэтическая школа» и проблема альтернативных путей в литературе // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. – 2000. – № 6. – С. 53–59; Зыкова Г. В.  Пушкин и Шевырев: к проблеме «московской школы» // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. – 1999. – № 3. – С. 41–45.   

        (II)  Ср. наиболее показательные высказывания о позднем этапе творчества Шевырева: «Этот последний период в развитии Шевырева-поэта, за редкими исключениями, являет картину полного падения его поэтического дарования» (Аронсон М. И.  Поэзия С. П. Шевырева // Шевырев С. П.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1939. – С. XVI–XVII); «После 1843 года поэзия Шевырева превращается в заурядное ремесленническое стихотворство» (Киселев-Сергенин В. С.  Шевырев // Поэты 1820–1830-х годов. В 2 т. Т. 2. – Л.: Сов. писатель, 1972. – С. 138); «...всё сколько-нибудь стоящее в поэтическом роде написано Шевыревым в 20-е и отчасти в 30-е годы. Его стихи 40-х и 50-х годов могут еще рассматриваться как факты его собственной биографии, но для историка литературы они лишены какого-либо интереса» (Маймин Е. А.  Русская философская поэзия. – М.: Наука, 1976. – С. 78–79).

        (III)  Сохранился черновой автограф поэмы (вторая часть текста – рукой дочери поэта, Е. С. Арсеньевой): Отдел рукописей Российской Национальной библиотеки. Ф. 850, ед. хр. 26. Другой список поэмы (рукой сына, Б. С. Шевырева), с пояснительной запиской внучки, О. Б. Шевыревой (январь 1936): РГАЛИ. Ф. 563, оп. 1, ед. хр. 1.

                Литература

    1.  Ходасевич В. Ф.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1989. – 464 с.
    2.  Кузнецова Е. В.  Шевырев // Поэты тютчевской плеяды. – М.: Сов. Россия, 1982. – С. 280–284.
    3.  Погодин М. П.  Воспоминание о Степане Петровиче Шевыреве. – СПб.: Печатня В. Головина, 1869. – 60 с.
    4.  Поэты 1820–1830-х годов: В 2 т. Т. 2. – Л.: Сов. писатель, 1972. – 768 с.
    5.  Шевырев С. П.  Недуг // Москвитянин. – 1843. – Ч. I, № 2. – С. 355–356. 
    6.  Шевырев С. П.  Болезнь // Отдел рукописей РНБ. Ф. 850, ед. хр. 26. Л. 1–48.
    7.  Зыкова Г. В.  С. П. Шевырев: репутация и ее основания // Забытые и второстепенные писатели XVII – XIX веков как явление европейской культурной жизни: Мат-лы м/народ. науч. конф., посв. 80-летию проф. Е. А. Маймина: В 2 т. Т. 2. – Псков: Изд-во Псков. обл. центра народ. творчества, 2002. – С. 75–79. 

         Март 2003