Антифранцузские мотивы в поэзии Крымской войны

                (Французские историко-политические ассоциации в русской поэзии эпохи Крымской войны, 1853–1856 гг.)
 
        Взаимодействие между государствами и их национальными культурами – динамичный и сложный процесс, во многом зависящий от привходящих факторов, зачастую связанных не столько со сферой эстетики, сколько с областью политических интересов, а подчас и резких конфликтов, перерастающих в открытые вооруженные столкновения. В этом контексте история русско-французских культурных контактов в первой половине XIX века поистине неотделима от политической и военной истории двух стран, которые выступали в ту пору на международной арене в качестве постоянных и непримиримых антагонистов. События русско-французских войн 1805–1807 годов и в особенности Отечественной войны 1812 года, получившие широкое освещение в русской патриотической поэзии тех лет, совершенно очевидны, достаточно хорошо исследованы и не нуждаются в каких-либо дополнительных комментариях. Гораздо сложнее обстоит дело со вторым этапом военного противостояния России и Франции, пришедшегося на середину века и именующегося в западной историографии Восточной войной, а в отечественной исторической традиции – Крымской войной. Этот внешнеполитический и военный конфликт, сыгравший очень важную роль в расшатывании внутренней системы государственного устройства Российской империи и окончательно подорвавший николаевский политический режим, был центральной темой для русской литературы той эпохи и ярко отразился в многочисленных произведениях поэзии, прозы, публицистики, а также, годы спустя, и на страницах мемуаров.

        Вся периодическая печать 1853–1856 годов была буквально переполнена разного рода литературными публикациями, служившими оперативным откликом на драматические перипетии кровавой борьбы вооруженных сил России с войсками коалиции первостепенных западных держав, лидирующую роль среди которых стремилась играть новопровозглашенная империя Наполеона III. Уже само имя очередного французского императора закономерно должно было вызывать отчетливые ассоциации с вторжением в Россию Великой армии его прославленного дяди и побуждать к интенсивному переосмыслению грандиозных образов минувшей эпохи, сопоставлению давних битв с новыми испытаниями, доставшимися на долю Отечества. Однако понесенное Россией чувствительное военно-политическое поражение и последовавшие глубокие внутренние реформы словно бы заставили русских литераторов, только что горячо ратоборствовавших острыми перьями против штуцеров и дальнобойных мортир экспедиционного корпуса союзников под Севастополем, разом утратить всяческий интерес к отгрохотавшим военным бурям и постараться как можно скорее забыть о прежнем патриотическом воинственном жаре, никогда уже впредь не возвращаясь к собственным патетическим писаниям «крымских» лет, не переиздавая их и не включая в итоговые собрания сочинений. «Севастопольские рассказы» графа Л. Н. Толстого, имевшие ошеломляющий успех у читающей публики, являются ярчайшим исключением, лишь оттеняющим бесцветную судьбу весьма многочисленных литературных опытов на «крымском» материале других авторов. Да и внимание позднейших исследователей литературного процесса середины XIX века практически не привлекало, кроме единичных случаев, обширное литературно-публицистическое наследие «крымской» эпохи.

        В итоге могло создаться впечатление, что почти всё, писавшееся с официальных позиций в разгар военного лихолетья, было лишено сколько-нибудь существенного художественного интереса и безвозвратно сдано в пыльный архив истории. И тем не менее это впечатление совершенно ошибочно – среди трескучей ура-патриотической риторики и шовинистических выпадов против государств и народов антирусской коалиции встречается и немало по-настоящему сильных образцов патриотически воодушевленного творчества, представляющего собой неотъемлемую часть отечественной литературы на военную тему и, кроме того, в плане изучения русско-французских культурных взаимодействий, служащего своеобразным переходным звеном от поэтического пафоса эпохи 1812 года к новой художественно-публицистической трактовке вооруженного противостояния двух мировых держав. Именно в этом аспекте и будет проведено обзорное рассмотрение поэтических аллюзий на историко-политические события, связанные с русско-французскими отношениями в первой половине XIX столетия.

        Как и следовало ожидать, общим лейтмотивом для патриотической поэзии «крымских» лет стало декларативное проведение параллелей между двумя эпохами – войной 1812 года и новым столкновением с Францией, а также напрашивающееся сопоставление двух французских императоров – гениального дяди и честолюбивого племянника. Кроме того, радикальному переосмыслению подверглась и вся наполеоновская легенда, усердно поддерживавшаяся французской литературой и получившая снижающую сатирическую корректировку в интерпретации русских авторов. Собственно говоря, первым образец такого критического подхода продемонстрировал задолго до Крымской войны не кто иной, как А. С. Пушкин, еще в 1827 году набросавший пародийную «Рефутацию г-на Беранжера», направленную как раз на развенчание хвастливых мотивов бонапартистской песенки ретивого стихотворца Дебро, по ошибке приписанной гораздо более известному в литературных кругах П.-Ж. Беранже, воспринимавшемуся в России как олицетворенное выражение политических и культурных пристрастий французского простонародья. «T’en souvens-tu, disait un capitane?» – саркастически обыгрывая этот риторический припев, Пушкин в нарочито резкой, отнюдь не рассчитанной для печати форме, выразил диаметрально противоположную французской точку зрения русского народа на подлинный национальный характер, со всей очевидностью проявленный французскими вояками в России, лишая их необоснованного и самозвано принятого на себя героического ореола, которым те тщетно пытались прикрыть свое постыдное бегство:

                Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,
                Мусье француз, г... капитан,
                Как помнятся у нас в простонародье
                Над нехристем победы россиян? <...>

                Ты помнишь ли, как за горы Суворов
                Перешагнув, напал на нас врасплох?
                Как наш старик трепал вас, живодеров,
                И вас давил на ноготке, как блох?.. [1, с. 44].
 
        Предложенная Пушкиным инвективная модель оказалась очень плодотворной и была активно использована уже в другую эпоху и применительно к другому вторжению французского воинства в российские пределы – в годину севастопольской осады. Причина такой продуктивности пушкинского подхода объяснялась богатством заключенных в нем разоблачительных мотивов и широтой диапазона политических применений прежней ситуации к новейшим событиям, в очередной раз столкнувшим орбиты исторического пути России и Франции. Ведущим и наиболее востребованным оказался, безусловно, мотив напоминания врагам России об испытанном ими позоре поражения от ее оружия и, напротив, акцентировка внимания на славе, которую снискала Россия, выйдя победителем из столь суровой и ожесточенной борьбы. Логическое заключение из такого напоминания вытекало само собой: забывчивым и опрометчиво забывшимся вооруженным недругам Отечества предстоит вновь пережить столь же сокрушительную катастрофу, как и в памятном 1812 году.

                Но не забыли мы своей недавней славы! <...>
                И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой
                Напомним скопищам забывшихся врагов
                Свой богатырский меч, запечатленный славой,
                И силу русскую, и доблести отцов! [2, с.130–131] –

патетически восклицал И. С. Никитин в стихотворной инвективе «Новая борьба» (1854). С аналогичными предостережениями выступил и стареющий князь П. А. Вяземский, бывший литературный соратник и единомышленник Пушкина:

                И горе гордецам, которых пыл безумный
                Накликает себе 12-й наш год!
(«Нахимов, Бебутов, победы близнецы!..», 1853 [3, с. 99]) 

        Еще ближе Вяземский к пушкинской «антиберанжеровской» традиции в публицистической инвективе с характерным заглавием «Не помните?» (1854), прямо варьируя текст пародийной «рефутации» своего предшественника и красноречиво воспроизводя нарочито сниженную стилистику антифранцузских выпадов:

                У вас, господ из шайки Бонапарта,
                Набегами тревожившей весь свет,
                У вас своя история и карта,
                Где черных дней, где темных точек нет.
                Свой ряд имен пустили вы в огласку,
                Ведете счет одним удачным дням;
                А там, где мы путем вам дали таску,
                Не помните? – так мы напомним вам. <...>

                Ощипан был там ваш орел кургузый,
                И перья он рассыпал по полям:
                А помните ль Кутузова, французы,
                Не помните? – так мы ж напомним вам [3, с. 115].
 
        От декларативно-провоцирующего пушкинского вопроса: «Ты помнишь ли, как были мы в Париже...» [1, с. 45] отталкивались также другие авторы – и это несмотря на то, что оборот военных действий не давал никаких оснований для уверенности в повторении победоносного шествия русских войск в покоренную столицу противника. Впрочем, может быть, на фоне осажденного Севастополя воспоминания о былом триумфе русского оружия были как нельзя кстати, служа целям подъема боевого духа защитников героическим примером из относительно недавней истории. Именно в такой пропагандистской окраске предстают картины занятого русской армией в 1814 году Парижа в победно-пафосном «Ура!» (1853) Ф. Н. Глинки, ветерана той войны, своими глазами видевшего, как

                коня степного
                На Сену пить водил калмык,
                И в Тюльери у часового
                Сиял, как дома, русский штык!.. [4, с. 5].

        Пушкину и Глинке по мере сил вторил Никитин, переходя на более высокий, одически торжественный тон обоснованного укора французской стороне за проявленные вероломство и неблагодарность:

                Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный
                Благословенного державною рукой,
                Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный,
                Заране хвастаясь неравною борьбой! [2, с. 130].
 
        И еще одна знаменитая поэтическая инвектива Пушкина послужила своеобразным камертоном, по которому тщательно настраивали свои обличительные лиры русские поэты в годы Крымской войны. Речь идет о стихотворении «Клеветникам России» (1831), давшем непревзойденный образец обвинительной речи, разоблачающей коварный и корыстный сговор враждебных Отечеству иностранных политических сил. Теперь, оказавшись перед лицом объединенной англо-французской коалиции, выступившей в собственных  имперских интересах против России на стороне Турции, русские поэты вынуждены были прикладывать массу усилий для дискредитации в глазах всего мира и, прежде всего, общественного мнения в самой России, замыслов ведущих европейских держав. Пункт обвинения в этом случае был сознательно перенесен из области конкретной геополитики в сферу религиозных отношений. Всячески подчеркивалась вопиющая парадоксальность ситуации: два христианские государства вступили в сговор с мусульманской страной, совместно действуя против православной России! Такая тактика Франции и Англии однозначно расценивалась как ничем не оправдываемое вероотступничество, попрание христианских основ во внешней политике и явное предательство общих с Россией религиозных ценностей. Благодаря такому смещению акцентов у пропагандистской поэзии появлялся замечательный козырь, эффектно побивающий аргументы союзников, обвинявших Россию в агрессивных завоевательных устремлениях на Востоке. Беспроигрышность такого полемического хода была настолько очевидна, что практически каждый из поэтов, клеймивших участников коалиции, не преминул обыграть этот напрашивающийся мотив – то в агитационно-просторечной манере:

                Теперь же – вздрогни, вся природа! –
                Во сне не снилось никому:
                Два христианские народа
                На нас грозятся за чалму!!! <...>

                Что ж скажет летопись пред светом
                Про нечестивый ваш союз? –
                «Британец в сделке с Магометом,
                И – стыд! – отурчился француз!!..» [4, с. 4–6]
                (Глинка, «Ура!»),

то в стилистическом ключе торжественно-официального обвинительного акта:

                Опять война!.. Наемники султана,
                Кичливый галл, сребролюбивый бритт
                Идут на нас под знаменем Корана,
                А Русь одна за крест стоит!.. [5, с. 345]
                (графиня Е. П. Ростопчина, «Годовщина 19-го марта»),

а то и вовсе в свете непосредственных библейских ассоциаций:

                Вековечно враждовали,
                Ненавидел брата брат:
                А теперь вы дружны стали,
                Словно Ирод и Пилат [6, с. 123]
                (С. П. Шевырев, «Отступникам Христа», 1854).

        Особое негодование у патриотически настроенных поэтов вызывала политика Франции, давно уже обвинявшейся российскими властями не просто в вероотступничестве, а прямо-таки в рассеянии духа безбожия и подрыве религиозных основ общественного устройства. Отсюда и полемическое сравнение с ультра-одиозными Иродом и Пилатом, и укоризненное указание на попрание исторических традиций ратования за веру в эпоху крестовых походов, в которых Франция принимала самое горячее участие, а теперь:

                Не слышно клика Сен-Дени
                Святого Людовика в стане!
                Торгуя верой, в наши дни
                Французы стали мусульмане! [7, с. 106]
                (Д. П. Ознобишин, «Был век!..»)

        Однако ходить за историческим примерами в даль веков вовсе не требовалось – достаточно было напомнить события совсем недавней истории, непосредственно затрагивающие судьбу основателя французской императорской династии Наполеона I, заточенного Англией в плен на острове Святой Елены. В условиях извечного антагонизма Франции и Англии их временный союз против России, заставивший тесно сплотиться прежних смертельных врагов, выглядел противоестественно и цинично, на что поспешил с сарказмом указать О. Ф. Миллер:

                А ныне, Господи, завистливые взоры
                На наш могучий рост вперили два врага,
                И руку жмет тому племянника рука,
                Кто дядю заточил: все древние раздоры
                Забвенью преданы из ненависти к нам.
                Их флоты уж стоят пред нашими брегами,
                И руку нам подать уж тягостно друзьям [8, с. 59].
                («Молитва у гроба Кутузова», 1854)
 
        И наконец, опять-таки в свете устойчивых традиций восприятия фигуры Наполеона в русском контексте, абсолютно закономерным явилось гротескное сопоставление с ним его авантюристического преемника, нового императора Франции, никак не соответствующего масштабам своего великого предшественника и для кого печальная судьба дяди должна была бы послужить предостерегающим уроком против повторения роковой ошибки незадачливого завоевателя России. К историческому опыту Наполеона призывал Вяземский обратиться нынешнее поколение французов, слепо вовлеченных племянником великого человека в чересчур сомнительное военное предприятие:

                У того спросите вы,
                Кто был первым средь счастливцев,
                И теперь – кумир молвы –
                Спит под стражей сослуживцев;

                Кем полна была земля,
                Кто взлетал на пирамиды –
                И был сброшен в прах с Кремля,
                Не стерпевшего обиды.

                Он – ваш маленький капрал,
                Вы ж – под рост его мизинцу;
                Да и тот не разжевал
                Всероссийского гостинцу.

                И с заправским (хоть с трудом)
                Мы сочлись, взыскав все пени:
                Не управимся ль путем
                С бледной тенью славной тени? [3, с. 109]
                («Современные заметки», 1854)
 
        Последние строки весьма показательны и характерны: к преемнику великого Наполеона принято было, из пропагандистских соображений, относиться с подчеркнутым насмешливым пренебрежением, совершенно уничтожающим его притязания на ведущую роль в европейской и мировой политике. Наполеона III, с подачи В. П. Алферьева, автора широко пропагандировавшейся русскими имперскими властями сатирической песенки, рассчитанной на вкусы простонародья, третировали как всего лишь пособника «воеводы Пальмерстона» и верного подручного английской колониальной политики, неумело маскирующего свое зависимое положение риторическими апелляциями к образу и примеру прославленного дяди. Именно таким изображен в алферьевской песенке французский император, суетливо спешащий присоединиться к захватнической авантюре Пальмерстона:

                Вдохновен его отвагой,
                И француз за ним туда ж,
                Машет дядюшкиной шпагой
                И кричит: allons couraje!

                Полно, братец, на смех свету
                Не останься в дураках.
                Мы видали шпагу эту
                И не в этаких руках.

                Если дядюшка бесславно
                Из Руси вернулся вспять,
                То племяннику подавно
                И вдали несдобровать [9].
(«На нынешнюю войну», 1854)
 
        Из-за таких компрометирующее тесных родственных отношений с задорным племянником насмешки рикошетом доставались и дяде, подаваемому довольно комически, учитывая обстоятельства его вынужденного отступления из России:

                А к зиме – еще при дяде
                Наш гвардеец приучен:
                Я читал в его тетради,
                Как геройски мерзнул он [10].
(П. И. Григорьев, «Быль», 1855)

        Впрочем, откровенно незавидным рисовалось и положение самого Наполеона III, чье место на престоле Французской империи русским поэтам-пропагандистам хотелось бы видеть шатким и непрочным, что вполне отвечало интересам России. Исходя из таких целеустановок, даже саму войну, развязанную самозваным французским императором-узурпатором, авторы стихотворных инвектив стремились представить как вынужденную крайнюю меру, призванную отвлечь общественные силы Франции от внутриполитической борьбы, чреватой большими опасностями для якобы не пользующегося народной поддержкой опрометчивого правителя:

                Ковач злокозненных союзов,
                Мучитель счастия земли,
                Он шлет на нас своих французов,
                Чтоб на него они не шли [11].
                (Шевырев, «К портрету Луи Наполеона», 1855)
 
        Пожалуй, точнее всех общее отношение официальной России к Наполеону III, да и к Франции вообще в военно-политическом аспекте выразил ссыльный Ф. М. Достоевский, тянувший солдатскую лямку в глухом сибирском тылу:

                К тому ж и то, коль всё уж поминать:
                Смешно французом русского пугать! [12, с. 348]
(«На европейские события в 1854 году»)

        Однако, вопреки патриотическим воспоминаниям и политическим надеждам, реальное соотношение военных сил было отнюдь не в пользу России, что и привело к  падению Севастополя после почти года беспримерной по героизму обороны, и предопределило общее поражение Российской империи в Крымской войне. В итоге тональность саркастической насмешки стала вытесняться горестной и скорбной интонацией осознания национальной катастрофы, в которую оказалась ввергнута Россия – в том числе не в последнюю очередь и по вине шовинистической пропаганды, столь востребованной николаевским режимом. Настало время для коренного пересмотра принципов всей прежней пропагандистской системы, причинившей столько зла России. Именно об этой затуманивающей сознание и сбивающей здравые и трезвые общественные ориентиры оголтелой государственно-официальной идеологии с недвусмысленным осуждением высказался Я. П. Полонский в одном из лучших своих стихотворений «На Черном море» (1855), в котором от лица умирающего от ран французского солдата предельно четко выразил мнение, конечно, не об одной лишь агитационно-пропагандистской машине Французской империи, торжествующей во главе со своим властителем дорогой ценой добытую военную победу, но и о пробуждающейся общественности в России, принесшей столько неоправданных жертв из-за слепого доверия к официальным идеологическим догмам:

                Коварной славы сладкий дым,
                Ты горек нам, ты дорог нам,
                Но – фимиам необходим
                Кумиру и его жрецам.

                Когда ты снова посетишь
                Наш императорский Париж,
                Смутит тебя победный крик,
                Как пляска после похорон,
                Как сумасшедшего язык,
                Как смех, в котором слышен стон.

                Пускай наш новый полубог
                Вкушает славу!.. Я б не мог... [13, с. 178].
   
        В конечном счете, не этим ли поздним прозрением, глубоким осознанием порочной практики слишком большой кровью окупающегося декларативного патриотизма и объясняется нежелание большинства писавших в официальном духе в годы Крымской войны поэтов обращаться в дальнейшем к своим сгоряча создававшимся агиткам? В этом отношении общественное сознание и во Франции, и в России развивалось по встречными направлениям, достигнув во Франции после сокрушительного разгрома во франко-прусской войне 1870–1871 годов еще большей степени умудренного понимания того, какими пагубными последствиями чреват заносчивый ура-патриотический угар. И, может быть, в какой-то мере это запоздалое, но столь необходимое осознание позволило на последующих этапах истории русско-французских отношений избежать повторения ошибок прошлого и с тех пор взаимно сосуществовать вполне добрососедски, развивая двусторонние культурные контакты исключительно на мирной основе.   

                Литература

    1.  Пушкин А. С.  Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 3. Стихотворения 1827–1836. – Л.: Наука, 1977. – 495 с. 
    2.  Никитин И. С.  Полное собрание стихотворений. – М.-Л.: Сов. писатель, 1965 – 616 с.
    3.  Князь Вяземский П. А.  Полное собрание сочинений: В 12 т. Т. 11. Стихотворения 1853–1862 гг. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1887. – IX, 463, XII с.   
    4.  Глинка Ф. Н.  Ура! – СПб.: Тип. Имп. Академии наук, 1854. – 14 с. 
    5.  Графиня Ростопчина Е. П.  Стихотворения: В 4 т. Т. 2. – СПб.: Изд-е придворн. книгопрод. А. Смирдина (сына), 1857. – Х, 448 с.
    6.  Шевырев С. П.  Отступникам Христа // Москвитянин. – 1854. – № 7. – Апрель. Кн. 1. С. 123–124.
    7.  Ознобишин Д. П.  Стихотворения. Проза: В 2 кн. Кн. 2. – СПб.: Наука, 2001. – 634 с.
    8.  Миллер О. Ф.  Молитва у гроба Кутузова // Собрание патриотических стихотворений, написанных разными авторами по случаю военных действий и побед, одержанных российским победоносным воинством. (Собрал Н. Клачков): В 2 ч. Ч. 2. – М.: Тип. М. Смирновой, 1854. – С. 57–60.
    9.  Алферьев В. П.  На нынешнюю войну // Северная пчела. – 1854. – 15 февраля
    10.  Григорьев П. И.  Быль // Северная пчела. – 1855. – 10 февраля
    11.  Шевырев С. П.  К портрету Л<уи> Н<аполеона> // Москвитянин. – 1855. – № 10. – С. 40.
    12.  Достоевский Ф. М.  Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 2. Повести и рассказы, 1848–1859. – Л.: Наука, 1972. – 527 с.   
    13.  Полонский Я. П.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1954. – 547 с. 

         Сентябрь 2004