Мерзляковка глазами провинциалки

   На дворе – 1970-й. Мне 17. Я мчусь в Москву – учиться! Мне несказанно повезло, что меня, студентку провинциального музучилища на Урале, заметил   московский пианист Арнольд Каплан, приехавший к нам с концертом, и открыл для  меня и моего земляка Валеры Дьяченко зеленый светофор на столицу! Мы едем учиться  в музыкальное училище при Московской консерватории. Училище при лучшей в мире консерватории – лучшее музучилище в мире! Дух захватывало, когда я ехала туда впервые, на прослушивание. А теперь это уже вторая наша поездка - на вступительные экзамены, которые полагается пройти для перевода на второй курс. Волнуемся  - а вдруг  не примут?


  С вокзала отправляемся  в училище, сдавать документы на поступление. Валера первым зашел в кабинет к директрисе Ларисе Леонидовне Артыновой – худой энергичной даме в очках. Потом зашла я и услышала вопрос, который поставил меня в тупик: «Почему Вы решили поступать именно к нам?» Валера был тут же в кабинете, он выручил меня: «По рекомендации Каплана». После этой фразы директриса расплылась в улыбке, а я поняла, что даже просто сделать попытку  сюда поступить -  это не для рядовых детей.

   
  В одной комнате общежития со мной жили две абитуриентки:  Таня Балтабаева, веселая девчонка из Фрунзе и Таня Втюрина, красивая пианистка с длинной косой - из Владимира. На всю жизнь врезалось в мою память, как Таня Втюрина играла «Прелюдию» Рахманинова соль диез минор. Это была потрясающая музыка - какая-то прощальная поэма, как будто стая курлыкающих журавлей улетает с родины.  Я постоянно просила Таню сыграть ее для меня - вновь и вновь.
 

 Тем летом, в 1970 году, в Москве проходил 4-й международный конкурс им. Чайковского. Борис Абрамович Шацкес, к которому поступал Валера, порекомендовал нам пойти послушать конкурсантов. Тогда вторую премию получил молодой Владимир Спиваков, на вид совсем мальчик. Я была удивлена, что и его первая жена, Виктория Постникова, в то время только что родившая ребенка, участвовала в этом конкурсе и  также стала лауреатом.

 
   Другое интересное событие того лета – гастроли Пермского театра оперы и балета в Москве, на концерте которого в Кремлевском Дворце съездов мне посчастливилось побывать. Там я была свидетельницей триумфального выступления 14-летней пермячки Нади Павловой. Эта девочка покорила весь зал  легкостью, одухотворенностью  своего танца! Это было что-то невиданное доселе, просто восторг – живость, непосредственность юного очарования в сочетании с безупречной техникой!!! Многотысячный зал в едином порыве устроил овацию юной балерине, а меня распирало от гордости за свою землячку!


  Вступительные экзамены прошли успешно, и мы с Валерой были приняты на второй курс!


   Первого сентября мы, девочки, почти в том же составе, что и в июле, поселились в одной из комнат общежития в центре Москвы, в Дмитровском переулке, между улицами Пушкинская и Петровка.  Это было  здание старой архитектуры, первый и второй этажи которого занимали общежития Гитиса и Школы-студии МХАТ, на третьем и четвертом  жили  студенты-музыканты, а на чердаке, под самой крышей  располагался репетиторий (крошечные классы для самоподготовки) с низкими потолками и  с   разбитыми вдрызг старыми пианино. У дирекции был выбор: современное общежитие на окраине Москвы или  не такое благоустроенное, но  в центре. Второй вариант перевесил.


  Комнаты для студентов были разными – в них селили от трех до шести человек, в зависимости от курса. В первый год меня поселили в комнату   на шесть человек. Во многих комнатах стояли  пианино, в том числе у нас, и каждое утро в нашей комнате начиналось с нарастающего грохота аккордов второго концерта Рахманинова, который разучивала Жанна Байрамова, студентка из Ашхабада. Позаниматься в комнате  удавалось нечасто, т.к. расписание занятий у всех было примерно одинаковым: утром все уходили на занятия, вечером все вместе возвращались. Трудно было делить инструмент на пятерых (в комнате проживало пять пианисток и скрипачка). Скрипачи со своей скрипкой могли заниматься в коридорах, на лестницах, на кухне, в умывальной комнате — практически в любом помещении, пианистам же нужен был класс или комната с фортепиано. Записывались в репетиторий за неделю, но в первую очередь классы доставались тем, у кого не было пианино  в комнате. Нам – по остаточному принципу… т.е. никогда не удавалось позаниматься - сколько  и когда было нужно.


   До сих пор, спустя пятьдесят лет, вижу я часто во сне, что бегу по коридору с классами и ищу — нет ли где свободного? И все время в душЕ надеюсь — а вдруг где-то есть свободный класс? Вот бы повезло! Но, как правило, вновь и вновь убеждаюсь, что нет — даже не надейся, все занято!!!


  Студенты–актеры сильно отличались от музыкантов. Высокие, «фактурные», красивые, с поставленными голосами, самоуверенные, они часто дрались с нашими мальчиками из-за девочек. Помню, я была свидетельницей одной из драк. Девушка–актриса, староста курса (это была Наталья Назарова, впоследствии известная актриса кино) разнимала дерущихся, по-матерински увещевая их,а парень-музыкант отчаянно причал вслед театралам: « Как надоел этот развратный МХАТ!»


   Консерваторское училище  находилось примерно в  трех километрах от общежития. Ехать транспортом было неудобно, приходилось идти пешком через центр Москвы, переходя улицу Горького (ныне Тверская),  мимо Центрального телеграфа, потом, дойдя до ул. Герцена, повернуть направо и идти до самого училища, которое находилось на остановке «Никитские ворота», в Мерзляковском переулке, поэтому студенты прозвали свое училище - «Мерзляковка». Каждый день, проходя  мимо консерватории,  мы имели возможность прочесть все афиши и были в курсе текущих  концертов.


  Общежитие наше находилось в непосредственной близости от  Большого  и  Малого театров, театра оперетты, а так же МХАТа. Мимо МХАТа  мы шли из общежития на учебу, а рядом с  училищем стояла высотка, где жили актеры МХАТА, т.е. – они шли из дома на работу, а мы из общежития в училище -  по одной и той же дороге. Поэтому время от времени я встречала  идущих мне навстречу знаменитых актеров. Я, девочка из глубинки, не пропустившая у себя на родине ни одного фильма, прекрасно знала актеров советского кино, в детстве собирала открытки с их фотографиями, и  испытывала восторг, встречая живых кумиров нашего детства. Так, однажды я увидела идущего мне навстречу Олега Стриженова, который  произвел на меня странное впечатление. Он шел на прямых ногах, глядя как-то поверх толпы, и глаза у него были пустыми, неживыми, совершенно отстраненными! Мертвые глаза!Ощущение было, что идет старик! А ведь ему тогда было всего лет 40! В кино я его таким никогда не видела – это был интересный, красивый, благородный человек – с живыми, хоть и грустными, глазами…


  Как-то мне встретилась на улице актриса Вера Васильева. Она была так красива, изящна, улыбчива и элегантна! Обернувшись, Вера Кузьминична с доброй улыбкой посмотрела на меня - девочку, по-видимому, раскрывшую рот от изумления, но я не решилась ничего сказать ей, с восторгом глядя вслед. Я чувствовала себя слишком обыкновенным человеком, чтобы посметь с ней заговорить. И о чем? Что нового я могу сказать ей? Что восхищаюсь ею? Она, наверное, каждый день слышала и не такие  комплименты…


   Старинное здание училища напоминало величественный корабль, носом которого служил вход. У входа всегда толпилось много студентов. Понаблюдать за этой публикой было весьма любопытно. Это была в основном столичная «золотая молодежь», раскованная, прекрасно одетая, с характерным Акающим говором. Румяные пухлые мальчики, гламурные высокомерные девочки, горделивые красавцы… При встрече друг с другом они целовались, даже мальчики с мальчиками (на Урале такого не было). Я  почувствовала себя не очень уютно в этом окружении. В большинстве своем это были дети высокопоставленных родителей – известных писателей, актеров, музыкантов и даже министров. Помню, однажды в наш класс, где сидело несколько педагогов–пианистов, вошла завуч и спросила – не возьмет ли кто к себе в класс дочку Смоктуновского? Отозвался Шацкес, сказал сразу: «Я возьму». Мы были окружены известными фамилиями.


   Пианистов на нашем курсе было  много,  около     пятидесяти  человек, в подавляющем большинстве это были, конечно, москвичи.  Общежитская «братия» составляла контраст – одиночные представители периферии, в основном по одному от города. Приятно было  сознавать, что из неслыханного для москвичей уральского города  Соликамска нас с Валерой было все-таки двое!  Для групповых занятий нас разделили на несколько групп, человек по 12-13. И потекла учебная жизнь…


  Мерзляковка была очень серьезным учебным заведением. Что мне сразу понравилось – это прекрасная слаженность программ разных дисциплин. Если по музлитературе проходилась, например, опера «Пиковая дама», то и по литературе – одноименная повесть Пушкина, и по русскому, и по немецкому языку тексты в  тему, и по анализу музыкальных форм – отрывки из этой оперы Чайковского.


   Я не без труда осваивала сложную жизнь мегаполиса и впервые ощутила, что значит – тотальное одиночество юного существа семнадцати лет в многомиллионном городе. Москва была чужой и холодной, я бы сказала – жесткой. Москвичи – отстраненный народ, с измученными бледными лицами, в массе своей никогда не улыбающийся. Продавцы, буфетчицы вели себя  часто  настолько по-хамски,  что на душе было почти всегда плохо. Бывали неприятности и в училище – то историчка унизит, то буфетчица нахамит - и всегда прилюдно, при мальчиках. А возраст-то был чувствительный, ранимый, и специфика наша, музыкантская заключалась в очень тонких нервах!  Утешить  было некому. Мимо тебя проходят ежедневно сотни и тысячи  людей, но ты хорошо понимаешь, что абсолютно никому из них не нужен!


  Видеть своих родных теперь я могла лишь два раза в год – зимой и летом, на каникулах. Доступной телефонной связи, как сейчас, не было. Эмоционально согревалась, лишь получив письмо из дома. Но если бы знали  близкие, как  часто их ребенку бывает плохо на чужбине, как  могло бы спасти пришедшее именно в этот момент письмо – но  оно НИКОГДА не приходило в ТАКОЙ момент! Если бы  это знали родные, то писали бы КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Мне бывало так плохо, что я мгновенно утешилась бы, даже если бы в этот момент мне пришел конверт с  пустым листом  бумаги – но зато  ИЗ ДОМА… Но почему-то письмо из дома приходило только тогда, когда и так все было хорошо, и не просто хорошо, а даже и прочитать-то его было некогда!



   Что рассказать о московской учебе? Не все было  лучше, чем в Березниковском музыкальном училище, откуда я приехала. Для студентов БМУ самым страшным было слово «серость». Открытию и развитию индивидуальности пианиста там уделялось большое внимание, по крайней мере, так работала моя любимая Людмила Васильевна Кузнецова (Малкова) — выдающийся педагог, энциклопедически развитая личность, попасть к которой было самым большим  музыкантским везением в моей жизни. За два года, что я у нее училась, она научила меня всему — дала прекрасную техническую базу, научила красивому звуку, фразировке, осмысленности исполнения. Особенностью же московской пианистической школы было стремление к идеальной чистоте игры, когда  обеспечивалась гарантия полного отсутствия  технических срывов. Я назвала бы это технической дрессировкой. Главным было - сыграть все чисто, без помарок. Слушая игру московских студентов, я не чувствовала, чем игра одного отличается от  другого.


   По специальности я попала в класс Елены Исааковны Каспиной, ученицы Генриха Густавовича Нейгауза. Она сразу дала мне несколько очень подходящих для меня произведений, в том числе - сонату Гайдна ми бемоль мажор. Здесь уместно будет вспомнить, как я играла на поступлении. Концертный зал музучилища был небольшой, уменьшенная копия Малого зала консерватории, с органом. На вступительном экзамене  я  волновалась  как никогда в жизни. Слово «Москва»  придавило своей мощью и авторитетом. Я чувствовала себя ничтожной букашкой, недостойной играть в таком учебном заведении. Соседство органа, полный зал московских педагогов… Все это загипнотизировало, и  руки  отказались меня слушаться. Я с ужасом почувствовала, что меня «понесло»… Самообладание испарилось… Поэтому сыграла достаточно невнятно, на «автопилоте», процентов на 50 от того, что могла показать, если бы не поддалась  панике. К довершению всего, репетиции в зале не было, рояль был чужой, гремучий и не слушался меня. Поступая, я уже заранее знала, что  в случае поступления попаду к Елене Исааковне – на предварительном прослушивании я была спокойна, сыграла хорошо и очень понравилась ей. Как потом  она рассказала мне, после моей неудачной игры на вступительном экзамене один из педагогов, Батуев, сказал ей: «Елена Исааковна, зачем Вы ее берете в класс? Это же слабая студентка!» - на что Е. И. ответила: «Я знаю, что  делаю», - она знала мой настоящий уровень и понимала, что мои потери были результатом сильного волнения.


   И вот где-то в октябре наступил момент моего первого  академического концерта в этом училище, где наряду с другими произведениями я играла сонату Гайдна ми бемоль мажор - абсолютно «мое» произведение! Теперь я уже совершенно не волновалась – меня ведь приняли! Я успокоилась, вспомнила все, чему меня научила Людмила Васильевна (в Березниках) - и сыграла так, как могла, на своем привычном уровне! Я настроилась взять реванш! И получила пятерку. А Батуев подошел к Е.И. и сказал: «Елена Исааковна! Вы совершили чудо! За такой короткий срок - девочку не узнать!» Он не знал, что я просто успокоилась  и  стала самой собой, с каждым разом играя все лучше и лучше – уровень, полученный мной в Березниковском музучилище у Людмилы Васильевны Малковой, был достаточно высоким. Я снова стала доверять себе, своему вкусу, помня напутственные слова Л.В.: «Иди и выражай себя! Ты всему научилась!»  Ко всему прочему, школа красивого звука, пройденная у Людмилы Васильевны, принесла свои плоды: качество моего звука заворожило московских преподавателей. После каждого моего выступления педагоги отмечали мой звук, а Елена  Исааковна говорила: «Ни у кого рояль не звучал так, как у тебя». В этом училище, как я поняла, педагоги особо не возились со звуком – на это требовалось много времени.


  Е.И. немного «причесала» меня – это называлось у нее «налаживанием», я стала играть  чище, стабильнее. Некоторые приемы, которым научила меня Е. И., были очень полезными. Например, когда произведение уже было готово, она предлагала мне мысленно продирижировать его, поставив ноты перед собой на пульт или на стол. Это очень помогало охватить форму целиком и более точно представить себе темпы, паузы и т.д. При больших скачках не соединять звуки между собой, а  брать  их по отдельности, не объединяя  и т.д. – такая установка давала  несравненно более высокую точность попадания.


   Елена Исааковна была хорошим, добрым человеком. Я очень благодарна ей за все, что она сделала для меня. Условия жизни в общежитии не прибавляли здоровья. Грипп был здесь постоянным гостем, столовское питание  было таково, что через  десять минут снова нестерпимо  хотелось есть, плюс большие учебные нагрузки, стрессы  – все это способствовало тому, что я часто болела. Е. И. сочувствовала мне и изредка приглашала к себе в гости. Там она и ее муж  Давид Львович кормили меня обедом и оставляли позаниматься. Елена Исааковна обладала хорошей интуицией и подбирала для меня очень хорошие произведения.


  Самыми интересными были, пожалуй, занятия в концертмейстерском классе и на уроках музлитературы. Педагогом по концклассу была Алла Александровна Тюрина, ученица Е. Либермана, красивая эффектная 35-летняя дама, очень умная. Это была незаурядная личность. Она научила меня тонкостям мастерства концертмейстера, много дала в интеллектуальном плане,  научила тому, что концертмейстер - равноправный партнер солиста, а не аккомпаниатор.  Я прошла у нее замечательные, незабываемые  произведения, погрузилась в мир высокой музыки, соединенной с поэзией. У нас была певица - иллюстратор, я привыкала работать на практике с живым солистом (в Березниках иллюстратора не было). Сама Алла Александровна великолепно пела на профессиональном уровне.  И нас, учеников, она заставляла петь на уроках. Мне даже пришлось петь на выпускном экзамене по концертмейстерству в сцене Веры Шелоги из одноименной оперы Римского–Корсакова –  ответные реплики другой героини, и говорят, хорошо получилось. Только начав петь, я стала по-настоящему чувствовать движение фразы.


  С каждого урока я уносила что-то новое. Например, перед началом изучения произведения предлагалось  одним словом определить характер музыки (скорбная, задумчивая, мечтательная, изящная, жалобная и т.д. – оттенков было множество, и подобрать слово нужно было как можно точнее). Это было нелегко, зато при последующих возвращениях к  произведению это слово работало как ключ, и тотчас же включалось нужное настроение. Работала А.А. очень серьезно, «выжимая соки» из студентов, зато на экзамене мы играли неизменно на 5.

 
  Алла Александровна, как и многие в то время, серьезно занималась йогой и нас увлекла. Йога была в то время очень популярна, многие студенты общежития  ею занимались и, могу похвастаться, – я освоила в то время довольно сложные асаны. Кстати, йога помогала и в музыке – максимально сосредоточиться на исполнении, не отвлекаясь ни на секунду.


  Музыкальную литературу вел у нас выдающийся московский педагог - Виктор Павлович Фраёнов. Хорошо помню, как на первом уроке он сказал нам: «Я прошу вас отнестись ко всему, что мы будем с вами проходить, как к МУЗЫКЕ ДЛЯ ДУШИ!» Я впервые услышала, что к музыкальному материалу по музлитературе – серьезной классической музыке - можно ТАК относиться! В БМУ этот предмет преподавался формально. Уроки у Виктора Павловича были необыкновенно интересны! Он  настолько был увлечен своими предметами (впоследствии он вел у нас еще анализ музыкальных форм), что невольно заразил этой увлеченностью и нас. Он рассказывал кратко, по существу, без излишней  «воды». Каждая лекция была у него как тщательно отрежиссированный спектакль, были выверенные фразы для кульминаций! Мы были в восторге! Впервые я слушала этот предмет в такой подаче!


  В.П. давал оценку каждому композитору, далеко не всегда совпадающую с официальной. Например, помню, как он начал лекцию о Даргомыжском со слов, что тот не является выдающимся композитором. Я удивлялась – в БМУ первым, что нам говорили о любом композиторе, было то, что  он является выдающимся. В.П. привил нам любовь к Танееву, Прокофьеву, Мясковскому. Про Шостаковича рассказывал,  что это был мастер трагедии, про Стравинского – что это  гениальный изобретатель в музыке, вызывающий восхищение, но что ЛЮБИТЬ его музыку невозможно и т.д. Будучи очень демократичным, он любил молодежь и поощрял, чтобы студенты спорили с ним. Почти единственный из преподавателей, он обращался к нам на «Вы».  В буфете Виктор Павлович  всегда стоял в общей очереди со студентами, в отличие от других преподавателей. Перед первым зачетом у него  я безумно волновалась, как же я буду  отвечать перед таким «светилом», но Наташа Шин успокоила меня: «Виктор Павлович очень доброжелательный». Так и оказалось.


   Виктор Павлович, в неизменной  тюбетейке, в очках, из-под которых выглядывали хитрые с прищуром глаза, рассказывал свой материал с ехидными шуточками-прибауточками, со старыми музыкантскими  анекдотами… Это оживляло процесс и вызывало повышенный интерес к его урокам и к изучаемому материалу! К примеру, Виктор Павлович посмеивался над низким музыкантским уровнем большинства вокалистов,  и у него была любимая присказка: при анализе форм, когда он переходил к   заключительной части формы – коде (это писалось по латыни CODA) - он всегда приговаривал: «Ну, а теперь - ЦОДА, как говорят вокалисты».

 
    Анализ музыкальных форм, свой любимый предмет, он преподавал так тщательно, с такой любовью и знанием дела, что я до сих пор люблю повозиться  с формами всех изучаемых произведений!

 
    Другие музыкально-теоретические дисциплины вела аспирантка консерватории Ирина Николаевна Исаева. Она была еще очень молода, побаивалась нас, и  ее отношения со студентами не всегда ладились. Что касается гармонии,  то я уже год перед этим занималась в БМУ с очень опытной преподавательницей, преподававшей до того в Бакинской консерватории (по ее авторской методике). Она дала мне такую сильную основу, что в Москве не только проблем не возникало, но мои познания и, главное, - практические навыки по гармонии (игра последовательностей на инструменте, сочинение периодов, модуляций) - вызывали изумление у моих новых одногруппников, которым  юная Ирина Николаевна преподавала гармонию  по традиционной методике.


   У пианистов был предмет - концертмейстерская практика, которую  я проходила в консерватории, в классе профессора вокала Гуго Ионатановича  Тица.  В течение трех лет я аккомпанировала молодым певцам на уроках и на концертах. Гуго Ионатанович был очень интересный человек и педагог, один из последних представителей навсегда ушедшей старой интеллигенции! Я прошла в его классе огромный репертуар, технически довольно сложный. Больше всего мне приходилось аккомпанировать студенту Борису Кудрявцеву, который позднее стал народным артистом РФ и профессором  Московской консерватории. Гуго Ионатанович любил меня, называл Наташенькой  и всегда тепло встречал, когда я приходила в класс.


   Я хорошо читала с листа  и любила, когда ребята в общежитии  просили меня аккомпанировать,  мне это было в радость. Вокалисты удивленно говорили мне: «С тобой так легко петь!» Однажды вокалист Володя Силаев попросил меня помочь ему на прослушивании перед певцом Евгением Нестеренко, только что ставшим лауреатом первой премии конкурса им. Чайковского. Нестеренко был «звездой», его имя было у всех на устах, и я очень удивилась, когда он сам пришел  к нам в общежитие, чтобы прослушать Володю по его просьбе.  Мы оба волновались, исполняя арию Алеко, Володя – за свое пение, я - за достаточно сложный аккомпанемент, боялась подвести солиста. Но, дослушав до конца, Нестеренко похвалил меня: «Спасибо, Вы очень хорошо играли. А с Володей у нас будет свой разговор». Я облегченно вздохнула и ушла, а они остались обсуждать свои дела.


   Москва начала 70-х. Богатейший выбор товаров в продуктовых  магазинах - были бы деньги!  И это в то время, когда в провинции все было дефицитом. Колбаса вареная – пожалуйста! (всегда спрашивают - нарезать ли?) Копченая – пожалуйста (на Калининском проспекте в магазине « Новоарбатский» всегда было несколько сортов!) В овощных магазинах продавались огромные бордовые венгерские яблоки по 1руб. 50 коп./кг, очень сладкие, с желтой мякотью (правда, для  приезжих студентов это было дорого, поэтому  покупали очень редко). В Москве было много пирожковых, где можно было за копейки  купить  свежие пирожки с любой начинкой. На улицах в будках выпекали пончики, посыпали их сахарной пудрой и тут же горячими продавали с кофе.  Зимой, в мороз, это было так кстати! Когда вспоминаешь все это, так хочется  снова попасть в Москву 70-х!


    Дома на Урале мы частенько лепили ручные домашние пельмени, и вкуснее  не было еды. Замешивали тесто, делали из него «колбаску», резали ее на кусочки, потом давили «колобки», раскатывали тонкие кружочки – «сочни», накладывали фарш, состоящий из свинины и говядины. Это было восхитительно вкусно! В Москве я часто ностальгически вспоминала наши уральские пельмени, и порой охватывало непреодолимое  желание их поесть. У перехода к Центральному телеграфу  стояла  «Пельменная», и, хоть и дороговато было (39 копеек за порцию  из 12 штук), но я соблазнялась иногда. Однако, надкусив один пельмешек, понимала, что, несмотря на голод, я не смогу это съесть, что, кроме формы, ничего общего с уральскими пельменями в них нет. Расползшееся тесто, и о-очень сомнительный на вкус фарш… Это было просто несъедобно. Приходилось все оставлять в тарелке и уходить не солоно хлебавши. Но проходило время, и снова сильнейшее желание вкусить пельмешек пересиливало голос разума, и снова все заканчивалось тем же самым – полнейшим разочарованием…


   Вспоминаю молочный магазин на ул. Пушкинской, куда я заходила после занятий. Молоко тогда продавалось в треугольных красно-синих пакетах. Разные виды молока, сливок, молочных изделий, сыров… Особенно вкусным было «Можайское молоко» в узких матовых бутылках. За прилавком стояли продавщицы с ярким румянцем во всю щеку! Я же в те времена была довольно бледным ребенком – от больших нагрузок, столовского питания, недостаточного сна и, естественно, мечтала приобрести цвет лица.  Девочки рассказали, что «одна преподавательница» каждое утро выпивает пакет сливок, и поэтому у нее необыкновенно красивый цвет лица! На меня это произвело впечатление, и  я решила последовать ее примеру. Но так как у меня денег на сливки не было, то каждое утро я покупала себе на завтрак пакет обычного молока, а к нему – рогалик в соседней булочной. Пила это холодное молоко, не догадываясь  его согреть. После этого я топала в училище, не понимая – почему мне так зябко всегда в этой промозглой Москве? Несмотря на то, что температуры воздуха здесь никогда не были такими низкими, как у нас на Урале ( до - 50), я всегда промерзала до костей. Заходила в класс, где Тюрина встречала меня с неизменным искренним удивлением: «Что это ты такой зелененький?» И я искренне не понимала – почему не становлюсь румяной? Ведь я так добросовестно пила  молоко каждый день! Лишь с годами поняла, насколько важнее было с утра выпить стакан горячего чаю с бутербродом – чтобы согреться изнутри перед выходом на холод! Подсказать было некому -  да и кому нужен чужой ребенок, отправленный за тысячи километров на учебу в Москву и живущий в общежитии? Никому нет дела до того, поел ли он, болен ли он… «Воспитателей», работающих в общежитии, волновал только один вопрос – чтобы не было правонарушений.


  По пути в училище из общежития мы пересекали улицу Пушкинская, где  рядом с рестораном «Урал» было шаговое напряжение. Там в мокрую погоду било током от асфальта, поэтому, проходя этот участок пути, приходилось  прыгать с ноги на ногу.


   Попав из провинции в столичную обстановку, я поначалу дико робела, несмотря на то, что была довольно симпатичной девочкой. В один из первых дней, когда я поднималась по ступенькам училища на последний этаж, я обнаружила, что на верхней площадке стоит с добрый десяток красивых парней-музыкантов в костюмчиках, многие с длинными волосами - ну чисто принцы!!! (столичные, не какие–нибудь), которые курили и смотрели при этом вниз, на меня. Что же делать? Мне предстояло подняться под их взглядами и пройти мимо. Они пристально смотрели на меня, красиво поводя зажатыми в пальцах сигаретами… Как бы этак поэффектней пройти, чтобы не выглядеть «деревенщиной»? И не просто пройти, а как бы легко и изящно проскользнуть? Так мысленно рассуждала я, медленно поднимаясь по ступенькам,  и, перестав смотреть под ноги, неожиданно  споткнулась и упала на ступени, едва успев схватиться за железные прутья. «У-у-у, черт!» - невольно выругалась я, и, не обращая больше внимания на испуганно уставившихся на меня «принцев», в несколько прыжков преодолела опасное пространство,  больше не заботясь о том, как же я выгляжу! Провинциальный комплекс сидел во мне еще несколько лет.


   В Москве  я с головой окунулась в насыщенную культурную среду столицы. Я бегала по всем выставкам, концертам,  театрам, музеям – практически  каждый день после занятий, и впитывала в себя как губка все, что можно было «выжать» из Москвы. Это занимало много времени. Елена  Исааковна поначалу похвалила меня за такое рвение, но потом сказала, что в первый год обучения в Москве я чересчур увлеклась театрами, и это было в ущерб занятиям  музыкой. Хотя по всем предметам  у меня были  пятерки. Поначалу я пыталась найти себе компанию в лице кого-нибудь из девчонок из общаги, но поняла, что это бесполезное занятие - в ответ всегда слышала неизменное: «Да ты что, заниматься же  надо!» Бегала одна, а вернувшись, заряженная новыми впечатлениями, спрашивала: «Ну что, позанималась?» - «Не-е-ет, сил же не было!!!» А у меня за это время сил только прибавлялось! Каждый вечер,  после занятий я старалась обязательно пойти на какой-нибудь концерт, иногда звала Елену Исааковну, но она говорила: «У меня вечером уже нет сил куда-то идти». Мне это было непонятно: как это нет сил? Ведь концерт интересный! Какие же силы нужны? Ты просто сидишь и слушаешь, а для тебя играют… И лишь достигнув возраста Е.И., стала понимать ее…


   Помню, однажды я попала на выставку какого-то французского абстракциониста в музее им. Пушкина. Мне это не нравилось, я скучала. Но вот я зашла в зал, где во всю стену висело какое-то огромное полотно из пятен и бесформенных хаотических нагромождений. Сдерживая зевоту, я встала перед этим «шедевром» в раздумье – идти дальше или  повернуть  назад… Повернув голову влево, я обмерла - рядом стоял принц из сказки… Красивый юноша с удлиненными волосами, в костюме, с прекрасными серьезными глазами. Скрестив руки на груди и глядя на полотно, он произнес, слегка повернув голову в мою сторону – очевидно  обращаясь ко мне (в зале больше никого не было): «А в этом что-то есть…» Он явно хотел познакомиться…  Молча ждал он ответа от незнакомки (т.е. меня). Но «незнакомка» была так ошарашена явившимся «чудным мгновеньем», так  долго и мучительно подбирала слова для ответа (ведь надо же было сказать  что-то весьма умное!), что, когда, наконец, придумала ответ – то обнаружила, что «принц» -  испарился… С глубоким вздохом  призналась я себе, что это явление было явно преждевременным, к нему я не была еще готова. Мне  только предстояло научиться быть самой собой, не бояться показаться глупой! Со временем я стала принимать себя такой, какая  есть! И это понравилось противоположному полу гораздо больше, чем свидетельства глубокомыслия, остроумия и эрудиции!


   В свободное время я любила гулять по Москве, «осваивая» все близлежащие улочки и переулки и вскоре уже отлично знала весь центр Москвы.


   В мерзляковском училище произведения по специальности  давались по программному минимуму (я сравниваю – какой громадный репертуар я прошла в БМУ за два года!) Никто не играл сольных концертов… Вспоминаю  Баха (прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира») к каждому академическому концерту,  этюды, сонаты… Я много играла моего любимого Скрябина. Для концерта во Всесоюзном Доме композиторов я выучила 2 красивые пьесы из интереснейшего цикла современного московского композитора Игоря Якушенко «Наигрыши», который привозил в Березники пианист Алексей Скавронский. Странно, но никто эту музыку в Москве не знал! Иногда нам давалось задание для самостоятельного изучения произведений. Помню, мы всем курсом соревновались в исполнении «Вариаций»  Д.Д. Благого, нашего педагога.

 
   Выпускную программу мне Елена Исааковна подобрала замечательную! «Гвоздем» программы стало фундаментальное произведение - «Вариации» Брамса на тему Генделя! Эти вариации, шедшие без перерыва 35  минут, я назвала бы триумфом всего трехлетнего периода моего обучения в Мерзляковке.  Я благодарна Е.И. за то доверие, которое она оказала, дав мне это сложное произведение. И - попала в точку!!! Со временем я поняла, что Брамс – это вообще «мой» композитор (по-видимому,  имеет  значение тот факт, что я наполовину немка, мне это генетически близко). Музыке Брамса присуще сочетание эмоциональной насыщенности с уравновешенностью, ясностью, взвешенностью – я всегда  стремилась к гармонии разума и чувств…


    В училище была «звезда» - студентка педагога Б.А. Шацкеса москвичка Ирина Беркович. Она училась на курс старше меня. Я всегда смотрела ей вслед – это была очень красивая  девушка. Она поражала своими творческими подвигами. Например, на выпуске  она сыграла целиком II том ХТК («Хорошо темперированного клавира» Баха). Позднее она стала концертирующей пианисткой и сейчас живет в Израиле.

 
   Я  училась в училище на одни пятерки, получала  повышенную стипендию 25 рублей, пока со мной не произошел один неприятный случай.


   Физкультура считалась у нас практически главным предметом. Осенью и весной занятия проходили на стадионе на Красной Пресне, зимой – в «Сокольниках»  на лыжах. Зима в Москве была слякотная, поэтому часть уроков проходила в бассейне. Физкультура у девочек и мальчиков проводилась раздельно, у нас ее вела Тамара Михайловна, хорошая женщина.  Главный физрук, Борис Иванович Жаров держал в страхе всё  училище, и с ним ничего не могла поделать даже директриса, т.к. он проводил в  жизнь директиву партии по нормам ГТО. Студенты говорили, что у нас физкультурное училище с музыкальным уклоном. За пропуск одного урока физкультуры надо было отрабатывать в двойном размере и подвергаться преследованиям Б. И. - он был мстительным  и доводил студентов до нервных срывов и истерик. Не дай Бог,  было попасть к нему в «черный список» (т.е. пропустить урок)! Но у меня с физкультурой все было в порядке, все сдавала на 5.


   Зимой физкультуру перенесли в бассейн. Я плавать не умела, поэтому зачет не сдавала, а потихоньку плескалась у бортика. Летом после третьего курса я в компании моей подруги Зои, её брата и его друга  (кстати, со временем они оба стали профессорами консерватории) поехала на море в Лазаревское, и там с помощью Зои научилась немного плавать (фактически – просто держаться на воде). По возвращении в Москву, осенью я с детской радостью сообщила Тамаре Михайловне, что научилась плавать (наивная, я думала, что она порадуется за меня). Т.М. в ответ немедленно  послала меня сдавать зачет по плаванию (можно себе представить мою скорость передвижения в воде!)  Я плыла эти 100 метров, наверное, минут 20! Но очень гордилась собой, потому что впервые в жизни преодолела такое расстояние в воде! Т.М. засекла время и  ничего мне не сказала. Прихожу я за своей  очередной повышенной стипендией, а мне говорят: «У тебя нет стипендии! Никакой, даже  обычной». Я - почему? В учебной части узнала,что у меня тройка по физкультуре. Как? Почему? Я ничего не пропускала, все зачеты сдавала. Бегу  к Тамаре Мих., а она мне: «У  тебя двойка  по плаванию!» Тут до меня все  дошло, и я горько пожалела, что поделилась с ней своей радостью. За то, что я научилась держаться на воде — меня решили наказать! Промолчи я об этом - и все было бы по-прежнему,  т.е. повышенная стипендия.


   Неуспевающим студентам у нас давали стипендию  и по материальному положению (если на члена семьи приходилось меньше 50 руб./мес.) В нашей семье было меньше 50, но в отделе кадров, заглянув в мою справку, мне почему-то возразили, что нет, больше - якобы 85! Спорить с ними было бесполезно, я постеснялась попросить их показать справку и ушла удрученная. Месяц или два ходила вообще без стипендии. Родителям ничего не сказала (они так никогда и не узнали об этом), жила на те скромные деньги, что могли посылать мне из дома. Ребята говорили мне: «Сходи к Ларисе, попроси у нее стипендию, она всем дает!» Но мне казалось стыдным просить. Просить, как милостыню, стипендию, при том, что была круглой отличницей...

 
  Однако голод не тетка, и со временем я решилась снова зайти в отдел кадров.  Там еще раз заглянули в справку и говорят: «Ой,у тебя не 85, а 35 рублей на человека» (плохо посмотрели в прошлый раз!). Тут мне выписали стипендию по материальному положению, но уже не повышенную (она была навсегда потеряна), а обычную, 20 рублей. Естественно, не было и речи о том, чтобы вернуть деньги или хотя бы извиниться. Такая вот история! Но диплом я все равно получила красный!


  Сегодня для студентов при посещении театров и выставок существуют льготы. Но в 70-е этого не было. Все, что я помню - это то, что мы ходили в Большой театр и в Большой зал консерватории "на прорыв" - когда под лавиной студентов сметались все преграды, тетеньки билетерши лежали в стороне, а сотни юных любителей музыки неслись по лестнице вверх, на галерку, где рассеивались среди законных обладателей билетов. Таково было наше рвение  к  искусству! Помню, как толпа молодежи (и я в том числе) неслась по лестнице Большого театра, отбросив в сторону контролеров.  Это был приезд Венской оперы. Наверху, отдышавшись, я огляделась и увидела свою учительницу по концклассу Тюрину в вечернем туалете.  «Алла  Александровна, а как Вам удалось сюда попасть?» «Как? - удивилась она - На прорыв!» - пожала плечами, обмахиваясь роскошным веером… Оба спектакля, которое вЕнцы привезли, удалось посмотреть. Это были «Свадьба Фигаро» и «Тристан и Изольда».


   Помню, «прорывным путем» мы ходили в Большой зал консерватории, чтобы послушать американского скрипача Иегуди Менухина. В 72-м году некоторым нашим студентам удалось попасть таким же способом на концерт Вана Клиберна, а в 74-м - на гастроли легендарного театра « Ла Скала».


  Нам очень хотелось посещать концерты, спектакли, литературные вечера, но билетов обычно никогда не было, денег на них, естественно, тоже не было. Все, что мне удалось посмотреть и послушать в 70-е годы в Москве, посещалось либо "на прорыв", либо хитростью. Так я прошла в театр сатиры на " Ревизора" с Андреем Мироновым в главной роли. Технология была простая - выбираешь момент, когда через контроль идет большая толпа и "теряешься" в ней. Билетерши с двух сторон - идешь уверенным шагом и показываешь большим пальцем назад, за плечо (там, мол, мой билет). А потом, когда тебе начинают кричать вдогонку: "Девушка, девушка!" - "делаешь ноги"! Главное - нервы! Ты ведь знаешь, что контролер свой пост не оставит! И  делаешь вид, что ничего не слышишь! А в театре сатиры очень удобно - он в виде круга, убегаешь вбок, и все! Тебя нет! Ты уже присматриваешь себе свободное местечко! И ведь никогда не стояла.


  Результат стоил труда! Андрей Миронов играл Хлестакова так, что через полчаса я уже не могла смеяться... Я сползала с кресла, я просто рыдала, потом  ни слез, ни сил смеяться уже не было, и на очередную реплику Миронова с моего места доносились лишь  хрипы и стоны.  Я  испытала на себе, что значит - от смеха надорвать живот!


   На втором курсе я подружилась с пианисткой Таней Коротовой из Электростали. Таня занималась музыкой под давлением родителей. Сама она грезила о театре и мечтала быть актрисой, но родители не разрешали ей поступать в театральное училище. Взахлеб, в лицах пересказывала она свой любимый фильм «Гамлет» с кумиром - Смоктуновским, а также сцены из  любимых спектаклей  МХАТа. Она, конечно, была рождена для театра. Ей удалось и меня «заразить»  театром, и мы с ней стали вместе ходить во МХАТ. Покупали билеты по 60 копеек, но находили места в партере.


   В эти же годы под влиянием окружающих я открыла для себя мир поэзии, в т. ч. читала Цветаеву, Рильке, Бодлера, Гарсиа Лорку. Пыталась сочинять сама. Достать сборники поэтов было почти невозможно - это было время, когда  книги были  в огромном  дефиците.


   Я старалась не пропускать  литературные вечера. Помню потрясающий концерт Юрского, где он читал отрывки из литературных сочинений, помню, как не попала на концерт Е. Евтушенко - это была моя единственная неудача. Тут я допустила ошибку. Обычно «хитростью» я проходила поодиночке, а тут взялась таким способом провести симпатичного молодого человека, вдвоем нас сразу вычислили и вывели на «чистую воду», т.е. на улицу…


   За три года жизни в московском общежитии  я очень устала (до этого я два года еще  жила в общежитии БМУ). Пятилетнее круглосуточное нахождение на людях, жизнь как в аквариуме... А так хотелось уединения и тишины, чтобы хоть немножко расслабиться и отдохнуть. К тому же я принадлежу к интровертам, для которых постоянное нахождение среди людей особенно мучительно.В связи с этим я часто вспоминаю о том, что мальчик-Пушкин и другие  лицеисты имели каждый по комнате, пусть по маленькой, но отдельной, что способствовало творческому процессу. Лицеистам определенно повезло!

 Станислав Нейгауз говорил, что пианист должен быть эгоистом, т.е. иметь возможность бывать одному, чтобы сосредоточиться на творчестве. В общежитии же почти в  каждой комнате стояло пианино, где  с 6 утра до 23-х на них  всегда кто-то играл! Общежитие гремело как адская машина! То же самое было в  училище. Не было места в нашей жизни, где бы можно было посидеть в тишине и уединении, и это было очень тяжело. От постоянного шума и грохота просто «плавились»  мозги.Нервы были расстроены.


   Внутреннее напряжение росло и однажды достигло такого предела, что я решилась присесть на лавочку, чтобы передохнуть (чего обычно не делала), и ко мне в ту же минуту подошел какой-то мужчина с сомнительным предложением. Я не сразу поняла, чего он от меня хочет. Ко мне часто подходили приезжие с вопросами – как пройти куда-либо, видимо, у меня было располагающее лицо (москвичи редко останавливались в ответ на просьбу объяснить дорогу). И тут я вначале подумала, что это тот же случай. Но когда до меня стало доходить, куда он меня зовет - у меня аж слёзы из глаз брызнули от неожиданности: меня это кошмарно покоробило. Я поняла, что нельзя в Москве останавливаться на улицах, там повсюду "охотники" за девочками. Жестокий город Москва!


   Единственным  местом, где я могла немного побыть одна, был Центральный телеграф на ул. Горького (ныне Тверская). Родители посылали мне туда денежные переводы до востребования, а я, присев за длинный стол, брала почтовую бумагу, ручку с пером «звездочка» и писала письмо домой. Народу  в зале бывало немного, никто меня не торопил, и я чувствовала там себя вполне комфортно.



   Москва - город контрастов, которые просматривались на любом уровне, в т.ч. на территории училища: добрейшая Людмила Ивановна Костова - и змеевидная библиотекарша Милочка с острым, как бритва, языком; восторженная литераторша Флора Каюмовна – и злоязычная, резкая буфетчица Валя.

 
  Однажды мы с подружкой пошли в общагу мединститута - у нее там был парень - и я, войдя в это здание, была буквально оглушена тишиной, забытой мною вообще как явление жизни! Как, оказывается, классно где-то бывает!

 
  Как я завидовала москвичкам, свежим, отдохнувшим, обсуждающим новые наряды, в белых туфельках на каблучках (о каких и я мечтала) – о них заботились родители. Придя с нелегкой, порой полной драматических коллизий, учебы домой – они погружались в тишину, им наливали чай, расспрашивали - как прошел день, поддерживали советом, наливали ванну с душистой пеной… И, отдохнув, выспавшись в тишине, набравшись физических и моральных сил, позанимавшись без проблем на собственном инструменте, они на следующий день легко и грациозно скользили в училище, оставляя позади себя шлейф из дорогих духов, собирались в кучки, взвизгивали, обсуждая новые кофточки, щебетали, рассказывая про своих кошечек или собачек. Как я мечтала о том, чтобы и мне было куда придти хоть раз в месяц – туда, где бы меня ждали, где бы можно было расслабиться в тишине, где бы меня напоили чаем и расспросили о моей жизни, и утешили, и подбодрили… И даже, возможно, подарили какую-нибудь обновку… Девочки  из общежития, серьезно занимавшиеся, были хронически измученными и больными. Моих денег мне хватало только на еду и какие-нибудь мелочи типа мыла и нотной тетради… А ведь еще нужны были капроновые чулки - к концерту, а они стоили  аж  рубль сорок  и иногда рвались в самый неподходящий момент! Я не говорю об одежде…  «Достать» что-то было очень непросто, даже при наличии денег. Надо было выстаивать жуткие очереди, на которые совершенно не было времени!


  Помню, как я купила свои первые зимние сапоги (на Урале мы носили валенки, зимы были многоснежные и морозные). Москва же поразила своей хронической слякотью и грязью. Нужны были сапоги, да где же их купишь? В те времена одежду или обувь можно было только «достать» по блату. Но вот однажды  я обнаружила из окна общежития, что по улице вдоль Петровского Пассажа тянется километровая очередь. Дело было зимой, в 20-градусный мороз. Такие очереди выстраивались обычно за обувью, бывшей в те времена в большом дефиците. Так и оказалось.  День  оказался свободным, и я заняла очередь. Стоять на морозе пришлось несколько часов. Я серьезно  простудилась, но стала обладательницей импортных «клёвых» сапог (так оценили их мои соседки по общаге)! В те же годы в моду  вошли водолазки, и я тоже так мечтала о водолазке! Но вот однажды мне, наконец, повезло: я наткнулась на магазин, где их продавали, и снова, убив в очереди несколько дефицитных часов, приобрела  ярко–синюю обновку, которая мне очень шла! Я даже сфотографировалась в ней. И глаза мои при этом горели!


  С соседкой по комнате Жанной Байрамовой мы ходили в «Детский мир» - там цены на детскую одежду в советские времена были ниже, чем для взрослых, и, т.к. мы были худенькие, то иногда покупали себе летние платья 42-44-го размера очень дешево. Деньги в Москве были очень нужны – в нотном магазине на ул. Неглинной продавали дешевые ноты издательства «Петерс», у нас студенты пообеспеченней скупали себе на будущее. Я тоже, как могла, отрывала от своего скромного  бюджета, и накупила-таки прилично! Эти светло-зеленые сборники до сих пор хранятся у меня – почти полвека…


  Напротив общежития был Петровский Пассаж. Чего там только не было! Были бы деньги! Помню, одна студентка принесла в нашу комнату ворох восхитительного белья (это ж бешеные деньги!) и начала хвастаться, томно закатывая глаза: «Я так люблю красивое белье! А ты любишь?» Я подумала: «Кто ж не любит? Но на что его купить?»


  Однажды мы обсуждали любимые фильмы, и я поделилась с однокурсницей, что обожаю старый фильм  «Слепой музыкант». Там, говорю, Петрика в детстве играл маленький  мальчик ангельской красоты с прекрасными голубыми глазами! Она говорит: «Так это же наш Сережа Шестопалов!» Я была потрясена - да, у нас на курсе  действительно учился пианист Сережа Шестопалов, но я никогда не поверила  бы, что это именно он в детстве сыграл главного героя фильма. Я пыталась мысленно соединить  ангелоподобного мальчика из кино с некрасивым, худым   горбоносым юношей, каким был в то время Сережа и почти не находила сходства.


   Особая страница московской жизни – моя дружба с Зоей Голышевой. Зоя была самой симпатичной девочкой на нашем курсе. Она была умна, добра, серьезна. Все девочки хотели с ней дружить. Надо сказать, что девочки у нас на курсе были хорошие.Мне тоже хотелось с ней дружить, казалось, что мы с ней похожи, даже внешне. Мне повезло – мы подружились и дружны вот уже больше 40 лет! Зоя – москвичка и мне было жаль, что мы редко виделись, только раз в неделю на групповых занятиях. Она замечательный человек, и во всех жизненных ситуациях  служила мне примером.


   На третьем курсе у нас появился предмет - педагогическая практика, который вела Людмила Николаевна Луковникова, известный в Москве педагог. Нам давали ребенка, которого мы должны были обучать игре на фортепиано. Один урок в неделю проходил в училище,  в присутствии  Л. Н., а второй  студенты вели самостоятельно и должны были ездить к ребенку домой. В первый год мне дали очень слабую девочку, Лену, с которой я, как ни билась, не могла почти ничего добиться. Помню, на уроке Л.Н., желая помочь мне, подошла к Лене во время игры и начала ритмично-энергично толкать ее кулаком в спину, благодаря чему Лена хоть как-то стала механически связывать звуки между собой. «Вот, учись, - сказала мне Л.Н., - это называется индивидуальный подход!» На экзамене, где играли наши ученики, Л.Н. сказала: «Лене я ставлю три, а Наташе пять - за то, что она « выжала» из Лены то, что не мог «выжать» из нее никто другой. А за хорошую работу я даю Наташе на следующий год хорошую девочку!»


  И знаете, кого она мне дала? Дочку актрисы Элеоноры Шашковой, той самой, которая сыграла позднее жену Штирлица. Семилетняя Тонечка, ее дочь, была очень хорошей, воспитанной девочкой, мне легко было заниматься с ней. Огромное удовольствие мне доставляло бывать у них дома раз в неделю и общаться с самой Элеонорой, очаровательнейшей женщиной, прекрасной хозяйкой. Кстати, в жизни она была еще красивее, чем на экране. Закончив урок, я выходила от них вместе с Элеонорой: я отправлялась к себе в общежитие, а она – на спектакль, в театр Вахтангова. «Как Вам везет, - говорила я ей, – Вы идете на работу  В ТЕАТР!»  «Да? – задумчиво откликалась она, - но мы как-то уже привыкли к этому и не видим в этом ничего особенного».


   На третьем курсе нас поселили в комнатах по три человека. Со мной жила Инна, теоретик, и Лира, вокалистка. Лира была старше нас, ей уже было лет 25. У вокалистов было много свободного времени, специальностью они занимались только на уроках, в присутствии педагога, по другим предметам с них спрашивали по минимуму. Лира умела шить и принесла однажды из проката швейную машинку, сказав: « Девчонки, давайте сами шить». Вначале я отказалась - где на это взять время? У пианистов оно было в большом дефиците. Но, т.к. купить готовую одежду было почти невозможно, присоединилась к Лире. В Петровском Пассаже был большой выбор  тканей, был также отдел, где продавались  готовые выкройки. Я взялась за дело, и вскоре  уже ходила по общежитию в новом длинном  до пят ярко-синем халате с красивой японской расцветкой (такая длина тогда только входила в моду), и все ребята оборачивались мне вслед. Теперь я уже могла сама сшить себе что-нибудь простое, например, юбку. Сейчас удивляюсь – как я все-таки  выкраивала  время для шитья?


  Когда мы спускались  со своего третьего этажа,  к нам обычно присоединялись выходившие со второго этажа студенты Школы-студии МХАТ, и однажды, столкнувшись со мхатовцами  возле зеркала между этажами, я удостоилась  восхищенного комплимента в свой адрес: «Ты только посмотри, какие  у нас тут девушки ходят!» Два парня-мхатовца, и с ними красавица-театралка. Я удивилась. Правда, в свои 18-19 лет я  была очень даже ничего, но все-таки мне казалось, что трудно было конкурировать с их девушками по части красоты. Свои девушки у них были просто красотки, правда…как бы это помягче выразиться… не все блистали интеллектом.


     Начиная с третьего  курса, нам разрешали играть на концертах в Малом зале консерватории. Время от времени в училище проходили отборы на Малый зал - примерно за месяц до самого концерта. Иногда я не успевала доучить пьесу к этому отбору, чаще всего потому, что болела. В общежитии постоянно свирепствовал грипп, а когда кто-то в комнате заболевал – следом обязательно заболевали остальные. Был изолятор, но чтобы перевести туда заболевшего, надо было «донести» на соседа. Никто этого не делал, поэтому заражались  друг от друга, болели поголовно все и очень часто. Грипп в Москве был злой, с высокой температурой – 40. Долечиться не удавалось, т.к. постоянно надо было сдавать зачеты, академические концерты. Да и в случае выдачи справки отлежаться не давали - каждый день гоняли на анализы, на процедуры… Недолеченные болезни переходили в хроническую форму.


  Когда соседка в комнате лежала с температурой - на пианино играть, естественно, было  нельзя, а ведь надо было готовиться. Репетиторий не давали, т.к. " у вас есть пианино в комнате". Прошу разрешить мне заниматься в училище вечерами, но Евгения Петровна возражает: " У вас есть изолятор. Сообщи, чтобы соседку туда отправили". Но я не могу "предать" соседку и лишаюсь возможности самоподготовки. Как я из всего этого выкручивалась - не пойму...


  В поликлинике, к которой было прикреплено общежитие, у нас была своя участковая врач–терапевт Шейнзон ( фамилия изменена). Врачей катастрофически не хватало, поэтому, видимо, брали на работу кого попало. Шейнзон была, мягко выражаясь, неадекватного поведения женщина. Она обзывала меня нехорошими словами - за то, что я просила продлить справку (а та хотела выписать меня с температурой 37, 5), закатывала дикие скандалы – за то, что  я приходила не к началу приема, а к середине (очереди  к врачу были громадные, хотелось, чтобы часть больных уже прошла).  Как посмела? И что это я о себе возомнила? Должна придти к началу и высидеть все 6 часов приема (а как тяжело больному, с температурой высидеть, а, чаще, выстоять у стенки в огромной очереди - даже два часа!)

 
   Болеть в общежитии было плохо. Некому было сходить в аптеку, принести поесть, все были заняты. Утром уходит Инна в училище. Прошу ее: «Купи мне, пожалуйста, поесть»,- «Ладно, только я поздно вечером приду». Выбора нет. Через полчаса заглядывает девочка из соседней комнаты: «Тебе принести поесть?»- «Спасибо, не надо, мне Инна принесет». Жду целый день. Поздно вечером возвращается Инна. «Ты купила мне поесть?» - «Ой, я забыла». Но магазины уже все закрыты. По воскресеньям продуктовые магазины в центре вообще не работали. Бывало, лежала по трое суток без еды. 


  В первый год, когда нас было шестеро в комнате, одна несговорчивая соседка упрямо держала открытой форточку даже в феврале, в сильнейшие морозы, несмотря на мою температуру  40 («Мы что, задыхаться из-за тебя должны?») С этой соседкой, кстати, у нас однажды дошло до рукопашной – так напряжены были нервы при жизни в общежитии. Несмотря на то, что она была выше меня на голову, я без труда справилась с ней, потому что у себя дома много боролась в детстве с младшим братом, от чего  имела очень неплохую подготовку и могла постоять за себя…


  Но наконец-то все сложилось удачно - и произведения успела доучить, и, главное, не заболела. В марте 1972 года я играла в Малом зале консерватории. Это был концерт, посвященный Скрябину. Я Скрябина любила и исполнила здесь две поэмы соч. 32. На репетиции удалось сыграть лучше, чем на самом концерте, но тут уж ничего не поделаешь – большинство исполнителей от волнения теряют на сцене часть своих достоинств. Я помню, как «провально» играли  в Малом зале некоторые студенты... В этом плане я знаю только одно исключение – это был мой младший брат Саша, тоже пианист. Одним из достоинств его игры было редкое качество – стабильность игры на сцене. Меня это всегда удивляло. Я как-то спросила его, когда он был еще ребенком лет 8, учеником музыкальной школы: «Саша, а где ты лучше играешь: на уроке или на концерте?» - не сомневаясь в ответе. Он искренне удивился: «Конечно, на концерте». Теперь удивилась я: «А почему?»  Братик  снова удивился и ответил: «Стыдно же на концерте плохо играть!» Резонно… И как это только нам  в голову не приходило?


  Из хороших педагогов я  часто вспоминаю преподавательницу немецкого языка, жаль, забыла ее имя. Красавица, умница, прелестная женщина. Общение с ней было чистым удовольствием. Однажды, на концерте наших  студентов в Большом зале консерватории, когда я в очередной раз пропустила отбор из-за гриппа, она подошла ко мне в антракте и спросила: « А Вы почему не играете?» Я смущенно пробормотала: «Ну, этот зал не для меня». Вдруг она уверенно отпарировала: «Нет, именно для Вас». Я удивилась: откуда она знает? Ведь я никогда не играла при ней. Но наши педагоги были хорошо проинформированы о своих учениках. А я недооценивала свои возможности…


   Раннее утро. Общежитие  спит мертвецким сном. Только на кухне четвертого этажа как сверчок сидит и тихонько перебирает струны гитарист Румянцев (впоследствии мой муж) - единственный на тысячу обитателей общежития  «жаворонок», которому не спится. Ровно в 8.30 раздается быстрый топот грузных шагов, и появляется «будильница». Это штатная воспитательница, работа которой заключается в том, чтобы в 8.30 будить студентов. Никто не помнит ее имени, а знают только как «будильницу». Она и внешне похожа на будильник – круглолицая, румяная, рост примерно метр двадцать, «поперек себя шире». Запыхавшись, пробегает она по этажам, заглядывая в комнаты и выкрикивая: «Девчатки, вставайте!» Но ни девчатки, ни ребятки не реагируют на «будильницу», которая, сделав свое дело, удаляется на вахту, а общежитие вновь погружается в  беспробудный сон и мертвую тишину…


  Однажды ребята - «приколисты» придумали, как отвадить  «будильницу» от своей комнаты. Когда она в очередной раз с громким криком открыла дверь к мальчикам, то от неожиданности отпрянула – на пороге стояли, вытянувшись в струнку, два пацана!  Нагишом! Больше она эту комнату не будила!!!


  По вечерам  в общежитии появляется другая «воспитательница», функция которой заключается в том, чтобы, бесшумной тенью передвигаясь по коридорам, время от времени прижиматься  к дверям и подслушивать – кто к кому пришел, зачем, когда ушел, кто с кем «ходит», о чем говорит и т.д. – и  докладывать обо всем этом директрисе. По существу, это была казарма – и общежитие, и училище.


  У нас не было вечеров, танцев. За три года учебы там я помню только один танцевальный вечер в красном уголке, и то было как-то невесело, парни были пьяные… Справедливости ради надо сказать, что администрация проводила мероприятия, которые должны были скрасить наш досуг. Я помню вечера встреч с Людмилой Гурченко, с актрисой Верой Орловой. Но чтобы танцы, вечера – это ни-ни… Считалось, что мы должны только  учиться и не отвлекаться на всякие глупости. За нравственностью учащихся свирепо наблюдали, правда, это не спасало. Время от времени в общежитии происходили чрезвычайные события, типичные для всех подобных заведений. То пьянка, то драка, то внебрачная беременность…


  Общежитие было многонациональным. По вечерам вьетнамцы жарили на кухне селедку. Мальчики у них  были очень худенькими, маленького роста, а их миниатюрные девушки были очень красивы. Крупные, смуглые черноволосые колумбийки в пончо грузно топали по коридорам тяжелыми башмаками. К нам в комнату приходил   в гости хрупкий кудрявый  поляк  Леон Заборовски.  Проживало много ребят из республик  и краев  тогдашнего СССР - так называемые «нацкадры».  Полный интернационал!


  У нас, как, наверное,  и в любом музыкальном училище, был дефицит мужского пола. То есть, ребята, конечно, были – и музыканты, и театралы. Но театралы в большинстве своем были позеры, среди музыкантов же (на мой субьективный взгляд) особого выбора не было. Парни, достаточно долго и серьезно занимающиеся музыкой, как-то теряют мужское начало. Для меня - пианисты были слишком рафинированными, скрипачам, которые мне попадались, почему-то в жизни  недоставало воли, вокалистам было свойственно самолюбование, все разговоры их сводились к тому, кто какую ноту взял, духовики злоупотребляли алкоголем и т.д. А так хотелось встретить  мужчину, похожего на тех, какие были на моей родине – мужественного и цельного, доброго и чистого, серьезного, но не лишенного  юмора, словом, – настоящего… Но увы и ах… Что-то с этим в Москве было весьма напряженно и проблематично… Поиски долгое время были безуспешными. Влюбиться было не в кого.


  Однажды, проходя мимо вахты общежития, я увидела херувимоподобного, высокого, очень красивого молодого человека с длинными волосами, как бы сошедшего с картины старых итальянских мастеров. Одежда его была также необычна: длинное до пят бордовое пальто с палантином на плечах. Он молчаливо и кротко поджидал кого-то. Я пару раз прошлась мимо, украдкой бросая взгляды, он даже не поднял глаз. Я поделилась с соседкой своими восторженными впечатлениями. «А-а-а, это… этот».  Она произнесла незнакомое мне слово. Когда я попросила объяснить, она просветила меня. Это было как гром среди ясного неба. Мне стало плохо. Для меня, жившей до того среди нормальных людей, со сложившимися понятиями об отношениях полов, это было одним из тяжелых открытий Москвы. Увидев мою реакцию, соседка продолжила рассказ  о различных извращениях, смакуя подробности, и мое ясное, чистое представление о жизни рухнуло… Когда я на каникулах, вернувшись домой,  поделилась  шокирующими  познаниями со своей мамой, она мне просто не поверила. Сказала: «Ты меня обманываешь. Такого не может быть…»


  Накануне праздников девочки с курса лихорадочно искали, где бы можно было познакомиться с ребятами, чтобы пригласить их на вечеринку, пообщаться, потанцевать… Но  в музыкантской среде был дефицит ребят. Исключением стали гитаристы. Их брали почти с улицы (Иванову-Крамскому срочно надо было набрать класс), они не оканчивали музыкальных школ и не ведали, что такое напряженный ежедневный многолетний труд. Поэтому были веселыми, раскованными, без комплексов. Сильно отличаясь от других ребят–музыкантов легкостью, непринужденностью, они привлекали внимание девочек. Плюс надо отдать дань магии инструмента, на котором они играли.


  Я тоже поддалась обаянию гитаристов, попав с ними в одну группу по обществоведению. Вскоре мы уже дружили втроем: я, Володя Румянцев и его друг Саша Фраучи, впоследствии ставший  очень известным гитаристом, возглавившим советскую гитарную школу. Вместе сбегали с уроков, ходили в кино, гуляли по Москве. Саша был азартным мотоциклистом, он однажды прокатил меня так, что я уже не чаяла  вернуться живой. Мотоцикл его взлетел, как ракета, и горизонт выгнулся дугой… Было очень страшно… Ребята-гитаристы много пели под гитару, сыпали анекдотами, были веселыми и остроумными.


  Мы бывали у Саши дома, познакомились с его отцом, известным в Москве педагогом-скрипачом Камиллом Артуровичем Фраучи. К.А. был сыном известного чекиста, начальника внешней разведки, Артура Фраучи  (Артузова). Артузов руководил операциями «Синдикат 2» и «Трест». В сериале «Операция «Трест» роль Артузова исполнял Джигарханян.


  Как известно, гитарная школа в СССР в те времена только зарождалась, и гитаристы учились музыкальной культуре у пианистов, скрипачей.  Камилл Артурович посвятил жизнь  своему сыну Александру, занимаясь с ним ежедневно на инструменте, благодаря чему Саша стал со временем ведущим гитаристом страны.


  В общежитии была столовая, но в выходные она не работала, и нам приходилось  обедать в кафе «Арфа» в Столешниковом переулке. Цены там были высокие, но поблизости от общежития не было другого кафе. Мне очень нравились там солянка московская, мясо в кисло-сладком соусе. Дорого, рубль порция! Но я себе изредка это  позволяла. В основном мы брали простые  котлеты – невкусные, зато дешевые.


  На входе стоял швейцар, выполняющий заодно функцию гардеробщика. Перед ним стояла жестяная баночка с чаевыми – 10, 15  и 20-копеечными монетами. Техника выжимания чаевых из клиентов была у него отработана  идеально. Пальто из рук  у него было не вырвать! Он не отдавал его вам, а заходил с ним сзади и теснил вас, вынуждая вставлять руки в рукава. После этого уже неудобно было уйти, просто сказав «спасибо». Швейцару было невдомек, что сюда заходят бедные иногородние студенты, у которых каждая копейка на счету, и нет денег на чаевые. Однажды, когда я училась на четвертом курсе, мы с моим будущим мужем пошли туда  обедать. На выходе Володя, как обычно, собрался подать мне пальто. Но швейцар вцепился в него и не отдавал, пытаясь сделать это сам.  Володя потянул пальто к себе, швейцар - к себе. Между ними завязалась  потасовка… Они так драли мое пальто, что  чуть  не разорвали его !!!


  По сравнению с другими музыкальными училищами, у нас было немного предметов, но вполне достаточно для того, чтобы они забирали наши силы, и их не оставалось на специальность. Чтобы хорошо играть на инструменте, надо быть НЕУСТАВШИМИ, а мы были хронически загнанными. Удивительное дело - как быстро педагоги, которые совсем недавно были студентами, забывали об этом  и выжимали из студентов все соки, считая, что его предмет – главный!  Никому в голову не приходило взвесить на чаше весов – сколько информации в сумме приходится на одну студенческую голову? Возможно ли  физически столько  переработать? Почему-то никто об этом не думал и не пытался облегчить жизнь студентов–исполнителей.
 

  Елена Исааковна всегда возмущалась этим и говорила, что нам просто не дают играть, у нас не остается сил на специальность. И я мечтала о том времени, когда, наконец, вся учеба закончится, и можно будет заниматься только специальностью! (Теперь, когда бОльшая часть жизни прожита, могу сказать, что такое время для меня наступило только с приходом пенсионного возраста, когда  и работы поуменьшилось,  и дети  выросли).

 
  Для формирования музыканта–исполнителя основополагающим является наличие условий для творчества, главное из которых – это сосредоточенность, возможность бывать наедине с собой. Условия жизни в общежитии исключали это, и я не знаю ни одного из студентов нашего общежития (из учившихся со мной), кому бы в дальнейшем удалось сделать артистическую карьеру! Все стали педагогами и концертмейстерами. Это касается, конечно, в первую очередь, инструменталистов – у вокалистов  жизнь была намного легче!


  Несмотря на все трудности столичной жизни, мне удалось благополучно окончить училище с красным дипломом и  получить рекомендацию в Московскую консерваторию – пропуск для поступающих в этот храм музыки, без которого даже не принимались документы.


   Мне был дан редкий шанс – поучиться в Москве. И если не все было идеально в училище, то сама атмосфера литературно-музыкальной Москвы начала 70-х дала так много впечатлений, что их хватило - без преувеличения - на всю оставшуюся жизнь.




Мерзляковский переулок так приятен для прогулок

Там не выпекают булок, зато музыка звучит.

Да, звучит она, хоть тресни, даже если люд окрестный

Дни печальные влачит.

Этот остров музыкальный то счастливый, то печальный

Возвышается в тиши.

Этот остров неизбежный, словно знак твоей надежды,

Словно флаг моей души.

С нами дни его пребудут, даже если позабудут

Как тот остров величать.

Даже если зло восстанет, даже если перестанет мир права свои качать,

Будет музыка звучать.

 
Булат  Окуджава.