Cова, которая хотела плакать

Текст: @important_topic (inst)
Иллюстрация: @lkarkade (inst)

В дымке макияжа, в сером облаке теней обособленно валялись голубые глаза на пласте лица. Я знал их. Они пялились на меня из параллельного мира отражающейся поверхности. Билет, укороченный до квадрата, лежал на тумбочке в тесной площади коридора. Электричка будет приветственно гудеть, раздаваясь гулкими ударами железных копыт уже через сорок минут. Средство для снятия косметики, а после увлажняющий крем поможет моему лицу вновь приобрести маскулинный вид.
Первый день отпуска, ровно середина первого осеннего месяца. Сентябрь был непривычно теплым, небо непривычно голубым, голова необычно пустой. Когда я оказался на улице, из-за яркого солнца стали хорошо заметны пылинки на линзах очков. Знаете, какие-то меленькие детальки начинаешь видеть лишь когда проливается свет, условная истина. Так, например, замечаешь дерьмо в других людях. Протер рубашкой стекла, пошел дальше. Шаг размашистый у меня, несмотря на средний рост (в меня от пяток до макушки вмещалось примерно 176 сантиметров), поэтому до платформы мне удалось чуть ли не долететь пулей. Весело ветер игрался с моими волосами. Только поправлю, уложу на бок, так сразу же дуновение пинком подкидывает челку вверх, чеканит и бросает на бледный лоб.
Перрон был полупустой, а ведь я помню как оголтелые людишки толкались, стараясь первыми попасть в вагон и занять место, пригреть его своей тощей задницей, но, забираясь в глотку электрички, приходили в отчаяние, ведь там и так уже стоят. В ожидании состава я решил подготовиться и вынуть книгу из пасти рюкзака. Бывает, он не хочет открывать свои челюсти, зубки кривоваты, нужно бы сдать в ателье, пусть заменят. В этот раз он, наоборот, чуть ли не выплюнул мягонький переплет. Было бы неловко, если бы я его не поймал. Книга и так сильно потерта, уж слишком долго я ее мучаю (или она меня).
Наконец-то ряд консервных банок с окошками по бокам несся, гудя и постукивая о рельсы. Придется наполнить одну из банок, замариновать себя, тереться о другие плоды.
Поскрипывала дверь в вагон — я заставил ее говорить, жаль что на непонятном для нас языке. Но по интонации казалось, что ей больно. Я редко смотрю на людей, ведь все равно рядом с кем садиться. Если есть возможность чтобы рядом никого не было — я только рад, но в этот раз произошло все иначе. Мои сероватые глаза крючком зацепились за ее белое платье. Ох, только бы его не порвать. Сел рядом, но так, чтобы мы не касались. Она худая, я, благо, тоже. Сидя мы были вровень, а ее длинные ноги были соразмерны моим, выходит, рост у нас примерно одинаковый. В этот момент мне казалось что я дышу и глотаю слишком громко, вы знаете этот волнительный момент? Вряд ли она даже обратила внимание на меня. В ее тонких руках уютно развалилась книга. Я невзначай перевел глаза на ее страницы, там что-то связанное с анатомией. На следующей станции ввалилось несколько мужчин, которые сели рядом с нами, а один из них как раз около окна, рядом с этой девушкой. Она придвинулась ко мне, наши плечи соприкоснулись. Ее рука была теплой, а я внутри чуть ли не пылал. Ее худые руки были усеяны мелкими татуировками, которые мне хотелось бы разглядеть, изучить ее кожаное плотно, но боковым зрением я смог запечатлеть своими встроенными в голову камерами наблюдения лишь самую крупную наколку на правой руке — сову, воспроизведенную в графике.
Следующая станция была моей. До нашего с ней расставания оставалось пару минут. Как бы мне хотелось, чтобы в составе произошла поломка или какой-нибудь свободный человек протирал бы своей шеей шпалы. Чик. Круглые стальные диски-секаторы отрубили ненужный бутон, на нашей огромной клумбе это не существенно, а я бы мог провести ещё немного времени с ней. Счастья не случилось — доехали без происшествий.
Выйдя на своей станции, мое пластилиновое тело (оно было слеплено из чего попало: синий кусочек волнения, красный кусочек жа;ра, серый кусочек глаз и огромный кусок белого шума в глубине черепка) скользнуло в подземку. Я ехал по делам не важным (хотя это условное знакомство автоматически сделало эти дела чуть ли не самыми важными в моей жизни) и кончил с ними быстро. Обратно я чуть ли не бежал, перелетая через две ступеньки (но спотыкался об них лишь взглядом), я вынырнул наружу. Одышка. Два глотка воды. Выпрыгнувшая из глубины рыба-самоубийца просила воздуха. Я молил в тот момент лишь об одном — застать ее, столкнуться вновь. Трусу в себе я уже перерезал горло и теперь была бы хотя б попытка узнать ее имя, может, она захочет узнать мое — пять буковок, все они такие нежные, маленькие, произнося их не довелось бы скалиться и рычать. После того, как электричка проглотила меня, песчинку, меня носило по кишечнику туда-сюда, пока другие ещё свежие крошки и уже заплесневевшие кусочки спокойно направлялись по течению. Я был так увлечен процессом поиска той девушки (а раньше ведь был увлечен только процессом поиска смысла жизни), что чуть не пропустил свою станцию. Электричка вывернула себя наружу, выплюнув часть своего содержимого. Видимо, отравилась. Моя худенькая фигура протиснулась в пропускной пункт, нервно смятый билет облизнул щелку что имела влияние на турникет, и любезно попросила дать мне проход. Кирпичный коробок виднелся издалека. Ноги донесли меня так же быстро, как и утром. Я забрался в одну из пор, что находились в четырехэтажной буханке.
Господи, как же она прекрасна. Ее блондинистое удлиненное каре. Ее худая рельефная шея. Ее ключицы — блюдца для моих губ. Лишь одной мысли было достаточно. Лишь мысли. А вдруг ее утренняя поездка не была случайностью, может в это время она едет на учебу? Ну конечно! В ее руках был какой-то атлас по анатомии. Наверняка учится на медика.
В животе шрапнелью взрывалась пустота, но есть не хотелось, а может хотелось слишком сильно. Не знаю. Кушетка казалась более манящей. Гулявшее по комнате солнце без стыда уставилось на меня. Приятно лежать, когда тебя обнимает тепло, а мысли рисуют в голове слегка мутные картины маслом. Для меня эти картины были необычны. Знаете, в отношениях я обычно был доминантном, но в этот раз вся моя властность, вся моя грубость усохла, съежилась, остался лишь рыхлый комок внутри мягкого тельца. В сознании плыли картинки, и было так страшно что все это так далеко. Там я стоял на четвереньках, моя шея обвита кожаной удавкой, ее тонкие руки держат поводок. Тяжелая обувь — черные ботфорты — мой завтрак, обед и ужин, пряник мой (так нравилось мне их облизывать) и кнут мой (так нравилось ей ломать тяжелой подошвой мои до ужаса хрупкие ребра. Она играла со мной в крестики-нолики, выцарапывая на моей шее и груди своими своими острыми коготочками (вот же дикая кошка) все девять крестов — как всегда победила. И как же она любила мои пышные каштановые волосы, с какой же силой тягала их, вырывала совсем не щадя, после валяла из моей шерсти милые игрушки. В общем и целом она была талантливой личностью.
Мое розовое тельце скорчилось в рогалик, я принял опереточный вид. Чумные мысли заволокли узенькую головку. День коротался, моргнули лампы, да пялились на все вокруг себя, пародируя жгучую звездочку. Стул любезно отодвинулся и манил принять его форму. Слушаюсь и повинуюсь! Пару секунд спустя листы уже валялись на столе. Ручка суетно вертелась в костлявой кисти, готовая взяться за дело. Я тоже был готов. Писал я долго, пытаясь раскрыть свой писательский дар (ведь я писатель от слова "поэт"), испещрял чернилами бумагу, выворачивал свое сознание наружу... Ах да, я не сказал, что я писал. Все просто — письмо для той самой девушки. Она выглядела так, словно и имя у нее необычное, но так как я не знал, какое, пришлось немного потрудиться. Получилось следующее:

"Я Вас увидел мельком, нечетко, будто мелом на асфальте было выведено Ваше лицо. Но эта физика не очень важна, я почувствовал то, что было чуждо ранее. Успокоиться не могу. В чане с мозгом много разного навалено, совсем тесно там, но большую часть пространства занимаете Вы! Я, знаете, не мог бы назвать себя извращенцем, я, скорее, сексуальный доходяга, но то, что я чувствую сейчас — не совсем обычно. Не могу не поделиться. Прошу понять. В моих хрупких фантазиях виделись Вы, властвующая девушка, я лежал перед Вами как живой труп и совсем недолго осталось до того, как это прилагательное отстало бы от меня. Я отдавал Вам себя до последней косточки, до последнего вздоха. Вы склонялись надо мной и в последний раз мой хрустальный взгляд скользил по Вашей точеной фигуре. Ваши тонкие длинные руки приближались уверенно, ладони нежно прошлись по щекам, а острые ноготочки ласкали глаза мои. Я старался молчать, лишь немного постанывая от невыносимой боли. Содержимое глазных каньонов ушло на фарфор блюдца поблизости. Мир для меня растворился, укутался в вечную тьму. Вы пошли ниже. Открыв щелкающую шкатулку с тридцатью двумя белыми украшениями, мой язык был послушно предоставлен воздуху и Вам. Острый скальпель прошелся вдоль и розоватая мякоть ушла от меня в Ваше королевское владение. Чтобы с чего-то начать, Вы попробовали его на вкус, рассасывая как самую сладкую карамель. Жаль, что в действительности он был не сладок. Лишь ради забавы на худой шее Вы оставили свой автограф этим же лезвием. Капли сочились, позже стекая вниз, но чтоб не запятнать белую нить простыни Вы с жадностью лакали сок моего бренного тела. Ниже, ниже! С хирургической точностью Ваши нежные руки добрались до главного десерта — cor. Отрезав valva aortae и все прилегающие вены, практически вырвав этот прекрасный механизм, Вы начали гладить stratum externum. Облизнув auricula sinistra, Вы бросили эту мягкую игрушку в кипящую воду. За сердцем полетели ранее полученные белки. Ваш прекрасный ужин. Точнее, наш прекрасный ужин. Я же стлался близ Вашего яркого платья на Вашей красивой плоти. Долго готовилось блюдо, но как только довелось, дотомилось, Вы принялись его поглощать. Милая хищница. Кажется, я влюблен в Вас!"

Письмо я аккуратно сложил втрое, накормил им конверт. Не зналось как подписать его — от кого, кому, зачем и множество других вопросов появлялись на белизне конверта и на черни моих мыслей. Кумекал с полчаса, да пришел к выводу, что в этом деле можно задействовать мой художественный талант. Конечно, художником назвать меня было сложно, да и практиковался я изредка, но графика — мое направление. Воспроизведу большеглазую птичку по памяти, постаравшись перенести ее с тонкой руки на тонкий конверт.
Время было уже за полночь. Беззвучные стрелки кружили не переставая, какая более резво, какая более вяло, но в круговом танце участвовали все. Лишь я, их свидетель, сидел недвижимо, глядел поодаль и метался в сомнениях. Стоит ли заниматься ментальным эксгибиционизмом, стоит ли открывать свою нежную душеньку? Луна, желтая горошинка, качалась в моих глазах. Весь дом, весь мир, меняли свое положение относительно моего тела, восковой фигурки для моей милой незнакомки.
Так, качаясь на стуле, неожиданно для себя я и уснул. Что поделать, режим дает о себе знать. Первым что я почувствовал, когда оклемался утром, была боль в шее (хотя она у меня не скрипела, вовремя смазывал чем надо), затекли все конечности, я чувствовал свое тело как треснувший бокал — использовать ещё можно, но уже неприлично. Что ж, решил поддаться воле случая, гильотинировать свой страх. Одежда ласкала мою нежную бледную кожурку. Конверт с ценным содержимым прыгнул во внутренний карман драпового пальто, а крупные для моего роста ступни прыгнули в туфли спортивного кроя. Все вместе мы выпрыгнули на просторную улицу, обезображенную невысокими зданиями, кирпичными корками на лице земли. В этот раз без спеха, купаясь в волнах теплого ветра, добрел до касс пригородных поездов, да купил билет. Стоя на перроне, ожидая поезд, я чувствовал легкий мандраж, на месте не стоялось. Клонясь немного вперед, я мерил шагами длину платформы. Сто девятнадцать, сто двадцать, сто двадцать один. Теперь на два шага меньше. Вдалеке послышался гул. Туловище мое выпрямилось. Сердце, пытаясь разбиться вдребезги, колотилось как сумасшедшее. Начало состава с шумом и топотом стальных каблуков пронеслось мимо лица. Тормозит. Открылись металлические пасти и все добровольно вошли. Я начал с конца состава, ведь она могла сидеть где угодно. Пройдусь до начала, а после обратно, вдруг сразу не замечу, не обращу внимания или, может, попытаюсь себя обмануть. В тамбуре я простоял пока все не вошли, пока не расселись гости, зрители моего показа. Тронулись. Я тронулся вместе с поездом (возможно, не только физически). Всматриваясь в манекены на сидениях, я шел медленно, а внутри все тряслось, казалось, что дойдя до начала состава, мои волосы станут седыми (хотя одну прядку имею уже давно). Все же прошел полностью я достаточно быстро, успел и в обратную сторону, но ее не нашел. Расстроился ужасно, доехал до конечной и обратно, несколько раз прошел по всем вагонам изучая лица — никого, кто бы был похож на нее.
Домой пришел разочарованным. Дабы хоть как-то расслабиться дал краски своим губам и ресницам. Тревога улеглась, первая попытка сделана. На следующий день я повторил весь этот комераж. Спустя календарную неделю, семь неудачных попыток, вновь вернувшись в стены родного дома, мне казалось все тщетным, мелким и бесполезным. Уже немного мятый конверт со спокойствием лег на свое ложе, письменный стол. Моя фигура склонилась над ним, нависла непуганым зверьком. Примостилось лезвие в правом троеперстие, острие садануло по голубым рекам внутренней части левой руки. На конверт, на милую птицу брызнули капли. Лезвие высвободилось из плена пальцев и звякнуло, падая на пол. Правая кисть браслетом обвила левое предплечье. Легкие сотрясались, из моей пасти вырывался кашель. Сознание медленно улетучивалось, в ушах стоял гул. Глазные шторки были опущены и я на ощупь добрался до ванной. Зашипела вода. На секунду подняв глаза я увидел, что, достигая поверхности ванны жидкость становилась красной. Простояв так несколько десятков минут, я дошел до комода. Все еще кровоточило. Перекись лавиной прошла по руке. Шипит, сволочь, превращаясь в белую пенку. Я поспешно отмотал бинт, укутал руку. Подошел к столу. Капли засохли, половина конверта была украшена багровыми пятнышками, словно нарисованная сова на конверте плакала. Мне хотелось плакать вместе с ней, но я не смог. Внутри черепушки раскрутилась юла, и светлая расстеленная постель проглотила меня, отвратительного человека.
На утро болела голова и рука. До конца отпуска оставалось меньше недели. Попытка раз. Два. Три. Снова перед глазами стояли сотни незнакомых набалдашников, приделанных к уродливым туловищам. Ни единого намека на прекрасную незнакомку.
Я ездил несколько раз подряд до самого вечера в надежде наткнуться на нее. Снова мимо. Сомнения снедали меня. Я, вновь потерпевший неудачу, уже не веруя в судьбу, примостился на деревянном сиденье электропоезда. В пальцах крутил свои мерзкие фантазии, смотря в запыленное окно. Вагон был переполнен, люди ехали с работы и учебы. Неподалеку стоял инвалид, опершись на затертые времени костыли. Я чуть ли не встал, дабы освободить ему место. Мол, садитесь, сударь, Вам нужнее. Но после подумал, что я ведь тоже инвалид... Разве не видно, что моя душенька покалечена? И я вновь перевел глаза на окно. Фонари, быстро мелькающие яркие точечки, расплывались в прослезившихся бусинках под роговой оправой. Соленые капельки качались на блюдце нижней точки изгиба глаз. Я плакал вместе с совой, заточенной в объятья моих перстов. Люди разбредались, но до боли медленно. Пришлось предать свою станцию, проехать мимо. Я остался один в этой ячейке сидячих мест. Покосился на соседний ряд, что был в досягаемости моего зрения. Никто не смотрит. Запятнанный, слегка мятый конверт выскользнул из влажных ладоней и упал на лакированное дерево сидений. Сова, плачущая моей болью, пялились в потолок, разглядывая лампы. Я в последний раз пялился на нее, разглядывая свои глупенькие мечты. Остановка. Прощай. Обмылок моего тела выскользнул из рук Рая и Ада моего — простого пригородного электропоезда.