Сказка о Втором Пришествии

Зашли как-то в бар Член Моссолита*, Швея и Актер. А там менестрель выступает. Народу полно, яблоку упасть негде, и все слушают; и тишина стоит такая – банку пива откроешь, и тебя выставят, чтоб не мешал другим своим грохотом.
Встали трое новых посетителей за спинами других, слушают, слушают – и все сильнее морщат лоб. Наконец, Член Моссолита не выдержал и спросил мужика, стоящего перед ним:
— Простите, уважаемый, а это кто вообще такой? В первый раз его здесь вижу!
— Да какой-то менестрель, — пожал плечами тот, — Назарей зовут.
— Напридумывали себе имен нерусских, — проворчал моссолитовец, — вот я понимаю, раньше были Федор, Прохор, а теперь… И о чем поет он, скажите, пожалуйста?
— Да все о том же, о любви, — сказал мужик. — Вы послушайте. Красиво, правда?
— Тьфу, о любви! Да кому она нужна, эта любовь! Менестрель, он о жизни должен петь. О злободневном. Например, о том, как доярка Глаша в девках засиделась. Вот это актуально! И тема свежа, оригинальна. Вы согласны, коллеги? — обратился Член Моссолита к спутникам.
— Полностью поддерживаю, — закивала головой Швея. — Да еще смотрите, как много куплетов! И в каждом, В КАЖДОМ про любовь! Зачем так длинно? Можно ведь просто написать: «Любовь, она бывает разной. Бывает и крестообразной». Лаконично, емко и так пронзительно!
— Не говоря уж про глагольные рифмы! — поддержал коллегу Актер. — Вы смотрите, они же ужасны. «Любить – ни убить – простить»… свежие нужны рифмы, оригинальные, например, например…
— Дактилические, — важно кивнул моссолитовец.
— Точно! — радостно подхватила Швея. — Например, «дактиль - птеродактиль»!
Актер подозрительно закашлялся и отвернулся. Член Моссолита улыбнулся  женщине, как малому дитю, и быстро сказал:
— Да-да, дорогая, птеродактиль – конечно, очень удачная рифма. И все-таки о какой глупости поет этот мальчишка! «Бог есть любовь», ну что за избитая тема! Вот если бы он спел о том, что Бог ЕСТ любовь, вот это действительно была бы находка. А тут… старо как мир.
— Да в его песне вообще все нелогично, — поджала губы сухонькая Швея. — Что значит, «храм в сердце моем»? Все же знают, что сердце – это мышца! Она состоит из волокон! А храм, он же каменный. И камни состоят не из волокон. Камни сделаны из… из… — она растерянно посмотрела на спутников, будто ждала подсказки, но те сделали вид, что не слышат ее. Или правда не слышали. Менестрель как раз заканчивал песню.
И когда прозвучали последние аккорды, зал восторженно зааплодировал.
— Так я и знал, что финал будет банальным, — фыркнул Член Моссолита. — Любите, не судите, по законам живите…
— Да-да, и опять эти глагольные рифмы, — поддакнул Актер.
— Измельчала нынче поэзия, — скривился моссолитовец, которому досаждал шум оваций. — Не услышишь уже прекрасных строк про доярку Глашу, тракториста Васю и поднятую целину. Да что там! Даже про сильных и независимых женщин никто не пишет! И про курс доллара, и про беспорядки в Белоруссии. И философия вся стала какая-то сложная. То про законы Вселенной, то про ее иллюзорность… Один только Рубинштейн чего стоит! Слышали про такого? Вроде солидный человек, а такую дурь пишет!
— И вообще у него сказуемые перед подлежащими стоят, а так нельзя, я в школе учила, — резюмировала Швея.
Актер брезгливо повел плечами.
— Коллеги, пойдемте отсюда. Мой учитель говорил мне, что это злачное место. В этом городе, представьте себе, даже имени его никто не слышал. И нас здесь не узнали! Безобразие. То ли дело в нашем Городе Ангелов – идешь, бряцаешь регалиями, как рыцарь тевтонского ордена, и все сразу тебе дорогу уступают. Знают, что Судия идет, а не абы кто! А тут, фи…
— Запретить бы такие концерты до Второго Пришествия, — мрачно сказал Член Моссолита. — И правда, идемте, нам тут нечего делать.
Его спутники согласно закивали, и, подняв воротники пальто – по привычке, ведь в Городе Ангелов, который находится слишком высоко, гораздо выше всех остальных городов мира, всегда дует очень сильный ветер и хлещет дождь – троица вышла из бара, не удостоив больше вниманием менестреля, который смущенно стоял и улыбался зрителям.

— Скажи, Матфей, а кто эти люди, которым так не понравились мои песни? — спросил менестрель. Сидя в подсобке бара, он смывал с себя грим водой, набранной из ржавого крана в мужском туалете.
— Те трое, что стояли у входа? — уточнил его собеседник. — А вы разве не знаете, Учитель? Это Всадники Мельпомены, Судьи, которые держат в руках судьбы поэтов во всем мире. Вы их прогневили, Учитель.
Менестрель нахмурился:
— Но они говорили совершенно абсурдные вещи. Как будто совсем не разбираются в Искусстве Слова!
— Они и не разбираются, — мрачно откликнулся Матфей. — Помните Инквизицию? Разве они разбирались в Законе Божьем? И творили добро во Славу Твою?
Его Учитель вздрогнул. Он всегда так реагировал на напоминание об Инквизиции, опорочившей Его имя. Стыда не оберешься теперь.
— Так что же это – литературная Инквизиция?
— Она самая. Вырубают под корень живое Слово, потому что боятся, что люди могут начать о чем-то думать. Насаждают примитивизм и поощряют тех, кто штампует стишки-однодневки. Простенькие, понятные и бессмысленные. Зря вы пели о любви в их присутствии, Учитель, теперь они вас возьмут на карандаш.
Менестрель грустно покачал головой:
— Так что же, ничего на Земле не изменилось за все эти годы?
— Да я же вам говорил! — с досадой воскликнул Матфей, стряхивая гроши, которые им заплатили за выступление, в кошель. — Еще когда вы предложили прийти инкогнито. Грим этот, одежда, имя… Я ведь предупреждал: не узнают они вас! Потому что не по канону. На картинку не похожи.
— Но если бы я вышел к ним в том виде, в котором ходил по пустыне – борода, вот это вот все… сказал бы, что я – Мессия, они бы меня отправили в приют для душевнобольных!
— А теперь на крест отправят!
— Нет, не бойся, — улыбнулся менестрель, — на крест уже давно никого не отправляют. Сейчас у них тут технологии. Электрический стул, яд в кровь. И старая добрая виселица.
— Да нет, я выяснял, — шмыгнул носом Матфей. — Нет тут никаких виселиц. Отменили смертную казнь уже давно.
— Ну вот, видишь, а ты говоришь… Значит, что-то они все-таки поняли? Хотя бы то, что нельзя отнимать жизнь, данную Богом.
Менестрель открыл дверь и выглянул в зал. Люди давно уже забыли про него, сидели за столиками, пили, ели, курили, ругались матом, резались в карты – в общем, делали все то, что обычно делают в таких местах.
— Пойдем, — сказал поэт, — у нас еще один концерт через час. Какой там номер маршрутки, не помнишь? В этих Мытищах навигация, как у Люцифера в подвале…
— Тридцать восьмая,  — ответил его спутник, неохотно выходя в зал и пробираясь за Учителем к выходу.
Они дошли до дверей молча. Менестрель улыбался рассеянной улыбкой и что-то напевал. Наверно, сочинял новую песню для следующего злачного места. Он для каждого сочинял новую песню. Матфей плелся следом, думая о том, что станут носить на шее последователи новой религии – стульчики или шприцы? Ему было так жаль Учителя, который, несмотря ни на что, продолжал верить в это проклятое человечество и каждый раз откладывал Апокалипсис, думая, что ради Него они когда-нибудь изменятся. Теперь вот еще и Всадники Мельпомены объявились…а значит, опять все кончится так же.
В дверях Матфей обернулся, еще раз поглядев на людей, которые с таким упоением слушали песни про Любовь, криво усмехнулся и сказал:
— Да нифига они не поняли…

* Поясняю, поскольку у одной из читательниц возник закономерный вопрос, почему Моссолит, а не Массолит. Я намеренно не использую терминологию Булгакова, поскольку его Массолит - пародия на Союз Писателей, существовавший в его время. У моего Моссолита тоже есть прототип, но это совсем другая организация (и находится она, кстати, не в Москве). Так что, с одной стороны, я даю отсылку к "Мастеру и Маргарите", с другой - указываю на то, что говорю о другом объединении писателей.