Рыська. из цикла рассказы о животных

Добрый человек не тот, кто умеет делать добро, а тот, кто не умеет делать зла. В. Ключевский
 
Аким в лесу не заблудится, — не тайга, но не знающий эту глухомань может, пожалуй, и пропасть, особенно зимой, когда заметены тропинки, а из сугробов торчат, как ушки, макушки подросших ёлочек. А на Большую дорогу, связывающую несколько деревень, выйти трудно, — сугробы в диком лесу не то что в райцентре, где и лопатами, и техникой вылизаны тротуары и мостовые.

           Это в райцентре смешно бы заблудиться. В нынешние времена некоторые городишки и со столицей можно спутать: отгрохали домищи по двадцать этажей, спорткомплексы, стадионы, торговые центры.

           Аким вовсе не ворчал по-стариковски на прогресс, просто он ему чужд, хотя и у самого дочь с мужем и внуком проживают как раз в райцентре. Аким с ними ладит, но чаще сам приезжает погостить, нежели к нему дочь с зятем. Не спорит дед, что в городе жить легче, удобнее: пошёл в магазин — и закупил всё, от хлеба до велосипеда…

           Конечно, хорошо, кто ж спорит. Но городская суета и шум, равнодушие прохожих друг к другу утомили Акима, не раздражали, но мешали жить по правде, то есть слитно с Природой, чувствовать великую силу её и услужливо поклоняться ей. А ведь нынче, бывает, не каждый отличит лист берёзы от осины, не всякий чернику али землянику не на рынке, а в лесу добывал…

           В городе, конечно, и развлечений больше молодым-то… А в дебрях лесных что им делать? Телефон, правда, есть, рация, но в том и предел. А внуку уже двенадцать лет, ему без вай-фая у деда-лесника в глуши скучно. Удивляется дочь, что отец без телевизора живёт, а зять воспитанный губы набок кривит, великодушно-вежливо деда поддерживает: да ладно, мол, каждому — своё.

           Вот именно, что своё. А своё у лесника Акима — это чащобы бескрайние, дом его, лет сто назад сколоченный, а крепкий, дубовый. Паркет Акиму не надобен: дощатые полы с широкими досками не скрипят, лаком не отсвечивают, тёплые.

           В подполе и картошечка своя с морковью да луком хранится, и сальце, и засолы разные. А главное ещё — живая русская печь, не то что ваш камин! Сядешь напротив огня, слушаешь треск дров в горниле, жарко, уютно; кипяток на дровах — не на газу…

           Хотя Аким и дед, но крепок, в силе большой; не лешим живёт в лесу: бреется каждый день, сервиз, дочкин подарок, для гостей на стол выставляет, чай с травами пьёт из пол-литровой кружки.

           В доме всё, как у людей: кровать, ковёр на стене, обои светлые, шкаф удобный, большой. Однако какая разница — с какой мебелью жить? Главное — лес, работы — не продохнуть.

           Ружьё ему выдали, но он никогда не пользовался им, уж сколько лет прошло. А вот нож… Нож, конечно, нужен, зверья крупного в дебрях много, к счастью. Всё-таки, если придётся жизнь свою спасать… Но пока не приходилось. Дружит лесник со зверьём, повадки их знает и уважает, не забеспокоит кабаниху с поросятами, не потревожит испугом стойбище лосиное.

           В лесниках Аким уже давно, сам напросился на эту работу после аварии на заводе, где станком кусануло ему кисть так, что в инвалиды сразу записали, а там и пенсия преждевременная. Но ничего, рука не мешала и ножом резать, и топором махать.

           А к лесу Аким давно стремился: отец его с малолетства приучил и выживать в лесу, и любить, и беречь лес. Знал Аким повадки звериные, следы читал, как книгу. Уходя в свои владения, брал рюкзак с самым необходимым: спички, фонарь с запасной батарейкой, фляга, вода, соль, сухари и, конечно, аптечка.

           Спиртного Аким не признавал вовсе, не любил, и всё. Но флягу с водкой всегда имел при себе, могло пригодиться, мало ли что, может, беда какая с заблудившимся в метели человеком приключится, так отогреть.

 
           Изредка Аким пешком или на санях по тракту выезжал навестить ближние деревни — по делу или просто в гости. Проверял летом кострищи на опушках близ деревень, сухостой, вырубки запрещённые — много дел. Браконьеров не было, народ сознательный, если и завалит кто кабана или зайца, так это чужаки, не местные.

           Аким зиму любил больше всего: ни клещей, ни комаров, ни пожаров, только серебряная белизна снегов, синие сумерки, крестики птичьих следов, раскрошенные белкой шишки… И полная тишина, аж в ушах звенит, кровь свою в висках слышишь. Лихая метель ветки и сучья ломает, не различить где верх, где низ, — пурга глаза слепит. В такую погоду дома, в тепле, лучше.

           Позлится зима, навьюжит сугробов — наутро дверь едва откроешь заметённую, выйдешь на свет: кругом серебро, ёлки опушённые, лапник к земле клонится под тяжестью снега.

           Не боялся Аким одиночества: собака у него была, здоровущая, как медведь. Чёрный пёс страшный и грозный с виду, а добряк добряком, ласковый. Ну что ты будешь делать? Мышь, бывало, найдёт, или ежа, или другую зверушку — не тронет, не убьёт лапой, а лает, словно от счастья, заливисто, скачет вокруг зверушки — вроде как поиграть зовёт.

           Аким так и прозвал его — Добрый.

           Однако не каждый раз, уходя в дебри метить больные деревья или сухостой, брал Аким Доброго, только если не очень далеко, а зимой — так и того реже: не пробраться Доброму за лыжами Акима в сугробах и наносах снежных.
 
           И вот однажды…
 
           …Обычное пасмурное зимнее утро. Под стрехой нависли сосульки, — скоро весна, расквасится земля, растечётся половодьем Мережка — речушка мелкая летом, а по весне не хуже других рек уважаема. Но пока ещё земля, если докопаться, звонкая, твёрдая, крепко морозом схваченная. И как там, в мёрзлом подземелье, мелкая зверушка выживает?

           Аким, бывало, и зерно разбросает на насте, и соль на пнях, и даже грибы сушёные — специально заготавливает по осени. Подкармливает Аким живность лесную.
 
           И вот Аким по надобности лесника вышел в лес, захватив рюкзак, за пояс заткнул маленький топорик. Доброму велел дом сторожить, прежде накормив пса, тот хвостом тяжёлым застучал по полу, глядя преданными жёлтыми глазами на хозяина.

           — Ну, Добрый, пошёл я. А ты не скучай, вернусь — на двор выпущу.

           И, напрягшись, толкнул плечом примёрзшую в сенях дверь.

           Оглядевшись, Аким, встав на широкие лыжи, подбитые искусственным мехом, отправился в Чёрную балку, километров пять от дома. Он давненько не бывал там, но знал, что там, в овражке, поросшем высоким кустарником, ещё с лета прижилось кабанье семейство, — надо проведать молодняк.

           Аким прошёл, шурша лыжами, всего с километр-полтора, как вдруг почувствовал инстинктом опасность.

           Он не ошибся: не крупная рыжая рысь, ночевавшая на стволе старого дуба, была голодна уже несколько дней; ей хотелось крови. Мать недавно и рано оставила своего детёныша, по какой причине — не узнать, но она успела научить детёныша охотиться, и лучший способ схватить добычу без особого риска для себя — это броситься на жертву с дерева.

           Рысь и учуяла, и увидела Акима. Ёрзая, как кошка, задом и приноравливаясь для прыжка, она, обессиленная голодом, собрала последние силы и неслышно, мягко, вытащив когти, — спрыгнула на лесника, прямо ему на спину, рванула когтями, но толстая телогрейка лишь порвалась, обнажив серую вату, а рюкзак от удара съехал на плечо.

           Крови не было! Тогда рысь ударила лапой по голове Акима — но спасла меховая шапка, однако когти задели шею, и наконец рысь взъярилась от запаха крови! Она уже готова была вцепиться в шею человеку, перекусить и рвать, рвать мясо!

           Аким, понимая, что дело плохо, вынужден был защищаться, хотя никогда не совершал убийство, но не погибать же в самом деле от зверя, которого он даже и не рассмотрел толком.

           Достать нож из голенища валенка — пустяк. Ему не хотелось, очень не хотелось убивать рысь, но собственная жизнь была дороже, тем более Аким успел за секунду до гибели подумать о дочери, внуке…

           Борясь за жизнь, Аким изловчился и решительно ударил ножом один раз себе за спину — и сразу же ослабли когти, рысь издала жалобный громкий крик. Аким стряхнул её с себя, перевернулся на бок и наконец смог освободиться от лыжи, вторая соскочила с валенка при нападении зверя.

           Уже позабыв о страхе, он с жалостью и великим раскаянием, сожалением смотрел на молодую раненую рысь, её горячая кровь текла струйкой глубоко под снег.

           Рысь была поболее метра, рыжая с голубовато-серебристым оттенком. На спине и боках разбросан бурый крап, на животе белая шерсть. Она лежала на спине и глядела в глаза леснику не столько с ненавистью, сколько удивлением, жалобно замяукала — и тут Аким понял, что она всего лишь едва окрепший детёныш.

           — Эх ты… Да что же… Да как же так… — виновато запричитал Аким.

           Удар ножа пришёлся, слава богу, не в сердце, но сбоку в живот. И без того ослабленный от голода детёныш терял кровь и жизнь…

           Наконец Аким спохватился, достал из рюкзака аптечку и, не боясь когтей рыси, перевязал, останавливая кровь животного. На свои мелкие раны он не обращал внимания: спасти детёныша! — вот его единственная мысль.

           Рысь закрыла глаза, мелко дрожала и потеряла сознание.

           Аким быстро перекинул рюкзак за плечи, встал на лыжи, поднял детёныша как ребёнка, на руки, и, задыхаясь от усталости — всё-таки тяжёлая рыська, — покатил домой по собственной лыжне…

 
           …Добрый залаял, запрыгал было от радости, бросившись к хозяину, но тут же отпрянул от окрика:

           — Добрый! Место! Вишь, беда какая…

           Добрый не испугался зверёныша, а отошёл в дальний угол, понимая, что хозяину сейчас не до него.

 
           …Аким устроил Рыську — так он её назвал — у подпечника, где тепло и сухо. Огородил поленьями её лежанку и выхаживал детёныша, обрабатывая рану. Кормил, поил, делал уколы.

           И что странно: как только Рыська пришла в себя, она вначале шипела и рычала — но не трогала Акима ни когтями, ни зубами, словно принимая его за мамку. А когда Добрый всё-таки решился и подошёл достаточно близко к Рыське, чтобы понюхать, та тоже пошипела, но без угрозы и страха, а потом и вовсе перестала обращать на него внимание.

           Когда дело пошло на поправку, Аким обрадовался, увидев, как Рыська не только уже могла подниматься, но даже, дрожа лапами, пыталась выскочить из загона.

           — Не шали, Рыська, рано тебе ещё. Погоди, поправишься — выпущу. Жди. На-ко вот лучше, мясца тебе. Добрый, а ты чего лезешь? Не тебе, сказано, а болящей.

           И однажды случилось то, чего никак не ожидал Аким.

           Рыська, дикое всё же животное, понятливо не срывала повязку, слегка незлобно, но шипела, а тут вдруг…

           Подошёл Аким водички чистой подлить в миску Рыське, та чуть полакала, а потом… лизнула шершавым большим языком руку леснику и заурчала, как домашний котёнок!

           Немного опасливо, но Аким потрепал Рыську ласково по коротким ушам и голове… Та, урча, даже замяукала, ну точно как домашняя.

           — Ну то-то… ладно уж… живи… Как мы с тобой лес-то делить будем, когда выпущу?

           Вскоре Рыська выздоровела — и только тогда сорвала ненужную уже повязку. Аким увидел, понял… Рыська стояла у дверей, мяукая, оглянувшись на хозяина.

           — Ну что, Рыська, иди уж… живи, — снова повторил лесник, отворил дверь в сени, а там и в лес: свобода!

           Потрепал ей ласково загривок, тут и Добрый подскочил, ткнул холодным носом Рыську в бок, мол, прощай. А та привыкла, не боялась здоровущего пса.

           На улице уже бушевала весна.

           В городе — капель, лужи, шум, грязные от машин брызги… А здесь, в лесу, воздух живой, прелый, земля, напоённая талым снегом, хлюпает, как в болоте. Птахи цвиркают перекличкой, жизни радуются.

           Солнце высоко, слепит глаза, ещё голые ветки деревьев тянутся к голубизне неба, машут ему, словно приветствуя… Хорошо! Жить хочется!

           — Ну живи, Рыська, бывай, — в третий раз сказал Аким, стесняясь ласковых слов и странной привязанности к дикому зверю. — Уж не встретимся мы более… Да уж лучше не надо, — усмехнулся, памятуя первую встречу…

           Рыська постояла на пороге. Огляделась. Зачем-то лизнула, ну точно как кошка, лапу и, не оборачиваясь, помчалась за деревья, за кустарник.

           Аким вздохнул, закрыл дверь, ёжась от прохлады, погладил Доброго, тот поскулил, будто тоже сожалея об уходе Рыськи, с которой сдружился, улёгся на полу, на своём коврике, вытянул лапы, положил сверху морду — и вздохнул по-человечьи!

 
           …Прошло два дня. Аким с вечера собрался в лес, озирать свои дебри. Приготовил заранее сапоги до колен — грязь месить, собрался уж спать, как вдруг услышал странные звуки, будто мышь скреблась.

           Прислушался Аким — то не мышь, а вроде действительно скребёт кто-то дверь. Удивился: Добрый уже дремал на своём месте, семья на ночь не приедет, да ещё в хлябь такую, да и не будет дочь скрести дверь — зять бы кулаком бабахнул… Кто бы это?

           Вошёл в сени: никого. И вдруг… за дверью раздалось жалобное мяуканье.

           Удивился Аким, отворил дверь — в дом по-хозяйски вбежала Рыська! И сразу — к подпечнику, где раньше раненая лежала. Добрый взвизгнул, как от радости, лизнул Рыську, а та «пободала» его головой, ну точно как кошка!

           — Эва! — поразился Аким, сел на диван. — Это как же?

           А пёс с рысью шалили, цапАлись играючи, вместе к миске побежали — ужинать…
 
           …Видел бы кто картинку такую: бредёт лесник по тропинке, усыпанной хвоей, солнце жарит, а его то обгоняют, то плетутся сзади Добрый да Рыська — выгуливаются, аппетит нагуливают.