Льву Н. Толстому - Посвящается! Глава IX

(Начало: http://proza.ru/2020/09/20/146)

       И вот теперь мне предстоит самая непростая по психологическому накалу глава. Она, пожалуй, в моих мемуарах несёт кульминационный аспект. Уже теперь, спустя время, после премьерных успешных показов – небезосновательно мнение: “А может, это всё было и не напрасным? А может, это всё было вполне оправданным? Ведь речь-то идёт не о «васе тютькине», ей-Богу. И скандалы такого уровня на репетициях спектакля по такой пьесе вполне имеют смысл?”. Честно тут же отвечу, что я абсолютно не против абсолютно-творческих скандалов, когда в них максимально отсутствует человеческий фактор. Но если скандал построен на человеческих(!), а не творческих амбициях, когда творческий аспект скандала присутствует только в качестве прикрытия, а превалируют в скандале скрытая месть ли, или обычная вредность характера (не важно, кого – руководителя или подчинённого), – то это уже – на совести инициатора или зачинщика скандала.
       Должен признаться. Меня нельзя хвалить. В смысле – не желательно. Это я знаю давно, и об этом же знает мой режиссёр. И потому, когда он в каких-то определённых случаях меня не ругает, но молчит, – то это значит, что я сделал всё хорошо. А почему нельзя хвалить?.. Потому что похвала лично для меня – это, своего рода, какой-то сглаз. Сам не знаю, почему. Поэтому, когда меня по жизни хвалят, то я предельно стараюсь не обольщаться, и вообще – осторожен к похвале.
       Когда я был молодым в творческом смысле человеком (с конца 80-х по конец первого десятка 2000-х годов), то относительно легко сносил публичную ругань режиссёра в мой адрес по причине его творческой неудовлетворённости. По крайней мере, то, что было легко, я говорю так теперь, а вообще, когда тебя ругают, да ещё и при всех, да ещё и в определённой стабильности, да ещё и когда окружающие подсмеиваются в такт режиссёрских упрёков, – вряд ли это кому-то покажется приятным. Придирки режиссёра касались моей актёрской игры в прошедших последних спектаклях текущего тогда репертуара. Может быть, упрёки и были заслуженными, справедливыми – я не спорю; но то, что практически каждый раз при подобных «вливаниях» я испытывал некое унижение, – это имело место. Естественно, что в последующих спектаклях я исправлял свои ошибки, но, наверное, появлялись и другие недочёты, или ещё что-то было не так. Вообще, я не говорю, что режиссёр меня совсем не хвалил. Хвалил, как и всех. Но это было гораздо-гораздо реже, чем ругал.
       Психологический перелом я почувствовал вскоре после своего 50-летнего Юбилея. На публичные упрёки, ругань – а значит, и унижения – в мой адрес со стороны режиссёра я стал реагировать как-то очень остро. Дело в том, что в нашем живом коллективе к своему 50-летию я оказался самым старшим по возрасту человеком после режиссёра. Но это абсолютно никого не волновало. И даже если меня называли по имени-отчеству, – этот официоз ровным счётом для более значимого уважения ничего не значил. Я понимаю, что бывает авторитет официозный, и бывает – народный. На народный, конечно, я рылом не вышел. Но то, что у меня не было и даже мало-мальски авторитета официозного, – полностью перекладываю это на совесть своего режиссёра. Был бы он где-то хоть как-то для подобных ситуаций дружен с такими понятиями как чуткость …эмпатия, – он бы это понимал и что-то предпринимал. А ему это абсолютно не было нужно. Я так(!) желал, чтобы в необходимых ситуациях при выяснении наших отношений, когда, по его мнению, я был в чём-то виновен, он бы вызвал(!) меня лично в свой кабинет и отчитал бы по полной(!) без свидетелей… Но такого никогда ни разу не было. У него, видишь ли, от своего коллектива секретов нет.
       Яркий первый унизительный инцидент после моего Юбилея случился по весне 2012 года, после премьеры «Мартына Борули». Наверное, всё же, с его стороны это была некая своего рода профилактика, чтобы я, типа, знал своё место, чтобы не зазнавался, чтобы, в общем, не выделывался. А у меня и мысли-то(!!!) такой и близко(!!!) не было. Не буду подробно пересказывать эту, без преувеличения, экзекуцию. Расскажу о ней когда-нибудь, а теперь не о ней речь. Я и так уже достаточно отвлёкся от нашей главной темы. Это отступление – очень важное. Но обещаю, что позже здесь я посвящу моему режиссёру вполне достойную главу, ибо несомненно и то, что он заслуживает добрых слов благодарности, почтения и уважения.

       Итак, в начале июня, накануне с`амого мощного скандала в репетиционном процессе «Возвращения…» мне режиссёр неоднократно говорил в обсуждениях прогонов, что я передавливаю эту роль, что мой Толстой – не старый. Интересное дело: как можно делать замечание, не конкретизируя его? У нашего режиссёра такой финт имеется. И опять(!) я никак не мог его понять, что(?) именно(?) он полагал. Непосредственно во время прогона он остановок не делает, замечаний категорических не даёт, и лишь потом в кругу перед всеми он говорит, чт`о да к`ак. Но конкретики, особенно касаясь меня-Толстого, – нет. За всё время репетиций он меня ни разу не хвалил. То, что ругал – да. Но неужели я – такой идиот, что меня не то, что не за что похвалить, а даже ни в коем разе нельзя мне сказать и доброе слово???
       Где-то в одной из начальных глав я говорил, что с конца 80-х годов отчётливо помню, как одна наша бывшая актриса прекрасно читала в своём моноспектакле всю историю о Волке. Одна из ключевых её фраз звучит её голосом в моих ушах до сих пор. И вот я по своей наивности старался её интонацию использовать в данном ключевом месте. Путаница заключалась ещё и в том, что в пьесе – как Вы уже знаете – три Толстых. В спектакле – их тоже три, но в одном актёре. С двумя другими Толстыми разобраться уже было можно. А вот теперь Толстой, читающий Волка… Разгадать загадку чтения Волка-Толстого помогла мне именно жена режиссёра в последний месяц перед премьерой. А до этого у меня была ещё самая первоначальная режиссёрская установка – читать Волка манерой закадрового голоса Сергея Бондарчука в фильме «Война и мир». Здесь я где-то уже упоминал, что к сам`ой премьере от манерности Бондарчука не осталось ничего. И ещё то, что Волк – это тот же Толстой, и Толстой – это тот же Волк, – сидело в моём мозгу чисто умозрительно. Я не-по-ни-мал сути, как это надо делать на практике. Понимать актёру его сценическую задачу только умом – это очень и очень мало!
       И главнейшая(!), по моему категорическому мнению, тактическая ошибка режиссёра: на всём протяжении репетиционного процесса он со мной как с исполнителем главной роли не провёл Ни одной индивидуальной репетиции. НИ ЕДИНОЙ. А разве это – нормально??? Раза два в летний период я обращался к нему с просьбой, что мне хотелось бы, чтобы он порепетировал со мной индивидуально. Неужели я просил о чём-то невозможном?.. Но постановщику такой-такого махины-спектакля это почему-то было не нужно. В третий раз моя просьба в качестве самозащиты прозвучала в день архи-скандала. Об этом – в данной главе чуть ниже.
       Но перед пересказом возникшего в июне скандалища есть ещё повод немного вспомнить историю 20-летней давности. Да, 20 лет назад, в ноябре 2000 года я сыграл бенефисную роль грузинского художника Нико Пиросманашвили (историческая личность) в премьерном спектакле «Пиросмани» по одноимённой пьесе Вадима Коростылёва. Играю я эту роль и доныне. В этой пьесе – 13 монологов. Первый из них – монолог актёра, исполняющего роль Пиросмани. Репетиции продолжались два месяца, и за всё это время режиссёр не посчитал нужным встретиться со мной индивидуально. Почему? – я не знаю. Не выяснял. Но значит, вполне логично говорить о том, что практически все монологи я изначально сделал сам. За исключением первого. За неделю до премьеры на основании первого монолога он провёл со мной настоящую – не репетицию, – а пытку. В зале сидели молодые девчата, наши студийки, только вступающие на актёрскую стезю, и они наблюдали, как он творчески надо мной буквально издевался. То, что можно было нормально решить в доверительной десятиминутной беседе, – он решал путём публичного унижения своего ведущего актёра на протяжении, примерно, не менее получаса.
       И вот теперь – спустя 20 лет – приблизительно та же картина. Поскольку у меня с режиссёром не было ни единой индивидуальной репетиции, то я смею утверждать, что все монологи в этом спектакле «Возвращение…» я сделал сам. Говорю чистую правду, что я очень хотел, чтобы он позвал меня на индивидуальные занятия, но, к большому сожалению, этого не произошло.
       Да он вообще ни в одном спектакле, где у меня – главная роль, не встречался со мной индивидуально. До меня у него такие репетиции с другими актёрами были, да. Так что(?) мне теперь от этого? – гордиться??? Или наоборот? Это потому, что я – такой талантливый??? Или здесь – что-то другое? Насчёт его мотива о моей талантливости я очень сомневаюсь.
       Но я вспоминаю одну встречу с ним четыре с половиной года назад… Он позвал меня поработать над моим большим единым 15-минутным монологом за месяц перед текущей премьерой. Вот это(!), пожалуй, у меня и была одна единственная с ним индивидуальная нормальная творческая репетиция за все – на сегодня – 33 с половиной лет. Призн`аюсь, что был ещё у него со мной в начале 90-х цикл индивидуальных занятий по его инициативе. Но к контексту данной темы это отношения не имеет.

       Итак!.. Среда 10-го июня, после Троицы. В театре был очередной рабочий прогон нового готовящегося к выпуску спектакля о последних днях жизни Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Точнее сказать – не репетиция, а именно прогон. Вообще, репетиции в майско-летний период у нас проходили так: прогоны были то первого акта, то второго, а то был прогон всего спектакля. Затем режиссёр давал нам два-три дня отдохнуть, и опять – всё то же. Напоминаю, что накануне, – вернее, после каждого из двух-трёх последних прогонов режиссёр делал мне замечания о том, что мой Толстой – не слишком старый. Своё замечание он, как всегда, не конкретизировал, я не уточнял и принимал его замечание так, как мог вообще понять. А понять я ничего не мог. Я очень старался быть старым в том месте, где думал, что там я не доигрывал. Но я никак(!) не мог допустить к старости Толстого монологи о Волке. Вернее, я бы это сделал вполне охотно, если бы мне об этом сказали точно и конкретно. А так до текущего момента у меня насчёт Волка была установка на голос С. Бондарчука. И когда по тексту сюжета Волк прыгает, я – как т`а самая наша актриса в конце 80-х – говорил с таким же эмоциональным надрывом, как и она тогда. И этот надрыв, конечно, на старика похож не был; и хотя волчий прыжок происходил перед финальной сценой спектакля, то есть, когда Толстой уже – по-старчески болен, – меня почему-то нисколько это не смущало, так как режиссёр для того и присутствует на репетиции(!), а не на очередном прогоне, чтобы сказать “стоп” и «по-горячему» подвести актёра к тому, чтобы он понял, где и как он ошибается и подсказать, если актёр тупит (а такое бывает, а со мной – в том числе), чт`о же именно нужно сделать! Я повествовал об этом прыжке с эмоциональным напрягом. И объясняю я сейчас это потому, что именно тут и порылась собака теперешнего скандала.
       После того прогона он, как я помню в тот раз, по-необычному значительно и неторопливо сел за общий стол, мы все, как обычно, расселись вокруг, и он начал обсуждать… В то время после каждого прогона я ждал в свой адрес очередной словесной оплеухи, каждый раз напрягаясь, ожидая её; и когда она начиналась, я очень старался всё это, что называется, молча промолчать. Часто мне это удавалось. Но сегодня же…
       Режиссёр говорил о моих коллегах только хорошее. Я же ждал …и дождался. Но почему я не сдержался?! Наверное, потому, что он опять, раз в 4-й или в 5-й завёл этот бред про то, что я не старый. По-моему, в тот раз он это делал с особенным накалом нервов. Долго тянул, не торопился …и всё-таки начал. Старое замечание уже обрело эмоциональный окрас, и на меня это тоже не могло не произвести негативное впечатление, повлекшее мои нарастающие эмоции с целью самозащиты. Наверное, как и в прошлом скандале, я его выпытывал, чего он от меня в конце-концов хочет; говорил, что я не понимаю сути его замечаний “взагали” (по-укр. – вообще); переходя на повышенные тона, настаивал, что мне Не хватает(!) индивидуальных репетиций, на что он мне громко сразу ответил так, что у него нет секретов от коллектива, и что я, типа, не пуп земли, чтобы со мной от всех о чём-то секретничать. Ну?.. Секретничать с исполнителем главной роли Толстого от всего коллектива – это крамола??? Репетиция – это вообще – секрет спектакля! Он ведь много раз этому всех нас учил! И секрет этот может быть и с одним(!) актёром, и с двумя(!), и с большей частью труппы, как выпадают обстоятельства ситуации. И ответил он тогда именно так, как ему тогда было нужно.
       …Слово на слово, интонация на интонацию, тон на тон, крик на крик… Все были в шоке. Я уже не сидел, ходил по сцене, нервничал… И тут он спокойно и демонстративно показал всему коллективу, как же надо говорить эту злополучную фразу “И Волк прыгнул”. Для всех это было таким откровением… “Ах, какой молодец наш дорогой режиссёр. Как же он знает, как надо правильно произнести эту фразу…”. Я увидел и услышал это краем глаза и краем уха, и меня это настолько вывело из себя… Им он, значит, показывает. А я тут – никто, и зовут меня – никак. Я уже не помню в деталях, чт`о именно тут я делал …чт`о громко говорил, но прекрасно помню, что словесно я не грубил и не унижал. Меня на-столь-ко достало именно то, что, оказывается, все его навязчивые претензии в том, что мой Толстой – не старый, заключаются только в этой одной начальной фразе “И Волк прыгнул” в последнем монологе о Волке. Всего делов-то!..
       Может быть, я указал режиссёру на то, что настоящие режиссёры так не поступают, и, наверное, после этого жена режиссёра предложила мне обратиться к психиатру. Я напомнил ей, что это она делает в мой адрес уже во второй раз, говорил что-то ещё, и в итоге мне страшно захотелось отсюда уйти! Да, я решил просто уйти. Это я и предпринял. Быстро собрал вещи и начал уходить. Жена режиссёра останавливала меня словами, типа, “куда ты(?), остановись(!)”, но я молча уходил с вещами со сцены через зал. Конкретными словами догнал меня режиссёр, а его жена подтвердила его слова. Классика жанра: “Если ты сейчас уйдёшь, то после можешь вообще НЕ-ПРИ-ХО-ДИТЬ и не возвращ-ЩАТЬ-СЯ!!!”. Вот так. Я остановился …и не стал искушать судьбу. Вернулся. Поднялся на сцену. Стоял возле портала. Режиссёр что-то говорил всем сидящим за столом, мирно наблюдающими за всем происходящим. Затем он встал, продолжал что-то всем говорить, и, подходя ко мне, вдруг настолько начал на меня оррать, стуча себя в грудь (и вот этого я не забуду никогда): “Дорогой мой (назвал меня по имени)!!! Пр-рости меня!!! Пр-рости за то, что я дал тебе эту роль!!! Пр-рости за то, что я доверил тебе роль Толстого!!! Пр-рости, что я поверил тебе!!! Пр-рости, что верил в тебя!!! Пр-рости меня!!!”. Это его многократное и оглушительное “Пр-рости” с впивающимися в свою грудь напряжёнными руками въедалось не только в мои уши, но и пронизывалось во всё моё тело. Я могу ошибаться в деталях, но по внутренним ощущениям было где-то так. И сказано это было настолько(!) эмоционально и громко, что на меня, да и на всех это не могло не произвести соответствующего ужасающего впечатления. Я сам был в шоке и не сомневаюсь, что наиболее ошеломлённым из всех был я. Ведь всё было направлено на меня и против меня. И теперь я был как бы отъявленным врагом. – Из-за единственной фразы, которую он да-авно мог бы мне подсказать непосредственно во время очередного прогона.
       Простите, но не могу тут не вспомнить один эпизод в ноябре 2003 года во время репетиционных подготовок перед гастролями в Киеве. Был прогон спектакля «Пиросмани». Ни единого во время прогона замечания. После прогона все сели в зал. Я почему-то сел справа чуть поодаль от режиссёра. Он говорил обо всех, кроме меня, кроме моей бенефисной роли (“весь вечер на манеже”). И когда он уже обо всех всё неплохо высказал, он так(!) начал накаляться, так(!) настраивать себя на то, что моё нынешнее исполнение до того(!) никуда не годится и ни в какие ворота не лезет… “А в чём же дело? – дорогой мой режиссёр. Что именно(!) – не так?”. Да оказывается, в том, что я сделал свой первый выход на сцену, Не вбегАя на сцену, а просто скучно так …вышел. Скучно-скучно. И это, видишь ли – никому не интересно, и потому дальше весь спектакль – на полную смарку! “Ладно, хорошо. Но почему же ты, дорогой мой режиссёр, в таком случае, сразу не остановил прогон, не сделал своему актёру замечание?! Почему ты на всю эту …“смарку” продолжал смотреть? А ведь я сделал теперь свой выход на сцену точно так, как делал до этого все восемь предыдущих спектаклей. Ни больше ни меньше! И если ты решил что-то в спектакле поменять, так объясни мне спокойно, чего ты хочешь. Не-ет… Дождался конца прогона и, чтобы хоть к чему-то придраться, нашёл причину. И всё! Больше никаких придирок тогда не было.” И хочется спросить. Что это? Что это за режиссёрские бзыки? Ну были бы действительно, я понимаю, серьёзные придирки. – По существу. Так ведь нет… По моему разумению – на пустом месте.
       И теперь с Толстым, с фразой “И Волк прыгнул” – точно та же ситуация. Точно!
       Но простите за отступление. – Продолжаю. После ошеломлённого режиссёрского “Пр-рости” наступила тишина. Наверное, в это время сын режиссёра и его жена начали безпокоиться о состоянии его здоровья, а у меня, я почувствовал, внутри вдруг что-то н`ачало происходить нехорошее. Пробивались слёзы, я их сдерживал, н`ачало внутри серьёзно колотить, пошло какое-то головокружение, что я даже испугался. Опираясь до этого о портал, я от него отошёл и чуть не упал… Меня конкретно шатало… Я постарался себя удержать, сошёл  в зал, сел в кресло. Моё состояние не могли не заметить другие. Не помню, кто и что теперь о чём говорил… Не помню… Я уже был весь в себе. Кажется, ко мне кто-то подошёл …предлагал, кажется, воды …я, кажется, отказался. А может, и выпил. Да, это была помощник режиссёра. Она подала мне воды. Но начавшийся во мне внутренний мандраж вода не угомонила. Я реально чувствовал в себе серьёзный психологический надлом и на душевном и на физическом уровнях. Встал, постарался подняться на сцену… Дрожь в ногах и в руках были ощутимыми. Наигрыша с моей стороны явно не было и, кажется, я помню, что на меня особо никто никакого внимания не обращал. Все сидели за столом и, по всей видимости, про себя и скромно вслух пережёвывали случившееся. Я понял, что сегодня здесь я больше находиться не могу.
— Мне надо уйти.
— Что с тобой?
— Извините, мне очень плохо, и потому мне нужно уйти.
— Тебе плохо? Что именно плохо?
— Поверьте, я не обманываю. Мне очень плохо. Позвольте мне уйти.
       Я стоял, опять опираясь о портал и, как виноватый двоечник, просился выйти из класса. Помню, что ладонь одной моей руки лежала в районе живота, а другая – на голове, подчёркивая моё неудовлетворительное состояние.
— Ну, да… Конечно… Что ж ты будешь… Иди, конечно… Тебя провести?
       Это со мной переговаривалась жена режиссёра. Я вежливо отказался от провожания и, также вежливо со всеми попрощавшись, медленно вышел из театра.
       Через пятнадцать-двадцать минут я уже был на личном приёме в кабинете у психиатра, согласно моему вынужденному предварительному по знакомству звонку к главному врачу центральной городской больницы.

(Продолжение следует: http://proza.ru/2021/07/17/1681)