Пять мужчин в школе

     Мужчина – учитель, для школы большая редкость. Особенно сейчас.
На моей памяти в нашей средней школе номер 3 города Новосибирска таковых было пятеро, не считая физруков, но они, физруки – отдельная тема.
     Трое учителей – мужчин, прошли фронты Великой отечественной войны.

       Это, в первую очередь, наш директор школы – Василий Федотович Лях.
    Василий Федотович кроме директорства преподавал нам историю. Про египетских фараонов и про пирамиду Хеопса мы узнали от него. Он всегда носил строгий костюм или пиджак и слегка затемнённые очки, возможно, вследствие какого-то фронтового повреждения глаз. Прямые, тёмные волосы непременно были тщательно уложены и зачесаны назад, открывая высокий, большой лоб мыслителя. Его уроки отличались большим наполнением не только древней историей, но и дыханием современности, а также отголосками событий из его собственной биографии.
    Про фронт и своё участие в минувшей войне он нам как-то не рассказывал, но это было тогда общим правилом фронтовиков, их ещё много работало в каждом коллективе, и особо распространяться о своём боевом прошлом считалось среди них, наверное, излишним. Мы только знали (и не от него), что он служил танкистом и участвовал в боях, зато он вдохновенно повествовал о какой-нибудь Пунической войне, о великом полководце Ганнибале, про восстание Спартака и падение Рима. По всему чувствовалось, что военная тематика ему близка, а стратегические таланты полководцев давно минувших войн он мог оценить со знанием дела.

    А вот вспоминать он любил совсем другое – про годы своей жизни и работы на Крайнем Севере. Зная это, мы иногда пользовались его слабостью, и, не желая отвечать невыученный урок, кто-нибудь вдруг просил Василия Федотовича рассказать, как и что там было в далёких заполярных факториях. Само это слово – фактория, усвоенное нами из рассказов учителя, словно ключик, сразу открывало в нём поток воспоминаний. Он отвлекался от темы урока и иногда до самого звонка класс погружался в его повествования про оленеводов и охотников, морозы и метели, Полярные сияния и прочие особенности жизни где-нибудь на Ямале или в каком-нибудь забытом богом посёлке Харампур. Только из самих этих историй я не помню ни одной, а вот как он произносит имя Аменхотеп – в ушах до сих пор, словно вчера услышал, настолько это звучало впечатляюще. Но ярче всего помню его на уроках, заложившим правую руку за пуговицы пиджака и рассказывающим тему очередного урока по-военному чёткими, выверенными фразами. И ещё – когда рассказ сопровождался иллюстрацией по карте, висящей на классной доске, он твёрдо и решительно ставил конец указки сразу в нужную точку без промаха, словно втыкал шпагу. И потом ещё некоторое время придерживал указку там же, продолжая свой, не лишённый ярких красок, рассказ.
    Наверное, артистизм был присущ натуре Василия Федотовича, а голос его долетал бы в театре, доведись ему стать актёром, до самых дальних рядов, но судьба распорядилась иначе. Хотя с другой стороны – хороший учитель для учеников – это всегда немного артист.

    Вообще, он был мужчина строгий, выдержанный и достойно представлял школу. Из него получился замечательный хозяйственник, школу он содержал в порядке, имел вес на районном уровне и во взаимодействии с шефами. Голос у него был действительно поставлен хорошо, и если уж его кто-то или что-то допекало сильно, он мог сказать так, что – мурашки по коже, а во рту тогда блестели стальным оттенком несколько вставных зубов, и даже из-за притемнённых стекол очков сверкал огонь гнева. Мог прикрикнуть на нерадивого школяра так, что тот столбенел. Даже помню, что как-то он сломал указку об учительский стол, так его кто-то допёк на уроке, что он не удержался и явно не рассчитал силу удара. Но это уже в крайних случаях, без надобности он ни на кого голоса не повышал, зато ни с кем и не сюсюкался, не держал никого в заведомых любимчиках.
    И уж если у провинившегося ученика доходило дело до Педсовета, то все знали, там голос директора – будет решающим, но решающим по справедливости.
   
    
    Ещё один бывший фронтовик, Пётр Алексеевич, вёл уроки труда. Для этого предмета рядом со школой существовала отдельное здание – мастерская. В основном там находились верстаки, тиски и столярные инструменты, но и станочек какой-то имелся. Учил нас Пётр Алексеевич держать в руках молоток, ножовку, рубанок, делать скворечники и табуретки, ну и прочим премудростям мужского ремесла. Строгости ему хватало. Считалось, что он слегка контуженный на фронте, и мог сорваться крепче, чем Василий Федотович. Однако какой-то намеренной грубости он не допускал в обращении с нами, а вот уж если его кто-то доставал… 
   Как-то он запустил топором в нашего Макарова! Представить страшно. Тому пришлось буквально увернуться и упасть под верстак, а топор воткнулся в стену. Так рассказывают, я сам лично не видел. Говорят, у Макарова был почти обморок. Из-под верстака он вылез весь белый, еле жив и только пролепетал – Ты что? Убить же мог. – А что? И мог бы – не терпел он разгильдяев и наглецов. Сегодня такую педагогику не порекомендуешь учителю, а мы к подобному относились с пониманием.
   Он очень переживал за своё хозяйство и особенно за столярный и прочий инструмент. Известно, ученику только дай возможность – он всё переломает, методом проб и ошибок и из простого баловства. Так нам всегда нравилось высекать искры ударами стальных напильников. От такого зрелища Пётр Алексеевич именно что выходил из себя. Он даже терял голос, так ему хотелось накричать. Но потом он приходил в себя обратно и, стараясь быть предельно спокойным, объяснял, что напильники сделаны из особой калёной стали для твёрдости, чтобы обрабатывать металлы, но от этого они хрупкие и ломкие, как карандаши. Мы слушали внимательно, и до нас кое-что доходило.   
   На Петре Алексеевиче всегда был надет какой-то сероватый длиннополый халат, в другой одежде я его просто не помню. Кроме уроков труда на нём лежали заботы по хозяйству школы: всё, что связано с износом парт и столов, уплотнением оконных рам, скрипом дверей, с заменой разбитых стёкол и прочее по мелочи. Ну и какую-то часть разного рода стендов, планшетов, наглядных пособий изготавливалось им самим или под его руководством в мастерской школы учениками. Так что и мы участвовали во многих школьных преобразованиях.

   Теперь про художника.
   К сожалению, уже не помню точно, как его звали, но кажется, что Иван Степанович. Он вёл у нас уроки рисования и черчения.
   Как и полагается человеку такой профессии, он выглядел импозантно даже для своих совсем не молодых лет. Во всяком случае, шевелюра у него была вполне густой, хотя уже седоватой до самых кончиков волос. Ещё не старик, но человек, явно проживший много, он отличался умением привлечь внимание учеников к своим достаточно специфическим предметам преподавания.
   Запомнилось, как он описывал словами знаменитые полотна художников, чтобы показать те приёмы и детали, которые позволяют зрителю проникнуть в замысел художника и понять картину, как некий рассказ. Например, в описании «Утра стрелецкой казни» он подчёркивал, что свечи в руках казнимых уже оплавились, и капли воска текут и капают. Так художник пытался показать продолжительность казни во времени, а возможно, и текучую природу самого времени и жизни, и томительное ожидание своей страшной участи.
   Ещё он учил нас композиции рисунка и законам перспективы, при этом часто использовал огрызочек простого карандаша, которым показывал, прищурив глаз и вытянув руку, как надо соизмерять размеры разноудаленных объектов натуры, чтобы правильно перенести их на полотно и воссоздать в правильных пропорциях.
   А на черчении, обучая приёмам выполнения разрезов деталей, он предлагал вспомнить о том, как мама на кухне нарезает праздничный торт, а потом осторожно вынимает большой и аппетитный кусочек с розочкой и кладёт его на блюдечко. Или же заставлял нас представить, как разрезав пополам яблоко, мы отделяем от него ещё четвертиночку и проглатываем. Такой вот был гурман.
   Он очень "вкусно" рассказывал о том, как он дома ел пирожки, заливая для смаку в начинку сливочное масло. А ещё делился своим опытом по выращиванию свежих огурчиков в бутылке из-под шампанского, помещая в горлышко мелкий зародыш огурчика и таким образом доращивал его до нужного размера. При этом "взрослые" огурчики сохранялись так до Нового года и подавались на праздничный стол в той самой бутылке шампанского. Как он их потом извлекал оттуда – остаётся загадкой. Возможно, это было просто украшение праздника?
   То есть был Иван Степанович не только художником и преподавателем, но, отчасти, и поэтом да и хорошим рассказчиком. Его собственных полотен мы не видели, хотя наверняка какие-то работы его кисти могли бы нам и попасться на глаза. Но он их не афишировал, а вот рассказывать о чужих мог сколько угодно. Прищурившись или вовсе закрыв глаза, откинув немного голову назад, он по памяти описывал интересные детали картин любимых своих художников-передвижников. И это было всегда по-настоящему интересно и познавательно.

   Это про трёх наших бывших фронтовиков. Надо сказать, что мы тогда недопонимали, что с ними надо было бы больше общаться на эту тему. На тему войны. Вытягивать из них суровую правду о выпавшей на их поколение долю воинов. Удивительно, но было именно так: ни разу ни один из них про войну не сказал ни слова!
   
   Учителя пения менялись очень часто, в основном это были женщины, но однажды появился мужчина средних лет и со скрипкой! Он отличался явно от всех предыдущих и последующих тем, что не столько стремился чему-либо нас научить, сколько продемонстрировать своё исполнительское искусство. Внешне он напоминал (уж пусть простит) знаменитого нашего и уже давно не нашего Захара Брона, вырастившего в Новосибирске целую плеяду скрипачей мирового уровня и потом их же умыкнувшего на Запад. Конечно, это не он, (а жаль!) наигрывал нам на скрипочке по пол-урока и похоже, больше репетировал, чем преподавал. А однажды этот учитель пения продемонстрировал приём игры на любимом инструменте без смычка и сыграл нам коротенькую пьеску, как на гитаре или балалайке. Мне этот его экзерсис запомнился более всех нотных станов. Замечу, что этот школьный предмет – пение, очень мне нравился, а лучше всего мы спевались в паре с Игорем Коровиным. Получался такой задорный дуэт, когда мы дружно с ним распевали – «У дороги чибис…», или наоборот, грустно тянули про «Девчонку по имени Женька».
   Любил учитель свою скрипочку до самозабвения и мог бы часами рассказывать, какой это замечательный инструмент, какие великие скрипичные мастера в прошлом изготавливали их, какие виртуозные исполнители брали в руки и прижимали к подбородку, подложив сперва, наверное, как и он, носовой платочек на подбородник, – эти шедевры и замирали на мгновение, вскинув руку со смычком. От него мы узнали и про Страдивари, и про Никколо Паганини. Да ещё он поведал о том, что бывают не только скрипки четырёхструнные, как у него, но и альтовые – в пять.
   Но всё же кроме таких рассказов он нас обучал и музыкальной теории. Тут необходимо вспомнить про классную доску и мел. Казалось бы, при чём тут пение? Но нотные знаки надо было наглядно изображать. За доску в классе отвечает дежурный. Доска должна быть к уроку отмытой, протёртой от предыдущих записей, а на полочке внизу должны возлежать чистая тряпочка и кусочек мела. Всё так. Помню до сих пор, какими были руки после всех этих мытарств, да и школьная форма иногда страдала у нерадивого дежурного.
   Так вот у скрипача с мелом дружбы никак не получалось. Он и линии нотного стана с трудом изображал, параллельные у него стремились быстро пересечься. Но это, ладно, он рисовал их коротко и еле заметными, а вот нотные знаки выводил тщательно, с нажимом: все эти – целые, половинки, четвертинки и прочие закорючки музыкальной грамоты – аж мел крошился. И вот потом, когда начинал втолковывать нам всю эту метрику гармоний, напрочь забывал, что руки у него – в мелу! Из-за этого к концу такого теоретического курса весь его тёмный пиджачок покрывался белыми пятнами. Видимо, поэтому он теорией нас не давил, да и не спрашивал с нас особо, а предпочитал что-нибудь сымпровизировать на любимом инструменте.
   Однако и концертная деятельность не была забыта в стенах школы. Не обошлось без небольшого выступления. Для торжественного концерта на октябрьские праздники он разучил с девочками ставшую тогда очень популярной песню "С чего начинается Родина", которую они и спели под аккомпанемент его скрипочки со сцены актового зала, который, впрочем, в нашей школе был одновременно и спортивным.
   А потом маэстро исчез, вероятно переехав на свою историческую прародину...

   И вот ещё один замечательный учитель – мужчина, вёл у нас, жаль, недолго – ботанику! Уже удивительно? Но если бы вы его увидели воочию, то поразились бы вовсе несоответствием внешнего облика этого атлета и его предметом.
   Это был молодой мужчина кавказской наружности (при густых усах) в отлично сидящем светлом, всегда тщательно отутюженном костюме и неизменно при галстуке, в начищенных до блеска модных туфлях.
   Ростом он был не слишком высок, но зато в плечах – широк до могучести. Он был настоящим штангистом, возможно, что и мастером спорта. В мальчишеской среде такого индивидуума неизменно назвали бы амбалом, но к нашему ботанику это слово никак не клеилось.
   Он источал не только силу, но и удивительное спокойствие, размеренно выхаживая по классной комнате вдоль парт от доски к окну на камчатке и обратно. Кроме того, он ещё источал и аромат явно не одеколона "Шипр" или "Тройного". То есть это был этакий "плей-бой", но мы такого слова не знали, разве каким-нибудь денди назвать?
   Во всяком случае девочки его запомнили, наверное, много лучше, чем мальчишки. И одна одноклассница поведала, что звали его, если её не подвела память - Николай Игнатьевич, а другая вспомнила, что с ним была связана какая-то весьма романтическая, но и не менее таинственная история с одной молодой учительницей, преподававшей не то биологию, не то иностранный язык. В это легко можно поверить, уж чего-чего, а для романтики в этом образе был широкий простор.
   Но дело своё – ботанику, он знал и рассказывал вполне интересно про тычинки и пестики, соцветия и злаки, всякие там рыльца и прочие премудрости этого, прямо сказать, мало кому интересного школьного предмета. Расхаживая вдоль парт, он имел привычку держать руки сзади, сложенными плотно ладонь в ладонь. И я когда видел его большие, короткие, но толстые пальцы, то непременно хотел всунуть ему в ладони что-нибудь этакое – растительного происхождения, и проверить, почувствует он это или нет – прикосновение постороннего предмета к своей непомерной могучести?
   И вот однажды я не удержался и стал демонстрировать сидящим позади меня одноклассникам, что сейчас опущу ему в ладонь скомканную шариком промокашку.
И только я было протянул руку с этим шариком в сторону ботаника, как он не спеша оглянулся и произнёс очень спокойно нечто почти киношное – «Не ша-ли».
   Это же была цитата из кинофильма «Республики ШКИД», и как к месту он её именно что приурочил. Мы все это сразу оценили. Одобрительно. А он дальше спокойно зашагал к доске, продолжая урок и вовсе не пытаясь прочитать мне нотацию. Он вообще, на наши отвлечения реагировал снисходительно, а почти и никак не реагировал. Но странно, на его уроках никто себе особых выкидонов не позволял, даже из явно отпетых. Жаль, Николай Игнатьевич - будем считать, что так его звали, недолго у нас так прошагал вдоль своей ботаники и ушёл. Не исключено, что занялся чисто спортивной карьерой. Он был ещё молод, мог бы переквалифицироваться в тренера. Хотя, возможно, и романтика его подвела под уход?
   Но лучше бы принёс он свою штангу к нам в школу, и мы бы сколотили с Пётром Алексеевичем для неё помост, а там, глядишь, сами потягали бы эту штангу, да накачали бы такие же мускулы, как у нашего бывшего ботаника.
   И это было бы вполне педагогично.