4. Соня. Всё началось с пустяка

 Автор:      Соня




          Всё началось с пустяка, невоспитанной выходки уборщицы.
          Бодо – человек открытый, без предрассудков, почему бы ему не перекинуться парой слов с уборщицей? Бодо в принципе считает классовые суеверия полной ерундой. Нам ещё касты неприкасаемых не хватало, и это в двадцать первом веке!
          О неприкасаемых Бодо думает каждый раз, когда приходит Сатанантан Санмуганатан, тощий, вечно покачивающийся индус в белой кепке. У индуса затурканный взгляд и неуверенные движения, всё время кажется, будто он пьяный. Бодо давно подозревает, что у себя дома господин Санмуганатан принадлежит к этим самым неприкасаемым, и потому на приёме всё время норовит дотронуться до Бодо, пожать ему руку, похлопать по локтю. Бодо в принципе не любит, чтобы его трогали за локоть, но индусу замечания не делает, терпит. К врачам господин Сатанантан Санмуганатан ходит часто, у него что-то с суставами, то колено ему оперируют, то кисть, везде ему больно, морщится, постанывает, цокает языком, всем уже надоел своим запахом карри и тамаринда, даже медсестры кривят носики, когда думают, что их никто не видит. Бодо же ничего подобного себе не позволяет, и вида не подает. В этом он весь и есть – терпимость, открытость, уважение. За взвешенность характера коллеги за глаза называют его Моржом.
          Вот и с уборщицей Бодо заводит непринуждённый разговор, хотя она его почти не понимает из-за языкового барьера.
          – Как поживают ваши дети? Им нравится в школе?
          – Да, школа, хорошо, господин Кра… – отвечает уборщица.
          Я – человек широких взглядов, тайно от самого себя радуется Бодо. Если никто с ней говорить не станет, так она язык никогда и не выучит.
          – А ваш муж? Как его дела? Уже нашёл работу? – продолжает он.
          – Да, спасибо, работа, нужна хорошая работа, господин Коро… – и не ясно, поняла ли она, о чём речь. Уборщице даже фамилию Бодо выговорить трудно, всё время запинается и перевирает.
          – Называйте меня Бодо, – говорит Бодо, чтобы упростить ей задачу.
          – Как-как? – спрашивает уборщица.
          – Бо-до, – по слогам произносит Бодо, с удовольствием нарушая правила субординации. Ах, разве так уже важны эти надуманные больничные правила, когда бедная женщина… – начинает думать Бодо, но в это мгновенье уборщица выпучивает глаза и прыскает от смеха.
          – Бодо, Бодо! – повторяет она и прямо покатывается от смеха.
Бодо немного сбит с толку, но продолжает вежливо улыбаться. В принципе, странно слышать подобные звуки на рабочем месте и в присутствии начальства от такой незначительной особы, как уборщица. К тому же дело происходит в больнице, и час уже вечерний, поздний, наверняка многим больным подобная веселость покажется неуместной и невежливой.
          Уборщица же, похоже, ничего этого не понимает.   
          – Как смешно! Бодо! Бодо! Как толстый мальчик! – хохочет она, даже слёзы выступают у неё на глазах и катятся по толстым щекам.
          – Не вижу ничего смешного, – уязвлено и сухо говорит Бодо. Он надевает пальто и идёт к двери. Ему перехотелось разговаривать с уборщицей.
          – Простите, господин Карабу.. Каралю… – уборщица снова не может выговорить его фамилию.
          «Сатанантан Санмуганатан выговорить намного труднее, но это дело культуры и уважения. У кого-то они есть, кому-то не даны», – желчно думает Бодо.
          – Ничего, всё в порядке, приятного вам вечера, – говорит он вслух.
          – Я не вас обидеть, господин Караб… – окончание имени уборщица проглатывает, она почти бежит вслед за Бодо. – Бодо – очень хорошее имя, вам подходить. Но на моём языке Бодо очень смешно, Бодо имя для мальчика или знаешь, такой толстый, жирный собачка...
          И она снова заходится смехом.
          «Глупая тётка, убиралась бы ты отсюда», – в сердцах думает Бодо и повторяет:
– Всё в порядке, спокойной ночи.


          Вот так всё и началось. Два-три слова на нещадно перевранном языке, а Бодо кипит и негодует, даже не знает точно на кого, на себя или недалёкую бабёху. Если бы не умение держать себя в руках, то так бы и запулил сейчас этим мусорным бачком куда глаза глядят. «Не стоит подавлять порывы, что идут от души», – проносится в голове у Бодо, но из соседнего здания уже выходит нефролог, и о бачке можно забыть, зато нужно делать вид, что рабочий день прошёл ничем не хуже тысячи других таких же дней, и конечно, почему бы им не пройтись к остановке вместе, что может быть приятней спокойной беседы двух коллег по дороге домой. Они идут по больничному парку, и нефролог без умолку рассказывает анекдоты про дочку, уехавшую в Чили с «Врачами без границ».
          – …И к ночи, после целого дня в грузовике по горам, еле живые добираются они до места: глухомань, деревня на пять домов, самый большой переоборудован в приёмную, потому что там есть проточная вода, ламы кругом, звери дикие. А посреди всей этой пампы  в темноте и молчании стоит толпа. Пациенты. Девяносто семь человек! Собрались со всех окрестностей, им заранее сообщили, что приедут врачи, а идти им по пять-шесть часов пешком или на осликах, это же Анды, представь. А врачи – две девочки после института. Как они перепугались! Местный провожатый пациентам объяснил, что приём только завтра начнётся, но девицы со страху всю ночь глаз не сомкнули…
          – Вот выйдем с тобой на пенсию и тоже туда поедем, уж нас так легко не запугаешь, – говорит Бодо на прощание и думает, что идея эта не так уж и плоха.
          Болтовня нефролога действует на Бодо успокаивающее, он развеялся и об инциденте с уборщицей, кажется, забыл. Ведёт себя как обычно: дома делает парочку упражнений с гантелями, съедает миску салата с диетическим соусом, клацает по телевизионным каналам, просматривает почту, но перед сном зачем-то принимается рассматривать себя в зеркале в ванной. Поворачивается в профиль, заглядывает себе за спину.
          – Невоспитанная деревенщина, вот она кто, – едва слышно шепчет Бодо, и сразу становится ясно, что ничегошеньки он не забыл.
          Бодо пятьдесят два, но щёчки у него кругленькие и розовые, как у малышей на банках с морковным соком. Бодо – высокий, серьёзный мужчина, на висках у него уже появляются залысины, но щёчки выпрыгивают слева и справа как воздушные шарики. А ещё маленький живот, хотя Бодо вовсе не толстый.
          Бодо крутится перед зеркалом и так, и сяк.
          – Нужно сходить к парикмахеру, – решает он вслух, вроде как для этого и крутился, и отправляется спать.
Но сон не приходит, теперь в голове у Бодо вертятся не только глупые слова уборщицы про мальчика и собачку, но ещё и щёчки и живот.
          – И угораздило меня говорить с этой дурой, – в сердцах снова щёлкает выключателем Бодо. Он садится у компьютера и раздражённо барабанит по клавишам:
          – Вот, вот, пожалуйста! Смешное имя… Бодо Киржгоф, сценарист. Бодо Гаузер, журналист. Бодо Мёрзгойзер – писатель. Бодо Примус, актер, – дальше в списке пошли футболисты, их имена Бодо невнятно бормочет себе под нос.
          – А вот тебе Бодо фон Годенберг, поэт, средневековье. Ого, какая про него статья длинная, – Бодо читает статью. – Смотрите-ка, сам Бах написал музыку для его хорала. Такой себе толстенький мальчик, ха-ха!
Бодо открывает следующую страницу, потом еще одну.
          – Да что я мучаюсь, этих что ли мало, – восклицает он наконец и отъезжает на стуле от стола. Ему полегчало, и он снова отправляется в постель почти довольный.
          Ночью Бодо приснился румяный Бах, удаляющий зуб у чумазого индейца майя. Бодо подавал Баху инструменты, но никак не мог выбрать правильные, всё время отвлекался на путающуюся в ногах толстую плешивую собачку. Бах недовольно цыкал, и Бодо расстраивался, бормотал что-то о фугах и хоралах, а потом над Андами взошло солнце, Бах растворился среди стада блеющих лам, и Бодо уснул спокойно и крепко.


          Но на следующий день всё становится только хуже. Дурацкая выходка уборщицы прорвала какую-то тайную плотину, и теперь страхи и досады лезут на Бодо изо всех углов. Всё кажется ему противным и его недостойным. Даже на работе он не находит в себе привычного терпения, и пациенты злят его своими болезнями.
          До вчерашнего дня из черепной коробки Бодо глядел на мир уверенный хирург – не звезда, но умелый ремесленник, грамотно чинящий поломки в людских механизмах. Но что видели в нём другие? Этот вопрос внезапно навалился на Бодо с подачи уборщицы, и сейчас ему кажется, что правыми как раз могут оказаться те, кто смотрят на него со стороны. Маленький мальчик, незрелый мужчина, вот кем является он на самом деле. А откуда же ему было созреть, если ни разу до сих пор не задавал Бодо себе вопрос – откуда я пришёл? Кто я? Куда я иду? Тут Бодо так и видит себя в пёстром платье и с папайей в руках, что наполняет его ещё большим омерзением.
          – Сколько лет занимаюсь я одним и тем же, и конца и края этому не предвидится, – звонит Бодо в перерыве своей сестре. – Скажи, вот что ты сейчас делаешь? Едешь на гончарные курсы? Это всего лишь повод уйти от реальности, придать видимую важность твоей жизни. И не надейся, что это нечто большее.
Но сестра только улыбается:
          – У тебя кризис среднего возраста, братишка! Целую, перезвоню вечером.
          – Вот уж спасибо, сестричка, теперь я ещё и стареющий мальчик со щёчками, – почти прокричал Бодо в пикающую трубку.
          И записался к парикмахеру. И косметологу. И массажисту. Потом вызвал регистраторшу и попросил распечатать часы работы бассейна.


          Ясное дело, всё давно уже вело к этому кризису, и незачем теперь винить глупую уборщицу. Например, не так давно Бодо расстался с Паолиной, это ли не было первым звоночком?
          С маленькой вертлявой Паолиной с ровными, как у мышки, зубками. То и дело блестела она ими от уха до уха, и Бодо наблюдал, как за четырнадцать лет ямочки у неё на щеках от постоянной улыбки превратились в морщины. Разве Паолина была ему парой? Тогда, когда ей было двадцать семь, и она без устали скакала и размахивала перед зеркалом черными волосами: «Раз – вперёд, и присели, и встали, и ногу наверх, держать, держать! – оп, оп, оп! – и снова вниз и вперёд, и – оп, оп, оп!... », о да, тогда это было всё равно. Как она нравилась Бодо, сплошные мышцы и блестящая кожа, и милая пустая головка с курчавой гривой. А потом одно только оп-оп-оп и осталось, ни дня без тренировки, ни выходных, ни отпуска, до завтрака – бегать, после обеда – зал, вечером – пилатес. И снова душ забит длинными черными волосинами.
          Вся родня и знакомые Паолины на него разобиделись. Что ей теперь делать – за сорок, без детей, без мужчины, даже без мебели, а машина – страшно посмотреть, развалится.
          Вот они своё лицо и показали, машину я ей, видите ли, не купил, говорит Бодо. А если бы я на ней ещё и женился? Обобрали бы, небось, как липку. Разве я обязан поставить на себе крест, коли ей теперь перевалило за сорок?
          Так Бодо говорит друзьям, а они кивают, отводят глаза. Но Бодо всё равно чувствует, что поступил правильно, и если бы он не был таким трусом, то уже давно избавился бы от Паолины. Нет, не такая женщина была нужна Бодо, что Паолина могла ему дать? Только взять могла, но уж этого он ей не позволил.
          Паолина сняла квартиру на соседней улице, и они часто сталкиваются в булочной. Бодо, конечно же, ведёт себя как нормальный человек, здоровается, но Паолина его не замечает и только сжимает губы.
          Скорей бы уже она нашла себе кого-то, думают все.


          Да, если поразмыслить, история с Паолиной была началом, трудным, но сразу закалившим Бодо, подготовившим его к грядущим переменам. Уборщица же стала всего лишь толчком, а не причиной. Так неуклюжий лыжник случайно вызывает смертоносную лавину, а сам, недоумённый и невредимый, остаётся в стороне. На уборщицу Бодо обижается совсем чуть-чуть. Даже наоборот, сегодня, спустя пару дней после дурацкого разговора, Бодо шагает к парикмахеру и даже благодарен ей.
          – Я заскоруз. Замшел, осклиз, попал в наезженную не мною колею и тянул по ней бессмысленный груз – Паолину, работу, субботнюю уборку и теннис в воскресенье. Я же не люблю теннис. Да, не люблю. Не люблю и больше играть не стану. А Жюль пусть сделает со мной сегодня всё, что его душе угодно. Да.
Бодо чувствует себя большим и решительным. Теперь жизнь пойдет по-новому!
          – Месьё наконец-то согласен, чтобы я сделал из него конфетку, – радостно пищит Жюль и хватается за ножницы. Бодо видит в зеркале свои поплывшие красным уши и злится.
          – Вот тут укоротим, тут подбреем, тут я уложу гельчиком, это не трудно, утром раз-раз – и готово, – суетится Жюль.
          – Только чтобы не очень заметно было, Жюль, чтобы естественно, – говорит Бодо, а Жюль кивает и не слушает, делает, что подсказывает его бурлящий изяществом вкус.
          – Теперь месьё должен парочку минуток посидеть вот тут, пока краска не возьмётся. Деточка, следи за часами. Месьё, часы вот тут, боюсь, на эту девочку нельзя положиться, – и Жюль порхает к следующему клиенту.
          – Не переживайте, я за всем слежу, – говорит помощница Жюля.
          Бодо сидит у огромного зеркала с подсветкой, стрелки часов не сдвигаются с места. Бодо смотрит в окно, из дома напротив выходит трубочист.
          Такое впечатление, что их по внешности отбирают, с завистью думает Бодо. Трубочист молод и строен, волосы собрал в небрежный хвост, а пуговицы так и сияют на черной форме. Прямо как в маскарадном костюме, снова завидует Бодо красавцу-трубочисту, которого в ту же минуту, как будто специально, чтобы позлить Бодо, обнимают проходящие мимо девушки. Дотронуться до трубочиста приносит счастье, такого же красавца и обнять не грех, благо, трубочисты теперь все чистые и блестящие, а сажу по лицу размазывают специально, чтобы побольше давали на чай. А ко мне только господин Санмуганатан прижимается, думает Бодо, сердится и смотрит на часы. Стрелки сдвинулись совсем чуть-чуть.
          – Сынок, а тебя в какой цвет красят? – спрашивает у Бодо старушка с деревянными палочками в волосах. Она специально подсела поближе, чтобы поболтать. Старушка рассказывает, что приходит к Жюлю раз в неделю, и он так хорошо умеет заливать причёску лаком, что та всю неделю как новая.
          – Я, конечно, сплю с сеточкой, но чтобы хорошо выглядеть – это не так-то уж и много, – шелестит старушка, и Бодо так и видит самого себя – с сеточкой на волосах и в пижаме в полоску.
          – Вам пора смывать краску, идёмте, – говорит помощница Жюля, и Бодо послушно идёт следом.
          Теперь у него чуть подбриты брови, чуть подкрашена седина, да и залысины почти не видны. Жюль показывает, как и что нужно склеивать гелем. От его щебета и собственной храбрости у Бодо разболелась голова.
          – Хорошо, хорошо, – повторяет он, а сам пытается понять, лучше или хуже выглядит теперь в зеркале этот мужчина с розовыми щёчками.


          Дверь распахивается со стуком. Бодо с заносчивым видом смотрит на меня с порога, а потом принимается расхаживать по комнате, сложив руки за спиной.
          – Ну? – говорит он наконец и останавливается напротив стола.
          Я удобно вытягиваюсь в кресле, якобы непринуждённо делаю глоток воды из бутылки. Стол у меня широкий, лакированного махагони, с тумбочками по бокам. И лампа латунная, с зеленым абажуром, и тёмное кресло с заклёпками – всё, как у чикагских гангстеров. Себе я для верности даже пририсовала чёрные усы и завязала чёрный галстук.   
         – И что? Вот это всё, – тут Бодо пальцем окольцовывает мой кабинет – и камин со звонким пламенем, и напольные часы, и книжный шкаф с кожаными переплётами, и с потёртыми краями ковёр, – вот это всё и есть антураж к моему, с позволения сказать, изменению?
          Он презрительно хмыкает и щёлкает по чернильнице.
          – А это зачем? Гляди, ещё на клавиатуру прольётся! – и он снова принимается выхаживать по ковру, явно довольный своим замечанием. Потом возвращается и добавляет:
          – А сигара где, а бурбон? Ха!
          Одержав мнимую победу, Бодо усаживается на диван и закидывает ногу за ногу.
          – Честерфилд, а? – подмигивает он, а я всё молчу и только слегка, знающе улыбаюсь. Свет торшера неудачно падает на голову Бодо и сводит на нет все ухищрения Жюля. Некоторое время мы вот так вот и сидим.
          – И что же ты со мной надумала? – наконец спрашивает Бодо. – Мужчина в кризисном возрасте, это всё? Маловато, как мне кажется, для такого стола и камина.
          – Камин не для тебя, я пишу роман о гангстерах, – говорю я. – А на твой счёт есть у меня одна идейка.
          – Но мне ты её, конечно, не скажешь.
          – Конечно, нет.
          Некоторое время Бодо барабанит пальцами по перилам честерфилда.
          – Только умоляю тебя, ничего поучительного! Никаких моралей, никаких предупреждающих поднятых пальцев. В конце концов, я тоже имею право голоса.
          – Милый Бодо, ты только глянь на нас, нам ли с тобой кого-то поучать?
          – Это, да, – соглашается он. – Только на усы одни твои посмотреть.
Мы опять молчим.
          – И никаких скрытых посланий, зашифрованных символов? Меня немного тревожит это сравнение с маленьким мальчиком. От него так и тянет психологическими травмами, проблемами отцов и детей. Запомни, я хочу прожить свою жизнь по-настоящему, а не как в книжке.
          – И ты знаешь, как? – с насмешкой спрашиваю я. Мне отнюдь не кажется, что он имеет право что-либо решать.
          – Да, знаю.
          – Вот как, – удивляюсь я. А Бодо преображается, широким шагом проходит к каминной полке и берёт гипсовый бюстик Гамсуна.
          – Да, знаю, – твёрдо говорит он. – Я хочу жить в огромной, всепоглощающей, спокойной и великой Природе. А на её фоне пусть идет повествование прямо изнутри человека, такого же простого и великого, как она сама. И никаких сюжетов, никаких фонтанных чувств и переживаний, никаких изворотов – ни словесных, ни психологических. И так глубоко и кристально должно получиться, чтобы после просто лететь и не думать, только чувствовать, только жить.
          Таким я Бодо ещё не видела.
          – Да, я бы хотел быть чёртовым крестьянином! Вставать спозаранку и идти через туманные поля, руками трогать землю, чтобы каждый её комок прошёл к осени через мои огрубевшие пальцы. Я бы читал по небу, судил о засухах и заморозках, сеял и самого только себя винил за плохой урожай. А ты сделала из меня чёртового доктора. Какого, кстати, хорошего, плохого?
          Бодо смотрит на меня ясным, требующим взглядом, и я внезапно смущаюсь и не знаю теперь, как с ним разговаривать.
          – Я и не думала, что ты так…
          Но Бодо ставит Гамсуна на место и снова превращается в себя самого, собирается, извиняется даже, что ворвался так внезапно. Я провожаю его до лестницы, мы болтаем о том и сём.
          – И да, спасибо за Паолину, – говорит он уже в дверях.
На улице дождь, но от зонта Бодо отказывается, наверное, всё ещё чувствует себя закалённым солёными ветрами норвежским фермером. Так и уходит, моментально вымокший, под аккомпанемент хлопающей где-то наверху ставни.
          Наверное, всё сложится для него как нельзя лучше, думаю я.


          Ни прическа, ни новые брови, ни бассейн не помогли Бодо заполнить внезапно осознанную пропасть между настоящей жизнью и довольством, в котором он погрязал столько лет. Так Бодо теперь говорит сестре. Со старыми друзьями он поднимать подобные темы не решается, они-то ещё не поняли ужаса своего тусклого бытия. Это всё от скудоумия, гордится собой Бодо, хорошо существуешь, пока ни о чём глубоком не задумываешься.
          А вот Бодо теперь задумывается. Правда, чем именно отличает настоящая жизнь от скудного выживания, Бодо, спроси мы его об этом, затруднился бы ответить. Но первые шаги были сделаны, этого отрицать не получится, пусть и такие невнятные, как поход к парикмахеру, и с какой-то стороны аморальные, как в случае с Паолиной. Морж-Бодо поднял голову, увидел своё массивное тело, от долгой неподвижности покрывшееся водорослями и ракушками, огляделся вокруг. Правда, кругозор его из-за долгой пассивности несколько ограничен, но воля к изменениям уже проснулась, и Бодо жаждет перемен, жаждет сильных и целеустремлённых движений, с какими морские котики, уж продолжим зоологическую метафору, охотятся за рыбой.
          – Глупо было обижаться на уборщицу. Она права, в своей незамутнённой природной простоте она отразила, что увидела, – бичует себя Бодо. Он продолжает пользоваться гелем для волос, но щёчки в зеркале больше не рассматривает.
          – Важны внутренние ценности, – говорит новый Бодо и ходит на работу опять с удовольствием, потому что там он врачует человеческие страдания и приносит пользу.
          – Возьму и тоже поеду в Перу, даже пенсию ждать не буду. Счастье – оно во внутренней гармонии, в правильной оценке себя и своего места в мире. Счастлив человек, который занимает единственное, одному ему вселенской гармонией предназначенное место, – поднимает палец Бодо, начитавшись книг с неприхотливыми мудростями, коими полнятся наши магазины.
          – А в сельском хозяйстве я ничего не смыслю, не отличу рожь от овсянки, – шутит он и смотрит на свои руки с аккуратно подпиленными ногтями.
          По правде говоря, он не сразу выбросил из головы выходку в моём кабинете и попытался развести позади дома маленький цветник. Вот только пионы, такие роскошно-пурпурные в магазине, скукожились и отказались цвести, а огненно-оранжевые бархатцы буквально за одну ночь были сожраны огромно-оранжевыми слизняками, остались лишь торчащие черенки – такая вот игра слов, для литературоведов неизящная, для Бодо огорчительная. На следующую ночь слизняки доели и черенки тоже, и от усилий Бодо не осталось вообще никакого следа. В сад часто заходила соседская кошка, и ядом травить слизняков Бодо побоялся. Некоторое время он собирал их на дощечку и выбрасывал за забор, но скоро это бесполезное занятие ему надоело, и цветник снова зарос клевером, тысячелистником и лютиками.


          – Я живу теперь вроде как и осознанно, но всё равно чего-то не хватает, – говорит Бодо сестре. С сестрой у Бодо отношения отличные, что ни говори, а в этом ему точно повезло.
          – Тебе нужно занятие по душе, чтобы отвлекаться по повседневности, – отвечает сестра. У неё-то самой всё в порядке, и семья, и дети, и гончарные курсы, почему бы ей не дать братишке пару советов?
          – По-твоему, мне нужно хобби?
          – Да, только настоящее, не придуманное.
          – Хобби… – задумчиво тянет Бодо. – Я пробовал разводить цветы.
          Сестра заливается хохотом, но не обидно, как уборщица, а по-домашнему, по-семейному. Впрочем, Бодо и самому смешно. А буквально на следующий день на работе к нему подходит медсестра и, слегка смущаясь, спрашивает, не хотел бы господин доктор принять участие в мюзикле.
          Кто-то назовет это совпадением, кто-то перстом судьбы, кто-то скажет, что всё в руках самого человека, и он сам в минуты просветления притягивает к себе из бесконечно гибкой Вселенной нужные события и моделирует будущее. Почему сразу после разговора о хобби появилась эта медсестра? И каким чудесным образом попала она в самое яблочко тайных желаний Бодо, скрытых даже от него самого? Было ли это всего лишь нашим авторским произволом или бесконечным в своей благости Божьим промыслом, и не одно ли это и тоже?
          – Тарзан, вы наверняка знаете, – торопится рассказать медсестра, пока мы философствуем. – Наша театральная группа ищет актёров. У нас хорошая группа, вы не подумайте. Так придёте?
          И у Бодо щёлкает внутри какой-то крошечный важный тумблер, и сердце принимается колотиться изо всех сил.
          Музыка! Давайте, уважаемый доктор, расскажите о себе восемнадцатилетнем, о ветреном пляже, где вы всю ночь не выпускали гитару из рук, и друзья ваши к восходу солнца уставали петь и только слушали вас, кто в полусне, кто с последними каплями отвратительной смеси колы и рома. Музыка, доктор, вспомнили? Не вы ли вон тот длинноволосый юнец на сцене, да, тот, в рубашке с подкатанными рукавами, глядите, как согнулся у микрофона, подражает Джаггеру. Сколько, говорите, прошло лет, больше тридцати? Ностальгия, понимаю, но всё лучше, чем играться со слизняками и ромашками. Вы неплохо пели тогда, доктор Бодо, не попробовать ли снова? Ни к чему не обязывающе, так сказать, сугубо в рамках хобби, прописанного вам сестрой.
          – Спасибо, я подумаю, – бормочет Бодо и аккуратно складывает листик с адресом, заранее написанным медсестрой, и прячет его в карман брюк, и проверяет, не выпадет ли. – Может, и приду.


          Так Бодо получил роль Керчака, гориллы-предводителя, строгого, но справедливого. Одна из главных ролей, радовался и волновался одновременно Бодо. Руководитель группы очень хвалил его голос, сказал, что лучшего он и желать не смел, и что для Бодо будет раз плюнуть, всё разучить. Может, конечно, подхалимничал, ведь мужчин в группе не так-то уж и много, ладно обычных обезьян играть, тут любая женщина сгодится, но Керчак – предводитель должен быть мужчиной, иначе все наперекосяк получится, какая-то эмансипационная пропаганда выйдет. Да и голос у Бодо на самом деле неплохой, мужественный и сильный баритон, близкий к басу, сразу определил руководитель и обрадовался.
          А Бодо, в свою очередь, тоже полностью увлёкся проектом. Заказал диски с бродвейской и голландской постановками, попробовал даже повторить парочку трюков, но тут же понял, что летать на верёвках и петь вниз головой – это не для него.
          – Ничего, это всего лишь спецэффекты, – ничуть не огорчился Бодо. – Можно и без них довести роль до блеска.
          Уж если Бодо что-то увлечёт, так он больше не отступит, уж если за что возьмётся – сделает добротно и основательно, во что бы то ни стало. Никакие трудности его не испугают. Так он стал хорошим доктором. Так он станет отличной гориллой.
          Да, не только щечками я похож на ребёнка, думает Бодо. Внутри меня сохранилась детская сущность, и это благословение, а не проклятье. Не стоит путать её с неразвитостью Паолины, она-то просто затормозилась, замерла в своей подростковой незрелости, тут нечем гордиться. У меня же совсем иное дело. Детская способность удивляться, радоваться новому, увлекаться, вот что я имею в виду. Все великие мыслители говорили о ней, призывали возродить в себе чистоту и незамутнённость взгляда младенца. Вот так-то, госпожа уборщица, вам этого, правда, никогда не понять.
          В последнее время у Бодо вошло в привычку мысленно обращаться к уборщице и доказывать ей свою состоятельность. В обычной же жизни он её избегает, даже уходит теперь с работы раньше обычного, лишь бы только с ней не столкнуться.
          – Наверное, разумно было бы нанять учителя пения, – говорит Бодо и два вечера подряд ищет в интернете подходящего учителя. Один слишком молод, к такому идти Бодо неловко, другой слишком старый, наверняка закостенел и не готов открыться новым веяниям искусства, третий вообще дамочка.
          – Кроме того, меня полгорода знает, окажется ещё бывшим пациентом, вообще чёрте что будет, – объясняет Бодо по телефону своей сестре.
          – А что, петь – это стыдно? – говорит сестра. Она-то всегда прочно стоит обеими ногами на земле.
          – Если бы я думал, что стыдно – не согласился бы на сцену выходить, – парирует Бодо, но объяснить точно, чем плохи учителя, не может.
          – И вообще, если уже говорить об учителях, то мне бы скорее по театральному мастерству пригодился. Спеть я и сам сумею, – говорит Бодо.
          – Интонации, мимика, понимаю, – соглашается сестра.
          – И движения. Я же должен двигаться, как обезьяна.
          – Ну, братишка, тут тебе скорее в зоопарк нужно, а не к учителю. Черпать из природных источников. Заодно и с племянниками день проведёшь, – радостно подытоживает сестра, женщины ведь всегда практичнее мужчин.
          – А что, ведь и правда, – задумчиво говорит Бодо и потирает подбородок.


          В зоопарке не протолкнуться, детские коляски, тележки, толстые туристические рюкзаки, хрупкие бабульки, намертво сжимающие вырывающиеся детские руки, в такой толчее и потеряться недолго.
          – Дядя, идём к волкам!
          – Нет, к бегемотам, мы про них на этой неделе учили!
          – Нет к волкам, дядя, ты обещал пойти, куда я скажу!
          – Нет, куда я скажу!
          – А-а-а!
          У Бодо голова кругом идёт. Больше всего ему хочется, чтобы из-за клетки с носухами появилась сестра и избавила его от этого кошмара.
          – Крокодилы!!! – в один голос вопят племянники, и Бодо послушно проталкивается следом.
          – Тебя он целиком съесть может!
          – А тебя только половину, такой ты жирный!
          – Мальчики, ну хватит уже, – тоскливо выдыхает Бодо, у племянников сегодня день раздоров, ему не повезло.
          – Питоны!!!
          Они смотрят на питонов, жирафов и антилоп, на сонных львов и визгливых попугаев, на противных гиен, которые оказались крупнее, чем Бодо их себе представлял – но всё это пригодилось бы скорее для Короля-льва, чем для Тарзана. К обезьянам мальчики не выказывают ни малейшего интереса.
          – А теперь мороженое!   
          – Нет, вафли с вишнями!
          – Мороженное!
          – Вафли и какао!
          – Хватит, хватит, каждый получит, что хочет.
          Да уж, этот поход в зоопарк театральной карьере Бодо ничего не принёс, разве что теперь он знает, где находится павильон с гориллами. Зато племянники повеселились вдоволь, и сестра довольна:
          – Ну, мои дорогие, как было?
          – Здорово!!!


          Бодо ссутулился перед зеркалом, задрал футболку и почёсывает бок.
          – У! У! – выкрикивает он и скалится, корчит рожи. Приседает, прохаживается в раскорячку, размахивает руками, но результатом не доволен.
          – Нет, всё не то, – Бодо расстроено приглаживает волосы, забывая, что Жюль приказал их взбивать и ставить дыбом. – Какая-то макака получается, а не Корчак.
          Чем конкретно отличается макака от остальных обезьян, Бодо представляет слабо, но интуитивно ощущает, что макаке свойственно поведение нестепенное, глупое и взбалмошное, в то время как гориллы больше походят на роденовских мыслителей. Скорее всего, это всего лишь предвзятость, детские ассоциации, почерпнутые из четверостиший с картинками:
Апельсины и бананы,
Очень любят обезьяны.
Любят детки, любят мамы,
Могут съесть их килограммы.
Любят папы — обезьяны
Апельсины и бананы.
          Сплошные стереотипы и дурная рифма, пичкаем ими детей, а потом удивляемся. Есть обезьяны, обожающие пельмени со сметаной, но про них стихов не напишут. Бодо выходит на улицу и бубнит себе под нос:
          – Наши предки, ваши предки, на одной качались ветке, а теперь нас держат в клетке…Хорошо ли это детки?
          С ассоциациями всегда так, как начнёшь, так уже и не знаешь, где остановишься.
          Бодо же остановился у входа в обезьянник. В этот раз он поступил значительно умнее: пришёл один, в понедельник, в девять утра. Зоопарк пуст, и никто не помешает ему в созерцании приматов. Чтобы ничего не забыть из увиденного, Бодо прихватил с собой блокнот и карандаш, будет делать заметки. Сверившись с планом парка в клюве бронзового какаду, Бодо уверенно идёт к гориллам.
          Спокойствие и тишина царят по обе стороны стеклянной загородки. Словно чувствуя, что тратить силы на представления нет смысла, ибо зрители отсутствуют, а Бодо не в счёт, гориллы разбрелись по гигантскому вольеру и расположились в живописных позах. Сейчас Бодо мог бы делать в своём блокноте отличные зарисовки, но он, во-первых, не для этого пришёл, а во-вторых, рисовать не умеет.
          – Давайте, подвигайтесь немного! – нетерпеливо восклицает Бодо через несколько минут. – Я специально ради вас выходной взял.
          Но гориллам нет дела до расписания Бодо, и они продолжают сидеть неподвижно, лишь одна из них меланхолично шевелит пальцем кучу сена. На голове у нее намотана розовая тряпка.
          – И что мне с этого? – ворчит Бодо и прижимается к заграждающему стеклу, чтобы лучше рассмотреть вожака стаи, сидящего в углу. В том, что это вожак, Бодо не сомневается: он раза в три больше остальных своих сокамерников, одна голова чего стоит, огромная, как чан. Вожак вытянул ноги и сложил руки на груди, вид у него мечтательный, но одного вида мало – Бодо нужны движения, походка, а ещё лучше – поведение с подчинёнными. Взгляд, жесты, может, он им подзатыльники отвешивает, когда не слушаются, снова говорят в Бодо стереотипы, но обезьяны и не думаю эти стереотипы разрушать, сидят себе и всё.
          Бодо виновато оглядывается по сторонам, а потом слегка стучит по стеклу – по звуку слышно, что стекло ненастоящее, какой-то толстый пластик. Обезьяны не реагируют, и Бодо стучит ещё раз, уже громче.
          – Эй, толстяк, подъём! – подначивает он вожака. – Давай, покажи, на что ты способен! Але-оп!
          Но гориллам к такому поведению не привыкать. Только ковыряющаяся в сене самка на секунду отрывается от своего занятия, чтобы пониже натянуть на морду розовую тряпку, мол, глаза бы мои вас не видели, доктор Бодо.
          – У них кормление в три, вот тогда и начнут бегать, кхе-кхе, – произносит голос у Бодо за спиной, и Бодо от внезапности пугается, оглядывается, но это всего лишь господин Санмуганатан покашливает, улыбается наполовину беззубым ртом.
          – Доброе утро, господин доктор, как поживаете?
          – Спасибо, все в порядке, – Бодо конфузится, ему неловко быть застуканным в таком детском месте.
          – Никогда вас тут раньше не встречал, кхе-кхе. Любите животных?
          Бодо не знает, как улизнуть из пустого обезьянника, теперь придётся вести с господином Санмуганатаном преглупые беседы.
          «Это мне в отместку за обезьян, что я им в стекло стучал», – проносится у него в голове. Индус тем временем рассказывает, что у него в зоопарк годовой абонемент, и что он даже подумывал помогать тут на добровольных началах, но потом здоровье не позволило:
          – Суставы, вы же знаете, господин доктор.
          Или лень, думает Бодо, который с поры своего сознательного пробуждения к жизни стал каким-то нетерпимым и немного даже циничным.
          – Так вы тут, наверное, всё уже наизусть знаете, – говорит он вслух.
          – О, да, хотите, назову всех этих по именам? Это Сара, вон там Кара, это Зоя…
          – А в углу вожак? – перебивает его Бодо.
          – Да, Керчак.
          – Керчак! – изумляется Бодо. – Ну надо же, как в Тарзане.
          Господин Санмуганатан не понимает, причем тут Тарзан, но соглашается:
          – Да, и у него ого какой крутой характер! У нас дома, ну, откуда я родом, в Индии, у нас много обезьян, настоящее мучение.
          Наверное, в зоопарке он чувствует себя ближе к дому, думает Бодо, и ему внезапно жаль индуса. Он представляет себе, как тот сидит летом на жиденьком солнце, смотрит на пыльных слонов в вытоптанной, как камень, загородке – а видит буйные лианы, пышные пальмы и разноцветных птиц. Да и слоны, наверное, чувствуют при виде Санмуганатана то же самое, родной дом, и рады, что у индуса годовой абонемент, и приходит он каждый второй день, прямо как служители, только корм не приносит, у него же артроз и нельзя поднимать тяжелое. Хотя, скорее всего, слоны родились уже в зоопарке, и дом для них – кирпичное здание с широкими воротами и забор с вечно торчащими из-за него детскими головами.
          Бодо встряхивает головой.
          – Ну, мне пора, пойду дальше, – говорит он и первый протягивает руку, всё равно прикосновений индуса не избежать, так пусть всё будет на европейский манер.
          – Я могу пойти с вами и всё показать, – предлагает индус, но Бодо делает вид, что не слышит:
          – До свидания, господин Санмуганатан, приятного дня.


          Скрывшись деловой походкой из поля видимости индуса, Бодо замедляет шаг. На часах без десяти десять, в обезьянник теперь не вернёшься, домой идти как-то глупо, и чем теперь ему заняться?
          Бодо останавливается около носорога и долго разглядывает его морщинистые складки. Носорог похож на аутиста, беспрерывно и размеренно вышагивает кругами по периметру вольера и мотает головой. На стене у клетки развешаны побуревшие от времени фотографии, в получасовых интервалах запечатлевшие процесс его рождения. Фотографии, по правде говоря, мало эстетичные, на одной роженица, лежа на боку, страдальчески открывает пасть, на другой кафельный пол покрыт кровавыми лужами. Ладно я, мне не привыкать, но как они только детям такое показывают, думает Бодо. Последняя фотография из цикла ему нравится: кровавые лужи подсохли, а может, их смыли водой из шланга, да и в любом случае, смотришь не на пол, а на маленького носорожка, скособочившегося на толстых ножках около стены. Согласно подписи под картинкой, ему всего час от роду, и для столь юного возраста стоит он уже довольно уверенно. Надо же, думает Бодо и качает головой. На табличке он читает, что носорог съедает в день пятьдесят килограмм сена, пять килограмм овса и три килограмма яблок и моркови.
          – Так вот почему билеты такие дорогие, – думает Бодо. Он пытается вспомнить, что стояло на табличке у горилл, кажется, пять килограммов овощей. Или пятнадцать? Ему начинает нравиться в зоопарке. От носорогов он идёт к кенгуру, они оказываются серыми, страшными и несуразными. Затем смотрит на белых волков, которые, в отличие от кенгуру, пугающими не кажутся – играют с палкой и походят на обычных овчарок.
          Вот Паолина не любила зверей, не выстояла бы тут и полминуты, мол, отвратительная вонь, бактерии, аллергены, ещё что-то бы выдумала. И как я так долго не понимал, что пора с ней расстаться? – рассуждает Бодо. Всё-таки есть во мне что-то глубинное, истинное, потому и чувствую резонанс при встрече с природой, и никакой запах тому не помеха.
          О Паолине Бодо подумал потому, что ему захотелось рассказать кому-нибудь про носорогов и уродливых кенгуру, но рассказать теперь особо и некому. Не то, чтобы Бодо был одинок, у него и друзья есть, и приятели, сестра есть, в конце концов. Да и разве трудно было бы ему найти себе новую подругу? Все стюардессы мечтают о пилотах, а медсестры о врачах, стоит только поманить. Но Бодо встал теперь на путь сознательной жизни, и кто попало его потребности в общении теперь не удовлетворит. Хватит, наигрался с Паолиной, пора и…
          А что пора, Бодо не знает.
          Уже два часа пополудни, а он всё еще в зоопарке. Он перекусил зажаристой вафлей и невкусным кофе, после кормления морских котиков разговорился со служителем о доставке рыбы, потом видел жирафов и попробовал на макете прокачать насосом воду на высоту жирафьей головы – сил на это ему не хватило, он сконфузился, но посетителей было мало, и никто ничего не заметил. Очень понравился Бодо бурый медведь, особенно его нос, широкий, подвижный и кожаный. И как они всё тут красиво ему организовали, восхищается Бодо, настоящий лес, и сосна сломанная, как у Шишкина, и камни, и ручей, ишь, какие тропинки проложил, прямо через кусты. Бодо повезло, и медведь не спал, а бродил по вольеру, даже зашел в ров с водой, но в последний момент плавать передумал. Около медведя Бодо простоял целый час: теперь он живёт сознательно, и сегодня решил сознательно наслаждаться животными, не как все эти родители, понимающе усмехающиеся друг другу, мол, ясное дело, только для ребенка мы и пришли в такое место.
          Я могу понять господина Санмуганатана, думает Бодо и внимательно изучает информационную доску перед гротом с летучими мышами. В гроте темно и холодно, в первый момент ничего не рассмотреть, мыши со свистом носятся вокруг Бодо, задевают крыльями волосы, и ему становится жутко и противно, хочется замахать руками и выбежать вон, назад, под весеннее небо. Но новый, открытый природе и изменениям Бодо заставляет его остаться, прикрыв голову сумкой, и вот уже глаза привыкают к темноте, и в свете крошечной красной лампочки даже можно рассмотреть на стенах и потолке гроздья летучих мышей, периодически срывающихся с места и кружащих по гроту. Бодо осмелевает настолько, что идёт вглубь грота, подходит вплотную к мышам, чуть не рукой дотрагивается до них. Вдруг еще укусят, всё же думает он под конец и засовывает руку поглубже в карман.
          Впечатления от летучих мышей оказались какими-то даже слишком сильными. А может, Бодо просто устал – шутка ли, целый день на ногах. На сегодня достаточно, решает он и уже ищет выход из зоопарка, когда видит позади разлапистой магнолии ещё один вольер с обезьянами.
          «Бонобо».
          – Надо же, никогда о таких не слышал, – вслух произносит Бодо и шагает в сторону своей судьбы.


          – Понимаешь, они необыкновенные. Для профана ничем не отличаются от шимпанзе, но разве можно их сравнивать! Кожа, ноги, строение туловища, я уже не говорю о прическе, в конце концов…
          – У них еще и причёска особая? – спрашиваю я.
          – У них пробор такой по середине… Да ты, похоже, надо мной насмехаешься.
          – Ничего подобного. Ты рассказывал о строении ног.
          – Не ног, а плечевого пояса, но не в этом дело, дело в психологии.
          – Психологии шимпанзе?
          – А ты не смейся, у них строгая социальная структура и иерархия, их отношения между собой приводят меня в восторг, чем больше я их изучаю. Сейчас расскажу. Глава общины – самка…
          – Бодо, сейчас половина третьего ночи, – говорю я. – Может, поговорим о психологии шимпанзе завтра?
Бодо предостерегающе поднимает палец:
          – И не думай даже. Я тебя уже который месяц пытаюсь поймать, и днём и ночью. Даже стал подумывать, что ты меня избегаешь.
          – Ну как тебе сказать, с тех пор, как ты безвылазно засел перед клеткой с обезьянами, ты действительно стал мне менее интересен.
          – Ещё бы, это ведь не чикагские гангстеры! – ехидничает Бодо. – Банальщина, эти твои гангстеры, вот что я скажу. Кстати, – тут он впервые оглядывается, даже ощупывает стул, на котором сидит уже битый час, – ты всё тут переделала. Никакой удобной мебели. И все эти афиши…Гангстеры тоже отступили на задний план?
          – Приятно, что ты в состоянии хоть что-то ещё замечать, а то как зашёл, так и частишь безостановочно про обезьян.
          – Я многое замечаю, но людям всегда хочется говорить о себе, тебе ли не знать.
          – Это будет рассказ про театр, теперь тут гримёрка, – объясняю ему я, но Бодо пропускает всё мимо ушей, ему не терпится продолжить о бонобо.
          Я наливаю нам воды из надтреснутого графина. Бодо пьёт, морщится, отодвигается от стола.
          – Да уж, прошлый раз тут изящнее было, и Гамсун, и стаканы не мутные, и бурбон. Сдаешь позиции, – снова язвит он, а потом встряхивает головой и с жаром продолжает:
          – У них нет ссор, у них нет агрессии, вот в чём главное отличие.
          – Отличие от чего? – спрашиваю я.
          – Отличие от шимпанзе и прочих обезьян. Бонобо, кстати, еще ближе к нам по генетическому коду, самые близкие наши родственники, получается, – в голосе у Бодо теплота и восторг, похоже, эти месяцы он ни о чём другом не думал, только об этих мартышках.
          – Они живут большой общиной, и глава её – самка, представляешь? Это удивительно! Матриархат в действии!
          – Это и правда интересно.
          – Ещё бы! И они всё время разговаривают между собой, целый день, даже за едой. Утешают друг друга, прямо как люди. Да что я говорю, они лучше, чем люди, у них есть система, структура, которую никто и не думает нарушать. Тупоголовые самцы не качают права, не угнетают слабых, не сидят с видом самого крутого мачо. Им не нужно решать экзистенциальных проблем, за них это делают самки. Самцы всего лишь послушно и честно выполняют свой долг перед общиной и продолжением рода, и за это им позволяют оставаться в группе, чувствовать себя её полноценным членом. Настоящее царство справедливости, никакого мужского шовинизма. А молодых самок как раз выгоняют.
          – Бог ты мой, куда?
          – Откуда я знаю, выгоняют и всё. Мальчики остаются в общине с матерью, а подросшие самки уходят и ищут себе новую группу, договариваются с новыми самками о сотрудничестве, наверное. Нужно нести ответственность за последствия собственного феминизма, я так понимаю.
          – Бодо, ты меня прости, но у тебя мозги совсем набекрень, – говорю я.
Бодо вскидывается:
          – Не нужно меня оскорблять! Я не для того с тобой столько недель встречи искал.
          – А для чего? Не с кем было про обезьян поговорить?
          – Поговорить-то мне как раз есть с кем. Я состою в Интернациональном фонде защиты животных, Фонде защиты бонобо и Друзьях бонобо.
          – Ого, – удивляюсь я.
          – Мне нужна была информация, и я старался черпать её у специалистов, – говорит Бодо, а я думаю про себя – ну да, да, как же я забыла, он ничего наполовину не делает, отдаётся делу целиком.
          – Ну а в чём же всё-таки твоё дело? Помогли тебе обезьяны в мюзикле?
          – Ах, – с отвращением отмахивается Бодо, – от пения я уже отказался. Выступил, конечно, несколько раз: я ведь обещал, подводить людей не умею. Но к тому времени я уже открыл для себя бонобо, и потому сама понимаешь…
          – Мой милый Бодо, я ничего не понимаю. Может, потому что сейчас ночь на дворе.
          – Прости, что я так поздно, – внезапно смущается Бодо. – Но мне и правда нужно было знать…
          – Что, что тебе нужно знать?! – с нетерпением вскрикиваю я и чувствую, как нелеп мой вопрос. Конечно же, я знаю, о чём он хочет спросить, почему так настойчиво искал встречи, но даже сейчас мне хочется оттянуть этот момент хоть ещё на несколько минут. Но больше ничего сделать не получится, вопрос уже озвучен чуть дрогнувшим голосом Бодо:
          – Ну, долго ли ты меня от парикмахера в мюзиклы совать будешь, и есть ли за всем этим конечная цель, и если есть, то какая?
          Вот он, вот этот момент, когда Бодо стоит передо мной – он встал и скрестил руки на груди, чтобы придать себе уверенности – и я чувствую себя в ответе и за него, и за рассказ, и почему-то за всё извечно сомневающееся человечество сознательного возраста.
          – Есть такой возраст, Бодо, сознательный. Он не зависит от числа прожитых лет и у каждого проходит по-своему, и всегда одинаково мучительно, и часто невнятно.
          – Ты говоришь как училка средних классов перед тринадцатилетними идиотами, – обрывает меня Бодо. И поделом: мне тоже стоит набраться мужества и задать ему, наконец-то, встречный вопрос, услышать ответ и отпустить сознательного человека следовать своему выбору.
          – А ты сам теперь знаешь, чего хочешь? Времени на обдумывание у тебя было достаточно.
          – Знаю, – твёрдо говорит Бодо и смотрит на меня прямо и смело.
          – Как в прошлый раз? Как в твоём тогдашнем монологе о крестьянине? Звучало тоже весьма убедительно.
          – Я не буду произносить монологов, – говорит Бодо. – Каждый человек стремится к гармонии, вот что я понял. Хочет скруглиться, создать собой завершённую, совершенную и самодостаточную форму. Паолина, к примеру, была как недозрелое, скособоченное яблоко, непонятно каким боком пристроившееся к кипарису. И сама далека от гармонии, и окружение портит своим несовершенством.
          – А кипарис, стало быть, это ты.
          Но Бодо только отмахивается.
          – Хватит ёрничать, ты всё хорошо понимаешь. Я о гармонии, о спокойствие, о жизни без ненужных доказательств непонятно кому непонятно чего. Просто о жизни. О счастье.
          – И я, получается, мешаю твоему счастью.
          Бодо грустно смотрит на меня, потом несколько раз смахивает со стола несуществующую пыль. Я встаю, расхаживаю по комнате. Я чувствую свою слабость и его силу.
          – Ну ладно, – говорю я под конец. – Ладно, так что я могу для тебя теперь сделать?
          Бодо подскакивает ко мне и сжимает с благодарностью руки:
          – Ничего не делай. Всего лишь не мешай.


          Когда утром Бодо в последний раз проходит через вертушку при входе в зоопарк, ему кажется, что только вчера был тот суматошный поход с племянниками. Солнце светит всё так же мягко, пусть и по-осеннему тускло, по-прежнему зевает привратник с золотой кокардой на зелёной кепке, и те же дети вопят на игровой площадке – хотя, возможно, это уже и другие, для Бодо они все на одно лицо.
          Всё как всегда, сам же Бодо изменился. Во-первых, волосы у него на макушке отрасли и, несмотря на гель, разваливаются на пробор: Жюль бы такой небрежности никогда не допустил. А во-вторых, и это главное, лицо у Бодо сегодня так же свободно, как и шевелюра – ни тебе напыщенной докторской серьёзности, ни мучительной складки на переносице, ни натужного поиска смысла в глазах. Бодо шагает широко, по-деловому размахивает руками, здоровается с привратником, кивает продавцу мороженного – за эти месяцы у него появилось много приятелей.
          Бодо не спеша обходит зоопарк. В последний раз смотрит на птиц-секретарей и агути, после белых медведей заворачивает к лосям, чуть колеблется у входа в аквариум, но так и не заходит, а вместо этого долго стоит около урикатов и пингвинов. У него снова не получается прокачать кровь на макете до самой фанерной жирафьей головы, и он вздыхает, морщится и идёт дальше, мимо зебр и бегемотов, мимо капибары и тапиров. Все они ему теперь как родные, он с легкостью может отличить друг от друга морских котиков и назвать по именам детенышей снежного леопарда.
          – И везде порядок, везде гармония, – бормочет Бодо себе под нос.
Около вольера со слонами он видит белую кепку господина Санмуганатана. Индус, как обычно, сидит на скамейке под разлапистым бамбуком и слегка покачивается. Бодо садится рядом.
          – Здравствуйте, доктор, – приветствует его индус. – Вы сегодня рано.
          Бодо кивает, и некоторое время они молча смотрят на посыпающих себя пылью слонов. Время от времени индус тоже поднимает с земли щепотку песка и пересыпает её с ладони на ладонь.
          – Однажды в моём городе слонёнок провалился в канализацию, – говорит он. – Несколько часов его все соседи скопом вытягивали, и верёвками, и даже машиной.
          – И как? – спрашивает Бодо, а сам продолжает наблюдать за купающимися в пыли слонами, хотя, мелькает у него в голове, их-то я теперь и так постоянно видеть буду.
          – Вытянули, он перепуганный был, боялись, что умрёт. Но ничего не случилось, вырос, и потом...
          – А почему вы не возвращаетесь на родину? – перебивает его Бодо. – Целыми днями в зоопарке просиживаете, разве вы тут счастливы?
          Господин Санмуганатан удивлённо цокает языком, трёт рукой лицо, как будто хочет собрать его в кучку вокруг носа, потом показывает пальцем на слонов:
          – Это всё экзотика для туристов. Дома мусор, засухи, наводнения, нет денег, нет врачей. У меня же больные суставы, знаете. Мне нужны хорошие врачи. Тут хорошие врачи, хорошие больницы, меня бесплатно лечат.
          – Так вы счастливы? – опять настойчиво спрашивает Бодо и смотрит на индуса так, как если бы от его ответа зависело нечто важное.
          – У меня дети, дети счастливы, я счастлив, – отвечает индус, и ясно, что большего от него не добиться.
          Через несколько минут Бодо встаёт и подаёт индусу руку.
          – До свиданья, – говорит он, и голос у него дрожит, будто он прощается со старым другом.
          – А вы? – вдруг спрашивает индус. – Нашли своё счастье?
Бодо смотрит поверх гигантский сосен, отделяющих зоопарк от городской сутолоки.
          – Кажется, сегодня, наконец, найду.
Индус понимающе улыбается и кивает:
          – Я так и думал, так и думал. Может, мне вас проводить? – спрашивает он.
          – Как хотите, – говорит Бодо, и они идут рядом, окружённые общим облаком из карри и тамаринда.
          Странно, что эту последнюю прогулку я совершаю в обществе почти незнакомого мне человека, думает Бодо. Хотя, может, это даже символично, что именно он провожает меня. Бодо останавливается и поворачивается к индусу:
          – По вашей вере, человек после смерти может возродиться животным, как бы в наказание за неправильно прожитую жизнь, ведь так? Получается, что животные дальше от нирваны, чем люди, они менее совершенны, менее созвучны со вселенским согласием. Так почему же они выглядят такими удовлетворёнными, почему у них всё просто и справедливо, тогда как мы мучимся, суетимся, ищем непонятно что? Может, нирвана как раз ближе к ним, а не нам, и всё как раз наоборот в вашем учении про реинкарнацию?
          – Не знаю, – безразлично говорит господин Санмуганатан. – Я католик.
          – А…, – разочаровано тянет Бодо.
          Никто меня не поймёт, думает он. Будут говорить, что чокнулся доктор, с жиру взбесился, скажут, что тайный алкоголик был или ещё что придумают. А я хочу только простоты и гармонии. Не хочу забивать голову ненужными глупостями, не хочу нести ответственность и спасать бесполезные жизни, забитые мешаниной из чепухи с потугами на возвышенность. Теперь я точно знаю, чего хочу. Я желаю структуру и ясность, которые имеют смысл, хочу иметь простые и разумные цели, и чтобы никто не создавал мне искусственные угрызения совести, когда я перестану стремиться к надуманным идеалам псевдоразумных людей. Любить ближнего? Какая ерунда. Зачем мне жертвовать собой и пестовать инфантильную Паолину. Развивать ум, чтобы в конце сухой и длинной жизни выползти из библиотеки с сознанием, что всё эфемерно, зыбко, неточно, непознаваемо и сам чёрт ногу сломит, если примется выискивать, в чьих трудах закопана хоть крупинка правды. Сидеть же годами под деревом со скрюченными ногами и закрытыми глазами – противоестественно, это я как врач в два счёта любому докажу. Но эти как раз ближе всех к истине. Вот только к чему неподвижность? К чему уединённость? Нужно ли стать отшельником, чтобы жить, как предписала природа?
          – Ну, вот мы и пришли, спасибо, что проводили, – говорит Бодо господину Санмуганатану. – Выздоравливайте, через месяц в нашей больнице начнёт работать новый врач, специализируется именно на таких случаях, как ваш.
          – О, просто отлично, – индус прицокивает языком, предвкушая новые схемы лечения. – До свиданья, господин доктор, до свиданья. Ещё увидимся. Я придержу вам дверцу, а то они на сильных пружинах.
          Несмотря на суставы, господин Санмуганатан ловко открывает дверцу и ждёт, пока Бодо протиснется внутрь.
          – Прощайте, господин Санмуганатан, – говорит Бодо, и ему как-то обидно и жалко, что его последние слова такие банальные. Такие же глупые и нелепые, как и вся та жизнь, которую я оставляю теперь за этой дверью, думает он и входит в клетку.
          Маха как обычно сидит в центре на дубовой коряге. Увидев Бодо, она критически хмыкает, щелкает пальцами и хмурится, остальные бонобо замирают, кто где был. Через минуту решение принято, и Маха гортанным возгласом отправляет Бодо на его новое место в дальнем углу вольера, сердце Бодо громко колотится, а бонобо громкими криками и хлопками приветствуют нового члена общины.
          – Я дома, – проносится в голове у Бодо, когда он, пригибаясь, протискивается через эти ободряющие овации, – как хорошо, я дома.


© Copyright: Мария Шпинель, 2020
Свидетельство о публикации №220100900842


http://proza.ru/comments.html?2020/10/09/842