Ты и Я

Тихо. Он рядом. Иной, непонятный. Осторожно. Он доверяет тебе. Не всем, именно тебе. Ты говоришь с ним. Но это нельзя назвать языком, потому что вы из разных миров. Однако ты чувствуешь единение с ним, рождённое доверием. Ты просто знаешь, что он поймёт. И он просто знает, что ты не причинишь вред. Во имя жизни он отказывается от своего многовекового инстинкта тебя бояться. И ты, в свою очередь, отвергаешь своё многовековое желание над ним властвовать. Во имя жизни.

У южного лета есть своя музыка, и оркестр, исполняющий её, состоит из многочисленных цикад, неутомимо создающих монотонное потрескивание. Палящее солнце проникает сквозь задёрнутые шторы и ветер, проносящийся по квартире от одного открытого окна к другому, приносит лишь лёгкую прохладу, недостаточную, чтобы перестать мечтать об осени. Окно в моей художественной мастерской сломалось, и я рисую на кухне, разложив на столе планшет с натянутой акварельной бумагой и краски. Работать летом сложно, солнце, просачивающиеся сквозь волокна ткани, кричит: «Что ты тут делаешь? Тебя зовёт прохлада морской воды оттолкнуться ногой от обжигающего ступни песка и погрузиться в неё с головой». Впрочем, заказчик до осени не ждёт. Я стараюсь не отвлекаться и сосредоточить внимание на том, как кисть максимально точно скользит по намеченной траектории. В какой-то момент я понимаю, что мне необходима баночка с огненно-оранжевым оттенком и нужно за ней идти в мастерскую. Там душно и тихо, сквозь плотно закрытые окна не слышно соперничества цикад в исполнении любовных песен. Но кто-то всё-таки жужжит за белой шторой. Звук низкий. Значит, мой гость крупного размера. И, если вспомнить, этот звук я слышала и вчера, но не обратила внимания. Аккуратно заглянув за занавеску, я вижу, как в отчаянии бьётся о поверхность стекла большой полосатый шершень. Выбивается из сил, отдыхает на подоконнике и снова начинает свою нескончаемую героическую битву с непроницаемой прозрачной преградой, отделяющей его от мира. Я аккуратно закрываю штору обратно, обрекая своего непрошенного гостя на дальнейшую бесплотную борьбу. Беру баночку с краской и возвращаюсь к своему рабочему месту, обдуваемому тёеплым летним ветром. «Шершни, наверное, больно жалят»,— думаю я: «Если не открывать больше штору в мастерской, то он оттуда не вылетит. Сколько ещё дней он сможет выдержать под палящим солнцем? К завтрашнему дню он окончательно выбьется из сил, и к вечеру я найду его засохшим, протру подоконник и забуду о нём. Не переживай! Насекомые не обладают самосознанием. Он борется за жизнь, потому что так заложено природой, и он не испытывает эмоций. Это только в мультфильмах насекомые страдают и радуются, думают и переживают, а в жизни так не бывает. Шершни опасны! Разумно оставить его за шторой. Но он большой, может у него и мозг больше, чем, скажем, у муравья, и ему действительно страшно?»

Страшно то, что вместо работы, я переживаю за шершня. Принимая какое-то решение, всегда приходится определять то, чем ты пожертвуешь, выбирая один из путей развилки. В моём случае это будет укус шершня и урок на будущее о том, что моя сентиментальность не доводит до добра. Я беру широкополую шляпу одной рукой, другой — открываю дверь в подьезд: ближайший путь узника к свободе; собираюсь с духом и открываю штору. И что мне делать дальше? Я смотрю на шершня: его голова повернута в мою сторону. Вдох. Выдох. Хорошо, что меня никто не видит и мой безумный поступок останется при мне. Я говорю вслух, глядя на мохнатое полосатое брюшко опасного насекомого:

— Ты никогда не сможешь отсюда улететь. Ты умрёшь и иссохнешь. Залезай на край шляпы, я тебя спасу. Я тебя боюсь и, если ты приблизишься ко мне, я тебя убью.

Я жду секунду, две, три, четыре… Шершень, собрав последние силы, медленно заползает на край шляпы.

— Не вздумай взлетать! Сиди тихо, пока не донесу до окна!

Удаляясь от окна, я обхожу большой квадратный стол, заворачиваю в коридор, одеваю уличные шлёпки, не отводя взгляда от шершня. Спускаюсь по лестнице к расположенному в пролёте между этажами открытому окну. Шершень неподвижно сидит на бортике шляпы, вцепившись лапками в рельефную поверхность. Я показываю рукой в сторону распахнутого окна и мой несчастный гость, расправив прозрачные крылышки, улетает в сторону бескрайнего неба.

— А где круг почета над моей головой и прощальное «ж-ж-ж»? Лети, дружочек! Я рада за тебя!

Поднимаясь по лестнице, я думаю о том, что же сейчас произошло. В многомиллиардном мире насекомых не стало одним представителем меньше. У маленького существа, чей мозг меньше моего мизинца, получилось меня понять. Возможно, это просто совпадение, как и то, что в огромном космосе с бесчисленными выжженными планетами есть планета Земля, на которой одновременно живу я, он и другие, не похожие на нас. А, может быть, мне удалось немного повысить градус душевного тепла, этого неизученного никем явления, которое возникает между живыми существами, когда благо того, кто рядом, становится чуть важнее блага своего. Не знаю. Но жарко. Очень. Я ещё раз взгляну на окно и не увижу ничего, кроме синего летнего неба и верхних веток дуба, покрытых ярко-зелёной листвой.

PS: я никак не могла понять, будучи ребенком, почему некоторые живые существа у взрослых вызывают умиление, а другие — отвращение. На мой взгляд, ярко-рыжие, словно дубовые осенние листья, с блестящими спинками тараканы, были не менее прекрасны, чем бабочки. Всё, что живет, движется, обладает собственной волей, является великим чудом. Я протягивала руку и зажимала в маленьком кулачке алый бутон шиповника, чтобы почувствовать сквозь тонкие лепестки, как жужжит недовольный шмель. Как ещё дать ему понять, что в этом мире есть я, что я наблюдаю за ним, и он мне нравится? Я проделывала этот фокус много раз, зажимая в кулачке пчёл и шмелей, и они ни разу меня не ужалили.