ТИЙЕ БАРИ!

Из прохладного полумрака яффского ресторана, сквозь тонированные стекла Калека смотрел на суету многолюдной улицы, казавшейся белой от летнего солнца, и увидел его. Высокий парень, искавший вчера работу, в рваных джинсах, порванной на вороте белой футболке, вынырнул из беспорядочного месива толпы, быстро, размашисто, чуть подавшись корпусом вперед, подошел к двери, дернул за ручку. Дверь сухо щелкнула, мелко, глухо задрожав стеклом. Парень отступил на шаг, чуть нагнул лохматую черноволосую голову, не снимая солнцезащитных зеркальных очков, замер. Он стоял неподвижно с минуту - скорее всего, разглядывал свое отражение в темном стекле, на фоне толпы за спиной, глядя исподлобья, наморщив лоб. Калека знал: парень не может видеть его, сидящего у стойки бара. Может быть, с трудом - слабые очертания колонн, белые скатерти на ближних столах.
Парень кончиком ботинка пнул дверь, ответившую сухим щелчком, резко повернулся, пошел вокруг, к черному входу.
Он ударил непоколебимую, обитую жестью дверь черного входа два раза мякотью кулака, наклонил голову набок, к двери - прислушиваясь к угасанию последнего мельчайшего отголоска, пнул в железную раскаленную тишину.
Тишина лилась бесконечно далеким слабым звоном минуты две, потом изнутри донесся шорох странных, неритмичных шаркающих шагов, стихший у двери, переросший в натужный визг засова - его отодвигали медленно, с усилием. Наконец засов звонко стукнул, парень с силой дернул дверь на себя. На пороге стоял Калека. На вид ему было лет сорок - глубокие морщины на загорелом лбу... черные волосы, глубокие печальные черные глаза. Глаза глубокой тоски.
- Шалом.
Парню в зеркальных темных очках нравилось просто произносить это слово, оно звучало гораздо лучше родного змеиного “срсссть”, сухого американского “хай”.
- Шалом.
Калека, шаркая, повернулся:
- Бо. Вэ сгор этадэлэт, ахарэха. (Идем, и закрой за собой дверь).
Голос его звучал тонко, как голос шестнадцатилетнего, в темной прохладе каменных сырых стен.
Парень захлопнул за собой загудевшую дверь, звякнул засовом, снял темные очки. Синяя роба Калеки растворялась в полутьме коридора.
Калека шел медленно, очень медленно, наклоняясь то вперед, то вправо, волоча по шипящему полу правую ногу с неестественно вывернутой стопой, перенося неестественно прямую левую через невидимую низкую ступеньку, опираясь на нее всей массой, как на костыль, даже чуть выгибая назад, с шипением и свистом вдыхая-выдыхая воздух - движением и звуком напоминая несмазанное колесо медленной телеги.
Калека повернул направо. В небольшой кухне, слабо освещенной полосками утреннего солнца из двух маленьких окошек с полуопущенными трисами, остро пахло гнилью. Парень сжал зубы, быстрым взглядом окинул помещение.
Грязный пол - картофельные очистки, огрызки огурцов, жухлые листья салата, разбрызганные пятна хумуса, мусорный бак полон на четверть. Ворох острозаточенных шампуров на столе, груда немытой посуды в раковине. Голубой пластмассовый распылитель на полке около окон. Рядом, в стенной нише, две фарфоровые вазочки, в форме целующихся мальчика и девочки, с парой пыльных пластмассовых роз внутри, алой и белой.
Калека пристально смотрел на его лицо -  на распухшую переносицу, свежую  глубокую длинную царапину на лбу, он чувствовал это, просто не хотел отвечать взглядом на взгляд - сейчас, продолжал разглядывать фигуры с розами, чувствовал - взгляд черных глаз плавно скользит вниз, по свисающему лоскуту футболки, чуть задерживается на кровавых царапинах на костяшках левой руки, задумчиво стекает по грязно-голубым джинсам с пятнами жира, снова впивается в распухшую переносицу, разводы синевы под глазами. . . затухает легким свистящим вдохом.
- Сначала помоешь посуду, - снова короткий свистящий вдох. - Через час, в двенадцать, мы открываем ресторан.
Калека развернулся неторопливо, собираясь уходить.
 - Как зовут тебя?
Калека медленно повернул голову, корпусом оставаясь на месте… четкий, характерный еврейский профиль… печальные черные глаза из-под удивленно приподнятых бровей смотрели в стену напротив.
- Абрам, -  ударение было сделано на первом слоге. После короткой паузы Калека спросил:
- Как зовут тебя?
- Андрей.
- Тов (хорошо), - Абрам пошел в зал, медленно, покачиваясь, шаркая правой ногой, с присвистом вдыхая.
Он стоял, смотрел - Абрам приближался к проему двери, дальше начиналась темнота зала, чуть разбавленная белыми пятнами стен, каких-то столбов.
- Абрам!
Шарканье прекратилось, черная голова повернулась профилем, глаза снова уперлись в стену.
- Почему вчера… я искал здесь работу… хозяин…  он назвал тебя Махмутом?
Голова Калеки чуть дернулась.
- Здесь все меня так зовут. Я… меня не волнует. Раньше у них тут работал один - Махмут, с Газы. Четыре года назад. Потом я пришел, но они все время - Махмут, Махмут. Семья нехорошая - курят... Что я? Меня не волнует, - Калека хмыкнул, двинулся в зал.
 
Синяя роба постепенно растворялась в полумраке зала, шарканье незаметно затухало, почти сливаясь с тишиной. Он стоял, опустив голову, нахмурившись, предельно напрягая слух, пытаясь уловить момент отрыва в пустоту последнего мельчайшего призвука. . . не смог - шарканье растворилось постепенно в легком шуме с улицы, в обрывках громких разговоров, шелесте машин.
Он стал мыть посуду. Дробный звон льющейся на тарелки воды. Звяканье стаканов друг о друга. Дзиньканье вилок, падающих на железо раковины. Звонкий стук ударяющихся чашек. Набор смертельно надоевших звуков, всегда скользивших мимо сознания бесконечным потоком. Названных словами, так отдаленно напоминающими суть.
Но сейчас… сейчас он напряженно вслушивался в бесконечное эхо мельчайших призвуков, не обращая внимания на боль в переносице, легкий звон в голове от бессонной ночи. Пытаясь уловить один-единственный звук, услышанный ночью, засевший в памяти навсегда, пульсирующий в ушах. . .расколовший мир на миллиарды звонких осколков…
Да, все же так просто. Звук - это следствие удара. Любой звук, даже шелест листьев. Мельчайшего - удара. Слово - это звук, несколько звуков, серия ударов. Вся шелуха, связывающая людей на этой Земле, имеет одну основу - удар. Люди, в вечном стремлении к простоте, отбрасывают надоевшую смертельно шелуху, обращаются к первооснове, к Истине. Люди бьют друг друга - это естественно, суть всего земного - удар. Телом, полным крови, почувствовать обнаженную Истину, попрыгать на ней, пьяному от своего естества, уцепиться за обвалившееся небо… повисеть на нем, качаясь… вовремя спрыгнуть… не спрыгнуть. . .
Он выключил воду. В наступившей тишине услышал медленно подступающее шарканье. Не похоже на удар, скорее - прикосновение. Движение губ. Быстрый взгляд на фарфоровые фигурки в нише… да это мир прикосновений, мир ударов, влитый в человека.
Электрический свет летней ночи вспыхнул в его сознании, он увидел себя, тупо бродящего вместе с толпой по набережной Тель-Авива, после пятнадцати часов работы за “кэш” в прибрежном ресторане. Ступни в кроссовках горели на медленном огне при движении - при остановке они начинали полыхать. Он шел бесцельно, по инерции - подхваченный всеобщим бесцельным движением. Пытаясь спастись, он перебегал улицы, не глядя на светофоры, перед гудящими машинами - они казались детскими игрушками в вихре мигающих разноцветных огней, из них доносилась тупая музыка, похожая на тиканье взбесившихся часов.
Он шел от моря… он бежал от моря, он спасался от бесцельного моря и бесцельной толпы - навстречу текла людская река: сытые довольные лица пожилых мужчин и женщин, застывшие в вечной секунде счастья молодости лица парней и девушек, обнявшихся… ему казалось - фарфоровые лица красивых дорогих кукол - они блестели в ярком электрическом свете.
Около маленьких кафешек, на 4-5 столиков, до последнего миллиметра уставленных пивными бутылками и банками, сидели мужики-работяги - румыны, поляки, таиландцы, вьетнамцы, со стеклянными бессмысленными глазами: они автоматическим жестом брали бутылку, даже не глядя на нее, глядя куда-то внутрь себя, в свое отупевшее от алкоголя сердце, глотали пиво, ставили бутылку назад, вставали, шли - как роботы, с напряженными челюстями на хмурых лицах, шагая тяжело, широко, заставляя себя сохранять равновесие - это выглядело так неестественно. . .
Он бродил по улицам, не зная куда идти. Совершенно случайно, он зашел в этот паб, пройдя около фонарного столба, забрызганного кровью, поднявшись по ступенькам с грязными бурыми пятнами. Никогда раньше он не был в подобном месте, все увиденное навсегда отпечаталось в памяти искрой-вспыщкой, время от времени пульсирующей в мозгу.
Мокрый от пива, грязный пол. Колыхающаяся в тесноте толпа, зажатая собственными тенями на стенах и стеклах. Из больших колонок, над головами, заглушая все звуки Земли, ревут “Оазис” и “Нирвана”. Рослый голубоглазый блондин правой рукой с разбитыми костяшками обнимает длинноногую красавицу-израильтянку в рваных джинсах. Невысокий марокканец-средневес у входа целует в губы блондинку с лицом и фигурой супермодели, его руки плавно скользят по ее телу, вверх-вниз, она довольно улыбается. Как ошпаренный, вдруг, марокканец отпрыгивает в сторону, засаживает в грузное чучело упитого хиппаря с мутными глазами полубоковой-полуапперкот левой - раз! два! три! - кулак высекает из зубов, из подбородка тот самый неповторимый звук. Выпихивает пьяного на улицу Молниеносно отпрыгивает от длинного, вспыхнувшего белым в свете фонаря ножа, сталь обрывается коротким звоном, уткнувшись в стену. Дикий коктейль музыки, пива, секса, насилия - в одном стакане. Маленькая универсальная модель мира.
Звук, выдолбленный крепко сжатым кулаком из лица. Знакомый с детства, десятки раз слышанный потом. Просто ночью он упал в сознание, переполненное водоворотом единственных звуков последних недель - стука тарелок, звона стаканов, лязга ножей и вилок. Он не был похож ни на один, и в то же время на все, слитые воедино. Наверное, он был похож на стук фарфоровых статуэток друг о друга. Всегда существовавшая грань между естественным и искусственным исчезла. Если об этом думать, можно сойти с ума.
Он стоял согнувшись, облокотившись на прохладное железо раковины, не замечая Абрама, стоящего в двух метрах.
- Ты устал?
Он вздрогнул и выпрямился.
- Нет. Нужно еще что-то делать?
- Да. Вынести столы и стулья наружу, расставить. Пойдем.
Он вынес все столы наружу, на каменные плиты перед рестораном, начал расставлять стулья. Откуда-то появился Исраэль, молодой хозяин, с небритой физиономией, мутными глазами. Хмуро буркнул вместо приветствия: ”А, пришел… Возьми этот стул и поставь его там. Ты будешь работать до восьми вечера. Десять шекелей в час. Понял?” Он не ответил, нахмурился, стал расставлять стулья.
До 12 оставалось 10 минут. Исраэль заметался, порывисто, нервно стал выносить стулья, совершая массу лишних движений, потом побежал на кухню, вернулся со стаканом воды.
Он поставил последний стул, пошел на кухню выпить воды. Калека сидел на стуле с рваной кожаной обивкой, нанизывал кусочки мяса на шампуры, наклонив голову, как будто прислушиваясь к вкрадчиво шуршащему мясу.
С улицы донесся короткий звонкий шелест осколков. После паузы чей-то грубый низкий голос сказал: ”Исраэль, ма ата, мэшуга? Бэ паам аба ани этба отха!” (Ты что, сумасшедший? В следующий раз я подам на тебя в суд!) Послышался нервный резкий смех Исраэля: ”Ха-ха-ха, литбоа оти! Тьшма, ата, ани ло арави, ани еуди, вэ гам аити ба цава, аз…“ (Подать в суд на меня! Слушай, я не араб, я еврей, и к тому же был в армии, так что…)
Исраэль, захлебываясь, говорил что-то еще и еще - он уже не понимал смысла. Калека усмехнулся, продолжая нанизывать мясо.

День прошел незаметно, в беготне. Работать официантом ему не дали. Посетителей обслуживали хозяин с многочисленными родственниками, называвшие Калеку Махмутом. Он убирал со столов и мыл посуду, не снимая черных очков. Исраэль позвал его один раз: ”Эй, бичо!” Он подошел вплотную к Исраэлю, глядя исподлобья, жестко сказал: ”Шем шели Андрей, тов?” (Меня зовут Андрей, хорошо?) Исраэль посмотрел пронизывающим взглядом, усмехнулся, отвел глаза.
Вечером схлынула волна посетителей, спала жара. Дали поесть. Он сел за крайний столик, лицом к блестящему морю, красному закатному солнцу, закинув ноги на спинку соседнего стула, длинно заскользил зубами по звенящей стали шампура, сдирая мясо.
- Трахаться хочу,- напряженно-зажатым голосом куда-то вбок сказал незаметно подошедший Исраэль. Потом спросил, нет ли у него девчонки, которая хотела бы работать в ресторане. Он сжал зубы и покачал головой. Все верно -  нет национальностей, все люди равны. Но вчерашний парень, успевший один раз полоснуть ножом лоб, оставив кровавую морщину, был похож на Исраэля.
Из высокой граненой башни минарета, почти над самой головой, опять тягуче полились непонятные слова молитвы, наполненные железом громкоговорителя, пропитанные дикой гармонией, постепенно вытягиваясь в один безукоризненно ровный длинный звук, похожий на вой сирены в Йом Зикарон (День Памяти погибших в войне) застывшей остротой; этот звук стекал по граненой башне, он сливался с ней прикосновением… не угасал -  обрывался резким ударом о стену мгновенной тишины. Звук повторялся снова, снова, снова в конце фраз с непонятными словами молитвы, он начинал казаться осязаемым, оседая на людях, домах, тонированных стеклах, он становился фактом естественного перетекания прикосновения в удар. . .
Он закончил есть, пошел на кухню, помыл посуду, стал подметать, глядя в синюю спину Калеки. Тот по-прежнему готовил шашлыки - маленькие бесформенные кусочки холодного скользкого мяса, спокойно, методично насаживал их на острую спицу… совсем как в пабе, подумал он, потные тела людей беспорядочно метались на мокром от пива полу, судорожно натыкаясь на резкие удары ритма, среди собственных теней.
…Трое плечистых загорелых мужиков в инвалидных колясках, видные в просветы толпы, жилистыми мощными руками крутят колеса вперед-назад, поворачиваются корпусом влево-вправо, стараясь попадать в ритм, улыбаются и смеются, широко открывая рот с ровными белыми зубами. На колени к одному садится блондинка-супермодель, другого берет за руку накрашенная израильтянка с длинными пушистыми волосами, они пытаются танцевать вместе… если это можно назвать танцем.
…Расступившаяся толпа. Трое по очереди подкатываются к выходу, к ступенькам. Два потных мускулистых парня поспешно бросаются к ним, отпихивая стоящих на пути, нахмурившись, с суровыми лицами, осторожно, потихоньку сносят инвалидов вниз. Возвращаются обратно - сжав зубы. Растворяясь в толпе.
- Эй, алё, мистер, бо, ткабель эт кэсф шлха, (Иди, получи свои деньги) - закричал Исраэль снаружи. Идя к выходу, он посмотрел на большие часы, над баром - 9 часов. 10 часов работы - стольник.
На улице горели фонари. Исраэль стоял у фонаря, около мангала с чуть тлеющими углями, протянул ему 90 шекелей:
- Ках эт зэ. Амарти, ше таавод ад шмонэ. (Возьми это. Я же сказал, что будешь работать до восьми).
Он снял очки, сузил глаза, отвыкшие за день от яркого света, начал сверлить взглядом Исраэля. Все-таки Исраэль похож на того парня, думал он, такая же наглая небритая морда, мутные глаза.
Он смотрел и думал. Этого ножа вчера в пабе могло не быть. Нужно было всего лишь ударить первым, потом - добить. Так делали все дворовые друзья, оставшиеся в живых, пусть не на свободе. Так должен был всегда делать он. Это было естественно, это было в природе вещей, из которых состоял мир.
Но музыка, эта проклятая навечно адская музыка, давным-давно плавно, нежно, густо выдавленная из смоченной потом деревяшки-скрипки смычком с белым конским волосом, осязаемая, заползшая ядом в сердце навсегда, время от времени отравой закипавшая в крови от новой красивой мелодии, последних лучей заходящего солнца, плеска ночных волн… это было смешно, но это было, было, было так! от шелеста листьев, который тоже был ударом!... навсегда оставшаяся символом прикосновения - не удара… она была не из этого мира, ее следовало забыть - она размывала опасность и делала людей братьями - она несла смерть. Она была так красива, что убивала желание жить. Желание жить…
Он нахмурился от кольнувшей в сердце боли. Исраэль по-прежнему смотрел мутными глазами. Одной секундой ночь промелькнула в его сознании. Он увидел себя со стороны, сидящего в пабе у стены на табуретке, лица вокруг.
     Да, эти лица - смуглая кожа, перебитые носы, лбы, морщинистые от вечно приподнятых в ожидании опасности бровей. Матросы, работяги, прожигатели жизни. Они, приползшие в этот паб по разным тропинкам, с разных концов земного шара, минуту назад не подозревавшие о взаимном существовании, с каким-то веселым остервенением бросались навстречу, жали руки и хлопали по плечам друг друга, как старые школьные друзья, с отчаянной радостью спрашивая и отвечая, выплевывая друг на друга пахнущую убийственным перегаром душу сквозь блаженную, райскую - казалось - навечно приклеившуюся улыбку. Поглощая чужую душу через это же отверстие скалящейся улыбки, покачивая мертвой от спиртного, отключенной головой - придатком, необходимым лишь для проверки силы кулака и улыбки - в такт голосу, орущему в ухо, в такт громкой музыке, вспухшей паутиной вен, кровью поглощая и впитывая поток слов и звуков, неестественных, механических звуков, делающих людей братьями в этом мире, звуков механической музыки… ему казалось - это она превращала людей в пустых  фарфоровых кукол, наполненных дракой и cексом до краев…
      Но наступал момент другого ритма и другого слова, и улыбка сжималась в узкую, похожую на шрам, щель, и крепко сжатые кулаки, пропитанные Работой, раскупоривали лица, брызгающие кровью и мертвыми звуками, чувствующие мученический кайф от боли и приближение рая...
      И все они плыли в рай в потоке звуков слов и ударов, бездумно плескаясь в нем, счастливые от своей и чужой физической боли и от того, что о ней можно будет потом рассказать, громко, не стесняясь, выплеснуть душу через широкое отверстие улыбки. И, блаженно улыбаясь, слушать о чужой боли. Не чувствуя ее. Не чувствуя боли и злости, не чувствуя страха смерти. Потому что впереди у них была вечная жизнь. Потому что вечная жизнь была у них уже сейчас. Вечная жизнь фарфоровых кукол.
      Послышалось легкое шарканье. Краем глаза он увидел приближающийся слева темно-синий силуэт, застывший в метрах трех, в дверном проеме, в полумраке.
      - Тэн. Ли. Мэа. Шэкель. (Дай мне сто шекелей).
       Он подумал и добавил:
      - Ххшшаф. (Сейчас).
       Все звуки последних недель сводились к шуршанию денег. В этом была соль Земли. Шорох как венец всего. Двадцатки, пятидесятки, сотки. Он поменяет на доллары шуршащий ворох, повезет домой.
       Домой. Тот же принцип, та же схема.
       Кожаные небритые челюсти. Оловянные глаза. Бабушка с дедушкой складывают в деревянную коробочку затертые тысячи на черный день, смотрят телевизор 30-летней давности. В минус двадцать они идут с санками за километр к реке - набрать в бочку воды из проруби. Железные полозья санок скользят по снегу.
      Исраэль что-то прочитал в его глазах, в его бровях, в уголках рта. Достал из штанов металлические 10 шекелей, протянул ему вместе с 90, буркнул:
      - Аль таво махар, ванта? Зэу. (Не приходи завтра, понял? Все.)
      Исраэль ушел на кухню. Он подошел к темной фигуре Калеки, стоявшего у края двери, в тени, на него не падал свет фонаря. Черты лица скрывал полумрак, отчетливо были видны лишь белки глаз. Слишком расширенных глаз.
       - Тов. Леитраот, Абрам. Коль тов леха. (Хорошо. До свидания, Абрам. Всего хорошего тебе).
       Рука Абрама оказалась какая-то мягкая. . . даже нежная. И теплая.
       - Коль тов гам леха, - Абрам не отпускал руку. - Тийе бари. (Будь здоров!)
       Он хотел сказать: “Гам ата тийе бари” (Ты тоже будь здоров), не смог. Абрам отпустил его руку, отчетливо повторил:
        - Тийе бари.
        - Тода, Абрам, тода. Леитраот. (Спасибо, Абрам, спасибо. До свидания).
        Он одел очки, развернулся, зашагал по улице твердой походкой усталого гордого человека, для которого нет усталости, которая может заставить его, шаркая, подволакивать ноги.
         Через пятьдесят метров он оглянулся. Через черные очки, стоящая в тени фигура Абрама казалась продолговатым комом.
          - Тийе бари, -Абрам повторил громче, отчетливо, пытаясь заложить эту мысль в его сознание навсегда.
          Он резко мотнул головой вниз, пошел, уже не оглядываясь.
          Незачем было оглядываться. 

                1997 г.   

(впервые опубликовано в газете "Секрет", №165, Израиль, 1997, а также в книге "Майский балаган в четверке", 2004)