5. Иван Шмелёв - небесное в земном

Часовня на Валааме. Фото Андрея Кошелева

     «Я глядел в светлое небо, за елями, – пишет Шмелёв. – Умолкнувшие крики тревоги-радости остались  в душе моей. Остались накрепко. Эта встреча у Валаамской часовни, в лесной глуши, не прошла для меня безследно. Теперь я знаю это. Отозвалась через много лет, отозвалась неожиданно, в унылые дни жизни, когда я искал себя, – и не находил, – когда  я служил во Владимирской губернии, и служба мне становилась  в тягость. Сколько раз спрашивал я себя, какую  же мне избрать  дорогу, чего же ищет моя душа. Смутны были эти тяжкие дни блужданий, недовольства собой, сомнений. Так и буду до конца дней ездить по городкам, проверять торговлю, ночевать на постоялых дворах, играть в преферанс и в винт, выпивать после роббера, ожидать наградных и повышения по службе. Иногда намечался просвет какой-то, вспоминалось, что когда-то писал, печатался, начал сразу с почтенного, «толстого», журнала, студентом, на первом курсе… написал книжку даже – правда, незрелую и дерзкую, «На скалах Валаама», задержала её цензура, вырвали тридцать шесть страниц из неё, и пришлось переделать и вклеивать…хвалили меня за эту книжку и бранили… – и после того замолк. Десять лет не писал, ни строчки. Не думал, что я писатель, страшился думать, не смел. Писатель – это учитель жизни. А я? Я же так мало знаю. Писатели, это – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой… И я забыл о писательстве.
     И вот, пришло. Помню, в конце августа, в тяжкие дни сомнений и блужданий, чуть не отчаяния, пошёл я за реку Клязьму, – уйти от себя, забыться. (…)  Помню,  лежал на пригорке, думал в тоске давящей, искал «пути». И вдруг, как в лесах на Валааме… далёкий-далёкий звон, особенный звон, с подтреском,  будто на деревянных струнках перебирает кто-то…ближе, громче, слышней. Накатывало стукотливым звоном. Вспомнилось – журавли?! С той, Валаамской «встречи», – как раз десять лет минуло! (…)  Звонкий, сверкающий косяк птиц, хорошо знающих свою дорогу, влекущий,  радостно-будоражный и торжествующий. Всё позабыв, мыслью я уносился с ними в голубизну. Затихли крики, угасло последнее сверканье, – потонуло за ёлками. А я всё провожал его, всё следил: во что-то смотрел, не видя, – только голубизна влекущая. Не думая, не сознав, – нашёл. Эти две «встречи» слились в «одно». С того и началось писательство.
     В тот же вечер написал я первый, поле десятилетнего ожидания, рассказ, детский рассказ – «К солнцу». Послал в «Детское Чтение». Его напечатали охотно и просили прислать ещё. Забыв службу, я писал радостно и легко, «не видя», – «в голубизне». Жил и не жил, не сознавая. Не задавал вопроса – куда идти? Скоро почувствовал я силу сказать жене: «кажется, я нашёл, что надо… надо бросить службу». Она сказала спокойно, твёрдо: «я на всё готова, лишь бы тебе было хорошо». Не зная, что ожидает нас, она с верою приняла  открывшийся неизвестный путь, трудный путь. И ободряла меня на нём всю жизнь.
     Думал ли я тогда, у лесной часовни, что всё это как-то отзовётся в жизни, как-то в неё вольётся и определится? И вот, определилось. Связал меня Валаам с собой. Вспоминается слово, сказанное нам схимником о. Сысоем, в скиту Коневском, несознанное тогда, «теперь», для меня, раскрывшееся: «дай вам Господь получить «то, за чем» приехали». Тогда подумалось – а за чем мы приехали? Так приехали, ни за чем… проехаться. И вот, определилось, что – «за чем-то», что было «надо», что стало целью и содержанием всей жизни, что поглотило, закрыло жизнь, – «нашу» жизнь.
     Встречу и препростую беседу с  о. Сысоем ни пересказывать, ни цитировать смысла нет: её надо, медленно идя за словом Шмелёва, прочесть душою. Лишь напомню, что в церковь во имя Коневской иконы Божией Матери Шмелёвы заходили и запечатлели в памяти «бревенчатые тёсаные  стены, скромный иконостас» да запах «сосны и ладана»…
     Впрочем, сцену прощания с «прозорливцем» и «твёрдым в  искусе» схимонахом всё же приведу:
     – Прощайте, о. Сысой» – подошёл я к нему.
     – Бог простит, Бог простит…  простите нас грешных…
     Я пожал с грустным чувством его восковую руку – ручку. Было мне почему-то его жалко, думалось, старенький, не долго ему пожить осталось. И ещё подумал: «а ему, может быть, это радостно… ведь он верит в вечное, небесное…»
     – Прощайте… больше уж не увидимся… «здесь»… – сказал он, словно на мои мысли, и посмотрел мне в глаза. Было в его глазах что-то… чего он не высказал словами: «там» свидимся»? (слова и фразы, взятые в кавычки, подчёркнуты Шмелёвым – Г.К.)
     Пожить о. Сысою всё же оставалось… Пожить и многое пережить: он умер в 1931 году. Иеромонах Сергий, на руках которого отошёл старец, написал о нём: «По смирению он не был в священном сане, но как духовник принимал откровение помыслов и был весьма опытен как духоведец. Говорят,  длинные очереди стояли в ожидании исповеди у него».
     Повезло Ивану Шмелёву: по благословению старца Варнавы он прошёл вне очереди на беседу с опытным духоведцем. Приведу, пожалуй и сон, приснившийся Шмелёву в Валаамской гостинице, и то, как он отозвался в его душе (и судьбе) через 40 лет:
     «Пе-нию вре-мя…» – слышится заунывный голос, – «мо-ли-тве ча…а-ас!» – резкий звонок, за дверью, говорит мне неодолимо, что от спевки не увильнуть. И вот, где-то уже поют…и, как-будто, отец диакон, церкви Николы в Толмачах, приходивший в гимназию служить панихиды и молебны с гимназическим батюшкой, почему-то грустный, уже возглашает в зале: «Господи Иисусе Христе… Бо-же наш…» – и умолкает. Яхочу спать, но о.диакон не уходит. Я  чувствую, что я ему очень  нужен, и он где-то стоит за дверью и ждёт меня, и опять  начинает возглашать: «… поми-луй на-ас!»  И звонит, звонит за дверью.
     Сколько же лет прошло с той валаамской ночи? Со-рок лет! А я ещё слышу этот звонок и возглас. Думалось ли тогда – что будет?! Думал ли я, что о. диакон от Толмачей – не простой диакон, а знаток творений Отцов Церкви и… Достоевского, что он станет иеромонахом, примет схиму, примет великий подвиг русского старчества, как о. Варнава у Троицы, как старец Амвросий Оптинский, (…)  Думал ли я тогда, в прочной российской безмятежности, что придёт страшная година, и этот о.диакон призван будет из крепкого затвора, из Смоленско-Зосимовой пустыни, как почитаемый православной Русью подвижник иеросхимонах  Алексий, на Всероссийский Собор, там ему выпадет высокий и строгий жребий – вынуть из-за иконы «Владимирской Богоматери» написанное на бумажке имя Святителя – Патриарха – Мученика Тихона? Думал ли я, что этот звонок и возглас «о.диакона», – «время пению, молитве час», – как бы приснившийся мне, станет и для меня знамением чего-то?!...»
     Уж не этого ли отпевания у «Донской», близ раки со святыми мощами Святителя Тихона Московского? Чудный, почти пророческий сон! Впрочем, почему «почти»? Хоть и смутно, но просматривается в нём удивительная «нить сцеплений»! Правда, не достаёт одного звена судьбы – Валаамского. Вот оно: перед тем, как помолиться и вынуть жребий с именем будущего патриарха, затворник Алексий накинул на себя мантию настоятеля Валаамского монастыря игумена Маврикия, которого очень высоко чтил.

Начало: 1. http://proza.ru/2020/11/02/973
        2. http://proza.ru/2020/11/02/986
        3. http://proza.ru/2020/11/02/998
        4. http://proza.ru/2020/11/02/1114

Продолжение: 6. http://proza.ru/2020/11/02/1132