Очень старое 7

Нашлись залежи десяти-и-большей давности. Пусть будут тут. Спасибо.

Первое, что мы делаем выйдя из кают - отдаем честь - я и все остальные, весь экипаж - капитану Айзенку Эрроузу, чей прах в этот же момент вылетает из-под шляпы его верного помощника и слуги, может даже - любовника - старика Вильгельма. Руки трясутся от усталости, голода, недостатка сна и лекарств и, конечно же - от волнения. Наше судно нависло над площадью, заслонив собой огромную светящую лампу - Солнце и облака, с которыми мы - я, в частности - породнились за столько месяцев воздухоплавания. Наше огромное судно плыло на потоках горячего воздуха долгие месяцы - их было пять или шесть - полгода высоко в небе - в первую же неделю тело почти полностью стало обветренным, а через две - начало лихорадить. В высоте холодный воздух и ветер резали наши тела больше, чем мы резали пищу ножами. Капитан Айзенк Эрроуз сильно болел еще до начала полета, но все равно вел нас почти до конца, пользуясь тощими руками своего помощника- тот смотрел на Капитана с немой нежностью, блаженным оцепенением, точно такими же трясущимися руками выполняя всю работу, все указания, но так - будто они были твердо фиксированы, как полимерные канаты, фиксирующие баллоны нашего судна. Мы все болели, это неизбежно, когда путешествие идет таким образом, да еще из места, пораженного эпидемией - мы удрали оттуда, удрали как крысы, ища в светлом, приветливом, сухом Канзас-Сити убежища, здоровья и ясных улыбок, захватив с собой столько лекарств и припасов, сколько только было возможно забрать из аптек погибающих, горящих бунтами районов за долгую ночь. Но привет, Канзас-Сити!
Здесь светит солнце, здесь тепло и нас встречают изумленными глазами. Вильгельм первый слетает с трапа и бросается в ноги, целует и плачет, какого-то фермера - сухие и черные, босые, с надломленными ногтями. Целует и плачет, сжимая в руках свою шляпу с остатками белоснежно-чистого пепла. Он продолжает вылетать пылью в это светлое место, куда мы все так стремились. Я стремился со всеми. Тут должно быть лучше - раньше думалось так, но простояв тут, сверху, охватив глазами ту толпу несчастных, бедных и черных, эту сухую светлую, почти золотую землю, песок, мертвую траву и собак без челюстей, с которыми играют дети в тряпье, что-то внутри начало вертеться в разные стороны. Правда, может зараза...
Сколько времени прошло, мы потратили, я потратил, пока экипаж спускался по медному трапу? Тут, наверху, все кажется немного ничтожным - это явно не то, что рисовали красками на плакатах и вешали мы в своих хибарках, каютах. Мы каждую ночь стояли подолгу, в одних тряпках - в которых не было жарко однажды, где-то высоко над пустыней, с песчаными ветрами, разодравшими глаза, одежду и кожу - под ветрами и, проходя через очередное облако, будто тонули в нем, задыхались - бедняга Орро захлебнулся телом облака, мы скинули его вниз - ради чего? Мы уносили ноги от хаоса, через хаос, познав его и начав думать так же, пришли к своей цели - порядку и свету, абсолютно не приспособленные к этому месту. Сколько времени должно пройти, пока мы не поймем это? Пока только что-то вертится, но это может быть всего лишь зараза.
Вильгельм Все еще плачет, но уже по чему-то другому. Эрроуз все еще в его старческом сердце, как накипь, засел в правом желудочке и мешает протоку твердеющей кровь, но он не вызывает больше ни слез, ни страха, боли и унижения, только щекочет воспоминания в носовых пазухах старика Вильгельма, который уже не плачет, а бьется в истерике по неизвестным причинам, и сквозь всхлипы и рев постепенно начинает проклевываться смех. Экипаж стоит на песке и смотрит по сторонам, и все трясутся от негодования - я чувствую это, сжимая рукоятку своего револьвера. По сути - это не совсем экипаж, они, как и я, как и мы - рабочие (в общем то, они и есть мы). Двигали это судно вперед, вверх, к свету, в добрый, приветливый, гниющий точно также, только другой заразой - Канзас-Сити. У нас, у них за спиной - Корабль, судно, долгая дорога обратно (смерь более вероятна, а пустой корабль рухнет в самое пекло, как один из тех самых сказок), в наше место, наш дом, разграбленный и сожженный, подальше отсюда. Я чувствую пульсацию в их глазах (вернее сказать - в моих), надо только сделать верное решение, шаг вперед, и все понесутся, согласно рабочему уставу.
Вильгельм вцепился в ногу ребенку своими стальными зубами, уже просто хохоча, в поднявшихся воплях и пыли жестокого, солнечного, сухого Канзас-Сити, Айзенк Эрроуз одобряюще кивает своей головой, по-капитански сухо улыбаясь. Мы тянем наверх и достаем, одним блестящим движением, длинный ствол с барабаном и делаем выстрел. Я что-то кричу, Вильгельм смеется и бьет камнем безногого мальчика. Мы хватаем жителей мертвого, вымершего в сухости радостей Канзас-Сити, и тащим их в печку, где совсем недавно был сожжен улыбающийся с солнца и блестящих предметов Айзенк Эрроуз, чтобы мы смогли прилететь в эту пыль и заразу, печальное место людей без эмоций с черной морщинистой кожей - Канзас-Сити, которым мы грезили, он являлся нам в снах в странном сиянии, размытыми картинками показывая нам свои убогие улицы - Канзас-Сити, выжженный солнцем - Канзас-Сити- мальчик и Вильгельм - Канзас-Сити - песок, тоска и отчаяние - Канзас-Сити - Айзенк Эрроуз - боль, унижение, зараза где-то в правом желудочке - Я чувствую это - Канзас-Сити.