Разговор с психиатром, которого не было-15

   ***

- Вы утверждали, что Ваше "отклонение от нормы" вызвано стихами, преимущественно, немецкими..
- Да. Будучи студентом, я читал Гельдерлина, Рильке и немецких экспрессионистов. Разумеется в переводах, ибо оригинала я не знал. Помню из Гельдерлина: "мне Диотима небом ниспослана". Это навсегда предопределило мое отношение к женщине. И это только принесло мне несчастье.. Впрочем, мое счастье, - это, наверно, несчастье. Иного не дано. Потом еще вот это: "«Знак бессмысленный мы, Мы не чувствуем боли и почти Потеряли язык на чужбине»". В то время я еще читал Кафку и Хайдеггера, и как-то это соединилось. Нехорошо соединилось. Ибо я потерял поиски смысла в жизни. Чары бессмысленности покорили меня, я почувствовал себя чужим в этом мире, и уже навсегда. Нет, высший смысл есть, но я о своем общении с миром. Потом было начало поэмы "Патмос", снова из Гельдерлина: "Близок Бог и непостижим. Где опасность, однако, там и спасение". Это предопределило мои мистические ощущения. Как будто цитата из пророка. А когда я узнал, что Гельдерлин сошел с ума, и при этом продолжал писать стихи, я понял: писать стихи – это двигаться к сумасшествию. В этой же поэме есть слова "Сломался скипетр страстей Божьих". Наверно, это вольная цитата из какого-то лютеранского гимна, но как сказано! С тех пор я не мог думать о Страстях иначе. В этом было такое глубоко поэтическое присутствие Его Страданий..
Да, и Рильке. В переводе Микушевича, из "Часослова": "Господь, большие города обречены небесным карам,  Куда бежать перед пожаром? Разрушенный одним ударом, исчезнет город навсегда". И дальше, и дальше. Что могло быть чудеснее этих строк? Даже неважно, что там в оригинале, но когда я это прочел и записал в высокую и толстую тетрадь, мир потемнел для меня, и стал осенним, и зажглись вечерние фонари, и свет приобрел очертания какой-то одинокой и меланхоличной фигуры, - этой фигурой был я. И я жил в этом городе, и до сих пор живу, хотя физически нахожусь в другом.. А потом было начало из первой Дуинской элегии в переводе того же Микушевича:
"Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой? Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулся Вдруг моего, я бы сгинул в то же мгновенье, Сокрушённый могучим его бытием. С красоты начинается ужас. Выдержать это начало ещё мы способны; Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен".
Что может быть таинственнее этого? Ангел ужасен - не в смысле "некрасив", а в смысле превосходящей все красоты. Мне представлялась готика, какая-то провинциальная Германия, и человек, сидящий в темном кабинете у пустых листов бумаги и с пером в руке. Он был сумрачен, как средневековый замок, а рядом с ним была скульптура ангела.. И этот ангел раскрывал завесу пространства и времени, и сиял.. И эти ангелы Рильке вошли в мою жизнь, и стали частью моего мира.. Потом еще были два Георга - Гейм и Тракль. Оба умерли, не дожив до тридцати, и мне нравилась их пасмурность, их ощущение смерти и заката Европы, это было так эстетично и так пророчески.. Но вот их строчек я сейчас не вспомню.. Только вспоминаю, как было интересно и вдохновенно их читать, - я и существовать-то мог, их читая.. И напоследок - Стефан Георге, и его "Ландшафт":
Ты помнишь ли октябрь, когда мы двое,
Сквозь пламенную киноварь листвы,
Сквозь черноту стволов и зелень хвои,
Брели, внимая смыслу их молвы?

И по сию пору не могу избавиться от ощущения, что я хожу в лесу по этим строчкам как по тропинкам, и что у меня всегда октябрь. Читая этих поэтов, я, видимо, и свихнулся. И теперь уже нет другого пути. Я прикрываюсь этими цитатами, чтобы выжить и скрыть свою ненормальность. Или, чтобы обнажить ее? И я понимаю, что в оригинале все это звучит иначе. Но для меня это звучит так, и постоянно будет звучать. И апокалипсис где-то рядом с этими словами. Он разлит повсюду. И ангелы. И города с карами. И, надеюсь, Христос..