Вы не задумывались над тем, почему спрашивая возраст человека, мы задаем вопрос «сколько ему лет?»? Не зим, не вёсен, не осеней, а именно лет? Наверное, потому, что лето – самый насыщенный сезон, от которого в большей степени зависит благополучие года в целом. В Ивановке оно всегда было наполнено без преувеличения тяжелым, но благословенным богом, трудом – выпас скота, работа на колхозных полях и личных огородах, сбор и консервирование ягод, грибов и овощей, заготовка сена, дров… Об отдыхе зачастую и речи не могло быть. Поэтому мы всегда с завистью смотрели на приезжавших к нам отдохнуть городских из Тбилиси, Рустави, Марнеули... Называли их дачниками. Кстати, это слово у нас было нарицательным. Фраза «авутос амон ташникос эн» (он как дачник) означала, что человек, к которому она адресована, отъявленный лентяй. Так вот, разодетые в яркие летние одежды, в цветастых шляпах и с зонтиками в руках, они беспечно бродили по селу и его окрестностям. К ужасу наших жителей, некоторые из приезжих девушек ходили по улицам в шортах, иногда даже мини, сопровождаемые неодобрительными взглядами ивановских женщин, шепчущих себе под нос: «Тон ликопапонац на шезо, авите намус кеш!», что было аналогом емкого русского слова «срам!». Естественно, молодые ивановские парни с плодородным черноземом под ногтями и плотными пучками волос в интимных местах тут же влюблялись в них, нередко с драматическими последствиями.
Больше всего нас удивляли зонтики, с которыми многие из приезжих практически не расставались. Факт того, что дождя не было, а зонтики, тем не менее, имелись, наводило на мысль о том, что у них какая-то форма помешательства. Дело в том, что зонтиками в Ивановке мы не пользовались даже в дождь. Их у нас и не было. Для непогоды в каждом доме имелись брезентовые плащи с капюшоном и резиновые сапоги – и от дождя защищали, и руки оставались свободными, чтобы их применять по назначению. Да и во многом другом приезжие были странноватыми. По их же рассказам в городе у них было все, о чем мы, деревенские, мечтали — лимонад, конфеты, печенье, пирожные, кафе… Поэтому для нас как минимум казался странным тот факт, что они набрасывались на ивановское масло и сыр, и даже яичницу, с такой жадностью, будто только что вырвались из концлагеря. А вид нашего окорока или сала с розовыми прожилками мяса, припорошенного ароматными специями, и вовсе вгонял их в ступор. Чудаки!
90-е годы перевернули нашу жизнь с ног на голову. Тотальный бардак, этнические конфликты, махровый бандитизм и экономический кризис в некогда цветущей республике - все это привело к тому, что скрытая в подсознании людей красная кнопка под названием «инстинкт самосохранения» сработала. Тревожный вой этой внутренней сирены заставил людей искать выход из сложившейся ситуации. И трудоспособное население Ивановки потянулось за лучшей долей на свою историческую родину – Грецию. Первыми уехали отчаянные, это был конец 80-х – начало 90-х. Следующей волной в первой половине 90-х туда перебрались смелые, а чуть позже – флегматичные. На стыке тысячелетий в селе остались практически одни старики. За редким исключением, все они поначалу отказывались покидать родную землю, обжитые дома, могилы своих предков, возведенные их же руками храмы и часовни, коих на полтораста ивановских дома числилось одиннадцать. Для многих сама мысль о переезде считалась святотатством. Оставшись одни, они быстро почувствовали себя одинокими, некоторые даже брошенными. Дело в том, что многие наши люди старшего поколения родились, выросли и всю жизнь прожили в Ивановке, редко выезжая за ее пределы, поэтому их мировосприятие было ограничено банальными штампами, по причине чего они не совсем понимали, в каком сложном положении на том этапе оказались их дети. Были такие, кто ультимативно требовали у своих сыновей вернуться обратно и обеспечить уход за ними, но большая часть, чувствуя безысходность своего положения и, поддавшись уговорам, стали постепенно покидать Ивановку. Однако на новом месте их ждали другие проблемы. Тех, которые смогли привыкнуть к новому образу жизни, оказалось единицы. Большинство наших людей старого поколения так и не обрели там покой. Одни стали требовать увезти их обратно, некоторые даже добивались своего, другие, несмотря на то, что жизнь на новом месте пришлась им не по вкусу, стойко терпели, понимая драматизм того положения, в котором оказались их дети, третьи стали быстро чахнуть и один за другим покидали наш грешный мир... На нервной почве у многих обострились старые болячки. Но больше пугало другое. Большинство наших сельчан осели в городе Салоники, где легче было найти работу. Это город-миллионник с напряженным ритмом жизни. Так вот, у многих попавших в непривычную для себя среду обитания стариков быстро развились симптомы расстройства интеллекта и личности, иногда доходившие до крайних форм. Некоторые замыкались в себе и плакали по любому поводу, другие, наоборот, вели себя агрессивно, третьи при малейшей возможности убегали из дома и бродили по городу в поисках дороги в Ивановку, четвертые драматически теряли интеллект, перестав узнавать даже своих детей… Были и такие, которые, будучи еще в трезвом уме, свели счеты с жизнью.
Что бы ни говорили о греческих «молочных реках и кисельных берегах», действительность была гораздо более жестокой и безжалостной. Но люди ее не замечали, поскольку жили надеждами на светлое будущее. Чтобы пустить корень на новом месте, им приходилось пахать в буквальном смысле как проклятые, отказывать себе во всем, терпеть унижения, продавать на импровизированных барахолках привезенный с собой скарб, искать что подешевле, учиться толкаться локтями… Доходило до того, что в одной комнате жили более тридцати человек. Спали по очереди, по паре часов, на подобранных на свалках матрасах. Мебель, холодильники и прочая утварь тоже зачастую были аналогичного происхождения. Цель была одна – во что бы то ни стало закрепиться там и обеспечить будущее своих детей.
К началу нулевых забрезжила надежда на спокойную и счастливую жизнь. Но это была красивая иллюзия, под которой была замаскирована суровая реальность. Пользуясь предложенными государством кредитами, практически все приобрели дома, купили автомобили, вогнав себя в кабалу более чем на два десятка лет. Тот факт, что людям, полностью лишенным опыта взаимодействия с банками, назойливо предлагались деньги, что ими воспринималось как подарок судьбы, выглядел очень подозрительным. И грянул экономический кризис, который окончательно похоронил последние надежды на покой и благополучие, а заодно и шансы наших детей на достойное будущее. Справедливости ради надо сказать, что среди нас были и те, которые смогли открыть и успешно вести свое дело. Но это были единицы.
Увы, жизнь всему назначает свою цену. И зачастую делает это не спрашивая совета у всевышнего. Тяжелейшие условия труда и быта не прошли даром – люди получали увечья, погибали на производстве, зарабатывали хронические заболевания, становились инвалидами... Собственными глазами видел условия, в которых работали мои племянники. Это была фабрика по выделке кожи, где весь технологический процесс был сопряжен с токсичными химикатами. Вонь стояла такая, что дышать было невозможно. Работали голыми руками, без элементарных средств защиты, по причине чего их руки постоянно были покрыты незаживающими язвами. Отработанные ядовитые жидкости сливались здесь же, прямо в море. А брат в течение многих лет работал грузчиком на плодоовощной базе. Был в положении раба на галерах, перетаскивая на горбу многие тонны за смену. Приходил с работы еле живой.
И все-таки, по большому счету наиболее драматично сложилась судьба детей того поколения. Увлекшись борьбой за существование, родители на какое-то время упустили их из поля своего зрения, не имея возможности дать им должного воспитания и образования. Именно в те годы мы столкнулись со страшным словом «наркотики», о чем в Ивановке знали только из фильмов. По этой причине ушли из жизни немало молодых ребят того поколения, правда, ивановских в этом списке было немного. Поразительно, но точки реализации наркотиков в мегаполисе, адреса которых были известны почти любому человеку, работали практически открыто и круглосуточно. А государственная служба по борьбе с торговлей наркотиками с армией сотрудников занимала многоэтажное фешенебельное здание…
И это все происходило в т. н. демократическом Западе, который высокомерно ставит себя в пример остальному миру. Именно по приведенным выше причинам во мне сложилась устойчивая неприязнь к форме общественного устройства под названием демократия. И. В. Гёте еще в 18-м веке произнес мудрую фразу: «Всякая демократия заканчивается диктатурой подонков». Как в воду глядел. А для того, чтобы приманка под названием демократия была более привлекательной, к потреблению ее подают под соусом национального патриотизма. Нигде, как в Греции, я не видел и не слышал столько разговоров и лозунгов о патриотизме, размахиваний флагами, призывов к самопожертвованию... Тот же Гёте является автором другой, не менее мудрой, фразы: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях».
Уверен, в мире капитала цену имеют не только материальные блага, но и вещи морально-нравственной категории – родина, честь, совесть, достоинство, тот же патриотизм… Все! Одни цинично делают на этом деньги, другие разговорами о патриотизме намеренно уводят внимание людей в сторону от злободневных проблем, третьи размахиванием флагов стремятся сорвать имиджевый куш, который позже превращают в стартовый капитал для движения вверх… Когда думаю на эту тему, перед глазами неизменно всплывает волевой профиль и орлиные брови одного министра обороны Греции, пламенные речи о патриотизме которого стабильно вызывали ком в горле и желание пожертвовать собой ради патриды (родина, греч.). Прежде, чем его успели поймать за руку и посадить за решетку, этот «супер-пупер патриот» успел продать чуть ли не половину столь «горячо им любимой» родины.
Я научился сторониться людей, которые много говорят о патриотизме. Какая-то глубинная интуиция подсказывает, что там не все чисто. В моем понимании истинные патриоты не кричат, не машут флагами, не бьют себя в грудь, не рвут на себе волосы... Для них патриотизм – это внутренние, глубоко осознанные боль и переживания за свою страну, которые управляют их искренними побуждениями сделать ее лучше, справедливее и сильнее. И совершают в высшей степени благородные и мужественные поступки без предварительного оповещения СМИ, криков и размахиваний флагами. Эталонным образцом патриота считаю Манолиса Глезоса – последнего из великих могикан, покинувшего этот мир фальшивых ценностей не так давно, и унесшего с собой истинный дух греческого патриотизма. Боюсь, что навсегда…
Прощу прощения у уважаемого читателя за столь значительный экскурс в сторону. Это было необходимо для того, чтобы он понял суть той эпохи, о которой пойдет повествование. А теперь подробнее о том самом лете.
Если бы была возможность выставить в один ряд прожитые мной лета, одно из них резко отличалось бы от всех остальных. Чем, спросите вы? Эмоциональной насыщенностью, тугим переплетением событий, контактов, приключений...
Итак, 1998-й. Второй год моего пребывания в Греции. Ломанулся туда с последней волной мигрантов. Стадный инстинкт, не смог ничего противопоставить. Да и чем я хуже или лучше других?
Еле успел обустроить свой быт, как из Ивановки, где все еще оставались родители, стали поступать тревожные вести: отец резко сдал, да и мать была не в лучшем состоянии – исхудала, сгорбилась... По имевшимся признакам отец перенес какую-то форму острого нарушения мозгового кровообращения, по причине чего начал хромать и «подтаскивать» одну ногу. Несмотря на это, он снова обзавелся кучей скота разнокалиберной рогатости и ее отсутствием, за которым нужен был уход, значительные затраты и пр. В связи с чем он все чаще стал требовать от нас финансовых вливаний, несмотря на наши весьма ограниченные на тот момент возможности. Ситуация усугублялась тем, что он всегда брал на себя роль руководящей и направляющей силы, а все остальное и несущественное, то бишь уход за животными, кормежка, дойка, переработка молока в потребимые продукты, уборка, вынос гор навоза и прочие мелочи, он великодушно доверял матери. Зачастую он даже не мог точно сказать, кого, чего и сколько у него находится в хлеву. Однако и руководящие функции у него буксовали. Рачительный хозяин в нем отсутствовал вовсе, по причине чего его «дебит» и «кредит» постоянно конфликтовали, а то и состояли в непримиримых контрах. Он мог отдать, просто так, барана или поросенка понравившемуся ему человеку. Или пару кружков сыра, или кастрюлю масла. Те, которые хорошо знали его слабые места, могли уйти, ведя на веревочке бычка или корову. Вот таким он и был.
Изначально планировал съездить в Ивановку не более чем на пару недель, быстро решить проблемы и вернуться. Программа-минимум состояла в том, чтобы подлечить родителей, убедить отца продать скот и зажить спокойно, а максимум — уговорить их переехать в Грецию. Хотя я прекрасно осознавал, с кем имею дело, поэтому не особо тешил себя иллюзиями по поводу успеха предстоящей миссии.
Полторы сутки тряской езды в автобусе через всю территорию Турции, и, основательно измотанный, теплым июньским утром я ступил на родную землю.
Ивановка встретила меня сдержанно, словно обиженная мать, покинутая и оставленная без внимания своими сыновьями. Так и хотелось шепнуть ей:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет…
За два года моего отсутствия изменилось многое. Некогда пышущая здоровьем и утопающая в тени гигантских ореховых деревьев Ивановка, напоминавшая обласканную вниманием и любовью красавицу, стала похожа на состарившуюся, покинутую и погрузившуюся в омут печали женщину, затаившую обиду на оставивших ее в одиночестве детей. Но, несмотря ни на что, в глубине ее печального взора был заметен мерцающий огонек и ощущалась любовь к своим кровинкам, которую она была не в силах скрыть. Внутреннее чутье подсказывало, что нужно всего лишь крепко-крепко обнять и шепнуть ей: «Мы снова вместе и нет повода печалиться!». Лишь Круглый Камень – нависающая над Ивановкой гигантская скала, ее вечный страж, все так же безмолвно смотрел свысока, напоминая, что все течет и меняется, и только он неподвластен влиянию времени.
Встреча с родителями была более эмоциональной. После коротких объятий, мать, оторвав меня от себя и, стиснув ладонями мою голову, громко, с чмоканьем, стала осыпать поцелуями, оставляя влажные следы на щеках, лбу, глазах… Затем опять отрывала от себя, пристально всматривалась мне в глаза, словно еще раз хотела убедиться, я ли это. И вновь начинала целовать, приговаривая: «Пулим, арним, яврим!» (уменьшительно-ласкательные слова, в переводе с понтийского означают «птенчик мой, ягненочек, буйволеночек!»). Она была в выцветшем от времени и стирок рабочем халате серого цвета и завязанной на голове синей косынке. От нее пахло свежестью, молоком и… хлевом. Да, да, уважаемый читатель, именно так. Хлев для нас имел такое же сакральное значение, как тот библейский, в котором явился на свет царственный младенец. Кто это сказал, что хлев неприятно пахнет?! Наш точно был не таким. В доме могло быть пасмурно и хмуро, но хлев всегда у нас был островком благополучия и уюта. Даже свет от висящей в нем на кривом проводе лампочки казался более живым. Прямо напротив входа было место Крепыша - нашего богатырского коня, который питал слабость к моей матери. Подозреваю, что он считал себя ее сыном. При ее появлении, он, навострив уши, радостно фыркал и нетерпеливо перебирал копытами, чувствуя, что у нее в кармане лежит что-то вкусное для него. Любому другому, в том числе и мне, он мог показать свой крутой нрав, но с матерью вел себя как послушная собачка. И очень любил детей, стайки которых всегда окружали его, гладили, разговаривали с ним. По правую руку было стойло для коров. Упитанные и ухоженные, с выразительными взглядами, они смотрелись вполне себе счастливыми буренками. В том году их было шесть. Гладя и лаская их, мать приговаривала «корици му» (девочка моя). В дальнем углу, в клетке, впритык животиками друг к другу, но почему-то всегда головами в разные стороны, сладко спали упитанные и розовенькие поросята. Вторая клетка по соседству была жилищем для теленка. Стабильно жизнерадостный, он тянулся своей влажной мордочкой к любому, кто подходил к нему, словно хотел лизнуть его и попробовать на вкус. Третья клетка отводилась ягнятам. Беленькие и чистенькие, неистово игривые и веселые, они сразу же приковывали к себе внимание, неизменно вызывая умиление и долго не сходящую с лица улыбку.
Ах, эти магические ароматы детства, которые врезались в память на всю жизнь и стали ассоциироваться с образом матери! И нет для меня запахов благороднее. Дом без живности почему-то во мне ассоциируется с бесплодной женщиной (да простят они мне эти грешные слова). Ведя прием пациентов из сельской местности, я часто спрашиваю, что да как у них в хозяйстве. И ловлю себя на том, что инстинктивно ищу среди них тот самый, единственный и неповторимый, аромат моей матери. Узнаю его из тысяч. Бывают запахи и одного, и второго, и третьего, но их божественного сочетания, которое бы напомнил тот далекий, запомнившийся с детства, мне так и не встретился…
А в это время отец стоял в паре шагов от нас и неуверенно переминался с ноги на ногу, периодически протирая тылом кисти глаз, делая вид, будто в него попала соринка. Однако его не очень убедительные попытки отвести мое внимание в сторону от своего хлипкого внутреннего состояния, были обречены на неудачу, поскольку я знал его как облупленного.
Наконец-то мать выпустила меня из своих объятий и я обнял его. И тут он сдался. Говорят тираны – личности сентиментальные…
Приведя себя в порядок и эмоционально побеседовав с родителями, я, попив чаю, удалился спать – усталость в буквальном смысле валила с ног.
Пока спал, по селу быстро разошлась весть: «О тохторас емун ерфен!», - наш доктор приехал. Жители села меня всегда звали «тохтора» (доктор), или «Фетка» (понтийский аналог моего имени), или «о Феткас ти Варварас» (Федя, Варварин сын). И так по сегодняшний день. Ревностные блюстители чести халата не раз рекомендовали мне положить конец такому, якобы неуважительному, отношению к моей личности и требовать от людей более статусного к себе отношения, но я на это не обращал особого внимания. Именно в таком отношении к себе я был склонен видеть не только уважение, но и любовь этих простых и бесхитростных людей. Признаюсь, в таких примитивных разговорах о чести халата я всегда был склонен видеть попытки капитализации нашей профессии. Чего греха таить, под прикрытием т. н. профессионального достоинства, выставляемой напоказ гордости и нарочитого высокомерия некоторые наши коллеги преследуют свои цели. Кстати, это работает. Но это их выбор, который я не вправе осуждать. Хотя… в моей профессиональной жизни было немало случаев, когда именно те, кому я бескорыстно помог, отнеслись к моему труду, мягко говоря, неуважительно. Никак не могу забыть один такой случай в 1993 году.
В самом разгаре вакханалии в стране, я имел неосторожность поехать в отпуск в Ивановку. Был разгар войны в Абхазии. Добрался кое-как, чуть ли не на перекладных. На обратном пути в Тбилиси меня остановил военный патруль и, найдя кучу причин, повез в комендатуру, которая находилась в Ортачале. По пути меня прессинговали по полной, угрожая тем, что отправят на фронт. Кстати, это было более чем реально, именно так и закончилась судьба многих несчастных. Предложили откупиться взятыми у меня при обыске деньгами. Выбора не было. Отпустили, забрав все до копейки, в придачу еще очки и часы. Стало понятно, что надо срочно уносить оттуда ноги, потому что от следующей банды мне уже нечем будет откупиться. Положение усугублялось тем, что свой паспорт я оставил родственникам во Владикавказе, чтобы мне там купили обратный авиабилет на Курган. Откуда я мог знать, что без паспорта уже нельзя, что огромная страна уже основательно расползлась по швам, а на их месте стали формироваться государственные границы, внутри которых народы ликовали вовсю, уверенные в том, что завтра наступит счастье?!
Обратился к первому попавшемуся таксисту и объяснил ситуацию. Не согласился, хотя добавил, что это привычный для него маршрут. Долго уговаривал, сказал, что во Владикавказе возьму деньги у родственников и заплачу. Наконец-то уговорил, но за весьма внушительную сумму. Быстро найдя еще троих пассажиров, которые, кстати, втроем заплатили столько же, сколько я один, мы отправились в путь. А жил он в селе Ананури, это по пути нашего следования, куда и заехал заправиться - бензин тогда был в большом дефиците. Остановившись около дома, он посигналил. Через несколько минут из ворот появился усатый молодой человек, несущий большую канистру. Нёс не за ручку, а обняв ее двумя руками, так, что ее горлышко было у него буквально под носом. Шел почему-то тяжело. Поставив ее возле машины, удалился, качаясь. Буквально через минуту из тех же ворот выбежали две женщины с криками: «Мишвелет! Мишвелет!» (помогите, помогите!). Отовсюду стал сбегаться народ. Ускоряющимся шагом направился туда и я. Одна из комнат была битком набита народом. На кровати без признаков жизни лежал тот самый молодой человек, которого хлестали по щекам двое мужчин. После слов «я врач», толпа расступилась. Спросил, чем он болел, хотя интуиция уже склонялась в сторону анафилактического шока. Так оно и оказалось. Молодой человек не дышал, на сонных артериях не прощупывался пульс. Крикнув в толпу, что срочно нужны преднизолон и адреналин, я при помощи мужчин стащил его на пол, попросил открыть окна, а людей выйти. Начал делать непрямой массаж сердца и искусственное дыхание. Адреналин и преднизолон нашлись достаточно быстро. Принесшая их женщина представилась медсестрой. Не отвлекаясь от своей работы, попросил её сделать инъекции в вену и бедро. Я же продолжал интенсивно работать, периодически проверяя реакцию зрачков и пульс. Все подсказывало, что шанс выкарабкаться у парня есть. Вскоре он начал розоветь, чуть позже у него появился пульс, после чего я прекратил свои действия. Еще через пару минут он очнулся. Открыв глаза, спросил: «Где я?». Предложив ему продолжать лежать, я попросил скопившийся народ покинуть помещение, дабы не отбирать у больного кислород, и удалился. На множество вопросов, что это было, ответил: «Анафилактический шок». И что могут быть повторные приступы, в связи с чем желательно его госпитализировать.
Выйдя на улицу, я заметил, что моя одежда была насквозь пропитана потом. Шофер (как я и догадывался, отец больного) задал мне несколько вопросов, после чего мы сели в машину и поехали дальше. На всем протяжении нашего пути встречались подозрительные вооруженные группировки – одни в гражданской одежде, другие в военной форме и кроссовках, третьи в шортах, сланцах и с голым торсом. И все с автоматами в руках. По всей видимости, водитель для них был своим парнем, поэтому нас ни разу не остановили – увидев его и поздоровавшись, сразу же пропускали дальше.
Приехали во Владикавказ поздно вечером. Будучи ограниченным во времени, родственникам ситуацию объяснять не стал. Попросил нужную сумму и, подойдя к водителю, протянул ему. Тот взял и, дав по газам, быстро исчез, оставив меня стоять с открытым ртом. Позже я задался вопросом: «А ты как хотел?». И поймал себя на собственном же двуличии.
Увы, таких случаев было немало. Именно они позже заставили меня несколько изменить свои взгляды на некоторые вещи. Я понял, что излишний альтруизм граничит с идиотизмом, в связи с чем в тех случаях, когда я чувствовал неуважение к своей работе или даже личности, стал вести себя жестко, иногда даже очень. И нисколько не сожалею. Считаю неуважение к труду врача большим грехом. Тем более, когда его помощь бескорыстна.
Не успел поспать и пару часов, как меня разбудил голос матери:
- Пулим, эску, о Ёрикас ти Зоис ашкема эн (мой золотой, вставай, Ёрике, Зоиному сыну, плохо).
Чтобы понять, о ком идет речь, в Ивановке к именам детей прибавляли имена или клички их родителей, поскольку имён Ёрика (Георгий), например, в селе было десятки. В данном случае речь шла о Георгие Харлампиевиче, моем учителе начальных классов, который был чуть младше моих родителей. Мне он запомнился добрым, трудолюбивым и очень справедливым человеком. Почему-то он относился ко мне с особой симпатией, даже не знаю за что. В разговоре со мной с его лица не сходила сияющая добротой улыбка, а в глазах горел теплый огонек. Положив увесистую руку на мое щуплое плечико, он подолгу разговаривал со мной, задавал вопросы, вызывая глубокое смущение, поскольку ребёнком я был очень стеснительным. Таким он мне и запомнился – добрым, теплым и справедливым.
Георгий Харлампиевич лежал в постели, прикрытый одеялом, и не сразу меня увидел. А, заметив, его лицо осветилось той самой живописной и доброй улыбкой, которая мне и запомнилась. Через минуту улыбка исчезла и его лицо перекосила гримаса печали. Он был человеком деятельным и очень трудолюбивым, поэтому состояние беспомощности особо угнетало его. К тому же у него были золотые руки. Он прекрасно рисовал, а шикарный дом, в котором они жили, практически с фундамента был построен его собственными руками.
Поздоровавшись, я взял его руку в свои ладони и стал расспрашивать о том, о сём, стараясь увести внимание в сторону от грустных размышлений. Он понимал меня, но членораздельно отвечать не мог. Сразу стало ясно, что речь идет о нарушении мозгового кровообращения. Кстати, эта напасть встречалась в Ивановке достаточно часто.
Рядом была его супруга, София Абрамовна, она же преподавала нам в школе историю и немецкий язык. В обыденной жизни это была хрупкая женщина небольшого роста. Но за внешней хрупкостью скрывался твердый характер. Если на уроках она повышала тон, то мы сразу замирали. Все-таки в ней был дар психологического воздействия на человека, которой обычно наделены сильные личности. В делах житейских она была мудрым и прямым человеком, к мнению которого сельчане прислушивались, хотя она не относилась к числу активных жителей Ивановки. А вместе с Георгием Харлампиевичем они мне запомнились как образцовая супружеская пара нашего села – скромные, аккуратные, избегающие излишней публичности…
Обследовав пациента, я сделал назначения, понимая, что в положении, котором находимся, наши возможности весьма ограничены. Дело в том, что в те годы система здравоохранения в республике была практически полностью разрушена, а медицинские кадры в большинстве своем или разъехались кто куда, или переключились на другие способы добычи пропитания. Наша районная больница в Тетрицкаро перестала функционировать, поэтому больных приходилось везти в Марнеульскую ЦРБ, которая тоже дышала на ладан. Являться туда нужно было со «всем своим», да и уход за больным полностью ложился на плечи родственников, что чаще всего было невыполнимо по целому ряду причин. Поэтому больные люди, за редким исключением, предпочитали туда не обращаться и разруливать ситуацию своими силами. Это был пик разрухи и экономического кризиса в Грузии, хотя приведшие к нему катастрофические политические события произошли раньше.
Справедливости ради следует сказать, что ивановские старики никогда брошенными не были. Дети из Греции снабжали их всем необходимым, так что у любой бабули в чулочке имелась твердая валюта, а в закромах – присылаемая из Греции всякая всячина - от продуктов и бытовой химии до одежды и техники. Проблема состояла в том, что они чувствовали себя одинокими – состояние, которое их угнетало. Да и в случае форс-мажорных обстоятельств отреагировать оперативно было невозможно. Ситуация усугублялась еще и тем, что, несмотря на свое физическое состояние, абсолютно все они держали скот, уход за которым требовал значительных сил. Без скота ивановцы вообще не представляли свою жизнь. Тех, кто не держал живность, в селе очень не любили, считая лентяями. Помимо скота, еще и обрабатывали огромные огороды в 25-30 соток. При таком положении дел у каждого ивановского старика в рукаве был спрятан козырный туз – вызвать детей из Греции, аргументируя неотложными обстоятельствами. Одни выкладывали волшебную карту при первом удобном случае, другие же прибегали к этому только по весомому поводу. Но были и такие, которые держались до последнего, не желая беспокоить своих детей. Именно из таких и была София Абрамовна.
По пути домой встретился с несколькими стариками. Тепло поприветствовав меня, они тут же начали разговор о своих болячках, хотя я был осведомлен о болезнях большинства наших жителей и почти ко всем в предыдущие свои приезды уже успел приложить руку. Но в тот момент я даже представить не мог, что именно в данный мой приезд меня ждет эпопея длиной в четыре месяца. И на это время я уподоблюсь земскому доктору, которому придется лечить практически все, помимо травматолога, став на время терапевтом, невропатологом, хирургом, кардиологом, урологом и пр. Да, в паре случаев еще и ветеринаром. Однако мое положение было более драматичным, чем у моих земских коллег, поскольку я был лишен практически всего — инструментария, книжных руководств, куда бы заглядывал при необходимости, препаратов, помощников… Иногда казалось, что я нахожусь в положении штрафбата – спереди враг, а сзади заградительный отряд. Ко мне приезжали из других сел и городов, а в ряде случаев сам выезжал туда по просьбе родственников больных. И вся эта история сопровождалась причитаниями и напутствиями родителей: «Сынок, все мы под богом. Помогай всем и не отказывай никому, слышишь!». Все-таки мои родители были сделаны из другого теста…
Именно за те четыре месяца мне попались несколько клинических случая, которые не встречал больше никогда. В одном из сел, куда ездил по просьбе родственников пациента, меня попросили посмотреть одного бесхозного и умирающего человека по соседству. Наверное видели во мне волшебника. То был единственный случай, когда я столкнулся с натёчным туберкулезным абсцессом. Это когда гной пробивает себе дорогу сквозь легкое, оба плевральных листка и выходит через свищ по нижнему полюсу грудной клетки сбоку. Когда он затягивался сигаретой, из свища в области поясницы выходил дым. В другом случае человек, которого лошадь ударила копытом в грудь, получил несколько двойных переломов ребер. Это был единственный раз, когда я наблюдал четкое парадоксальное дыхание — западение места перелома на вдохе и наоборот, выбухание на выдохе. Кстати, очень грозное состояние, но тот пациент успешно из него выкарабкался. А в одном из сел видел женщину с декомпенсированной сердечной недостаточностью и фиброзом печени с отекшими до гигантских размеров ногами, из кожи которых буквально на глазах сочилась плазма.
Был еще такой случай. Приехал ко мне пациент из соседнего района. В течение последних трех месяцев его беспокоила незаживающая гнойная рана на тыле кисти. С его слов все началось после драки. Каково же было мое удивление, когда прямо у нас дома сподручными средствами я выковырял у него из раны человеческий зуб?!
А в один прекрасный день к нашему дому подъехал УАЗик, из которого четверо мужчин стали вытаскивать лежащую в одеяле женщину. Она кричала так, словно хотела быть услышанной на небесах. «Неужели рожает? – пронеслась мысль, - Этого мне еще не хватало! А вдруг осложненные роды, неправильное предлежание или еще что-то?». Сердобольная мать тут же стала плакать и причитать, прося меня побыстрее помочь этой несчастной. Женщину была из армянского села соседнего района. Осмотрев ее, стало ясно, что это почечная колика. Принятых мер оказалось достаточно. Боли ослабли и она уснула (мать уложила ее спать). А через пару часов она радостно вскрикнула, позвав мою мать – у нее отошел камень, что обнаружилось его стуком о небольшую цинковую лоханку, которую мать по моему указанию поставила рядом с кроватью, чтобы она туда мочилась. В тот же день ее увезли обратно, хотя я рекомендовал полежать до утра.
Через пару недель к нашему дому подъехал джип, из которого вышел респектабельный мужчина. Представился братом той женщины, поблагодарил меня. Непростой человек, как потом оказалось. Привез ящик коньяка и еще кучу чего. А перед отъездом еще и положил мне в карман двести долларов.
С первого же дня моего приезда к нам домой потянулись ивановские старики – гипертония, холециститы, панкреатиты, пиелонефриты, различные формы нарушения мозгового кровообращения, ишемическая болезнь сердца, артрозы, остеохондрозы… Большинство из них последний раз видели врача еще в начале 90-х, поэтому практически у всех были серьезные проблемы со здоровьем.
Тех, которые передвигались с трудом, я посещал на дому. Сам делал назначения и сам же их выполнял. За четыре месяца пребывания в Ивановке пришлось сделать не менее тысячи внутримышечных инъекций. По данному поводу я шутил, что по заднице я безошибочно узнаю любого жителя Ивановки, что было недалеко от истины. Кстати, они в свою очередь, посвятили мне стихи на понтийском языке. Автором сего опуса была тетя Вера. Сочинила с соблюдением всех неписанных правил нашего фольклора, согласно которым ударение можно перемещать на любую букву слова, лишь бы рифмовалось. Короче, в стихах, состоящих из четырех строк, ивановские бабули выражали благодарность Варваре (моей матери) и ее сыну Фетке (то бишь мне) за то, что, якобы, я не только вылечил их, но и, ни много ни мало, вернул им девственность. За лавры, конечно, спасибо, но, увы, они преувеличили. Слухи ходили, но ни одного достоверно задокументированного случая не было.
За лекарствами приходилось регулярно ездить в райцентр, а то и в Марнеули. Времена были такие, что под видом лекарств могли продавать что угодно. В ряде случаев сам выявлял фальшивку. Например, в ампулах с надписью «румалон» была обычная вода, не исключено, что из-под крана. Говорю об этом так уверенно потому, что у румалона специфический запах и очень липкая консистенция. Тем не менее, любое назначенное мной лечение имело выраженный положительный эффект. И не потому, что я все делал правильно. Хотя у меня был неплохой опыт общей практики. Именно тогда я понял, что старики – совершенно особая категория пациентов. Если они живут в комфортных условиях, то становятся резистентными к лечению. И наоборот, если они страдают одиночеством или отсутствием к ним внимания, то достаточно приятного слова или жеста, не говоря уже о лечении, и они меняются буквально на глазах. Это именно тот самый психоэмоциональный фактор, который зачастую реализуется через эффект плацебо.
В неотложных случаях иногда приходилось пользоваться дедовскими способами. Одной бабульке, например, для купирования гипертонического криза несколько раз производил кровопускание, поскольку средства которыми я на тот момент располагал, эффекта не давали. Кстати, эта процедура более эффективна в сочетании с теплой ванной для ног и приемом свежевыжатого лимонного сока с сахаром. У наших же жителей перенял несколько ноу-хау. Например, что черное вино, прокипяченное с сахаром и принятое горячим, оказывает мощный спазмолитический эффект. А сырой тыквенный сок обладает выраженным желчегонным действием.
Только Георгий Харлампиевич пошел на поправку, как появилась проблема посерьезнее. В один прекрасный день вновь вызвали в экстренном порядке. Больной на этот раз была Каштанина. Настоящее ее имя было Анастасия, а Каштаниной стала по мужу, вернее его кличке. А вот ее проблему я знал: у нее было приобретенное еще в молодые годы сужение пищевода, по причине чего она всегда была худой, даже слишком, но, тем не менее, очень боевой женщиной. Холериком был и ее муж. Это нужно для того, чтобы дать уважаемому читателю понять, что яблоко от яблони… Но о фруктах чуть позже.
Увиденное поразило меня. Окруженная такими же пожилыми женщинами, на кровати в белой с цветочками ночнушке и аналогичного цвета косынке лежала Каштанина, которую можно было и не заметить среди складок шерстяного одеяла. С закрытыми глазами, она была похожа на мумию. При росте более 170 сантиметров она весила 35 килограммов. Единственно кажущимся полным ее местом была шея. Это выбухал мешковидно расширенный перед сужением пищевод. В этом месте у нее скапливалось до двух литров пищи, что причиняло ей страшный дискомфорт с одышкой и сердцебиением. Для того чтобы избавиться от этого состояния, она сама заталкивала себе в пищевод резиновый шланг диаметром около двух сантиметров и срыгивала накопившуюся там пищу, зачастую с гнилостным запахом. Объемы этой забродившей массы поражали. Кстати, в таком состоянии она держала двух коров, поросят, кур и обрабатывала 25 соток огорода. Пока она болела, ее хозяйство вели по очереди аналогичного возраста соседи.
Однако на этот раз проблема исходила не от пищевода, хотя и была с ним связана. Я даже представить не мог, что этот предельно истощенный организм, в котором еле теплилась жизнь, мог дать давление до 240 миллиметров ртутного столба. Но понимал, что механизмы, приводящие к такому состоянию, очень коварны и непредсказуемы.
И началась эпопея борьбы за жизнь этого человечка длиной в месяц. В связи с неотложностью состояния и ограниченностью средств, приходилось бегать по селу и копаться в аптечках жителей в поисках нужных препаратов. Что-то находил, причем чаще всего просроченное, но применял смело, поскольку иного выбора не было. Давление удавалось сбить, но через день оно опять взлетало вверх. И так было около двух недель. Именно через такой промежуток времени оно начало стабильно снижаться.
На одной из улиц, по которой я шнырял туда-сюда в поисках лекарств, возле своего дома, чуть ли не целыми днями сидел дядя Максим, он же Хонга. Это клички, а настоящее его имя было Константин. Тогда ему было под восемьдесят. Я здоровался и, не останавливаясь, продолжал свой путь. Но однажды он меня окрикнул и подозвал к себе:
- Непе, до эендон ке олен тин имеран трейс ада ке аки? (что случилось, что целыми днями бегаешь туда-сюда?)
- И Каштанина ашкема эн (Каштанине плохо).
После небольшой паузы, хитро глядя исподлобья, он тихо, словно боялся, что его услышат, поманил меня еще ближе и шепотом произнес на ухо:
- Непе, афц атене, ате эерасен. Афц атене ас трогуме энан хашламан. Аикон хашламан ас эфтаго – та шерясун атроте (отпусти ее, она уже старая. Отпусти, покушаем хашламу. Такую хашламу приготовлю – пальчики оближешь).
Хашлама – это специальным образом отваренная большими кусками говядина, которая на Кавказе подается с отварной картошкой, луком и зеленью на свадьбах, поминках и других мероприятиях. Максим (он же Хонга), был поваром от бога и обслуживал свадьбы, похороны, готовил горячие обеды косарям во время сенокоса… Начал он это дело еще на войне и занимался им потом всю жизнь. Арсенал его блюд был ограничен, но все, что выходило из-под его рук, отличалось шедевральным вкусом. Готовил как-то грубо, все нарезал небрежно и крупно, но получалось настолько шикарно, что жители села обязали его сначала своими руками устроить себе поминки, а потом умереть. Сам он чем-то напоминал состарившегося и флегматичного, не любящего суеты, филина. Он мог спокойно пить настоящий кипяток, есть то, от чего ложки и вилки могли расплавиться, охапками ел горький перец, одно прикосновение которого к языку простого смертного приводил его в ужас. И последнего своего сына родил где-то к шестидесяти.
Заветную козырную карту Каштанина прятать не стала и выложила сразу же. В первый же день ухудшения своего состояния, она, лежавшая в постели в окружении кучи людей и формально не подававшая признаков жизни, вдруг заговорила. Шепотом, с болезненной хрипотой, не открывая глаз:
- Пете тон Ёрин ас эрте асин Элладан, ого пола ки фа зо… (скажите сыну, чтобы приехал из Греции, я долго не протяну…)
Присутствовавшие женщины тут же начали тихо всхлипывать, вытирая слезы уголками своих платков. Каштанина вдруг резко приподнялась на своих костлявых, фактически без мяса, руках, выпучила глаза и вскрикнула:
- Ангенон скуме тон ликопапонат шезо! (не то ему не поздоровится!), - снова легла и закрыла глаза.
Окружавшие ее бабули вздрогнули от такой развязки, видя в ней агонию умирающего человека, и начали энергично креститься, одновременно шепча себе под нос какую-то молитву. Ошиблись. Каштанина проводит в последний путь чуть ли не всех из них и лишь потом уйдет сама.
Ее сын приехал примерно через неделю. Звали его Каштан. Вернее, это его кличка, которую он унаследовал от отца, а имя его было Ёри (Георгий). Его появление заметно оживило Ивановку. Это был выше среднего роста статный мужчина лет под пятьдесят. Сколько помню, одевался он очень аккуратно. Всегда был в тщательно отглаженных брюках и свежих рубашках, причем с широко распахнутым воротом, так, чтобы непременно была видна волосатая грудь. Будучи хорошего сложения, на нем все сидело как на манекене. Помимо этого он был всегда гладко выбрит и благоухал парфюмом типа «Шипр» или нечто подобным. В сумме он выглядел весьма прилично, что-то из разряда а-ля Муслим Магомаев, но был лысоват.
Однако, будучи концентрированным холериком, в поведении и поступках он был далек от именитого певца. Слово у него всегда опережало мысль. Разговаривал на повышенных тонах, так что в толпе только его и было слышно. В трезвом состоянии он был еще терпим, но вот когда выпивал, то весь мир вместе с населяющими его людьми казался ему несовершенным. И тут же брался его переделывать.
Несколько позже приехал Харлампий, сын Георгия Харлампиевича. Он же Ютка, правда, эта кличка не очень-то прижилась, поскольку была назначена ирагинскими, а их фантазия в этих делах была послабее. Спокойный и рассудительный, он казался противоположностью Каштана. Однако в отстаивании своего мнения ему не было равных. Да и в красноречии тоже. Он произносил такие тосты, услышав которые, простой человек мог разрыдаться. Но если бы после этого его спросили, о чем был столь сердечный тост, то затруднился бы ответить.
Харлампий долгое время работал главным инженером районного объединения сельхозтехники. А это весьма специфическое место, где, было, как говорится, «каждой твари по паре» - грузины, армяне, азербайджанцы, русские, осетины, греки… Работать среди такой мозаики народов и находить общий язык с каждым из них дано далеко не всем. Харлампий был как раз из тех, кому это было по плечу. У него был дар убеждения, железная логика и жизненная закалка. Мог найти общий язык с любым человеком, в том числе совершенно незнакомым и даже неадекватным. Вступал в контакт дипломатично и учтиво, одновременно выискивая слабые места, а, найдя их, нажимал туда как на волшебную кнопку, делая из этого человека послушного ягненка. Брать таких голыми руками нет шансов.
Факт наличия троих приезжих из Греции дееспособного возраста, с твердой валютой в кармане, на которую по тем временам можно было купить все и всех, причем за смешную цену, существенно меняло общественно-политический ландшафт Ивановки. Помимо них в селе к тому времени находились еще три человека, степень половой зрелости которых еще не перевалила за черту необратимости, но упорно подползала к ней. Это мой брат Авраам (Джумбер), Кота (Тяти) и Стилдо (Нестор). В скобках, естественно, их клички, без которых в Ивановке никак. А в Тетрицкаро, нашем райцентре, был еще один выходец с нашего села, который узнав о нашем в Ивановке присутствии, стал тоже отчаянно напоминать о своем там наличии. Это был Кумулиди Юра, он же Хыр-хыр. Почему Хыр-хыр? Много лет назад у него в горле нашли какое-то, как он выражался, мясо, удаляя которое во время операции врачи повредили, то ли голосовые связки, то ли нерв, после чего пропал голос. Говорит, что то мясо ему так и не отдали. Позже он научился общаться при помощи еле слышимых хрипов. Я, например, практически не разбирал его речь, но те, которые хорошо его знали, понимали с полуслова, иногда даже бросались замечаниями типа «не ори!». Кстати, он нисколько не обижался на свою кличку. В Ивановке если таковая прижилась, то ее владелец обязан был нести этот крест до конца своих дней. Да и дразнить тех, кто обычно эти клички назначал, не рекомендовалось – себе бы дороже вышло. Человеку, например, потерявшему конечность, они запросто могли приклеить что-то типа Сороконожка.
Кумулиди Юра - без преувеличения, удивительный человек, – с чистой душой, мягкий, добрый, обаятельный, справедливый, компанейский… Список эпитетов можно продолжить еще долго. Это что-то типа золота высшей пробы. В Ивановке каждый человек был по-своему неповторим, каждый занимал свое место и в каждом из нас всевышним были заложены конфликтующие противоположности, словно тем самым он хотел напомнить нам, простым смертным, что сочетания абсолютной чистоты человеческой души, мыслей и поступков на земле не бывает. И, тем не менее, как мне кажется, он трижды изменил своему принципу, сотворив трех идеальных людей – Каниди Лазаря (дядя Лазарика), Софианидиса Яниса и Кумулиди Юру. Это из тех, кого я хорошо знал.
Наблюдая за Хыр-Хыром, его словами и поступками, было сложно ответить на вопрос, как это человеку удается быть настолько простым и чистым, причем совершенно не напрягаясь и не пытаясь работать над собой. А секрет был прост: все зависит от того, в какой среде человек вырос и на каких ценностях он был воспитан. И среда, и ценности в Ивановке благоволили появлению таких людей. Безусловно, этому человеку уготовано место в раю. Но на его божьем суде в качестве присяжных в полном составе будет присутствовать политбюро ЦК КПСС. Почему, спросите Вы? Да потому, что он напрямую виноват в развале Советского Союза. В течение многих лет Хыр-Хыр работал в энергосистемах Грузии и его служебные обязанности заключались в том, чтобы снимать показания с наших счетчиков. Так вот, по его отчетам, которые он подавал наверх, электроэнергия в Ивановку не поступала вообще. За все время его работы мой отец за электричество не заплатил ни копейки – Хыр-хыр приезжал, волшебным движением обнулял показания счетчика и уезжал. Делал это, даже когда нас не было дома. Только прошу уважаемого читателя не распространяться этой информацией, а то, не дай бог, пришлют за ним кого-нибудь «оттуда», типа Ежова или Берии… Возможно будут пытать. А он уже старый, да и кричать не может, голоса нет…
Короче, так или иначе, анализ сложившейся ситуации приводил к единственному выводу: вакханалии не избежать! Так оно и случилось. В неформальных беседах между собой мы распределили роли. Моя задача состояла в том, чтобы не дать никому покинуть наш грешный мир, остальное же меня не касалось. Хотя, зная тех, с кем имел дело, скажу Вам по секрету, уважаемый читатель, что если бы я не справился с поставленной задачей, то это бы ничего не изменило…
На пути реализации наших планов оставалась одна проблема – отсутствие средства передвижения. Она успешно было решена Харлампием. В Тетрицкаро, в гараже его дяди Николая, он же Пожарский, томился от безделья УАЗИк. Кстати, в прекрасном состоянии. Увидев солнечный свет, он возликовал и обещал стать нашим верным другом во всех наших начинаниях. С этого момента мы не расставались с ним целых два месяца.
В один прекрасный июньский день я, Харлампий и Каштан в очередной раз поехали в райцентр за лекарствами. Там наконец-то встретились с Хыр-Хыром. Взяв его, двинулись дальше. По дороге к нам присоединился еще один человек, совершенно мне незнакомый, но его прекрасно знали остальные. Звали его Василий, грузин по национальности. Здоровенный, с таким огромным животом, что в позе эмбриона я вполне мог бы в нем поместиться. Едем дальше. Через несколько минут в багажнике появился беленький козлик. Симпатичный такой, кучерявый, глаза красивые, взгляд чистый, не тронутый грехами. Чуть позже рядом с ним зловеще расположились бутыли с вином и чачей, лаваш, зелень-мелень… Едем дальше, в сторону выезда из города. Периодически оглядываюсь назад и встречаюсь глазами с находящимся там козликом. Между нами происходит какой-то странный бессловесный диалог:
- Куда меня везете? – спрашивает.
- Не знаю…
- Не притворяйся. Хотите меня съесть, да?
- Да я вообще не с ними, случайно здесь оказался, - попытался отмазаться я.
- Волчары вы! – обреченно произнес он.
- Я не такой, честно. Это они! Ууу, суки…
- В глаза смотреть!
Мы вновь встретились взглядом.
- Не обнадеживай себя, ты нисколько не лучше…
И я виновато опустил глаза…
Приехали к роднику, который чуть выше Чивчавы по дороге в Ивановку. Разгрузились. Последний раз встретились взглядами с козликом. И понял, что он прав…
Прощу прощения за сентиментальность, но я не могу есть мясо животного, если видел его живым. И особенно если смотрел ему в глаза. Не знаю, откуда это. Не могу и все! И по сегодняшний день так. Тогда я впервые нарушил этот свой принцип. Потом еще несколько раз… И каждый раз меня терзали странные угрызения совести, на душе становилось пасмурно и длилось это достаточно долго. И, как правило, это реализовывалось в виде поноса, вздутия живота, тошноты или других явлений. Но… бог создал меня хищником и от этого никуда не деться. А переживания и моральные самоистязания уже значения не имеют. Так что козлик был прав…
Хыр-хыр с Василием оттащили отчаянно сопротивляющегося козлика в сторону. Каштан и Харлампий, стоя у родника, о чем-то оживленно беседовали. Их лица сияли улыбкой и вдохновением. Диалог между ними проходил в полном консенсусе, приправленном хорошей дозой эйфории, свидетельствовавшей о том, что у этих двоих не исключена вероятность глистной инвазии. Было ощущение, что они вот-вот бросятся в объятия и расцелуют друг друга. Такое состояние полного взаимопонимания и совпадения мнений между ними, как я заметил, бывало только перед поеданием козликов и аналогичных им несчастных собратьев. Вместе с тем, это был традиционно сложившийся в Ивановке ритуал, своеобразные философские чтения, если хотите, как дань уважения четвероногому существу, которому собравшиеся намеревались причинить кое-какие неудобства. В эти мероприятия, как правило, входили разговоры о вечном – красоте, любви, верности… Иногда играли на музыкальных инструментах, пели песни, танцевали. Допускалось чтение стихов, если кто-то их знал, но на моей памяти таких не было.
Я углубился в лес и бродил там около часа. Когда вернулся, все было кончено – козлик четвертован, раздет и уже подвергался термической обработке на костре в большой алюминиевой кастрюле. Рядом уже был накрыт шикарный стол, на котором живописно расположились ароматный грузинский лаваш, различные соленья, сыр, помидоры, огурцы, зелень-мелень, соус ткемали… Но венцом созерцаемого натюрморта были оплетенные лозой два стеклянных бутыля. Который побольше был с вином, второй – с чачей.
По глазам присутствовавших было заметно, что старт уже был взят, но для полной развязки чего-то не хватало. Их плотоядные взгляды, устремленные в сторону кипящего котла, над которым кудесничал Василий, один за другим отправляя туда лук, зелень, специи, дикие сливы, и были ответом на этот вопрос. Судя по исходящему оттуда фантастическому аромату, было ясно, что с этим делом он знаком хорошо. Эти запахи и разгоревшееся чувство голода выбили из моих мозгов всякие нежности, окончательно убедив, что я хищник и должен, нет, обязан, приложить руку, да и зубы тоже, к козлику. А ведь минутами раньше там, в лесу, с комом в горле и влажным блеском в глазах я дал себе клятвенное слово не прикасаться к нему. То, наверное, были крокодиловы слезы…
Еще несколько минут томительного ожидания и на столе появился поднос с горкой ароматнейшего мяса, присыпанного крупно нарезанной кинзой. «Надо же, - подумал я, - еще каких-либо пару часиков назад он еще был жив, может быть мечтал о чем-то, о солнце, зеленом луге с прекрасной козочкой на нем, в которую бы он влюбился, потом у них родились бы козлята… А мы…». Ну вот, опять сентиментальности…
Из выпивки предпочел чачу. Налитого в мой стакан показалось мало, поэтому пока Харлампий толкал сердечные слова, незаметно долил себе до краев. Я хотел, чтобы она окончательно растворила все мои слабости и дала свободу хищническим инстинктам. Сердечность в Харлампие, наконец-то, иссякла, и мы, чокнувшись, пропустили первую дозу. Пошла как по маслу. Чача была чертовски хороша и крепка. Однако спешить закусывать не стал, подождал, пока мой мозг не почувствует ее теплые объятия. Не более чем через минуту он шаловливо улыбнулся и обмяк, дав мне карт-бланш на любые действия. И… я подключился к поеданию козлика.
Наблюдая за тем, как присутствовавшая публика расправляется с термически обработанной плотью козлика, я почему-то вспомнил передачу «в мире животных», где стая волков долго преследовала оленя, а, поймав, в считанные минуты растерзала и проглотила. У нас была практически аналогичная ситуация, с одной лишь разницей – один из хищников почему-то постоянно пытался натянуть на себя овечью шкуру.
Через час о козлике напоминали лишь разбросанные вокруг нас косточки. Богатые органическим кальцием и фосфором, они привлекли неизвестно откуда взявшихся двух собачек, которые с удовольствием хрумкали мягкой, насыщенной коллагеном, молодой костью. Они периодически замирали, устремляя свой преданный взгляд в нашу сторону в надежде получить еще и протеин из мягкотканных компонентов козлика. Однако волкам несвойственно делиться.
Наше пиршество сопровождалось обильными возлияниями. Сердечные тосты сыпались из пасти Харлампия как из рога изобилия. В перерывах между ними в ней же остатками покрытых желтым налетом и тронутых кариесом зубов перемалывалась сочная плоть козлика вперемешку с иными, не менее вкусными, продуктами питания. Его скудеющий от возраста и иных естественных причин мозг, получив подпитку в виде протеинов и допинга в форме терпкого красного вина и крепкой чачи, стал подобен мощному генератору мысли. Он был явно доволен собой, о чем свидетельствовал гордо поднятый кверху нос, из ноздрей которого кокетливо торчали жидкие пучки волос. Одного из присутствовавших в тот день тоже пёрло от избытка чувств и мыслей, ультимативно требовавших выхода в форме тостов, крылатых фраз и иных опусов. Однако, подавленный мощью серого вещества Харлампия, он вынужден был молчать, вынашивая в своей подкорке план мести.
Солнце медленно клонилось к горизонту. Светлая чистота лесного воздуха плавно сменилась характерной для холмисто-горного ландшафта центральной Грузии с ее смешанными лесами кристальной свежестью. Дышалось легко и свободно. Было ощущение, что дышала даже кожа. Душа была переполнена светлыми мыслями о том, что день прожит не зря, и, наверное, он запомнится надолго.
Несмотря на ухабистость ивановской дороги, я вальяжно разлегся на заднем сидении УАЗика и, погрузившись в собственные мысли, закемарил. Однако это был не сон, а состояние полного комфорта и идиллии, в котором пребывало мое сознание. Не до отдыха было лишь желудку. Переполненный гомогенизированной качественной пищей, пептидные связи которой подвергались массированной атаке его ферментов, он, через посылаемые наверх импульсы докладывал его величеству мозгу:
- Все прекрасно, мой хер, пищи достаточно!
- Может все-таки «мин херц»? – парировал тот, кое-как собрав остатки своих возможностей по анализу и синтезу.
- Ах, да, простите, мой херц! – извинилось чрево.
Господин явно был доволен. Но для полного счастья ему не хватало малого – зрелищ.
Опомнился от громких голосов. Это Харлампий с Каштаном что-то выясняли на повышенных тонах. Как стало ясно из их диалога, у Каштана появились претензии к кожаной кепке Харлампия. Ему не понравилась ее форма, которую он сравнил с одним женским органом. Харлампий же пытался защитить честь своего головного убора. Все шло в приемлемом русле, пока Каштан не изъявил желание совершить с его кепкой половой акт. Это означало, что он перешел красную черту. Дело в том, что на Кавказе такое считается оскорблением. Пустив в ход свое красноречие, владелец кепки для начала попытался убедить противную сторону отказаться от своих намерений, однако тот, заведомо зная, что это слабое место оппонента, продолжал настаивать на своем…
Сон как рукой сняло. Довольный, я восседал на заднем сиденье и с улыбкой на лице мысленно благодарил господа за то, что он услышал меня. Это я о зрелищах. Однако сидел тихо, дабы не спугнуть удачу. Да и вмешиваться я не имел права, поскольку был существенно младше созерцаемых дискутантов.
Жесты оппонентов тем временем становились резче и размашистее. Чуть позже они и вовсе перешли на личности. Все шло по оптимальному для меня плану. Пока Харлампий в один прекрасный момент не повернулся и увидел мою довольную рожу. Его взгляд на мгновение пронзил мое сознание и мне показалось, что ему удалось прочитать все мои мысли.
- Смотрю, тебе весело? – загадочно произнес он.
- Да нет, что ты?! Я так, ничего особенного…, - встрепенулся я, застигнутый врасплох.
В следующий момент он произнес всего лишь одну фразу, которая радикально изменила ситуацию. Такой силой, способной словом изменить ход истории, обладали лишь Сталин и Черчилль. Третьим, по всей видимости, был Харлампий. Повернувшись к Каштану, он, ни много ни мало, пригрозил ему, что если тот будет продолжать куролесить, то попросит меня совершить с ним кое-какие действия, опять-таки сексуального характера. И, что, якобы, я признавался ему в приватном разговоре, что давно мечтаю об этом. Услышав эти слова, я беззвучно рассмеялся, давясь собственным смехом. Зря я это сделал, ой, зря! Как глубокий и мерзкий стратег, Харлампий, видимо, знал, что делает.
Каштан вдруг резко повернулся ко мне и я увидел его сверкающие безумием глаза. Прошипев сквозь стиснутые зубы «я так и знал!», он молниеносным движением метнулся ко мне и вцепился руками в горло. Приняв это за шутку, я продолжал смеяться, не предпринимая ровным счетом ничего. Однако под чудовищным давлением его рук стенки моей трахеи мгновенно слиплись, лишив меня не только возможности смеяться, но и производить какие-либо звуки. Нет, кое-какие способности издавать звуки у меня все еще имелись, только весьма отдаленным от этого местом. А ситуация тем временем разворачивалась по совершенно неприемлемому для моего организма сценарию. Лишенные доступа воздуха, мои легкие перестали выполнять свою функцию, вследствие чего драматически стала падать сатурация и одновременно нарастать ацидоз. Первым забил тревогу в миг очнувшийся мозг, вернее его серое вещество, - у него тонкий нюх на эти метаморфозы. Он прямо заявил, что если я не предприму срочных мер, то остаток своей жизни мне придется прожить без его услуг. Нашел чем пугать! Не раз обходился без него. И ничего – ни стыда, ни угрызений совести… Очень даже комфортно.
Минутой позже мой мозг и вовсе запаниковал, посылая беспорядочные импульсы к конечностям. И меня задергало как дождевого червя, напоровшегося на лопату.
Увидев мое посиневшее лицо и чуть ли не вывалившиеся глазные яблоки, неладное почуял и Харлампий. Совместными усилиями мы кое-как вырвали мое горло из клешней Каштана. Еле отдышавшись и проверив кадык на предмет его целостности, я сиплым голосом произнес:
- Это грязные инсинуации морально разложившейся праздной жизнью личности!
Почему-то сказал по-русски, хотя знал, что Каштан буксовал по этой части. Тем не менее, он замер и задумался. Было ясно, что он отчаянно пытался проанализировать сказанное мной и понять, похвалил я его или наоборот, послал. Понимая, что его интеллекту брошенная мной фраза не по зубам и что возможен рецидив попыток казнить меня, я выразился на более понятном для него языке:
- Не верь этому гётверяну! Он это специально делает!
Да, кстати, гётверян на Кавказе – это как нехороший человек по-русски. Последние мои слова возымели действие на Каштана и он с двойной силой вновь переключился на Харлампия, угрожая ему уже множественными совокуплениями с его кепкой. Тот резко остановил машину, вышел и, открыв двери со стороны Каштана, крикнул:
- Уё….й из моей машины, если она тебе не нравится, и пи…й пешком!
Это было около сада дяди Христофора, порядка полутора километров от Ивановки. Каштан вышел и, громко хлопнув дверью, на этот раз выразил желание совокупится уже с УАЗиком, причем в извращенной форме, затем направил свои стопы в гору святого Константина. Харлампий же дал по газам и мы поехали дальше.
Расстояние от того места, где мы расстались с Каштаном, до центра села, было примерно равным как по дороге, так и по маршруту, по которому двинулся он. Каково же было наше удивление, когда, остановившись в центре села, мы увидели его там мирно беседующим с несколькими жителями. Даже не посмотрел в нашу сторону.
Утром следующего дня в центре села встречаюсь с Каштаном. Поздоровались. Рукопожатие слабое, пытается отвести в сторону виноватый взгляд. Чувствую, что-то хочет сказать, но мнется.
- Как ты? – спрашиваю.
- Извини за вчерашнее… - еле выдавил из себя.
- Что-то произошло?
Он первый раз посмотрел на меня:
- Как…, ты…? – так и не смог сформулировать вопрос.
- Не понял, говори нормально, - прикидываюсь я.
- Харлампий сказал, что я вчера напал на тебя… Но я что-то не припоминаю…
- Неужели ты веришь этому гётверяну? – мои слова явно оживили Каштана, - Да врет он, ничего не было. Немного поцапались на словах и все.
- Вот он сука! – сквозь зубы процедил Каштан, - Я ему устрою!
- Не надо ничего устраивать. Не слушай его и все.
Где-то через неделю запланировали другое мероприятие. На этот раз собрались съесть барашка более внушительных размеров, чем козлик. Решили это сделать у Трех Родников, что находились в весьма труднодоступном месте за Яйцевидной горой, примерно шести километрах от села. Вообще, в Ивановке всегда было принято такие мероприятия проводить в живописных местах возле родников со студеной водой, каковых вокруг села имелось с десяток.
Загрузили в УАЗик все необходимое и отправились в путь. Изначально нас было семеро – я, Харлампий, Каштан, дядя Лазарь, Циал, мой брат Джумбер и Нестор. Пока выехали из села к нам на хвост сели еще двое – Кота (Тяти) и Николай, сын попадьи. Короче, вместе с бараном нас стало десять. Еще трое желающих не поместились в кузов. Один из них предложил поехать вместо барана, мол, чем тот лучше, но идея не получила консенсуса.
Дорога к Трем Родникам хоть и была основательно разбита, но для нашего джипа проходима. Первым препятствием на пути была река Асланка, протекающая в глубоком овраге. Обычно небольшая, но вечно спешащая куда-то журчащими потоками между большими валунами, во время гроз она превращается в дьявольский, всесокрушающий, несущий камни и деревья, поток. В периоды полноводья взрослые нам запрещали приближаться к ней. Именно она унесла жизнь моего дяди Лазаря. Ниже по течению речка исчезает в глубоком овраге между большими лесистыми холмами, покрытыми высокими деревьями, густые кроны которых закрывают солнечный свет, по причине чего там всегда темно и мрачно. Это излюбленные места медведей, которых не раз там видели. Выше по течению овраг сужается, превращаясь в запертый между двумя скалами узкий каньон, упирающийся в пятнадцатиметровый грохочущий водопад. За водопадом берет начало огромное по площади равнинное плоскогорье Бедени, на просторах которого Асланка уже не соответствует своему привычному образу, неспешно собирая свои тихие воды из множества маленьких речек, как правило, берущих начало с подземных источников, и небольших болот.
По другую сторону реки, за оврагом, когда-то была маленькая деревушка Визировка. Сегодня о ней напоминают лишь развалины домов, одичавшие сады да часовня святой великомученицы Варвары. Из этой деревни берут свои корни несколько родов, всегда считавших себя белой костью по отношению к ивановским. На самом деле, несмотря на общность происхождения, между нами были существенные различия. В них было больше спартанского, в нас же – от более цивилизованных и высокомерных афинян. Это, наверное, потому, что они жили на отшибе, буквально в тисках дикой природы без удобств цивилизации, что, естественно, закаляло. В лучшие времена в Визировке насчитывалось не более тридцати домов, в связи с чем у них не было своей школы и их детям приходилось ходить в ивановскую. Это около четырех километров в одну сторону, в мороз и дождь, причем по весьма опасному маршруту. Мы поражались их стойкости. По прямой между двумя селами было не более семисот метров, но по дороге больше двух километров. Была и более короткая, местами идущая по краю обрыва, тропинка с дырявым самодельным мостом через реку, переходить через который всегда было страшно. В периоды сильных снегопадов или дождей связь между нами полностью обрывалась и общаться можно было только голосами, подойдя ближе к краю оврага, если позволяли выдаваемые децибелы.
Попив из визировского родника кристально чистой и студеной воды, мы продолжили свой путь. По левую руку оставались живописнейшие Медвежьи поля с разбросанными по ним одинокими исполинскими соснами. В советские времена их засевали пшеницей или рожью. Если бы не сплошь покрытые лесом холмы на заднем плане, то это место как две капли воды было бы похоже на картину Ивана Шишкина «Рожь». Настолько, что будто именно здесь он ее и написал.
Далее мы взяли курс на Яйцевидную гору. Нам предстояло преодолеть крутой подъем длиной около двух километров. УАЗик кряхтел и пыхтел, но медленно и уверенно карабкался к вершине с десятью душами на горбу. Иногда казалось, что он вот-вот заглохнет, и мы покатимся к черту вниз, но наш верный друг не подвел. Опять-таки, ехали мимо радующих глаз пейзажей, которые могут быть созданы только ее величеством природой. Эти места всегда были пастбищами для колхозного скота, но в последние годы не использовались по назначению, поэтому природа решила забрать свое – то там, то здесь, островками, а то и сплошной стеной, успели вырасти молодые сосны, березки, дубы… Словно она хотела сказать людям: «Дайте мне шанс и я исправлю ваши ошибки».
Но самое интересное нас ждало впереди. С вершины Яйцевидной горы открылась милая и до боли знакомая глазу картина. Огромное открытое пространство, обнимаемое с боков стенами леса, с чередующимися низинами и небольшими возвышенностями напоминало гигантское поле для гольфа. Местами из земли возвышались монолитные каменистые выступы высотой в человеческий рост и меньше, создававшие впечатление, будто здесь поработал талантливый ландшафтный дизайнер. По всей длине созерцаемое пространство пересекали две исчезающие вдали извилистые колеи с зеленой травкой между ними. То там, то здесь, небольшими островками росли березовые рощицы. В наших краях произрастает особый подвид березы, отличающийся немыслимыми изгибами ствола, которые делали ее еще более живописной. Поднявшись на пару метров от земли, он начинал загадочно искривляться в разные стороны, иногда опускаясь до самой земли, затем вновь поднимаясь вверх... Те из них, стволы которых располагались почти параллельно земле, в детстве нами использовались как качели. И, поскольку крона таких деревьев располагалась более полого, и они росли негусто, под ними было много тенистого пространства, что являлось излюбленным местом отдыха скота в полуденный зной. Лежа под их прохладой, довольные буренки и овцы флегматично жевали нащипанную до полудня травку. Только неистовым козлята было не до отдыха. Они залезали на деревья и носились там, устраивая поединки и игры.
И в памяти всплыли далекие-далекие воспоминания из детства. Меня, пребывающего под впечатлением только что увиденного и давно пережитого, посетила какая-то неведомая магия воспоминаний, ностальгических и добрых, будто я находился в состоянии сладкого полусна. Странно, но нахлынувшие эмоции откопали в памяти два маленьких эпизода, причем четко и с подробными деталями. Вспомнилось, как ближе к вечеру, мы с сестрой прогуливались в этих местах, углубляясь в лес, где собирали землянику и малину. Неподалеку отец пас колхозное стадо коров, потихоньку ведя его на вечернюю дойку к расположенному неподалеку стойбищу, где мы жили все лето в построенных колхозом для семей пастухов бараках. Почему-то вспомнил, как передо мной встал огромный чертополох и, увидев в нем злую силу, я «разрубил» его на куски «мечом», роль которого выполняла палка.
Во втором эпизоде вспомнилось, как к отцу верхом на лошади приехал наш дальний родственник. Погладив меня по голове, он вытащил из кармана и протянул мне персик. Шершавый такой, румяный и очень ароматный. И вот идут они пешком в сторону Трех Родников, ведя за собой оседланных лошадей, и о чем-то оживленно беседуют. Я ковыляю чуть позади, держа в кармане подаренный персик. Периодически достаю его, разглядываю и нюхаю, давясь слюнями. И мое существо делится надвое. Один твердил: «Хватит мучиться, съешь его быстрей! Получи удовольствие!». Второй же возражал: «Не спеши. Поживи еще с надеждой, что у тебя есть персик и что ты можешь съесть его в любой момент. Жить с надеждой всегда приятнее!». Эти двое боролись в детской душонке около часа. В итоге победил первый - персик был съеден. И сразу стало ясно, насколько прав был второй. Поразительно, но именно тот эпизод из далекого детства оказал радикальное влияние на формирование моего мировоззрения. По сегодняшний день я считаю, что жить с надеждой и в ожидании волнующих перемен гораздо лучше, чем сыто и сегодняшним днем. Именно в такие периоды истории человечества, как правило, после окончания войн и в преддверии больших обнадеживающих событий создавались лучшие произведения музыки, литературы и искусства, делались выдающиеся научные открытия, совершались мощные экономические скачки... И именно поэтому богатые не могут быть по-настоящему счастливы, так как у них есть все, о чем можно мечтать, но нет той самой светлой надежды и вдохновляющих ожиданий. Они питаются нашими несчастьями и завистью к ним. В этом их дьявольская сущность.
Однако вернемся к нашему УАЗику. Отдышавшись после тяжелого подъема, он весело пополз вниз и минут через двадцать мы уже были у Трех Родников. В глубокие советские времена здесь был организован водопой для колхозного скота, которого тогда содержалось огромное количество. Для этого построили водосборники, куда стекалась родниковая вода, а оттуда по трубам она подавалась в выдолбленные из цельных дубовых стволов корыта. Удивительно, но в те времена могли быть решены любые задачи, что восхищает по сегодняшний день. То ли люди были другие, то ли времена. Скорее всего, и то, и другое.
Кстати, сегодня эти места одичали настолько, что желающих сунуть туда свой нос практически нет. В буквальном смысле кишмя кишат волками, шакалами и медведями. Лет пятнадцать назад приехали люди из соседнего района и, увидев сказочно богатые пастбища, через пару недель пригнали туда свой скот. И в первую же ночь оказались на осадном положении – стойбище в буквальном смысле обложили волки. Потеряв пару десятков овец, они через несколько дней исчезли. И больше не появлялись.
Разгрузились. Несчастное животное вновь было четвертовано, раздето, выпотрошено, разделено на множество кусочков и брошено в огромный котел. На все про все ушло минут пятнадцать-двадцать. Потому что занимался этим мой брат Авраам (Джумбер). Такому сентиментальность неведома, а попытки барашков и козликов заглянуть ему в глаза, как правило, заканчивались плачевно.
Нашим столом стала большая скатерть, которую мы разложили прямо на траве, а сами в положении полулежа, как и было принято у древних греков, расположились вокруг. На «столе», как всегда, - лаваш, сыр, соленья, зелень-мелень, вино, чача… Вскоре появился и тазик с горой мяса, посыпанной сверху кинзой…
И началась вакханалия, да такая, что другой подобной не припомню. Настроение у всех было приподнято настолько, что зашкаливало за границы эйфории, приближаясь к уровню маниакальности. Наш смех, наверное, разбудил чертей в аду. Местные обитатели, в том числе волки и медведи, наверняка разбежались и неизвестно, вернулись ли потом. Что там обсуждали, спрашиваете? А Вы догадайтесь с трех попыток, уважаемый читатель. Какую еще тему могут обсуждать в компании девятерых мужчин без присутствия женщин. Ну да, Вы правильно поняли, именно ее, родимую. Столько похабных историй и шуток на эту тему я никогда не слышал. Да и рассказать уважаемому читателю о них мужества не хватает. О некоторых из присутствовавших я никогда бы не подумал, что они так испорчены.
Кстати, шутки и импровизации на эротические темы, да и ругань с аналогичным подтекстом, в Ивановке были обычным делом. Наблюдая за тем, как ивановский мужчина пытается что-то сделать, но это у него не получается, не удивляйтесь, если услышите крутой мат с кучей сексуальных действий, в основном извращенного характера, и упоминания родословной того предмета, которым он занимается.
Я не думаю, что уважаемый читатель имеет объективное представление о том, насколько жесткими были ивановские шутки и розыгрыши. Лично мне в большинстве своем они смешными не казались, но, услышав их, я пытался смеяться или хотя бы изобразить улыбку. В противном случае на меня могли бы «обратить внимание», а затем и взять в оборот. А вот к последнему я явно не был приспособлен, как говорится, природа не снабдила противоядием. Поэтому, оказавшись в эпицентре традиционных для ивановских юмористов шуток или розыгрышей, я безнадежно терялся в пространстве и времени, совершенно не зная, как на это реагировать. Это раззадоривало публику, которая начинала прессинговать по полной. В такие моменты я готов был натянуть на себя собственную кожу и, спрятавшись под ней, сделать вид, что меня там нет. Однако туда непременно заглядывали сквозь щелочку и задавали вопрос: «Ку-ку! Как ты там?».
Что Вы спросили, уважаемый читатель? Привести пример такой шутки или розыгрыша? Ладно, так и быть. Расскажу про один такой под названием «паровоз». Этот розыгрыш был рассчитан только на приезжих, поскольку все ивановские прекрасно о нем были осведомлены, и подбить их на такое было невозможно. Жертву подбирали тщательно, ее нервная система должна была выдержать предстоящее испытание, в противном случае человек мог стать пациентом психбольницы.
Короче, накрывалась поляна и во время веселья взятую на крючок кандидатуру всячески обихаживали, подпаивали, оказывали ей знаки внимания и уважения – у нас были профессионалы этого дела. Когда бдительность жертвы, у которой застревал ком в горле от проявленного к ней сердечного внимания, усыплялась, переходили ко второму этапу. Один из присутствовавших предлагал поиграть в «паровоз». Начинали распределять роли – машиниста, паровой машины, дышла, гудка и пр. Дышло – это такая хрень у паровоза сбоку, которая ходит туда-сюда и вращает колеса. «Как правило», претендентов на роль этого самого дышла оказывалось несколько. Между ними разгорался спор, в процессе чего они могли даже взять друг друга за грудки. Это был чистой воды театр. Точку в споре ставил тамада, который отдавал роль самому уважаемому из присутствовавших – гостю. Тот, очередной раз тронутый вниманием к своей персоне, благодарил за оказанное ему доверие и выражал готовность отнестись к предстоящему мероприятию с полной ответственностью. Далее производилась «сборка» паровоза. Спереди становился «машинист», за ним «дышло», затем «паровая машина» и «вагоны». «Источник звуковых сигналов», то бишь гудка и ритмичных шумов, изображающих работу машины, стоял в сторонке. «Дышло» крепко обхватывало стоящего к нему спиной «машиниста» за поясницу. «Паровая машина» брала его разведенные в стороны ноги как за ручки носилок, так, что тот оказывался в горизонтальном положении, а его лицо впритык к попе «машиниста». Такое тесное соседство с не очень вдохновляющим и гигиеничным местом, конечно, немного смущало. Но какие могут быть сомнения, когда твоей личности оказывают такое уважение?! За «паровой машиной» выстраивались несколько «вагонов». Далее источник звуковых сигналов объявлял:
- Внимание-внимание! Паровоз Ивановка-Визировка отправляется с первого пути! Чых-пых…, чых-пых…, чых-пых… Юууууу! Ю-у-у-у-у!!! Чых-пых-чых-пых, чых-пых!!! Юууууу! Ю-у-у-у-у!!!
Паровоз постепенно набирал скорость. «Паровая машина», как и положено, старательно двигала «дышлом» туда-сюда, с каждым разом все плотнее припечатывая его лицо к заднице «машиниста». Однако оказанные «дышлу» минутами раньше почет и уважение, заставляли его стоически переносить неудобства. И вот, в тот момент, когда «паровоз» набирал максимальную скорость, последний «вагон» отцеплялся, забегал вперед и резким движением опускал брюки и трусы «машиниста». По «трагическому стечению обстоятельств» именно в этот момент «паровая машина» набирала максимальную мощность, в буквальном смысле впечатывая лицо «дышла» в межъягодичное пространство «машиниста», который для большего эффекта наклонялся вперед и разводил в стороны ноги. «Дышло», пребывающее в этот момент в состоянии паники, почему-то продолжал судорожно держаться за поясницу «машиниста». Были слышны обрывки его слов:
- Не на-д-д-д-о-о-о-о! Ос-с-с-с-та-а-а-а-н-н-н-о-о-о-ви-и-и-те-те-те-сь!!!
Проблема состояла в том, что паровозы быстро не могут тормозить:
- Чых-пых-чых-пых, чых-пых!!! Юууууу! Ю-у-у-у-у!!! Чых-пых-чых-пых, чых-пых!!! Юууууу! Ю-у-у-у-у!!!
Затем «дышлу» давали отмыться. После столь жесткого боевого крещения, его статус в компании сразу повышался, особенно если процедура воспринималась им с юмором. Хотя наш юмор, повторяю, зачастую был специфическим и не совсем понятным человеку извне. Помимо особого сочетания слов, значение имели мимика, жесты, полутона в голосе... Это было настоящее лицедейство, в основе которого, как правило, лежал автосарказм. Почти всегда юмористические сценки, от которых присутствовавший народ держался за животы от смеха, были чистой воды импровизацией, что говорило о таланте их авторов. А на свадьбах зачастую разыгрывался настоящий театр с игрой актеров, песнями, импровизированными сценками из фильмов, переделанных на наш лад… Это было что-то!
Однако вернемся к нашему барану. А, собственно, нечего возвращаться, он был успешно съеден. В тазике остались несколько кусков курдюка, к которым даже прикасаться ни у кого не было желания. За исключением одного. Это был Циал. Он первым эмигрировал в Грецию и в начале своего там пребывания был жестким критиком Ивановки, называя ее забытым богом уголком. Через пару лет критика ослабла, он под различными предлогами стал возвращаться на обидевшую его родину. Позже он и вовсе перестал ее критиковать, приезжая туда каждый год, дабы поправить свое здоровье. А в последние годы жизни он наоборот, переключил свою критику на Грецию. Будучи глубоко больным и обреченным, он изъявил желание умереть в Ивановке. В итоге так и поступил, несмотря на протесты своих родных, - уехал туда, а через пару недель пришло известие о его смерти.
На мероприятии у Трех Родников он уже был серьезно болен, с сердечной недостаточностью и аритмией. Тем не менее, он в одиночку съел весь тот курдюк. Ел с удовольствием и жадно, будто это было в его жизни последний раз. Не обращая внимания на мои отчаянные предупреждения…
Возвращались вдевятером. Останки десятого плескались в наших желудках вперемешку с вином, чачей, прочими яствами и желудочным соком. Еще один день явно был прожит не зря. На время забыв, что мы - люди зрелые (некоторые даже перезрелые), и, пребывая в состоянии свойственной только детям беспечной радости, мы продолжали на ходу петь и даже пытались плясать, стараясь максимально до самых краев наполнить этот день таким содержанием, которое потом долго будем вспоминать…
Вернулись в село затемно. В состоянии сладкой усталости, умывшись и почистив зубы, я пошел спать. Однако мои веки не успели сомкнуться, как я услышал приближающийся шум мотора и бегающие блики на стенах комнаты от света фар. Что могло свидетельствовать только об одном: опять по мою душу. Одевшись, я вышел на балкон. Через минуту во дворе остановился Харлампий:
- Поехали, Циалу плохо!
Циал сидел у стенки на стуле в майке и трусах с прикрытыми глазами и откинутой назад головой. На наше появление не отреагировал. Быстро измерил давление и пульс – и то, и другое, зашкаливали. Это были отголоски курдюка. Стараясь переварить дикую, порядка трех-четырехсуточной нормы, по калорийности пищу, его организм напрягся настолько, что больное сердце стало давать сбои. И, поскольку ранее я ему уже назначал лечение, в его аптечке я нашел все необходимое для снижения давления, заодно и дал ему четыре таблетки мезима. Полегчало. Но, рекомендовав ему еще пару часиков посидеть, я удалился.
Потом были другие козлята, телята, барашки, а то и бараны… Тем летом различными составами участников наша стая съела их большое количество, нанеся существенный урон пытающемуся встать на ноги животноводству Грузии.
Хоть и редко, но были и периоды безрыбья. В один такой день стоим у нас во дворе - я, Харлампий, Каштан, Джумбер и Нестор. Вспоминали как несколькими днями раньше съели очередного барашка. А погода была шикарная – ясная, теплая, но не жаркая, с легким ветерком.
- Кстати, вчера мне такую чачу привезли! Чистая как слеза ребенка и крепкая как рука Георгия Саакадзе (национальный герой Грузии, сражавшийся одновременно на двух саблях)! – вдруг произнес Джумбер.
- Так в чем проблема? – оживились мы.
- Зеленью закусывать будете?
- И то правда, - грустно заметил Нестор, - сейчас бы кусочек того барашка!
- Не говори, - поддержал его Харлампий, - мясо было как конфетка!
- Подождите! – вдруг вскрикнул я, - Мы ведь…
Не договорив, я, сопровождаемый вопросительными взглядами, почти бегом забежал в дом. А скрывать было что. Пару недель назад мы с Харлампием кулуарно запланировали кое-какое «мероприятие». Съездили в райцентр, купили мясо, вина, водки, фруктов, конфет. Мясо молодого поросенка было изумительным – розовенькое, упругое, с тонкими прожилками жира. Продавалось прямо с кожей, тоненькой такой, нежной. С ней его и замариновал в кастрюле. И спрятал в подвал. «Мероприятие», увы, в итоге так и не состоялось. Огорченные, мы о мясе и вовсе забыли. А дело было в июле. Короче, оно пролежало в подвале две недели.
Что Вы спросили, уважаемый читатель? Какое мероприятие планировали? А вот об этом я Вам не скажу. Нет-нет, даже не просите! Да не нужно мне клясться, все равно не скажу. И взятки не надо предлагать. А, впрочем…, хотите узнать – спросите у Харлампия.
Короче, забегаю в подвал, беру кастрюлю, открываю крышку… Мать честная! Вонь невыносимая, аж затошнило, голова закружилась... Держу кастрюлю на вытянутых руках, голову отворачиваю в сторону, чтобы не отравиться газами, и выбегаю на улицу. Быстрым шагом прохожу мимо ждущей меня компании и беру курс на овраг. За мной внимательно следят, пытаются сформулировать вопрос, но не получается.
- Стоять! – вдруг слышу металлический бас Нестора.
- Что…?
- Что там? Куда несешь?
- Да мясо. Испортилось, выкинуть надо…
- Давай сюда.
Я протягиваю ему кастрюлю. Поднеся ее к носу, он стал осматривать и обнюхивать мясо. Затем взял кусочек, помял пальцами.
- Думаешь, ты умнее медведя, да? – спрашивает.
- Причем медведь? – вопрошаю я.
- А притом, что он обожает именно такое мясо. Кстати, оно в прекрасном состоянии.
- Издеваешься?
- Нисколько! Посмотри на его замечательный цвет. Испорченное мясо имеет тусклый цвет, как вареное. Плотное оно, упругое, не разваливается. Да и лука не пожалел, а в нем мясо испортиться не может. Есть можно и без проблем. А запах ни о чем не говорит.
Через полчаса едем. На этот раз шашлыки решили пожарить в живописном месте возле плотины. Опять все как положено – лаваш, сыр, зелень-мелень… И разрекламированная джумберовская чача.
Пока ехали, откуда-то появились облака, подул прохладный ветерок. Прибыв на место, быстро разожгли костер, насадили мясо на шампура, ждем готовности углей. А в это время со стороны горы святого Феодора небо заволокло свинцовыми тучами, быстро перемещающимися в нашу сторону. Усилился ветер, засверкали первые молнии, вдалеке раздался раскатистый гром.
Видя, что ситуация разворачивается не в нашу пользу, мы поставили шашлыки на еще не потухший огонь. Сразу запахло паленым. Чтобы мясо не сгорело, стали быстро его переворачивать. Однако не прошло и пяти минут, как прямо над нашими головами сверкнула молния и загрохотал гром. С мягким, еле слышимым, шумом на землю стали падать большие капли. Сначала редко, потом чаще… Парой минут позже разразился сильнейший ливень. Бросив шашлыки, мы быстро забежали в УАЗик. Наш костер потух за считанные секунды. Огорченные, мы вынуждены были наблюдать из машины за тем, как наши шашлыки стынут под проливным дождем. Это было выше наших сил…
- Готовьте место! – решительно произношу я, выскакиваю из машины, в секунды преодолеваю двадцать метров под ливнем, хватаю шашлыки и бегом обратно.
Только захлопнулась за мной дверь машины, как ее салон быстро заполнился знакомым ранее запахом.
- Ато эмен на гамите па ки трогато! (я это ни за что не съем!) – сходу заявил Каштан.
- Ан фелц фа! (как хочешь!) – ответил ему Нестор.
Нашим столом стало заднее сиденье автомобиля, сами кое-как расположились вокруг. Стопки доверху наполнили чачей и после пары сердечных лов, опорожнили. Нестор флегматично взял кусок шашлыка и отправил в рот. Мы все наблюдаем за ним.
- Отличное мясо! – наконец-то произносит он.
И мы подключаемся к процессу. Каштан презрительно наблюдал за нами. Взяв кусок, я стал его рассматривать. Никак не мог решиться. Разорвал его пополам – внутри оно все еще было розовым. Но ужасный голод толкал на принятие решения. Попросив боженьку не подвести, я решительно съел его. И вправду, несмотря на отвратительный запах, вкус был неплохим. Однако, следуя принципу «на бога надейся, но сам не плошай», поедание шашлыков мы сопровождали приемами повышенных доз чачи. Съели все, подчистую. Каштан так и не притронулся.
Едем обратно. Не знаю, у кого какие были мысли, но я сам сидел в напряженном ожидании симптомов, чутко прислушиваясь к своему организму. Прошли полчаса, час, два… Организм молчал. И я постепенно расслабился.
Был уже поздний вечер. Я готовился ко сну, как послышались звуки приближающегося автомобиля и к тусклому свету лампочки в комнате прибавился яркий свет фар остановившегося во дворе автомобиля. «Опять по мою душу! Достали!». Выхожу на улицу – Харлампий из окна машины:
- Садись, поехали. Каштан умирает!
- Что за глупости? С чего он может умереть, к мясу ведь не притрагивался?
- Без шуток!
Каштан сидел на стуле в прихожей, неподвижно, с открытыми глазами. Но происходящее вокруг никак не реагировал. Лицо бледное, амимичное, ничего не выражающий взгляд, уставленный в одну точку. Чуть раньше тошнило, были попытки рвоты. Пытаюсь прощупать пульс – не удается. Давление порядка 60\40 миллиметров ртутного столба. Я в растерянности. При таком давлении обычно включается защитный механизм – человек теряет сознание и падает, вынужденно принимая горизонтальное положение, чтобы хоть как-то повысилось давление и улучшилось кровоснабжение мозга. Однако он сидел уверенно и выглядел весьма сносно.
Каштанина, только-только начавшая подавать признаки жизни, лежала в это время в соседней комнате в окружении нескольких бабуль и тревожно всматривалась в сторону тамбура, где мы возились с Каштаном. По всей видимости, ее психологическое напряжение зашкаливало. Не дождавшись развязки ситуации, она сделала вывод, что теряет сына. Присев в постели, запричитала. А через пару минут она, вот уже месяц пытавшаяся умереть, резко вскочила, содрала с головы косынку и, размахивая ей, начала скакать по комнате, продолжая причитать и петь жалобные понтийские песни. Здесь стоит оставить на минуту умирающего Каштана и пояснить уважаемому читателю некоторые традиции народов Кавказа, касающиеся выражения скорби. Мужчины в этом отношении должны быть крайне сдержанными. Женщины же, наоборот, обязаны выражать ее красочно и эстетично, с соблюдением всех устоявшихся норм и правил, среди которых, помимо плача и причитаний, числились пение песен и даже танцы. Несоблюдение ритуала могло спровоцировать слухи о том, что она не очень-то и скорбит, со всеми вытекающими последствиями.
Однако для Каштанины комната, по-видимому, оказалась маловатой, и, после очередного круга, она выскочила в прихожую. Продолжая петь и плясать, она периодически бросала тревожный взгляд на не подающего признаки жизни Каштана. На одном из кругов она задела сепаратор, чуть не уронив его. И каштан вдруг заговорил:
- Дева кимеф ка, эфкерешя мефтас! (иди ложись спать, хватит чепухой заниматься!)
Сказал и вновь застыл в прежней позе. Каштанина, выражение скорби которой было грубо прервано, огорченно заковыляла на своих тоненьких, как две палки, ногах в комнату, волоча за собой косынку.
Через несколько минут после подкожного введения кофеина (это все, чем я располагал) каштан ожил – лицо порозовело, появился пульс, поднялось давление. По сегодняшний день я думаю, что это могло быть. И прихожу к выводу, что психологическое отравление, с чем потом встречался не раз. Чтобы отравиться не обязательно принять токсины, иногда достаточно внушить себе, что это случилось, или испытать состояние сильного отвращения. Как глубоко пижонистая личность и гипертрофированный чистоплюй, Каштан отравился запахом. Если бы дождя не было и он вышел из машины, этого бы не случилось. Мы же доказали, что без проблем можем составить конкуренцию стервятникам.
Среди огромного числа ярких событий того лета следует упомянуть еще об одном. Я, Харлампий, Джумбер, Стилдо и Каштан собрались как-то по делам в Цалку. Это райцентр соседнего района. Надо было туда отвезти чей-то надгробный камень. Поехали по короткому маршруту с разбитой дорогой через Бедени. Это порядка пятнадцати километров. По объездной было бы не менее пятидесяти. Заехали к приятелю брата по прозвищу Негр, если я не ошибаюсь, которого, как оказалось, знали и остальные. И совершенно случайно (таких «случайностей», кстати, в том году было подозрительно много) попали на застолье. А, поскольку речь идет о цалкинцах, основательно застряли там. Хозяин принял нас максимально радушно. На столе была знаменитая цалкинская ряпушка как в жаренном, так и вареном виде. Ну и, как положено у цалкинских, - гыми (их фирменное соленье), сыр, лаваш, зелень-мелень. И началось… Ели-пили, ели-пили, пили-ели… Этой ряпушки в тот день мы съели не менее десяти килограммов. Ели-пили, ели-пили… Вы не подумайте, уважаемый читатель, в этих делах мои запросы весьма умеренны – поел, выпил немного и на покой. Кстати, ни разу в жизни не был в состоянии классического опьянения. Но возможности сопровождавших меня монстров были беспредельны. Они могли этим делом заниматься сутками напролет, без отдыха и мне лично было совершенно не понять, как их организм это все выдерживает. Причем все эти застолья сопровождались ярко выраженной эмоциональностью, нескончаемыми разговорами порой на совершенно противоположные темы, признаниями в любви и уважении, тостами, сердечность которых зашкаливала… Нет, все-таки в их среде я был чуждым элементом. Я быстро иссякаю физически и психологически, по причине чего нуждаюсь в смене обстановки. Но они… ели-пили, ели-пили, пили-ели…
Кое-как (к моему ликованию!) вырвавшись из тисков цалкинского гостеприимства, мы отправились в обратный путь, который проходил мимо села Имера, откуда корни моего отца. Брат предложил заглянуть туда на минутку. Прекрасно зная характер имерских, а это те же самые цалкинцы, только более концентрированные, я стал активно сопротивляться их планам. Они же стали убеждать меня, что, мол, если Негр сообщит им, что мы там были и не заехали, то они обидятся. И что заедем, поздороваемся и дальше в путь. Уговорили.
Только одного я не смог учесть – что там половина жетелей мои родственники, а оставшаяся половина – друзья брата. Поначалу все шло, как они и обещали. Но в одном месте нас попросили зайти в дом. Я стал протестовать. Брат шепотом сказал, что это очень хорошие люди и нельзя отказываться. И что заглянем только на пару минут. Опять уломал. Зашли, а там опять застолье, причем в самом разгаре. И что вы думаете? Да думать нечего! Ели-пили, ели-пили, пили-ели… Позже принесли гармошку и барабан. Ели-пили-играли-танцевали, ели-пили-играли-танцевали… Боже, зачем ты посылаешь доктору такие мучения?! Что он сделал не так?! Боюсь, что читатель не поймет трагизм моего положения, если я не упомяну еще один существенный факт. Везде, где бы ни ступала моя нога, находилась куча больных, причем с самыми различными проблемами, которые слезно просили помочь. Другие же больными не были, но очень хотели, чтобы я выслушал, как они когда-то плохо себя чувствовали. И я был вынужден реагировать, хотя ни психологически, ни физически, и даже морально, не был готов к этому. Что-то внутри сопротивлялось в буквальном смысле, подсказывало, что так нельзя, что тем самым принижаю свою самооценку ниже приемлемого минимума. Но это был тот случай, когда выхода не было. А остальные в это время ели-пили, ели-пили, ели-пили-танцевали…
В Ивановку возвращались поздним вечером. Все было терпимо, если бы не Каштан. Масса эмоций дня вперемешку с немыслимыми объемами принятого спиртного растормошили его инстинкты. И, как всегда, он начал поиск недостатков в нас. Сначала во внешности, затем словах, а в конце в отсутствии у нас желания вступить с ним в дискуссию. Глубоко возмущенный нашим несовершенством, он выдвигал все новые и новые обвинения, большинство из которых обязывали его прибегнуть к мерам физического воздействия. Зная его как облупленного, мы старались не лезть на рожон, ожидая, когда он успокоится. В тишине он обычно засыпал. Но Каштан в тот день был сильно вдохновлен собой. Его обвинения в наших недостатках и, соответственно, недовольство вскрытыми им фактами, только набирали обороты. Пока к дискуссии не подключился Нестор.
Самый старший из нас, Нестор, в то же время был наиболее флегматичным. Крупно сложенный, с брутальными, но правильными, чертами лица и низким голосом, он был «Кулибиным» нашего села. Чинил буквально все, начиная с тракторов и кончая сепараторами. И вдобавок прекрасно играл на гармони. Я лично его знал как доброго и порядочного человека, без которого компании считались неполноценными, а, находясь в них, он становился их душой. Еще помнится его огромная, мозолистая настолько, что казалась деревянной, рука. Он никогда и никуда не спешил, передвигался медленно, но уверенно. Я ни разу не видел, чтобы он злился. За исключением того дня.
Когда вскрытые в нас недостатки превзошли критическую массу, что уже обязывало Каштана начать репрессии, в дискуссию с ним вступил Нестор. В принципе, полемики как таковой не было. Попробую перевести сказанное им с понтийского на русский приемлемо приличными словами. Короче, Нестор поставил в известность присутствовавшего среди нас прокурора, судью и представителя пенитенциарных органов в одном лице о том, что, если эти трое в нем не заткнутся, то он предпримет действия, в результате которых у того через девять месяцев появится приплод. Остаток пути Каштан сидел тише воды, ниже травы. Он прекрасно знал, что Нестор слов на ветер не бросает.
На следующий день подъезжает Харлампий.
- Ты не помнишь, куда надо было отвезти надгробную плиту? – спрашивает как-то виновато и тихо.
- Какую плиту?
- Утром в багажнике увидел. Была накрыта тряпкой, приподнял край и только тогда вспомнил, что мы ее в Цалке должны были кому-то передать. Но не помню кому.
- Я даже не знал, что мы везем такое.
- Какой позор, какой позор!!! Может Джумбер знает?
- Кстати, что-то я слышал от него про какое-то надгробье.
- Надо исправить ошибку, а то нехорошо получается, - озабоченно произнес он и уехал.
«Только ли эту ошибку?» - грустно подумал я, глядя вслед за удаляющимся УАЗиком.
Теплый сентябрьский день. Взошедшее недавно солнце покрыло окрестные скалы живописным ярко-оранжевым светом. Смотрящий свысока Круглый камень, вечный страж Ивановки, был похож на гигантскую золотую скалу, что-то типа таковой из очень полюбившегося нам фильма семидесятых «Золото Маккены». Будто своей молчаливой мудростью он в очередной раз хотел гордо напомнить нам, что неподвластен времени, но, увы, оно не пощадит нашу Ивановку.
В нашем дворе царило оживление. Провожали доктора. Каждый из присутствовавших бабушек и дедушек хотел сказать ему что-то очень важное, чтобы он донес это до их детей и внуков в Греции. Кто мог писать принес заранее составленное письмо, в котором, как нетрудно было догадаться, они изливали всю свою боль, связанную с проклятой разделенностью.
Мать в это время возилась под балконом, упаковывая ящики с подарками одному, второму, третьему… В них, как всегда, - сыр, масло, орехи, сухофрукты… Как правило, живая и разговорчивая, она в то утро не была похожа на себя. С печалью в глазах ходила туда-сюда и смотрелась растерянной…
Подъехала машина, загрузились. Начали прощаться. У всех слезы на глазах. То были отголоски их внутренней печали. Последними распрощался с родителями. Мать расплакалась, ее тут же стали успокаивать другие. Осыпая меня поцелуями и напутствиями типа «береги себя, сынок», «будь умницей», «помогай всем людям и не отказывай никому», она, тем, не менее, не хотела выпускать меня из своих объятий, пока ее не окрикнули другие, мол, не на войну же его посылаешь. Потом попрощался с отцом. А вот его плач мне показался более трагичным…
Я двинулся в путь. В боковом зеркале наблюдаю за стоящими неподвижно и провожающими меня взглядом стариками. Они смотрелись сиротливо и опустошенными. Было острое ощущение того, что я подло бросаю их в момент, когда они нуждаются в моей помощи. Через секунды я скрылся из вида. Проезжая мост, я в последний раз посмотрел в сторону Круглого Камня. Огромный и вечный, он, в отличие от людей, был неподвластен не только времени, но и эмоциям.
Уезжал уставшим и морально истощенным. Мой разум не был готов к шквалу эмоций того лета. Но, несмотря на это, нажитые к тому времени крупинки мудрости подсказывали: никогда не пытайся оценить значение события в момент его рождения, поскольку велика вероятность, что ты ошибешься. С тех пор прошло больше двадцати лет. Из огромных пластов тех событий течением времени была вымыта «пустая порода» и я с восторгом для себя обнаружил там массу «драгоценностей» в виде ярко-позитивных моментов, благородных поступков, неординарных событий...
Завершить свое столь странное повествование хотелось бы так же необычно. Мне очень нравятся слова выдающегося классика: «Счастье всего мира не стоит одной слезы на щеке невинного ребенка». В них глубочайший гуманизм, который не так просто охватить сознанием, поскольку на первый взгляд на ум придет немало ситуаций, когда эти слова могут показаться не совсем уж и верными. Но это только на первый. А что бы он сказал про слезы матерей? Наверное, то же самое, с одной лишь разницей, что в них чаще виноваты политики и глобальный капитал, которые сеют вражду между народами, разжигая войны, разъединяя семьи, грабя и убивая людей… Увы, в те годы матери пролили много слез…
Когда я задумываюсь над этими вопросами, в памяти неизменно всплывает образ некогда цветущей и горячо любимой Грузии, которую вот уже тридцать лет терзают политические и экономические катаклизмы, а разговоры о хлебе насущном там вытеснены громкими лозунгами, нескончаемыми разговорами о патриотизме, демократии и свободе, ставшими внутренним императивом существования людей. Такое ощущение, что в этом деле они переплюнули даже Грецию. Заметьте, везде, где машут флагами, назойливо болтают о патриотизме и любви к родине, царят бардак и разруха. А если этого еще нет, то будет, можете не сомневаться. У таких «патриотов» любовь к своей родине почему-то всегда сочетается с неприятием, а то и ненавистью к другим, в которых они ищут причины своих проблем. Для них любая, даже самая доброжелательная, критика является неприемлемой. Допускаются только хвалебные оды, иначе вам не сдобровать. Кстати, этим вирусом поражены и многие всенародно любимые знаменитости. Хотя они в течение почти тридцати лет независимости были полными хозяевами своей страны, приобщая к ней тех, кого считали наиболее достойными, покорно отдавая им в пользование наиболее злачные куски своей экономики. И с легкостью отторгая тех, с кем исторически, экономически и культурно срослись пуповиной, причем этот процесс начали с первых же лет своей независимости. И почему-то спасителей своей родины искали не в аборигенной среде, а исключительно за ее пределами. Именно поэтому их попытки поиска виновных где угодно, но только не в себе, не выдерживают критики. Вместо этого с их стороны было бы ответственнее задуматься над тем, почему в столь сложные времена в стране пустуют поля, заброшены сотни сел и городов, которые и были основой экономики небогатой ископаемыми и промышленностью страны? И почему население страны сократилось чуть ли не наполовину? Висящая на волоске Ивановка, которая в поруганные советские времена создавала непропорционально большой объем благ, – немой тому укор.
В сети можно найти огромное количество восторженных отзывов о Грузии. Кстати, нередко заканчивающихся призывами ехать туда жить. С одной стороны это радует. И это логично, когда страна, экономика которой радикально зависит от туризма, создает себе такой имидж. Но проблема в том, что имидж порой существенно отличается от реальности и усыпляет способность людей воспринять ее такой, какая она есть. А она весьма печальная.
От чего же отталкиваются авторы наводнивших сеть подобных роликов? Ответ прост: от низких цен, шикарной грузинской кухни, в моем представлении лучшей в мире, не имеющего аналогов национального колорита и природных красот. Помимо этого, не в обиду другим, считаю, что грузины являются самым творческим народом Кавказа, трудом которого созданы уникальные произведения архитектуры, литературы, искусства, которыми в совокупности воссоздан незабываемый образ этой страны.
Грузия прекрасна, слов нет. И, приезжая туда с деньгами в кармане можно испытать состояние, близкое к нирване. Сам я не прочь посещать ее хоть каждый год. Но пробовали ли эти т. н. блогеры, или, как я их называю, мудрецами, вывалившимися таковыми из утробы матери, прожить там так, как живет большинство населения страны? Понятно, что авторы этих опусов не переступали порог дома простого человека, не видели воочию его удручающего экономического положения. Их эмоции, скорее всего, рождаются во время трапез с тающими во рту хачапури, сочными хинкали и ароматной хванчкарой.
Однако больше удивляет то, что, живя в бедности, люди, тем не менее, не устают от вечной и бесплодной политической борьбы с кучей политических партий. Борьбы неизвестно за что и с кем, втягиваясь во все новые витки противостояния. А нищета тем временем незаметно прокрадывается в сознание простых людей, постепенно становясь их органичным состоянием, осмыслить пагубность которого под напором политических страстей становится все сложнее. Вместе с этим и понимание того факта, что мы своими руками перечеркиваем будущее наших детей, забота о котором должна быть мотивирована на генетическом уровне (вот и вернулись к истокам гениального изречения Федора Михайловича!). И так будет вечно, пока мы не осознаем банальную истину, что кроме созидательного труда, никто и ничто нам не поможет. Даже сам бог…
P. S. С того памятного лета прошло двадцать два года. Многих из упомянутых героев моего повествования уже нет в живых. Не стало моего отца, ушел от нас эмоциональный весельчак и балагур Циал, потеряли доброго и справедливого Георгия Харлампиевича, через несколько лет скончались Каштанина и Хонга, непростительно рано покинул нас Нестор, трагически и неожиданно бросил нас Каштан, навсегда унеся с собой свою неповторимую гармонию противоречий, скончался вечно сияющий доброй улыбкой дядя Лазарь, застигнутый врасплох тяжелой болезнью, навсегда ушел Тяти…
Каждый вновь родившийся в Ивановке под влиянием неведомых нам сил обретал неповторимые качества, которые делали его не похожей ни на кого индивидуальность. Так создавался яркий колорит личностей и характеров, объединенных в одно емкое понятие «ивановцы». И именно поэтому каждый из ушедших по-особому для нас дорог и неповторим. А, обращаясь к их витающим в небесах душам, мы говорим им: «Царствие вам небесное! Покойтесь с миром! Мы всегда будем помнить и чтить вас!».
На фото визитная карточка Ивановки - скала под названием Круглый Камень с Джумбером на коне
Жаркая тень Круглого Камня
© Copyright: Феодор Мацукатов, 2020
Свидетельство о публикации №220110201484
Свидетельство о публикации №220110201484
Рецензии