Легенда. Глава 1. О тех, кого прокляли

— Где я? Кто ты? Видьма, Аян святой и Гельшат! Гельшат! Господи, кайцак тебя возьми!.. Отпусти, старая, отпусти меня, пошла, пошла, пошла от меня!

Она закричала. Она говорила что-то громко и быстро, и каждое слово гибким прутом ударялось о стены и потолок. Орбели замолчала, немного приоткрыв рот от удивления. Незнакомка остановилась, чтобы проглотить воздуха, и задышала так, словно кто-то душил её. Спустя несколько секунд Орбели уже бросилась руками к её плечам и затрясла что есть силы.

- Дыши! Дыши, дыши! дурная, дыши!..

Дева пыталась дышать, но у неё не получалось. Боль, онемение, мысли разом свернули её внутренности в крепкий узел, перекрыв кислород. Она прекратила кричать и попыталась делать то, что ей говорили: дышать, но каждая попытка встречала сопротивление. И тогда она сдалась.

***

— Дурная девчонка… вай мееееее! Ваханово племя! Почему мне всегда попадаются именно такие?

Орбели говорила сама с собой по старой привычке, проворно нагибаясь и собирая осколки кувшина. О потере она не беспокоилась — в комнате, у другой стены, стояли высокие деревянные шкафы с корявыми, необработанными полками, которые были полностью заставлены домашней утварью. Глиняные тарелки, пиалы, горшки и блюдца, деревянные игрушки, ложки, свистульки, доски — всё это стояло плотно друг к другу и на друг друге, перебираясь на пол. В комнате не было окон, и от этого тёмные полки казались как будто глубже, чем они были на самом деле.

Сбивчивое дыхание девушки постепенно становилось ровнее. Орбели, собрав осколки, ещё немного постояла, как будто принюхиваясь, и медленно подошла к постели.

Она не знала, кто дёрнул её согласиться на такое. Своенравная Зияда, которая так подозрительно посылала ей богатые урожаи и обильные травы? Или кромешник Медеу, помутивший её рассудок луной и звёздами? Орбели понимала — и мысленно усмехалась, — что винить Повелителей бесполезно, но надеялась, что это всё же не её решение. Что так повелели Стихии, а она лишь подчинилась.

Несмотря на болезненную бледность, темные тени под глазами и уязвимое, беспомощное выражение лица, незнакомка казалась Орбели взбалмошной и даже как будто грубой. Тёмная, коротко остриженная голова иногда металась по подушке, губы шептали что-то в бреду, словно остатки проклятия, что пало на эту деву, всё ещё оставались в её рассудке и просачивались наружу, нарушая покой. Орбели всё это раздражало, потому что заставляло домысливать, и не делать это было невозможно. Она не могла понять — почему?

— …почему ты её сюда притащил? Я не знаю, чем она больна. Ты просто оставляешь её мучиться, и меня вдобавок мучаешь. Я слишком стара, чтобы выхаживать кого-то. О, как мне всё это надоело! Как я хочу просто остаться одной — я и стены. Почему ты пришёл? Почему ты привёл её? Воображаешь себя святым Сказителем, да? Будь ты неладен! Да когда она взглянет на себя в зеркало, она тысячи раз проклянет тебя, ваханов сын! И будешь знать, что непрошенное добро — зло, яд.
Эдиль молчал. С привычным ленивым прищуром выкуривая очередную мятую самокрутку, он выдохнул дым и взглянул на старуху впервые за всё то время, что они возились с непрошенной гостьей. Взгляд его был прям и прост.
— Её пытались убить, но Лес оставил её в живых. И она пробыла там не один день. Без еды, без…
— Мне всё равно! Мне плевать!.. — вспыхнула, и слова словно разбившееся стекло. — Это ещё хуже, чем если бы это проклятое место попыталось бы истребить её. Она прокажённая, проклятая. А если ещё и не разумная? Ты в своём уме? Как я устала, Арев бы знал! О-о-о…
Эдиль молчал. Брови нахмурились, но губы оставались неподвижны.
— У меня не было выбора. Я не мог её оставить там.
— Почему не мог? Почему? — зашипела она остервенело. — Почему ты не поступил также, как привык поступать?
Эдиль ощетинился.
— Пошла ты, старая, — выхаркнул он вместе с дымом, бросил окурок на пол и вмял его так, словно раздавил мерзкое насекомое. — Можешь выгнать её прямо сейчас, мне тоже всё равно. У меня не было выбора, в отличии от тебя.
Орбели готова была задохнуться от злости, но Эдиль поднялся со скамьи и вышел из избы прочь, оставив дверь нараспашку. Она заковыляла за ним.
— Опять ты бежишь! Опять! Ну и проваливай, уходи, уходи, уходи!..

Орбели уже жалела о своей вспышке, но понимала, что это тоже своего рода проклятие. Именно из-за этого она сторонилась людей — они раздражали её наивной верой в свою разумность, в то же время оставаясь бесконечно бестолковыми, глупыми и противоречивыми. А стоило им хоть немного коснуться истины, как они тут же приходили в ужас и убегали, не смея признавать её. Орбели наблюдала за этим всю жизнь, видит и сейчас, в старости. Как можно переносить этот бесконечный круг бездарности столько лет? Двуногий сброд, кровопийцы земли… Впрочем, она не всегда думала так. Иногда она без повода вспыхивала так яростно, как будто кто-то покушался на её жизнь, в то время как неудачливый кто-то просто появлялся в её поле зрения или рассматривал её богатые кудрявые грядки. Бесконечная и иногда беспричинная ненависть и какая-то ядовитость позволили ей дожить до своих лет. Орбели была знахарем.

Незнакомка снова что-то зашептала в бреду. Это больше походило на хруст засушенных растений, чем на человеческий голос, и Орбели в очередной раз убедилась, что девчонке недолго осталось. В этом было что-то большее, чем просто недуг. Её оставили в Лесу доживать последние минуты жизни, но тот пощадил её, а когда такое происходит, Лес обязательно берет что-то взамен. Да и само появление ее там странно... Это всё было очень, очень нехорошо.

Орбели смотрела на спящую то ли рассеянно, то ли выискивающе, напряженно думая. Ее черные глаза никогда не останавливались, всегда бегали, словно общупывали, искали. Нижняя челюсть, немного выдвинутая вперед, делала ее похожей на хищную рыбу. Видьма! Видьма! Кто же она ещё, если не Сказительница Вахана?..

Орбели поморщилась. Дело было грязно. Она убрала беспорядок, взбила подушки, зажгла и потушила на столе успокаивающие благовония, пахнущие душицей и цветами мяты. Дверь была оставлена приоткрытой, и за ночь старуха несколько раз поднималась и проходила мимо комнаты, вслушиваясь в частое, сиплое дыхание.