Легенда. Глава 2. Красавица

Она ни с кем не говорила и носила чадру. Жители аула хотели бы отнестись к ней с пониманием и сочувствием, но из-за её поведения это было практически невозможно. Единственное, что удалось узнать от более-менее сговорчивой, по сравнению со своей новой воспитанницей, Орбели, было имя: Теона. Услышав его, мать Бичико и Чичико боязливо сплюнула и хлопнула себя три раза по левому плечу. Братья с непониманием посмотрели на неё одинаковыми карими глазами, и женщина со значением сказала:
— Плохо звучит. Как Медеу.
На убеждения, что Медеу хороший Повелитель и вообще принадлежность к ночи и тьме не значит всегда что-то плохое, мамаша Зайя отмахивалась и посылала сыновей заняться работой вместо того, чтобы просто так чесать языками.
— Вы так говорите, потому что сами ночью вытворяете какую-то чепуху. Мне нужно коз подоить и всё полить, не мешайте! Заставляете думать не то.
Бичико, который был более упрямым и настойчивым в своих убеждениях, хотел было прибавить, что иногда думать что-то не то тоже полезно, но Чичико сразу поволок его во двор.
— Женщины, — со знанием дела сказал он, зевая. — Бесполезно заставлять их подумать. Им бы только коз доить да браниться.
— Ну не скажи, Наури неглупая, например.
— Ага, да только до сих пор в девках сидит и сохнет по Анвару.

Выйдя на задний двор, они заметили, как мимо забора, уже отходя, идёт та самая незнакомка в чадре. От неожиданности братья даже оба остановились и переглянулись. Она? Она.
— Ростом не велика, но и не мала. Обычная девчонка, — сказал Бичико, как будто ни к кому не обращаясь.
— А кувшин несет как будто в первый раз. Перекладывает, — в тон ему ответил Чичико.
— Поможем?

Чичико поморщился, дернул подбородком в сторону, как будто брат предложил ему что-то очевидно бесполезное. Что-то было отталкивающее в черном свободном платье под палящим солнцем, чадре и платке, в неуютных глазах — сердитых, зелёных, как будто желающих укусить. Не хотелось, и что хочешь с этим делай.

Бичико пожал плечами и, крепко и привычно взявшись за топор, легко выдернул его из мощного пня. Тут он последовал совету матери и решил не думать об этом шибко много.

***

Теона шла маленькими частыми шагами, сгорбившись и перекинув через плечо большой, искусно украшенный металлический кувшин с водой. Чадра медленно сползала, шаг ускорялся. Ещё немного, ещё чуть-чуть до дома… если остановиться и опустить кувшин, чадра точно спадёт, а кто-то может оказаться рядом. Ладони подрагивали, поправить платок одной рукой она не могла — другая точно даст слабину и отпустит грубую царапающую верёвку. Надо было спешить.

Полдень. Жарко. У большого дома сидели на лавочках старушки и один дремавший старец с тростью, а перед ними бегали, спорили, кричали и играли дети. Теона не так хорошо ориентировалась в ауле и не знала, что придётся идти через площадь, на которой обычно делали ярмарки или приносили жертвы восьми деревянным тотемам, стоявшим в строгой циклической последовательности. Но как только она вышла на открытую местность, голова её тут же вжалась в плечи. Ей даже захотелось повернуть обратно, но было уже поздно.

Почтенные старые женщины в многослойных, безупречно чистых платьях, платках и шалях, с большими разнообразными серьгами, оттягивающие мочки, что говорило об их возрасте и высоком статусе в семье и ауле, торопливо и как будто бездумно беседовавшие между собой, вдруг замолчали и уставились на неё. Они постарались продолжить разговор и почему-то иногда обращались к дремавшему старцу, но было заметно, как они поглядывают на чёрную фигуру в чадре и даже рассматривают её. Краем глаза заметив это, Теона ускорила шаг. «Будь прокляты моря и горы!» — думала она досадливо.

Дети в пыльных штанишках и длинных рубахах, босые, загорелые и белозубые, с разноцветными лентами на щиколотках или кистях рук, на неё особого внимания не обращали, поглощённые игрой. Но одна девочка-подросток с длинными косами и всегда удивлёнными бровями, самая старшая из всех, подошла к своей бабушке (у женщины был похожего орнамента платок и такие же прямой нос и тонкие, будто бы удивленные брови, что нельзя было не согласиться, что это её родня) и спросила что-то тихо-тихо. Бабушка, которая всё ещё продолжила поглядывать на Теону, еле заметно кивнула.

Зайдя за угол живой изгороди, Теона с шумом опустила тяжёлый кувшин, так резко, что из него даже брызнула вода, и тяжело склонилась, чувствуя боль в спине и ладонях. Чадра сползла на грудь, но было уже всё равно. Она вытирала пот с лица, глотая теплый воздух, и старалась успокоить бьющееся сердце, но почему-то не получалось. На спине и затылке бегал противный холодок от любопытных взглядов. Стараясь дышать глубоко и медленно, она прислонилась к изгороди спиной и оттянула ворот платья. Небо было пустое, тень прохладная.

— Кайцак тебя возьми, как без неё хорошо… дышится, — громко прошептала она самой себе, успокоившись, как вдруг смутилась. Прислушалась. Что-то было странное в воздухе... Теона выпрямилась и хотела было снова поднять сосуд, как вдруг поняла, чего не хватает: детских голосов. Неужели это из-за неё? Она осторожно выглянула из-за густых зарослей винограда. Во внезапной тишине было что-то тревожащее.

Полдень. Жарко. Площадь пустая, скучная. Из-за солнца она не сразу поняла, кого увидела: человека или деревянный тотем, но спустя время поняла, что всё-таки человека. И вид у него был не самый человеческий, как Теоне в тот момент подумалось, но — удивительно — она узнала его, хотя лицо видела впервые.

Высокий, с широкими покатыми плечами, которые как будто чуть-чуть обнимали грудную клетку, с мощными ногами, в оборванных штанах и рубашке без рукавов, Эдиль больше походил на разбойника, чем на деревенского жителя. О суровой, какой-то детско-обиженной физиономии и говорить не стоило: грубый подбородок, горбатый нос, густые, слегка сросшиеся брови, выбритая голова…

— Как быстро они отрастают, Арев, охохо… А потом весь дом в них…
Сырость и темнота давно знакомой коморки. Приглушённые голоса из соседней комнаты: надтреснутый старушечий и низкий мужской.
— У тебя осталась та мазь?
— Ну, и что?
— Блохи замучили.

Стук. Ругательство. Теона вздрогнула. Она не сразу сообразила, свидетелем чего стала, но сначала кто-то засмеялся-захихикал, потом — резкий взмах руки — метко брошенный камень — оглушительный звон стекла, и вот перед ней — театр теней и лиц. Старухи как бардово-сине-чёрные фантомы встали, всплеснули руками, а девочка с косичками-прутиками потянулась от них в сторону, крепко схваченная за руку, готовая сорваться что есть мочи прочь, но вовремя пойманная, бессильная и испуганная. Дети разбежались, из соседнего дома на шум вышли беспокойные женщины.

— Это щто ты делаешь, а, щто ты делаешь?
— Вай меее, сейчас Анвар придёт… ой беда, беда…
— Она же ребёнок, ничего не понимает. Как тебе не стыдно!

Теона смотрела на Эдиля, но видела лишь упрямый бритый затылок, покрасневшее ухо и прищуренный глаз. Ей показалось, что он усмехался.

— Это не смешно, Эдиль.

От голоса побежали мурашки. Теона не сразу поняла, почему у неё это вызвало такую реакцию, но когда как будто полусонный старец поднялся — неожиданно могучий, высокий и стройный, как фамильное копье в кабинете её отца, — ей перехватило дыхание. Опасно.

— Просто сынок твой не спустился, Вано. Вот спустится — будет смешно. Подожди…
— Язык бы твой да в печь. Неугомонный.
— А ты внучке своей руки в печь. Глядишь, научиться себя вести. Или может мне этим заняться? Ваханову сыну ваханово дело, да, деда? — глумливо прибавил он, и от его интонации Теона от ужаса ахнула, но из уст голоса не прозвучало. Дышать становилось всё тяжелее.
— Я тебе не дед, щенок! — с нескрываемым презрением произнёс старец, и глаза из-под белых бровей сурово блестели. Чёрные жемчужины в белых шелках. — Ты позоришь семью, оборванец, мне противно с тобой говорить. Уходи отсюда.

Высокие расписные ворота большого дома распахнулись с протяжным скрипом. Теона прищурилась. Молодой человек выскочил скоро, будто его оторвали от работы. Невысокий и черноволосый, с прилипшими ко лбу густыми волосами и редкой бородой, в его лице скользило какое-то странное выражение. Торс был обнажён: жилистый, но сильный, с лесенкой костяшек на груди, рубашка была заправлена в шаровары, а её вывернутые наизнанку рукава болтались манжетами вниз. Присмотревшись к нему, Теона поняла, что было не так: одна часть лица дергалась и была как будто напряжена, натянута, а другая выражала истинные эмоции мужчины.

— Что тут?.. — чёрные глаза окинули взглядом присутствующих: ухмыляющийся Эдиль, покрасневшая и испуганная девочка с косичками-прутиками, рассерженный беловолосый старец… Теона не успела взять дыхание, как молодой человек с силой толкнул дверь ворот так сильно, что она ударилась об забор. Посыпались проклятья, которых она никогда не слышала, и тут мужчина вырвался вперёд. Женщины заверещали, загалдели…

— Анвар, не смей!
— Я тебе голову оторву, отребье!

Злое вспотевшее лицо Анвара, истребляюще сощуренное левой стороной, быстро оказалось ближе, а бритый затылок Эдиля пригнулся, большие тяжёлые руки поднялись. Мелькнули кулаки и плечи, поднялась пыль, два тела накинулись друг на друга, как два огромных камня, со всей скоростью спущенные с горы и столкнувшиеся друг с другом на полной скорости; полетели брызги, щебень, движения, тела занесло… Теона отшатнулась. Она не хотела на это смотреть, настолько мерзко и страшно это выглядело. Визжание старых женских голосов, грозный бас старейшины аула, шумное дыхание, злое, искажённое уродливыми складками лицо Анвара… всё это было ужасно, зловонно, удушливо. Она развернулась, чтобы уйти незамедлительно, но тут же столкнулась с сосудом; тот упал, и большая часть воды утекла, пока Теона, взвизгнув, схватилась за ногу.

— Я тебя разорву, собака, добью, добью!..
— Тварь, какая же ты…

Шум стал нарастать, приближаться, появились новые голоса, на этот раз мужские. Теона очнулась, задышала часто, схватила полупустой сосуд и побежала со всех ног прочь, прочь, прочь, лишь бы не видеть этих рук и вспотевших, ненавидящих лиц, не задыхаться пылью, потом и кровью безумцев.
 
***

И тут Теона, полуобернувшись, замерла. Руки её все ещё лежали на лице, а чадра — на груди, вот-вот готовая упасть. Сосуд, на этот раз полный до краев, стоял у зеркала. Она думала, что события за этот день закончились, но её ждало оглушительное разочарование.

День клонился к вечеру. Жара спала.

Эдиль стоял на пороге дома и сжимал в руках какой-то свёрток. Сутулый, с опущенными плечами, ещё более помятый, чем в полдень, он смотрел презрительно и прямо, как будто был готов выплюнуть изо рта что-то мерзкое. И ничто в его лице не дрогнуло, и это безразличие и даже пренебрежение к её положению, когда она, Теона, стоит одна перед зеркалом — она. Одна. Перед зеркалом! — оскорбило её. Уж лучше бы он действительно отплюнул, чем смотрел на неё вот так: нагло таращась, давая понять, как ему всё равно.

И Теона уже не думала о том, как она выглядела, но подозревала, что её лицо стало ещё более уродливым от раздражения. Она отрывисто взяла кувшин, налила больше воды, чем следовало, в таз перед собой, снова поставила кувшин и резко зачерпнула ладонями воду, шумно всполоснула лицо.

— Ну и что уставился? Красавицу увидел? — бросила она не глядя.

Эдиль неожиданно для неё ухмыльнулся, что кольнуло ещё больнее.

— Нет. Бабу ворчливую. В чадре.

Теона замерла с полотенцем у щеки, снова повернулась к нему.

— Как ты меня назвал? Баба? — изумленно произнесла она, даже не веря, что он продолжает сохранять это безразличие и презрение не только в физиономии, но и в интонациях. — Да ты… да ты себя видел? Наглец!

— А я разве про тебя говорил, красавица?

Теона, опешив, замолчала, захлопав глазами. Эдиль выхаркнул отрывистый смех, но не успел он выкинуть ещё одну издевку, как столб воды окатил его с ног до головы, раскатисто задребезжав, как рвущаяся ткань. Теона, окончательно рассерженная, держала в руках таз, но тут же выронила его, и металл рассёк мимолётную тишину...

— Сучья… Сучья дочь!

— А-а-а-а-а-а-а!

***

Поднялся страшный шум, словно в один миг упало и разбилось много предметов, а затем — женский крик. Чичико и Бичико, возвращавшиеся из ближайшего леска, оба, словно один был отражением другого, выронили топор и две большие охапки поленьев и бросились вперёд. Шум доносился из дома Орбели, которая как раз жила на окраине аула; даже ветхая околица их не остановила — они перепрыгнули через неё, оставив за собой лишь стоптанную траву и возмущённо кудахтающих кур.

Чичико и Бичико спешили. Они были воспитаны на мысли, что окраина аула, то есть место, близкое к Лесу, — опасное место. Поэтому сомнений, что там произошло что-то ужасное, у них не было.

Добежав до дома Орбели, они на мгновение замерли — калитка была распахнута, как и двери избы, у мокрого крыльца были разбросаны какие-то бутыли и кочерга. Из дома доносился неопознанный шум или подвывания — разбираться было некогда, братья ринулись внутрь, чуть ли не толкаясь, и тут же встали на пороге, ещё более ошарашенные увиденным.

Теона сидела на самом высоком шкафу, упираясь ухом в потолок. На полу расползлись осколки стекла и лужи едких снадобий, рассыпались пучки пряных трав, цветов и связки чеснока. Сильно пахло базиликом, мятой, переспелым виноградом и грушей — даже многолетним настойкам не повезло спастись.

Сначала Теона громко и как будто театрально рыдала, но как только в доме появились Чичико и Бичико, замолчала. Чадры на ней не было — она валялась на полу, среди луж и осколков.

— Убирайтесь! — вдруг взорвалась Теона под самым потолком. — Вон, вон, вон! Ваханово племя, чего вы уставились?! Вон! Вон!!!

Бичико еле успел уклониться от бутылки с чем-то красным, а Чичико повезло меньше — зеленый сверток с какой-то странной острой приправой попал ему промо в лоб. Он закричал, как ошпаренный, и выбежал на улицу, брат — за ним. Снова поднялся крик.

Заплаканная Теона уже не рыдала. Сидя под потолком, растрепанная, мокрая, с красными от слёз глазами, она ругалась как сапожник, перебирая все новые слова, которые сегодня услышала, и разбивала об пол всё, что попадалось под руку. Злая, самая злая дева со шрамами.