На диком Западе

Предзнаменование.

I. Прелюдия.
На диком Западе, лохматых годов, он неспеша пробирался сквозь неизведанные просторы, словно герой произведений Джека Лондона. Такой же бедный, бездомный, скитающийся rolling stones, в запылённом и затуманенном, вечном пути прочь, на волю, наружу. Волновался как функция, выглядывал из разницы уравнения. Вечный искатель и жнец выпавшей ему реальности. Море, разлитое из кувшина водолея, казалось неосвоенным простором, непременным практикумом. Ради чувств немыслимого, ради полноты реализации, ради побега от виденного однажды.
Он прозябал в поисках несерьёзных надобностей. Несерьёзными они стали для него, в результате паталогического неверия в существование исцеляющей, чудесной Гравицапы, вселенской любви психонавтов, или какой-нибудь гностической ВСУЕверы. Огромные мирские невзгоды или житейское счастье не обдавали серьёзом, не баюкали спокойной перспективой, не чаровали как песни сирен. Но он был подгоняем волнующимся полем, с его неотложными, самонисходящими выпрямителями электрического сока, из наглого облака привычного сущего.

II. Преамбула.
Характер его был не поставлен, словно голос подростка, срывающийся порою в полнейшую беспринципность. Превращаясь в нетвёрдую форму сырого восприятия. Пропуская текущий момент сквозь прямолинейное своё сознание. Отражая на белый свет то, что пришло от датчиков чувств. Колеблясь от безвозмездной вычурной, неконтролируемой радости, в пелену грустных, тягучих мотивов. Вылетая от жесточайших ненасытных экстремумов в полнейший провал. Случалось, что он становился податлив и мягок, и по Лао-Цзы, должен был всенепременно побеждать. Озарения приучили его стремиться и настаивать на том, что неминуемо. Поведение гнулось и вертелось как угодно, заводя своего обладателя в лоно чудовищной многовариантности, выливавшейся порою в неприкрытый похуизм.
Сам он поглядывал на различные свои формы совершенно непричастно, словно на сказочную историю внутри себя. Множество населявших его субъектов порою выливались в неожиданные представления. Порою проявляя непробиваемую, обречённую на исполнение волю, он умудрялся проскальзывать вперёд, то вдруг останавливался, пребывая в опиумном непреклонном спокойствии, с лёгкостью бытия в душе, и долгими МХАТ-овскими паузами снаружи. С несметными долгими рептилоидными взглядами в пустоту, вне всякого сомнения.
Он зависал в простоте обычного работника, которую может позволить себе лишь куратор и вседержитель, которому «нечего больше хотеть». Такого работника, который не только смиренно разгребает пересортицу текущего потока событий, производимых другими, но и высекает грани в этой чужой, не оформившейся жизнедеятельности. Думает, что и он может направлять потоки. Творит нечто непредсказуемое, то, что должно появиться в поле информации, проклюнуться и повзрослеть. Лелеет ростки, формирующие в пространстве запрос для других, на хлеб насущный, на новый свет, новый rock, новый jazz.
На схеме «посев – рождение – fusion – перезагрузка», его можно бы было вписывать в раздел «рождение» многократно, и не безосновательно. Он был придуман на тот самый случай, когда живым надоедает учиться жизни у мёртвых.
Казалось, что он давно уже стал работником на каких-то несвязных направлениях, которые нужны лишь для того, чтобы, заглянув в зеркало смыслов, увидеть свитую из многочисленных нитей, воображаемую линию продолжения себя. Работником сфер, в которых каждому найдётся место, и из которых можно непрерывно любоваться окрестностями. Исполнителем ролей тореро и пикадора, которого самого разрывают на сцене вездесущие псы энтропии. В кругах, предназначавшихся когда-то Тельцу, он представал беспомощным хозяином положения.

Некогда прилежный, мечтательный романтичный юноша, после отвязный подросток, а после уже что-то запущенное и среднее между hobo, странствующим дервишем и хитрожопым блогером, stream-ящим в aether выкрики, возгласы, выстрелы, фрагменты и прочую мимолётную чушь, которая не смогла оформиться в нечто ценное и целостное.
Он, как и предки выбрал для себя странствия, в которых неизменно менял возможности на опыт. Ехал на подвернувшихся машинах, трясся в гремящих вагонах, на пути в неосвоенную, необжитую свою неизвестность. Словно Роберт Дюпи, готовый совершить внезапный побег, словно Мамай выкатывающийся за положенной ему данью, словно подчинённый инстинктам passenger pigeon.
Время шло с азартом. Этот азарт был то стремительным словно пронзающая стрела, то медленно полз, словно череда тончайших огней поезда где-то в черной дали ночи. Превращаясь в азарт исследования жизни из любопытства. Такой при котором разглядывание пикселя интересно тем, что он может оказаться и небесным телом, невообразимой, необъятной природы, и заурядным уютом вагона ресторана.

III. Происхождение.
Он был потомком переселенцев из Могилёвской губернии Российской империи, составивших очередную волну миграции в Новый дивный свет. Факт их необдуманного выдвижения в неизвестные сумерки и был предзнаменованием его.
Родители были одержимы различной новизной, немного гонимы, незначительно одухотворены веяниями. Кусочек лояльной прерии не был для них чем-то спасительным, скорее представлялся развлекательно-развивающей головоломкой. Страха не было, был распределительный момент в популяции. Неистощимый бег, не спекуляции ради.
Какое-то время они были старателями на диком Западе. Лили воду, утопали в дрязгах, отсекали крупицы прекрасного. Лизали их каждый день словно мёд, и сдавали по дешёвке, перемалывая в костную муку незапоминающихся событий. Им перепадала булка с маслом, за верность идеалам, за труд, усердие, стойкость, и прочую неколебимость. Перепадала не от кого-то, а от самих же себя.

Они жили на ферме, считывая день за днём то, что попадалось в их сети, майнили для кого-то радость, юность, становление и тёплое прекрасное утро. Они были живым воплощением мысленного усилия наблюдателя. Настолько живыми, что даже делились и размножались, не скисая внутри тел.
Отец, охотился осторожно, но в какие-то дни у него не получалось выследить зверя, не случалось его подкараулить, или пристрелить. С рыбой была та же история, она то приходила к нему, то по каким-то причинам они с ней не встречались совершенно.
Сельскохозяйственная мать, также заметила подобные свойства на своём дворе. День ото дня и год от года всё было нестабильно и напоминало рулетку.
Принципы влияния на эти события были абсолютно понятны в части рукотворного приложения человеческих сил, окутанных мыслительным обеспечением, но абсолютно не поддавались описанию в той части, которую называют «Волей божьею».
Предки вывели для себя некоторые основы:
1. Жизнь несправедливая штука.
2. Эта несправедливость для каждого, должна определяться лишь волею случая, а не системным закрепощением.
Так они дальше и жили.

Когда пришли новости о том, что баш на баш и у них будет ребёнок, Роберт старший сказал:
– Да, я выслушал многих! Да, я молчал и был кроток как щенок! Да, я не тронул и пёрышка с ваших крыльев, только для того, чтоб сохранить вам их. Но теперь я вижу всю эту дичь! И эти статуэтки Будды, и душевную опричнину, и размашистые промахи ветренных удач. Оттого то мне и не хватает теперь камердинера, ботфортов и верительной грамоты. И именно за ними я теперь и отправляюсь.
Роберт старший ещё что-то рассказал о своём желании служить мессу, совершить обряд, собороваться и прочее. Пока он говорил всё это, оказалось, что он уже вышел во двор, где расстался с собою. Расстался вроде бы на минуточку, но вернулся всадником досужего поприща. Надолго. Ноздреватым и не молодящимся типом, от которого приятно пахло, чем-то неестественным. Каким-то неистовым Old Spice-ом, для гипертрофированных, синтетических мужчин. Впервые в жизни он понял, что значит «пальцам холодно, а мыслям крохотно».

IV. Юношество.
Прошли годы, достойная замена Роберта старшего, Робертом младшим подступала. До поры до времени она кажется таким закономерным явлением, совершенно возможным, и абсолютно логичным. Но только лишь Робертам старшим. Которые уже сами забыли, как могли когда-то внезапно ошарашить окружающих. Которые боятся этого замещения, но отчаянно надеются на него всю жизнь.
Расстыковка произошла неожиданно. Роберт младший отстрелился с фермы в гиперзвуковой капсуле, 8 раз обогнул Землю, видел великие реки и сильные горы, макушки времён, и прочие впечатления. Видел всё необходимое и достаточное обыденному туристу. Даже комодского варана издалека.
В итоге приземлившись на юге Вермонта, он незамедлительно начал своё путешествие к югу. Такие резкие перемены местного климата не приходились ему по душе. Так запрыгивая на товарные поезда во время их стоянок, или на малом ходу, он через несколько месяцев оказался в дикой мэрилэндской глубинке, покидать которую не было сил.

Ему посчастливилось устроиться на автосвалку к Тони. Автосвалка была градообразующим новообразованием на карте state-а лишь потому, что у Тони, был дар объединения вокруг себя масс искателей лучшей жизни, и именно поэтому Роберт прервал свой путь именно здесь.
Когда-то Тони сам так же остановился у этой придорожной автосвалки, но своём небольшом пикапе с Airstream-овским трейлером. Шли годы, и вокруг него оседал какой-то народец, такие же заядлые путники. Автосвалка превратилась в некую автобазу, на которой осуществлялся небольшой ремонт, имелся motel и небольшая кухня. Дальше начинались кварталы халуп и кибиток примкнувших к автосвалке случайных проходимцев. В основном это были люди, очарованные самим Тони, той жизнью которой он живёт, тем простым бытом, который живописно показывал им возможное счастье. Люди проникались разговорами с Тони и постепенно он превратился не просто в парня по кличке Пеггий, а в местного полуавторитета-полусенатора, немного мессию, немного почтенного отца-пилигрима. У него был дар притягивать свободолюбивых ребят, которые строили потом вокруг коммуны, баптистские церкви и хиппианские общины. На удивление, контингент оказался не совсем разложившийся, способный не только к богоборческим разговорам и партийному строительству, но и самостоятельному созидательному труду. Пространство изменялось в следствие великой стройки.
Роль Тони-основателя осталась неясна Роберту. Тони не особо участвовал в каких-то общественных процессах, идей новаторских не выдвигал, да и чужие, казалось, не сильно поддерживал. Он был человеком в себе, с сильным собственническим инстинктом, скрупулёзным счетоводом, выручки и трат. Однако именно то, что к любым конструктивным и перспективным предприятиям своих последователей он относился как к своим, позволило ему завоевать непререкаемый, нешуточный вес среди своих соседей. Иногда он шатался по округе в своих парадных одеждах из конопли, выслушивал речи, прогонял телеги.
С годами автосвалка приобрела статус города и особой зоны. Тонниполис стал пристанищем для всяческого общественного выхлопа. Былые идеи о городе-солнца замылились и забылись, а Тонниполис превратился в приют для подобных Тони индивидуумов. Подобное притягивало подобное, а неподобное, но очарованное Тони, подражало ему настолько, что Роберту даже показалось, что все жители города внешне начали становиться внешне похожи на Тони.

Вначале работа для Роберта была обычным наймом, но вскоре они с Тони сошлись, по вечерам пили пиво, говорили о будущем, рассуждали о прошлом. Тони хотел воссоздать образы тачек из «Безумного Макса», и на досуге вырезал какие-то замысловатые детали из металла. Роберта не увлекали занятия, связанные с рукоделием, и на автосвалке он имел роль подсобного рабочего, делая что-то не хитрое, сдавая себя в аренду. Тони же был рад играть первую скрипку, поэтому их невидимый союз стал прочен и удобен.
Когда грянул «кризис тугих ремней», основным видом их деятельности стал распил кредитных автомобилей, тех, кто не мог уже справиться с бременем выплат, и рассчитывал уже только на выплаты по угону. Запчасти приносили мелочь, так как сбывать их получалось очень дёшево, да к тому же нерегулярно. Этого хватало на безбедную бедность. Не такую уж чтобы бедность, но и иначе не назовёшь.
Робертом ситуация не расценивалась как нечто незаслуженное, унизительное или некомфортное. Отчего-то казалось, что всё решаемо, да и не может быть воспринято всерьёз. Тони не считал проблемой, то, что можно преодолеть, решить, изжить, и попросту забыть. И зная, как просто забывается всё на свете, был лёгок, словно сёрфер на бодром дрейфе похуизма.
В один перекрашенный random-ный день, Роберт подошёл к Тони. Несколько минут они просто стояли на берегу Угры. Глядя друг поверх друга, Тони видел потенциал в Роберте, а Роберт в Тони лишь Гришку Отрепьева, и тогда были произнесены такие слова:
– Слушай Тони, я видел сегодня сон, как плыву на огромном круизном теплоходе. Я слушал волны, и плевал за борт. Нанизывал на себя день за днём, и стриг свой газон век за веком.
Послушай, если ты когда-нибудь видел меня на своей автосвалке, запомни, это был не я. Если кто-нибудь придёт к тебе и спросит обо мне, ты смело можешь ответить, что не знал меня. Ты никого не обманешь.  Я тебе сейчас ни на что не пытаюсь намекать, юлить, или выпячиваться. Я не буду плакать, хоть твоя автосвалка на время стала нам общим домом, в котором у каждого была своя роль и свои обязанности. Мы разделили поровну катаклизмы и бедствия, нашествие саранчи, цикад и леммингов. Да мы жили в разных трейлерах, и редко виделись, но я всегда знал о присутствии тебя где-то неподалёку, как, в общем-то, и ты наверняка понимал, что знаешь обо мне что-то такое, чего и сам от себя не ожидаешь.
Но если ты поймёшь меня, если выскочишь за пределы своих грязных рек, залитых маслом скамеек, кинутых наспех досок, катализаторов и прочих деталей. Если ты поймёшь настоящую божественную механику, по которой получается то, что никогда не поймут роботы, играющие на фондовых биржах и дяди из кабинетов автогигантов Детройта, добродушные домохозяйки, вперившиеся в собственные вещи, сводящие концы с концами, живущие от заката до предсказуемого своего измельчённого в овощерезке финала. Если каждый из нас начнёт это состязание, и мы ничего уже больше не можем в этом противопоставлении, и никогда ничего не решим, став заложниками безумия, которое неизбежно подкрадётся к каждому. Если ты понимаешь, о чём я, то ты уже догадался, что пришло время бросить эту автосвалку. Я уезжаю, Тони.
Я собрал себе новый автомобиль из каких-то обглодков металла, я собирал болты, чтобы снова уехать отсюда. Я был случайным посланцем из Калифорнии, в которой нет больше золота, но остались ещё тепло и надежда.

Тони вдруг понял, насколько он угловат, и понял, что это навсегда. Прощались они недолго, молча и по-хорошему.

После отъезда Роберта, Тонниполис просуществовал недолго, наросли какие-то противоречия, за которыми Тони перестал следить, и на фоне очередного кризиса и волны миграции, полис разделили на сферы влияния. Тони стал устраняться от местечковых разборок, картельного сговора и закулисных игр, которые его совершенно не интересовали. После создания в Тонниполисе четырёх преступных группировок, пяти частных армий и двух тайных полиций ситуация переросла в гражданскую войну. Она затронула не только интересы и права, но и Тони. Изначально он хотел примкнуть к лоялистам, но не смог различить в окружающих событиях таких, к которым мог бы оставаться лояльным. Оказалось, что он может быть лоялен только ко всему в совокупности, а это уже называлось менее приглядным термином.
В результате нескольких спецопераций, автосвалка была экспроприирована у Тони в счёт бюджета трех объединённых армий, а Тони ночным поездом вывезен за реку. Видимо какие-то силы опасались, что он может снова погрузиться в водоворот событий и приняв чью-то сторону нарушит баланс сил. Тони поселили в эркере дома на углу 101-й и 38-ой мили.
Но и в этом адресе он удержался не долго. Несмотря на то, что Тони был в клочён в программу защиты канонических лидеров Тонниполиса, а так же являлся членом пантеона хиппианских святых, общая обстановка в провинциях сделалась столь сложной, что дом его закидали коктейлями Молотова сразу 5 радикальных группировок. Это была очередная ночь «длинных огней». В ходе зачистки радикалов федералами, дом с эркером был взорван, а исполнители ликвидированы.
Уже по окончании гражданской войны, когда страсти улеглись, руины дома были вывезены на специальный полигон, где тщательно исследовались специалистами. Правительственная комиссия заключила, что данный инцидент был стечением обстоятельств, и не обнаружила признаков заговора. Останки Тони так же обнаружены не были. Кирпичи последнего пристанища Тони были розданы в качестве реликвий всем коренным жителям Тонниполиса. На месте здания установили монумент «Тони-основателю», который как считалось вознёсся на небо и основал там новую автосвалку, некий символ хиппианского рая.
Кирпичи дома с эркером, начали торговаться по завышенным ценам на аукционах города. Но вскоре прошёл слух, что кто-то начал скупать их массово. СМИ стимулировали панику граждан, искусственно раскачивая курс кирпичей, которые торговались то 1:1 с золотом, то показывали настоящий обвал.
Сформированная комиссия, наделённая нешуточными экономическими инструментами, почему-то никак не противодействовала спекуляциям с кирпичами и в один прекрасный день, оказалось, что все кирпичи скуплены корпорацией, за которой стоят «Черные пантеры». Это событие сначала вызвало резонанс, потом волнения, и в конечном итоге послужило поводом ко 2-ой гражданской войне в Тонниполисе.

Глава 1.

V. Новые встречи.
Роберт уехал. Его путь был долгим и отчаянным. Он жил в вагоне, погоне, загоне. Где-то в средней полосе, в каком-то внеутробном междурядии, на экваторе своей неопределённости. Слонялся как уж по сковороде. Лепил порядок своими руками, наносил на себя шифровки, татуировки и радиограммы. Ему себя было не жаль. Он рвался обратно к той самой ферме, откуда когда-то отлетел в кругосветное путешествие. Процесс становился обратным. Роберт закупоривался в привычную изначальность.

Снимая видеообзоры на разные олдовые Custom Cruiser-ы и Town Car-ы, выискивая их владельцев в сети, в какой-то момент его поток добрался в район вечной теплоты, к берегам умытой солнцем Калифорнии, к этой кривой заплатке на карте штатов, к широтам, красотам и радостям, к обители грёз и царству сомнений. Вот они, пальмовые виды, манящие наивную часть мира, логово хитроумных творцов, рецидив демократов. Морское озарение и подлый, илистый камень под твоими ногами.

Как-то, в погоне за лайками, он написал одной владелице Cadillac Eldorado, и, получив разрешение снять её машинку, отправился в небольшое именьице. Приехав в адрес, Роберт наткнулся на натуральную блондинку, астенического телосложения, с бледной кожей, костлявыми запястьями, и повисшими кистями. Тоненькими ножками и голубыми глазами. Зубастую, хрупкую, напоминающую подростка и крысу. Она щурилась, рассматривая его.
Блондинка оказалась шустра собою и способной произвести впечатление на четыре плюса по шкале Шульгина. Он сразу понял – это та девушка! Они прошли в гараж, там он осматривал тачку, а она осматривала его. Фенотип Роберта оценивала положительно любая самка, подсознательно, без всякой бюрократии и доказательств. Срок подачи заявки и срок её рассмотрения были мгновенны. Безапелляционно, без доказательств и борьбы.
Видео требовало выезд к натуре. Срочно требовалась какая-то «жесть», способная избавить от скуки. Скользкое и слащавое положение нависло над ними, безумным и необдуманным пятном. Она пошла что-то собрать в дорогу. Роберт ясно видел себя в зеркале снов, и осознавал реальность происходящего.

Они не ехали какое-то время молча, сразу начался обмен данными. Сначала она тарахтела о здешней жизни, весёлых случаях и узких местах. Краеведение, традиции, поговорки и легенды не были сильной стороной её повествования. Но о последних писках, о своей неординарности и тотальной неокученности, скрученности и скученности, отсутствии ментального выплеска и прочего, стороннего, она рассказала довольно складно, подробно и интересно.
Машина подкралась к горам, где виды были просторнее, общение непринуждённее, ветра заунывнее.
– Как тебе тут?
– Нет, я должен выбрать что-то другое.
Она дала газу.
Чувствовалось, что она говорит фразами многократно говоренными. Они были о том, что она когда-то, в одну секунду поняла, и закрепила в себе в виде отношения к каким-то явлениям на случай, если вдруг понадобится что-то сказать про них в пустых, непринуждённых беседах. Возможно, всё уже было совсем не так. Возможно, этот синопсис уже давно устарел, но был развернут для него в очередной раз в рамках некоего автоматизма.
Она показала некоторые попсовые места, где когда-то справляла какие-то нужды. Он подумал: «Обычный южный город». Почти чистый, изнуряюще домашний, малоэтажный, малобюджетный, диванный рай в его кармане. Только что делать с этой мелочугой из праздных разговоров? Не просыпать бы в прореху.
Он сначала спросил о влечениях, потом о работе, Дакоте, Вермонте, Вест-Бадене и вермуте. Потом о Валенсии и с миру по нитке, вплоть до Филадельфии. Они заговорились и вытекли наружу, словно краски из тюбика. Словно томатная паста.
Роберт попытался всё взвесить. Хотелось понять, на что он готов ради неизвестности, что готов отдать ради проигрыша??? Оказалось, не так мало.
– Притормози тут.
Пришло время спросить её имя. Тогда её звали Присцилла.

VI. Айрин.
Покончив со съёмками видео, пока Роберт крутил провода и разбирал steadicam, она вдруг посмотрела на солнце, зажмурилась, и как будто ослепла. Ошарашенность граничила с перезагрузкой. Прежний мир потерялся в невесомости, не имея меры и времени, гранича с тем, что невозможно ощутить и о чем не получится выразиться точно, потому что этого, скорее всего нет. Открыв глаза, Присцилла поняла, что только он сможет временно скрасить её пугающее одиночество и сияющую пустоту. На время ввести её в ступор сомнений, произвести фурор, освоить её неразработанные почвы.
В тот же день ей пришлось выставить сожителя по кличке Бетон, прошедшего мимо уже давно. Мало того, что он был чёрствым и непробиваемым, так ещё и никогда не нравился ей. По крайней мере другой расклад было уже не вспомнить. Бетон постоянно был в образе «мужика», принципиален, немногословен, конкретен и несгибаем до полной предсказуемости. А в памяти остался не узнанным, не познанным, чужим, хромым и не пришей рукав. Как будто его и не было никогда, в тот момент, когда его не стало. Со всеми его тряхомудиями и стараниями, залихватской разудалой физиономией и запахом кондового одеколона, для моряков работающих с рыбой. С известными шуточками, и наглыми выкрутасами Айрин распрощалась без задора и совершенно неразборчиво.
Теперь её сожителем стал парень неопределённых лет, которому нравилось, что он некий мерцающий олух, который так же растворится в сомнологическом зареве, как и предыдущие её лихие опусы. Исчезнет как гарь в зелёном небе, как только чаша опустеет. Это проверено и известно заранее. Но разве когда-то знания мешали или останавливали в таких делах не сложившихся холериков.
– Зови меня Айрин – сказала она – и… можно я буду звать тебя Ричард, тебе ведь не важно…

Айрин рассказала, свою историю. Когда-то она была маленькой девочкой, выросшей на всём готовом, и до поры до времени понятия не имела. Как не имела и представления, слуха, голоса. Не имела базы и не имела ручного режима. Она имела только чувство ритма. И даже не того ритма, о котором притопывает лапкой розовый кролик, и не того, о котором повествует «Кибалион». Она просто пульсировала, как пульсар, как ветхое, но живое жилище, как нечто себе неподконтрольное, но очень отчётливое.
В одночасье она повзрослела, не расцветая раскупорилась для ветра и волн, для терпкого пляжа, для города снов и отблесков жизни. Как клещ наливается своей кровожадной сытостью, так её разобрал безграничный, безотлагательным голод. Айрин сбежала от родителей. Это был побег, встревоженность, сырая зябкая высвобождаемость. Она съехала из отчего дома в Лос-Анжелесе ночью, сначала просто вышла в магазин купить «FitoBioFit», потом задумалась, потом поняла, что это обман, и мыслей никаких быть не может, а её внутренний диктатор сам скажет, как быть. Она как будто прищурилась своим внутренним чувством. Чувством усмешки над реальностью.
Тогда-то, осев в прибрежном районе Санта-Моники, она и снюхалась с Бетоном. Тот быстро устроил все недоустроенности её самостоятельной, свободной жизни. Унял необходимости, исчерпал приливы, изыскал возможности. Был почти приличным, если можно так сказать. Каждое утро он пил кефир, днём гулял по улицам, а вечером забивался в дом, где сворачивался калачиком, свирепо подрагивая во снах. Всё долго оставалось как хорошо, так и ровно похер. Он прикупил что надо, даже Cadillac Eldorado. Айрин присоседилась к соревнованию Бетона с Бетоном в роли пользователя, но как-то по касательной.

Травя байки из прошлого, Айрин сама как будто пыталась вспомнить его, и разузнать получше. Не стараясь о чем-то рассказать своим повествованием, или повлиять на Ричарда.
– Хочешь, я расскажу тебе анекдот? – спросил Ричард.
– Давай – засмеялась она.
– Джентльмен, это тот, кто, споткнувшись об кота, и упав через кота, назовёт кота котом.
– А если это кот Шрёдингера? – продолжала смеяться она – если джентльмен назвал котом несуществующего кота, то как правильно назвать этого джентльмена?
– Может быть человек ошибающийся, или человек заблаговременный?
– Нет, человек свершившийся! – смеялась Айрин – Человек разостланный!
– Думаешь?
– Ладно, пошли спать.
Она любила, когда море расступается по щелчку её пальцев, однако выключился лишь свет.

V. Долгий день.
Как-то раз они весь день провели на пляже, где он нашёл дуальную монету. Она лежала на песке, и смотрела на него так называемым орлом. Он поглядел на неё довольно внимательно и с той и с другой стороны, прежде чем положить в карман.
В тот день они с Айрин шатались по различным заведениям, ели выпечку, болтали, смотрели друг на друга, запирались в туалетах и примерочных. Вычёсывали друг из друга прошлое. Она была в шортах и белых кроссовках. День пролетел незаметно, и заскучав, вымотавшись, они ходили теперь без цели и страсти, просто уставшие. У Айрин ныли ноги, Ричарду хотелось чего-то ещё.
Вернувшись домой, она полезла в правый карман шорт, и достала ключи, но это оказались не те ключи. В левом кармане шорт оказались тоже ключи вовсе не от входной двери.
– Сколько у тебя ключей?
– Видимо много.
 Они обыскали сначала её сумочку, потом его карманы, везде были какие угодно ключи, но только не те, которые надо. У него была ещё и монетка.
Они были красивыми, звенящими и увесистыми, но становились не теми у всех на глазах. У всех на глазах они меняли состояние, становясь ни к чему, словно не найдя в себе нужного качества. Возмездие уже сочилось как пластмассовые сопли событий по каучуковым усам дат.
– И что теперь делать? – спросила она.
Ричард отправился обыскивать туалеты тех заведений, в которых они с Айрин сегодня были. Рыскал под столами забегаловок, смотрел у прилавков магазинчиков, спрашивал продавцов, извинялся, и шёл дальше. Уже за полночь, стало понятно, что ключей не найти.
Вернувшись обратно ни с чем, он обратил внимание как в тенях коридора её руки вскрикнули, тени вырвались и сквозь темноту послышалась команда «reverse!». Он быстро сориентировался, и, придерживаясь за стены, быстро лёг на пол. Пришло время засыпать. Когда он выключался, то успел лишь зацепить её краешком глаз и понять, что она выключается тоже.
Солнце сегодня село раньше времени.

VI. Сонная ночь.
Сон был хорош. Ему приснилось падение в огромный бассейн, в котором происходит очищение от всего неуместного, неосязаемого и небогатого. В долине чувств сновали мелкие существа, очень похожие на сурикатов с бородой Кубрика. Они подсказали ему кое-что, и рассказали в деталях, как Айрин, любит хапать отовсюду, что только угодно, что только получится, что во власти её притяжения. Вытягивать без остатка любые пригодные жилы из окружающего. Мотать бытие на локоть и не позволять душе дивиться. Что данный ресурс употребляется во благо её искрящейся блистательности, удачному ракурсу для её обозревателей, и для пущего своего комфортабельного умасливания в миру.
Грезился великий кутёж, больше похожий на выпуск пара. Вот он, скрупулёзный осадок счастья, высеянный песок из чужой головы, самых тяжёлых фракций. Заключительный диагноз уже витал в облаках, в то время как Ричард вяло летел в потоке визжащего хохота, был возвышен и пел только одухотворённые песни. Пока он мыслил о движении пневмы. Дворник так и мёл ему двор, условная тележка привозила еду, судьба оказывала услугу. Всё катилось и вертелось самопроизвольно. Но весь этот сон уже слетался на тот свет.

Пока кто-то делал виноватый вид и не мог проснуться от крепкого сна, незаметно, но во здравии, дрейфуя к спокойному причалу, у которого весёлые колтуны мыслей, берут себя в охапку, и жонглируют пока не швырнут прочь. Пока кто-то стеснялся собственной обнажённости и косности в мясном своём, удовлетворительном настоящем, Ричард достал из кармана кисет, посмотрел на юного Джима Хокинса, и промолвил:
– Да Джим, ты юн, помят, коварен и ненавязчив. Но только пока ты со мной. Нельзя исключать этой связки и подрывать свои помыслы. Мы часто рисуем цепочки которых нет, часто заключаем своё пристанище в гранёные стены краеугольника. Часто выносим свой сор из чужой избы. Джим, ты молод, тебе несвойственно несварение. Твой организм перетрёт любые шероховатости. Твой организм умеет принимать нужные формы, и бежать словно блоха в лесу чужих эмоций. И ты и он справитесь.

Обрывки тянулись во времени, а Ричард был такой кликабельный и припорошённый сладостями. Айрин тоже полностью ушла в другие миры. Выдуманные, несуществующие. Радужный сон, добрый и незаметный, полностью происходящий лишь секунду, ту самую, к которой потом тянет всю жизнь.
Пока сон был ощутим, их просто размазало на изнурительной ноте, существенной дозой кислорода. Они, конечно, очнулись. Каждый в своём броде, личной бочке для омовения и предсказуемой скуки.

Повеселились и хватит. Роберт открыл люк, в люке плавал какой-то борщ. В борще его ожидала следующая история. Следующая самописная неожиданность, от которой ему не отвертеться. За гранью зеркала, за чертою видений. В темноте было написано:

Слово! К чему тебя рождал мой сонный ум,
Мой разум извращённый, мой обусловленный сумбур...?
Как хорошо! Великолепно! Не обожжёт оно твой Кара-Кум,
И беспокойство никого не затрепещет, в потоке скользких авантюр.
 
Не подпалит тебе хвоста, и душу сбережёт,
Не ляжет в грудь, не выстрелит, не приютит.
Ах слово! Проглоченное лишь самим, течёт,
На дно уходит без обмана. В пучине спит.

Он оторвал кусок обоины с этим прозрачным текстом, долго смотрел в него будто надеясь что-то прочитать. Кажется, он перестарался и что-то пошло не так. В его голове что-то ещё веселело, но вехи обморока наклонили его.

VII. Пробуждение.
Когда они вернулись, дверь в квартиру была открыта. У входа стояла корзина грязного белья и шотландский вислоухий лакей, призывающий промелькнуть внутрь. Они прошли мимо, сели в два глубоких круглых кресла у бара, и начали разговаривать. Разговаривали как белое с черным, как белое с красным и как красное с белым.
– Если я снял уже все видео и был с тобою во всех прибрежных заведениях, то, скорее всего, близится развязка, ты же понимаешь.
– Ричард, всё будет, как ты скажешь.
– Откуда ты знаешь? Я ведь не Ричард, я, скорее Роберт Дюпи, исчезающий словно Чеширский кот.
– Нет, не говори так, скорее ты появляешься.
– Как мартовский кот что ли?
– Ну что за детский сад. Давай ещё выпьем.
– А где писалось, что мы уже пили???
– Это всегда можно списать на бред восприятия.
Она встала, достала из бара ажурную бутыль, налила каждому, и они продолжили говорить. Тощие бедра отливали намёком объёма, затянутые в латекс.
– Тебе нравится Кирилл Лавров? ¬– спросил он.
– Практически не помню фильмов с его участием.
– «Долгая счастливая жизнь»!
– Он не такой уж запоминающийся…
– А что ты не помнишь ещё???
– Когда жизненные ритмы протекают так рано, но уже сквозь дебри той деятельности, которая щемит тебя и забавит, выхватывает и перчит, и в тебя вселяется лишь холод и виселица, и тысячи ножей падают одновременно как Броуновские капли дождя. Когда твоя баня топится, но ты в ней не моешься, а моется в ней твоя надобность, ты на самом деле не паришься. Когда ты просто открываешь кран изобилия и рефлекторно вдыхаешь тяжёлый и дружественный, отдельный словно пёстрый слон, или пристёгнутый словно рука, такой же уютный каждый день. Вот именно тогда, Айрин, становится следующей.
– Ах, что за фантасмагории….
– «Мы хотели спать – не было снов». Помнишь такую песню? Не сойти бы с ума, от перегрузок.
Он встал, чиркнул заревом красок, и деноминировался. Пошло, словно был факиром или оборотнем.

VIII. Айрин. Отшествие.
Айрин ещё немного посидела в кресле, ощущая некоторую скованность в пояснице. Нужно было идти на кухню готовить еду. Обычные, повседневные блюда. Она не плакала, она чистила кабачок, и вроде бы что-то даже напевала. Но это были вынужденные напевы. Снаряжать себя чем-то другим Айрин не умела. Не умела, не могла и не хотела. Это её свойство было просто понять, но невозможно преодолеть. Его можно бы было не преодолевать, если бы Айрин была хоть чуточку смиренна. Но который год не выходило ни того ни другого, и показалось, что и не суждено быть такому исходу. Айрин вдруг почувствовала, как неведомая сила затягивает её в сток раковины. Она без колебания бросилась в него, будучи несимпатичной ни себе, ни черной отъявленной дырке, за которой no future и только литературные персонажи.
Она оказалась слишком проста, чтобы быть затейливой хоть чуточку.
Синий угольный грифон, сидящий на подоконнике, сказал: «Присцилла, была, Присцилла и осталась». Теперь ни осталось ни горстки симметрии, ни щепотки гармоничности и Присциллу соскребали со стен вечером.
Ч.Т.Д.


Глава 2.

IX. Новое царство.
Роберт больше никогда не стеснялся себя. Он запарковался мордой, и вылез из тачки, как вылезают, обычные люди. Не розенкрейцеры, не педагоги, не вертлявые коммивояжёры. В голове крутилось что-то про «собака писала, собака какала, собака села и заплакала», и «mann gegen mann». Он был в приталенной чёрной кожаной куртке, и у него были полномочия по праву рождения.
 Вирджиния-Самса стояла на возвышенности как вкопанная Клеопатра, и бесновалась в душе. Ей это было свойственно. Роберт подошёл, сунул ей кое-какие документы и прошёл внутрь зиккурата. Свет был притушен, по-электрически неколебим, и придавал объем происходящему.
Роберт шёл быстрым шагом по длинному коридору, для участия в ужине. Эхо шагов раскатывалось металлическим метрономом. Полированные стены, потолки и пол внимали его самоотверженно, въедливо, предусмотрительно. Каждый звук, отражался в них многократно, двусмысленно, безоглядно. Ритуал ритуалом, но всё, что могло начаться с его приходом, оказывалось сверх надобности. Всего хватало итак.
Работа, сгорающая как спички. Продукты, выделяемые в шлейф. Приятный запах свежего пряно-древесного свойства с тёплыми и терпкими полутонами раздаётся каждому.
Он зашёл в симметричный зал, сел за стол, поднял приборы. Заиграла музыка, завертелись по углам заводные чучела животных, видимые лишь избранными, да и то только во снах. Он давно убрал бы всю эту ерунду, но не делал этого лишь потому, что реликты до сих пор исправно служили. Роберт ел и поднимал бокал периодически, но иногда путался в слепом мельтешении данного торжества, словно в веригах, повисших на нём принудительно. Прочие занимались тем же: жевали пищу, запивали жидкостями, поднимали бокалы, и что-то шуршали между собою.

Надо выпустить всё лихое, своеобразное и неожиданное, что накопилось в подручном времени. Пусть это тут и произойдёт. Копилка сознания, переполнившись, чахнет от новой недостаточности.
На мгновение Роберт ощутил чувство полёта, ему причудилось, как он среди каменных стен какой-то казённой больницы, забежал перекусить в огромный зал, отделанный кафелем. Подскочил к какой-то каталке и перехватывает в спешке кусок. Причудилось, что его соучастники и сожители – некие тени, о которых он лишь догадывается, или вообще, ошибки его больного сознания. Они не то, чтобы совсем отсутствуют, но от его внимания, серьёзно выпадают из реальности. Исчезая при каждой попытке вглядеться в них. Чувство полёта на деревянном резном стуле усиливалось. Казалось, он опрокидывается назад, и уже практически отсутствует, проносясь вниз.

Это может звучать в полтона тише, но Роберт привык решать вопросы незаметно. Ничего не делая, ни к чему не прикладываясь, и как, будто не участвуя в их решении. К тому же у него была тайная дверца, которая имела при открывании тот поворот, о котором никто не мог подозревать. Услада и пренебрежение, в этих поворотах, протекали как невидимые процессы, сами высмаркивающие его повеления в окружающую среду. Условия роились за ним повсеместно, чтобы быть разбитыми напрочь, либо провести его своей тропою в тайную дверцу, в которой он был уверен. Она способна была огорошить готовых пасть под её скрипом, распластаться на ступенях лестничных пролётов, расплескаться недонеся себя.

Когда ужин, во время которого были сказаны кое какие слова, был окончен, показался закат. Гости вышли на огромную каменную панель верхнего яруса зиккурата. Кто-то смеялся, а кто-то пил из прихваченных бокалов. Никому из них не возбранялись такие вольности, ведь это были свободные люди, для которых возможны лишь их внутренние запреты. Не знающие какой-либо настоятельности в свой адрес. Они могли подчиниться только ритуалу, только тому, что стоит выше земных законов. Выше мелочей и логики. Выше чего-либо описанного на бумаге.

X.
Так как действие происходило во всем известном город, а описываемые события, порою носят конфиденциальный характер, автор обязуется не разглашать географических названий, а также мест позволяющих идентифицировать персонажей. Автор может лишь сообщить, что город с его жителями существует лишь для отвода глаз, в основном для того чтоб обеспечить прикрытие тем личностям, которые порою его навещают для проведения своих мероприятий.

XI. Мотиватор.
Выходя, Роберт отдал Вирджинии кое-какие документы, и направился к машине. Он любил ездить сам, наличие водителя его почему-то раздражало. Хотелось самому чувствовать механизмы, производящие движение, быть с ними связанным как нельзя теснее. Роберту нравилось, что именно его мысли, усиливаются и, перетекая в какие-то другие энергии, заставляют срабатывать устройства, приводят в движение бездушный металл, доводя его до предельных температур и скоростей. Это была его воля, усиленная многократно.
Приехав к Разработчику, Роберт несколько удивился, тому, как было оформлено его имение. Довольно роскошно для подобного типа. Разработчик был человеком свободным и честным, которого Роберт уважал, однако эта помпезность выдавала происхождение.
– Ты всё понимаешь. Человек в данном случае рассматривается как пустышка. Я же сам был то Робертом, то Ричардом, то вообще неизвестно кем. Постоянно случаются какие-то каверзы, и метаморфозы. Все могут быть кем угодно, просто не надо забывать, что каждая ипостась рано или поздно закончится. Но я не о полиморфизме хотел говорить и не о матрицах реальностей. Всё прозаично и функционально.
Роберт засмеялся. Они прошли ещё несколько метров, и он продолжил:
– Мне нужен некий «Мотиватор» для таких пустышек. Устройство для воздействия на уровне ниже ипостасей. Бесконтактный кнут для мотивации. Наверно хватит режимов трёх. Первый причиняющий лёгкий дискомфорт, второй – значительный, третий – существенный. Он должен влиять на «пустышку» вне зависимости от того, кем она в этот момент является. Понимаешь? Как мы это реализуем? Как будет происходить обмен данными? Что с частотами?
– Form factor?
– Пусть пока брелок.
– Сроки?
– Через месяц нужно выходить на тесты. Нормально?
– Какого рода должен быть дискомфорт? Он должен быть болью физической, панической атакой, помрачением рассудка?
– Нет-нет, помрачения точно не надо.
– «Пустышка» должна понимать это воздействие, значит, оно должно быть явным?
– Ну да, конечно.
Они вышли в небольшой садик у дома, было видно, что Разработчик любит это место, и вбухал в камушки и газоны какие-то большие средства. Роберт знал, что разработчик любит всю эту садово-парковую чушь.
– Мне нужен не только глиняный колосс и «химическая свадьба». Мне не нужна затяжная тяжба. Я хочу, чтобы наш маленький клуб был ни чем-то вроде СОБЕС-а, высосанный из пальца, словно кусок мраморной говядины. Нет. Мне нужен человек-клише, человек – что попало. Все мы когда-то были веселы и жестоки, но я сейчас не такой. Теперь я дикий! Да, я живу на самом западе самого дикого Запада! Я роскошен и прост, и не знаю ничего другого.
– Я верю, Роберт. Сроки установлены, и всё решится в рабочем порядке, ты же меня знаешь.
– Конечно.

XII.
К вечеру Роберт уехал в аэропорт. Он не любил небольшие городишки, не проникался повадками местных жителей, не улавливал никакой особой атмосферы, не находя в них чего-то особенного или интересного. Роберт предпочитал затеряться в огромном мегаполисе, и никаких ботанических пристрастий не имел. Не страдал от отсутствия озеленения, а виды каких-нибудь развязок на автостраде, его восхищали больше, чем лужайки, леса и грязные газоны.
Порою он всё же выбирался на природу, но только ненадолго. Это не было побегом на свободу, или каким-то событием, ему быстро становилось скучно. Иногда Роберту нравился дождь, а порою ветер, и они охлаждали его пыл, где-нибудь на пустынном берегу или на бесконечной равнине. Нравились степные травы и песчаные пыльные дороги, нравилось, когда наступает осень. Но это были лишь какие-то задушевные образы, пришедшие к нему романтическим рассветом, да так и остались где-то внутри, промаркированные чем-то якобы приятным.
Город для него был своей тарелкой, он так же ходил по нему, как по пустынному берегу, и так сильно вглядывался в себя, что у окружающих не было никаких шансов отвлечь его. Порою он смотрел на прохожих таким же взглядом как на сосны и камни на морском берегу. Порою с ними было так же неуютно, как среди холодного буйства стихии.
Роберту хотелось понять, что же действительно притягивает его, и выходило, что больше всего чувств он испытывает к своему кабинету. А ещё часто «тащится» от одиночества среди человеческого множества. Ему нравилось обращаться к людям, говорить, спорить, шутить, производить впечатление, наблюдать за ними, и знать, что они повсюду. Иногда просто любоваться ими словно ботами в компьютерной игре, как любуются костяной фигуркой на столе, фактурой, ландшафтом или переливами косяка рыбок. Он с удовольствием отделял их в бездушные дебри окружающей среды.

Его средних размеров квартира была втиснута в огромное здание, промеж несметного количества таких же. Он знал, что вокруг существуют невидимые соседи, которые чужды ему по природе и сути. Но ему нравилось иногда встречать их и здороваться. Этого было вполне достаточно.
Роберту нравились старые вещи, такие которых уже нет в массовом обиходе. Предметы быта скорее раздражали, но, например монеты и банкноты, имевшие некогда хождение до YouMore, он собирал. Иногда по вечерам он с удовольствием вертел их в руках, перекладывал с места на место, разглядывал их. В его коллекции не было уникальных экземпляров, он умышленно собирал лишь те, что ходили по рукам тысяч, а может быть миллионов уже несуществующих людей. Разглядывая куски металла, ему нравилось прежде всего разнообразие. Он представлял, как эти медяки и бумажки могли быть для кого-то чем-то заветным, важным, ценным. Может быть кто-то копил их, разменивал на них себя. Однако сколько было тех, кто наслаждался ими так, будто это предмет искусства? Много ли было заметивших красоту исполнения некоторых экземпляров, или тех, которые вглядывались в узоры и орнаменты, а не только в цифры номинала?
У Роберта было монет «как у дурака фантиков», и никакой ценности они не представляли. Это был материал для медитации и откровений.
Иногда он, ссыпав горсть монет в кучу, начинал доставать их по одной, различать в калейдоскопе разницу элементов, раскладывать по столу, группировать. Ему нравилось, разложив их на какие-то группы, по странам, номиналам, размерам и формам, вдруг начать смешивать монеты, превращая в фантазиях в фигуры и персонажи. Видеть, как они становятся горстью свободных от классификации персонажей, не вступающих более ни в какие противоречия.
Вот из месива металла появилась голова королевы, а теперь чья-то лысая башка, вот какой-то олень, а теперь змея потянула кого-то за небольшую косу. Цветы, горы, дворцы и мечети, пагоды и колосья, козлы и крокодилы, корабли, аисты и бесчисленное количество каких-то мужиков, чьих-то гербов, пентаграммы, и даже кукуруза. Эта череда изменений, в его блуждающем фокусе, открывали картину того мира, которую он когда-то сам описывал для других. У него это получилось хорошо только из-за того, что в любом смешении совершенно разного, он как правило не видел никакого конфликта. Как и в перемене мест, или замене определений на противоположные.
Вот влиятельный политик либерал, а вот рьяный монархист, и они дружат, и говорят о своих девиациях. Они настолько честны и открыты, что эти девиации начинают граничить с противоположностями. То, что сказал политик, равно истине, но только в момент произнесения. И вдруг солёное, и перченое смешивается, и оказывается, что соль перчит, а перец придаёт солёности и даже горчит, и происходит появление горького. Всё становится горько вокруг, но движение не останавливается. Благодаря нему мы узнаём, что горькое когда-то было сладким, но мы уже сомневаемся правильно ли можем воспринимать вкус. Потом мы понимаем, что от усталости помогает только отдых, а при отдыхе все вкусы равны, и сами владеют нами, вдали от нас. Да и мы понимаем, что полюса вроде бы остались, но менялись, и передвигались так быстро, так часто оказываясь не тем полюсом не в том месте, что мы и сами закрутились, как ротор в катушке бесконечного количества витков, и произошёл какой-то странный импульс неизвестного назначения. Но если остановиться, и он постепенно сходит на нет.
Он понимал, как так выходит, что политические силы не имеют больше разногласий и любые из них независимо от идей и позиций, могут сотрудничать, а могут бороться. Перегруппировываться в любые союзы и снова сотрудничать и бороться. Понимал почему это не свидетельство наличия противоборства. Нет, это больше не «общество спектакля», это не заговор и не вседозволенность, и даже не многоходовка. Это демократия и гласность, при которой всякий волен и всякий на службе. На службе регуляции популяции. Каждый сам по себе и не должен кого-то любить или за что-то страдать. Но каждый всегда просыпается в те ниши, где появились пустоты. Это не заговор, что у кого-то родился мальчик, а у кого-то девочка. Это не заговор, что кто-то бодр, а кто-то устал, кто-то живёт, а кто-то давно умер. Вселенский «Центр» выдал ордер, а финансирование происходит из воздуха.
Роберт подошёл и немного прикрыл окно. Он знал, как пульсирует действительность, и как качается маятник, который расталкивает вовсе не он, но к которому можно присоединиться. Знал, как быть мягким, гибким и беспринципным, чтобы спокойно встраиваться в гущу событий. Понимал почему в один день ему хочется петь, под натиском вдохновения и сил, а в другой, он спит словно одутловатый кролик. Дело было не в психотронной пушке и не из-за «Воли божьей». Это происходило, когда валовая часть общества вдруг начинала регулироваться.

В девайсе выскочила напоминалка. Роберт встал, вышел в hall, и по длинным коридорам проследовал в шум и неожиданность улицы. В кабинете ничего не свидетельствовало о том, что в нём недавно кто-то был. Кабинет никогда не менялся. Он был нерушимой горой однотипного однообразия.
В этом кабинете Роберт видел рассыпающийся карточный домик, и кодекс «Бусидо», и чью-то огромную руку, передвигающую фигуры по доске. Он видел, как метят шельму и как раздувают варево красок. Этих видений хватило бы каждому. Без автокефалий, Кемалей и аутодафе. Очередное Откровение от Ольденбургов. Выплеск чего-то стоящего, из ведра с мыльной водой и картофельными очистками, на компостную кучу веселья, и кармических заблуждений, среди которых всегда многолюдно и постоянно кишат различные дурацкие процессы. Керамические куклы и уставшие медведи. За окнами летел альбатрос.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

01.11.2020г.