Хрупкость

Свет, а что это такое? Что же лучше свет или тьма? Ведь свет так ярок, словно сама темнота или даже темнее.

А любовь? Я лично полагаю, что это всего лишь отсутствие ненависти. Другое определение придумать сложно.

Бессилие? Вы уверены, что желаете это услышать? Бессилие - это мать ненависти. И от него никуда не спрятаться. Даже в одном из тех закрытых подземных городов от него не найти спасения. Бессилие проберется всюду, раскрошит стальные стены и разорвёт титановые путы.

Существо было наказано. Они сделали это с ним и ничуть не сомневались. Они сумели справиться с существом, перед этим сказав, что нельзя нарушать правила и нельзя делать исключений, даже если правило с помощью них будет подтверждено. Как всегда, они были непреклонны. Они чётко указывали на то, что нельзя вмешиваться в жизнь другого человека, ведь она принадлежит только ему одному. Они сказали, что путь выбирает страждущий, и никто не вправе указывать дорогу человеку, пусть даже он заплутал или вовсе потерялся окончательно. Они поклялись, что нельзя любить и привязываться к чему-то, ведь пристрастия и зависимости портят кристальную чистоту эксперимента.

Именно они приняли решение отправить существо к людям. Они не знали тогда, зачем это делают. Они не знали, чего хотят добиться. Но они погубили его. Существо любило человечество, а они обрекли его на мучения, обрекли его на смерть в течение семи дней.

Существо, а вернее сверхсоздание, было насильно заключено в изнемогающее тело, отравленное и готовое остановиться в своём безумном беге. Они поместили его в тело умирающего человека, который был безнадежно болен. Сверхсоздание обрекли познать смерть в её самом неприглядном виде, познать конец того, что создали когда-то бесконечным.

Что и говорить, они были жестоки во все времена, но всегда с людьми. На этот раз всё было по-другому, и они превзошли самих себя. Они дали существу семь дней на то, чтобы понять, как умирать, семь дней на то, чтобы понять, как начать страшиться смерти. Они жестоки.

Слышу только назойливый и знакомый шум городской суеты и дорожных разборок. Эти звуки убивают просто и без даже малейшей доли жалости. Память не легкая безделушка, которую можно тормошить, пинать и кидать об стены, а потом как ни в чём не бывало поднять, отряхнуть и сказать ей – “Я рад, что ты вернулась, старушка”. Нет, так нельзя, память другая, она требует заботы и трепетного отношения, если ты, конечно же, хочешь, чтобы она прослужила тебе достаточно долго и чтобы была верным спутником на протяжении твоей жизни. У меня так не получилось, потому что осознание пришло не вовремя, а гораздо позже, когда уже ничего нельзя было вернуть. Никому и не интересно, зачем я тут и кто я, да это собственно мелочи. А свет между тем режет глазные яблоки, заставляя голову гудеть и сигналить об аварии. Спать тяжело, впрочем, как и всегда.

Страшно, когда проснулся в своей квартире, но она совсем не твоя. Очнулся утром как будто от бесконечного сна, словно спал всю жизнь или переместился в чьё-то тело, которое отторгает тебя, как дикую заразу. И вот ты наливаешь себе кофе, а не чай, потому что от второго толка не будет, и не можешь, даже изрядно сосредоточившись, унять гнетущую дрожь в руках и ногах. Ты проливаешь на себя кипящий напиток и чешешь покрасневшую руку, на которой готовы вскочить волдыри, извещающие о небольшом ожоге. Смотришь в окно, а там мерещатся всякие ужасы и гадости, угнетающая похабщина, а затем ты осознаешь, что это обычный двор, ничем не отличающийся от остальных. А с вечера дико тошнило, вспоминаются понемногу неприятные подробности. Головокружение, и вот ты плюхаешься на кафельный пол туалета, и длительное время тупо валяешься без сил, и нет возможности подняться, доковылять до кровати, которая чудится прекрасным оазисом в окружающем её гадюшнике.

А я буду продолжать врать себе, пусть это и не благодарное занятие. Вы спросите, а сколько собственно может данная практика продолжаться? И неужели я так себе и не признаюсь во всём? Вечно, конечно, длиться всё это безобразие не может, ведь всему есть конец. Они пытались меня вразумить, сказав, что я умираю. Но что такое смерть? Нужно ли её бояться? Они практически угрожали смертью. Но какое время могут длиться удары о стену недопонимаения и непонимания, прежде всего, самого себя? И сколько, позвольте узнать, можно бояться страха. Знаете, хочется заплакать, пускай это и не по-мужски, и забиться в угол. Но не выходит. Получается, только выругаться на всех и на себя, а ещё сильно задуматься. Но есть ли в этом толк? Я гляжу на мир его глазами, которые налиты кровью. Однако, не всё так просто, ведь я вижу больше, чем он.

Днем стало только хуже, ведь я не мог успокоить истерический кашель, то вспыхивающий, то угасающий. Кажется, что это от нервов. Позже, ближе к вечеру, я каким-то образом пустил скупую слезу, а затем и заплакал. Совсем что-то неладное творится, так как раньше я не плакал, разве что в детстве, в глубоком детстве. Да и лицо зачесалось и правая щека, когда дело уже шло к ночи, оказалась разодранной почти до мяса. Кровь текла по шее и падала с грохотом на пол, как в том фильме про восставших из ада.

Спускался по лестнице, потерял равновесие и разбил себе нос. На лице осталось мало живых мест, ну и ладно. Тут ещё ноги перестаю понемногу чувствовать, поэтому запинаюсь и ковыляю, словно двухлетний ребенок. Бодро ломит все суставы и вот я уже почти ору от боли и негодования. Не стал далеко отходить от дома, да и вряд ли смог бы, даже до магазина побоялся идти. Почти нет еды, а ведь раньше меня это не волновало, а сейчас только кофе, хорошо хотя бы, что с сахаром и лимоном. Начинаю разговор сам с собой, но ощущение будто говорю с другим человеком или не человеком, сложно разобрать.

Среди ночи на улице поднялась настоящая буря, ещё хорошо, что я не в пустыни, потому что там бури так бури, а у нас просто ветер. Он лишь открыл окно в одной из комнат и не давал мне подойти к нему, чтобы закрыть. Штора хлестала плетями по и так искалеченному лицу. Щеки замерзли и горели только сильнее от порезов. Я ничего не слышал, все звуки потерялись в темноте, так как сердце от смеси испуга и боли колотилось, будто хотело вырваться из груди и улететь на другую планету, преодолевая попутно скорость света. Справившись со шторой, я высунул голову в окно, одна из створок которого покосилась, и стал судорожно вдыхать чистый ночной воздух. Не мог успокоиться, дрожь и страх усиливались. Что же делать дальше?

До тех пор пока ты не узнал имени человека – его не существует в природе. До тех пор пока ты не почувствуешь это всё на себе – веришь что такого не бывает, думаешь, что тебе лгут. А на самом-то деле люди лишь врут сами себе и начинают верить в свою ложь, принимать её за истину, которую нельзя поколебать. Этой верой они и занимаются до своей неминуемой смерти, и лишь она их освобождает.
Я с вожделеющей надеждой заглядываю в лица, а вернее глаза, идущих навстречу, и что-то в них вижу, вот только не понимаю что именно. Вроде бы что-то знакомое… Кажется, какой-то момент я упустил. И больно. Почему же так безумно больно? Такого ещё не бывало со мной. И боль становится всё сильнее и режет, как скальпелем по нежной коже. Никогда раньше не знал, даже не мог предположить, о боли, ведь я жил мирной жизнью. И как я до такого дошёл?

Ураган во мне разрастается невиданными темпами. Левый глаз перестает видеть происходящее кругом, правый же глаз ловит лишь размытые и нечеткие образы. В движениях я больше полагаюсь на память в сочетании со сноровкой. Но и память потеряла чёткость, а воспоминания утратили значение и что главнее – назначение. Вокруг меня грязь, которая к тому же пробирается внутрь. Я тяну вперед руки и в суматохе ловлю воздух, бью ими в пустоту и, в конце концов, размазываю их перед собой, как по толстому и небьющемуся стеклу. И внутри кричит голос, которого я не знаю и боюсь обрести это знание. В пространстве всё колышется, истерично звякая и грохоча. Шум заполняет уши, как будто обрушивая на голову с чудовищной высоты исполинские связки рельс. Хочется поближе к земле и траве, хочется улечься в зелень и забыть обо всём. Зрение окончательно покидает меня, но все детали окружения врезаются в невидящие глаза, мучая их и разрывая, как снаряды над городами, которых уже нет. Глазные впадины вот-вот останутся пустыми, так как глаза лопнут от перенапряжения. А тут ещё я чувствую, что возле меня бегают какие-то люди. Их визгливые крики рвут ушные перепонки, но не вызывают у меня никаких чувств, кроме натянутой улыбки. Она, как на фотографии, застывает на измученном лице.

Тротуарная плитка жестко давит на спину, ведь я лежу на ней. Пытаюсь, к слову безуспешно, унять гул в грудной клетке, а сердце не хочет успокаиваться и стрекочет в такт стука в висках. Сильный удар изнутри, словно чужой рвётся наружу, желая прочувствовать на своей шкуре чудо рождения. И тут ко всему прочему кровь начинает течь из носа, заливая обглоданное лицо и свертываясь клейкой лентой на губах. А потом наступает тишь, да гладь.

Но я жив, всё ещё жив и могу бороться, хоть и не долго. Я не потерял окончательно силу, которая когда-то струилась во мне полновластной хозяйкой, которая пульсировала внутри меня, как бесконечная рябь на летнем пруду в ночную пору. Да, у меня ещё есть силы для решающего броска. Я понимаю, что жить осталось мало, крайне мало, но до тех пор, пока у меня есть возможность вдыхать воздух, я буду вертеть этим кукольно-игрушечным миром. Я буду делать это, потому что хочу и буду делать это как хочу. И как я мог забыть о данном чудесном обстоятельстве? Пожалуй, что отчаяние не позволяло мне вспомнить, только оно всему виной. Я был безвылазно занят проклятым миром и совершенно позабыл о себе, а так поступать нельзя ни в коем случае. Хотя, кто знает, кто решает, кто повелевает, как оно должно быть? Быть может, я и вправду ничего не значу? А если ничего не значу, то логично, что ничего не решаю, так что ли?

Хрупкое вещество этот хрусталь, но он жесток, ведь оставляет глубокие порезы. Он преломляет яркий свет и направляет его в глаза, которые выжигаются вспышкой. Звон проникает в разум и поедает его, как сладкий торт на день рождения, попутно задув тучу горящих свечей. Кто их мог зажечь? Организм подвергается беспомощной панике. Не привыкать, в который уже раз. И я бьюсь о хрустальную кромку, спотыкаясь о грани пространственно-временно континуума, но постепенно разбивая её. А они усмехались. Они называли этот процесс “пыткой в хрустальной комнате”. Они, и только они, отправили сверхсоздание на гибель. Они обрекли его на семь долгих дней, семь дней для самоуничтожения, саморазрушения, самопожирания. Ничего удивительного не случилось, они всегда так поступают.

А позже был пожар, но мне снилось что-то спокойное и прекрасное. Глухой дождь бил по телу, а я шёл по полю, где колосилась пшеница. Я проводил по ней рукой, а ногами тонул в грязной темноте земли. Дождь между тем усиливался, размывая поле на  ровные и тонкие полосы, коих оказалось девять штук. Образовались отверстия, из которых сочился ослепляющий свет и шёл огненный пар. Поднимаются тени и в мгновение ока достигают подбородка, носа, а затем глаз. Я гляжу на них, и свет постепенно тускнеет, разум покидает меня, и нет возможности дышать. Последнее, что случается со мной в этом мире это судорога, которая расслабляет всё тело. А дальше молчание.