Шестой акт

Аннотация: Попытка осмыслить "Гамлета". Или переосмыслить. Возможно, постмодернистская попытка. Итак - что будет, если дать слово Горацио?


Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Есть многое на свете, друг Горацио…
Есть многое на свете…
Старик лежал на спине, шевеля сухими губами. Шёпот, срывающийся с них, едва-едва можно было разобрать – только если подойти совсем близко, если подробно разглядеть жёлтую паутину морщин и глаза, подёрнутые плёнкой. В них отражался полог кровати – роскошный, расшитый звёздами балдахин, подарок невестки; но они ничего не видели и, казалось, не выражали. Глаза старика бессмысленно распахнулись в пустоту. Или, наоборот, настолько осмысленно, что уже не были внятны живущим.
По дну зрачков старика, точно речная рябь (о эта рябь – чёрная вода, усыпанная цветами – зачем, Офелия?..), пробегали воспоминания. Но на ум ему отчего-то не приходило ничего действительно важного, ничего, что принято считать важным. Не припоминались в подробностях ни университет, ни хмельные поединки, ни женитьба по приказу отца, ни многолетняя служба при дворе Эльсинора. Даже бесконечные войны – с норвежцами, с саксами, снова с норвежцами, и тот сумасбродный поход в земли франков – возвращались размытым туманом, будто не он, а кто-то другой участвовал в них, кто-то другой отдавал приказы и кромсал мечом чужую плоть, кто-то другой, другой… Всё это было теперь как во сне.
Совсем иные видения пожаловали к старику, то ли чтобы помучить его напоследок, то ли чтобы подарить ещё один глоток счастья. Ещё один, последний, пожалуйста; ведь счастья всегда мало, и кончается оно быстро, как южные вина в погребах данов – не живётся им здесь, среди снегов и тумана, и каменистых утёсов, и башен Эльсинора, упрямо взрезающих мглу. Ещё один… И память сыпалась на старика клочками, обрывками древних фолиантов – а может быть, цветными кусочками витражей или обрезками чёрной ткани? Чёрной-чёрной; ты всегда любил чёрный, друг мой, и до траура тоже: не зря в университете тебя прозвали датским вороном.
Ты всегда любил чёрный, Гамлет. Друг мой. Ваше высочество.
Бессвязные клочки упрямо кружились вокруг старика, пока он умирал. Горацио не хотел видеть, не хотел вспоминать – но вновь вспоминал, вновь видел. Странное завещание Гамлета (рассказать о нём правду – о, можно ли, и как?.. он знал, что провалил эту задачу), и вечные пятна чернил на его пальцах, и пытливо нахмуренные брови над черепом шута, и бой с Лаэртом, а потом тело у себя на руках – холодное, отяжелевшее.
Тот, кто всегда был живее живых и мудрее мудрых, чей язык резал вернее стали – почему, зачем так рано ушёл? Ни тогда, ни сейчас Горацио не понял. Он был одинок, беспомощен в своём непонимании; глухой стеной оно отделило его ото всех в Эльсиноре и Дании, не дало принять новые времена. Свою жизнь он прожил, точно чужую, навсегда отстранившись и от невзгод, и от радостей. Навсегда остался один. А точнее – наедине с ночными кошмарами, призраками Эльсинора и гибельным вопросом, ответа на который нельзя найти.
Есть многое на свете, друг Горацио…
Горацио вспоминает.
…Вот двое мальчишек играют в одном из заброшенных залов. Выцветшие гобелены угрюмо скалятся со стен, заодно с охотничьими трофеями предков Гамлета. Здесь же, с ними, старый шут Йорик, чьё глупо-яркое одеяние расшито колокольчиками. Йорик обожает Гамлета. Кажется, это взаимно. Горацио ещё не понимает, почему их до странности безумные (и до безумия странные) разговоры так увлекают его – и почему у него не получается в них участвовать.
– …А если подумать, скучно. Можно ведь и поменяться, – со совсем не детской полуулыбкой роняет принц. – Йорик, не хочешь побыть наследником Дании?
– Тогда Вам придётся стать шутом, мой принц, – (с важностью). – Это место не должно пустовать. Среди людей так много дураков – один обязан быть и в Эльсиноре.
– Ну уж нет, дураком будет Горацио, – тихо смеётся Гамлет, и Горацио тоже смеётся, но сердце ухает в пустоту. – Как тебе такой расклад, дружище? Будешь шутом? А я стану другом наследника – тоже ведь важная роль.
Горацио соглашается, почти не думая. Игра начинается по новой. Он не знает, почему идея быть шутом Гамлета – пусть даже понарошку – и пугает, и отталкивает, и притягивает его. Просто так и было всегда, разве нет?.. Есть принц и он – при принце. Горацио-тень. Горацио-наперсник.
Тогда он понятия не имел, что протаптывает тропу, по которой будет идти всю жизнь. По которой всю жизнь будет следовать за ним – за своим повелителем и другом, оставаясь верным свидетелем его сомнений и страхов, побед и метаний, и боли, извечной, никому не понятной боли за изломанный мир вокруг.
…Лекция в университете. Старый профессор преподаёт богословие на латыни, и Гамлет откровенно развлекается, далеко не впервые слушая толкование Книги Иова. Философия и история несравненно больше увлекают его. Особенно философия. Всё чаще Горацио становится жутко, когда он слушает Гамлета. И всё меньше он представляет себе, как будет выглядеть их возвращение в Эльсинор.
Пинок под скамьёй.
– Нет, – одними губами шепчет Горацио. Гамлет ничего не говорит – просто чуть поднимает бровь. Горацио вздыхает. – Нет, принц. Я не буду спрашивать об этом.
– Почему? – он склоняет голову набок. Заинтересованность – или, скорее, любознательный интерес учёного к букашке. Он часто смотрит так на людей: друзей ли, врагов – безразлично. – Боишься?
– Нет. Это… нехорошо.
– Спроси. Тебе он ответит. Сам я не могу, он меня не выносит.
– Есть за что, принц.
Горацио знает, что может позволить себе такую маленькую дерзость. Больше того: знает, что порой Гамлету это нравится. Гамлет хотел искренности, как жаждущий – воды. Он постоянно мечтал о ней.
Но Горацио не был уверен, что сам принц умел быть искренним с кем бы то ни было – искренним до конца. Слишком много в нём путалось нитей и тропок, слишком много бродило горького знания. Знания, а потом и мудрости.
Принц серьёзно кивает.
– Есть за что. Но ты всё равно спроси.
Горацио поднимается. Студенты, шуршащие перьями, косятся на него с недовольством.
– Профессор, можно задать вопрос?.. Скажите, а… – проклятое горло пересыхает, и он вынужден замяться на секунду. Но под взглядом Гамлета невозможно идти на попятный. – А сами Вы смогли бы так, как Иов?
Седые брови в недоумении хмурятся.
– Что Вы имеете в виду?
– Не роптать на Бога, даже будучи поражённым проказой, – (это вопрос Гамлета, конечно, и идея Гамлета. Горацио чувствует себя, как ребёнок, неумело повторяющий слова взрослого). – Смириться с Его волей и восславлять Его, вопреки всему?
– О… – профессор краснеет. – Я…
– Или как пророк Даниил – не испугаться львов в яме, веря в то, что спасётесь?
– Вы…
– Или как Авраам – положить на жертвенник собственного сына? – Горацио обречённо наносит последний удар – в точном соответствии со схемой Гамлета. Его мутит от стыда. Принц сидит, скрестив руки на груди, с самым невинным видом. Профессор, оскорблённый и злой, смотрит на него в упор: он понимает, что стрела пущена не из лука Горацио.
– Кто подучил Вас? – шипит старик. – Знаете ли Вы, что сомнение есть ересь, юноша? В Писании ясно сказано: сих великих мужей вела рука Божия…
– Значит, сами Вы не смогли бы?
– Я просто грешник, но они…
– А есть ли тогда смысл говорить о вере в Бога, о Его заступничестве? Раз уж и то, и другое достаётся лишь избранным – тем, кто мудрее или отважнее других? Как это совмещается с тем, что Он – творец и отец всех живущих?
Горацио сам себе видится палачом, наносящим удар за ударом. Гамлет беззвучно аплодирует ему – так же, как своим любимым бродячим артистам. Он признателен за решимость.
Горацио стыдно. Очень стыдно – и потом, когда профессор разражается учёной бранью, тоже. Но перевешивает совсем другое ощущение – странная, диковатая щекотка где-то внутри. Он признан. Он исполняет свой долг. Он идёт по своей дороге.
Играет роль.
О нет, не слуги, не шута – он вершит свой добровольный выбор. Он смотрит на Гамлета, и обоим кажется, что присяга меж ними произошла задолго до коронации.
…– Отойдём в сторону, Горацио, – просит принц, и Горацио следует за ним, как всегда. Они бредут по морскому берегу; в Дании так много моря под серым небом – серым, словно эти дни после смерти короля… В университете Горацио отвык от моря.
Гамлет по-прежнему не снимает траур, хотя сроки давно прошли. Море, накатывая на гальку, с шипением слизывает невидимые следы. Горацио ещё вчера заметил тонкую седую прядь на виске принца. Он знает, что тот не спит ночами. И догадывается, каковы его кошмары – несмотря на то, что Гамлет никогда не рассказывает.
Довольно долго они идут молча, отдаляясь от группы придворных. Эту прогулку затеяла королева Гертруда; из-за спины доносятся переливы лютни и чей-то смех. Принц морщится. Горацио знает, как болезненно он влюблён в одиночество, в лес, скалы и море. В библиотеки.
А ещё он знает, как болезненно принц нуждается в людях – пусть таких несовершенных и таких чужих для него.
– Погляди-ка на них, – Гамлет кивает на мелких крабов, что возятся у самой кромки воды. Крабы скользят на мокрых камнях, пытаясь выбраться из западни, в которую сами себя загнали. – Жалкое зрелище, не правда ли? Совсем как люди… Он убил его, Горацио, – говорит он, не меняя ни тона, ни выражения лица. Горацио останавливается. – Нет-нет, иди дальше… Пусть думают, что мы болтаем о пустяках. Да, может, так и есть, – он криво усмехается. – Пустяки… Клавдий убил отца. Я совершенно уверен.
Горацио не знает, что сказать. Море шумит.
– А… Ваша матушка?
– Наверняка знала, – Гамлет пожимает плечами, и небрежность, с которой он это делает, обескураживает Горацио гораздо больше его усмешки. – А может, и нет… Так ли уж это важно? Не знаю, Горацио. Я ничего не знаю. За одним исключением, пожалуй: дьявол бродит среди людей, и это отнюдь не сказки… – Гамлет смотрит на горизонт, прищурившись пытливо и близоруко. Горацио мысленно даёт себе клятву, что будет защищать его до конца. – Наш век вывихнут, Горацио. Наш мир безумен. Безумие, боль, несуразные крики – вот всё, что здесь есть… А впрочем, вздор. Не слушай меня. Ты должен думать о жизни, а не о смерти.
– У Вас есть доказательства, мой принц? – Горацио осмеливается положить руку Гамлету на предплечье. Сквозь тонкую ткань сорочки чувствуется, что у принца лихорадка. – Это серьёзное обвинение.
– В подлости? – Гамлет едко хмыкает. – Ничего серьёзного, друг мой. По-настоящему серьёзные обвинения нельзя предъявить всему человечеству, не так ли?.. Ах да, чуть не забыл. Держи, – нервные пальцы принца ненадолго зарываются в карман и извлекают мятое письмо. – Передай ей. Офелии.
– Дочери Полония? – зачем-то уточняет Горацио. Гамлет невозмутимо кивает. Горацио только теперь замечает сломанную печать. И полудетский почерк – совсем не причудливые угловатые штрихи Гамлета. – Но… это ведь её письмо.
– Да.
– Вы прочитали и возвращаете? – новый кивок. – Без ответа?
– Зачем же спрашивать об очевидном? – раздражённо бросает Гамлет. На лице у него – тени и пятна бессонной ночи; почему-то Горацио приходит в голову, что ответ всё-таки был написан.
– Это оскорбит её, мой принц.
– Её?.. О нет. Разве что расстроит.
– Вы хотите этого?
– Вовсе нет, но что поделаешь? Правда часто расстраивает, иначе люди не были бы собой… Прекратим этот разговор: нам пора возвращаться, – Гамлет приказывает одними глазами, и Горацио, повинуясь, прячет письмо. – Мне грозит опасность, Горацио. Ты со мной?
«Я умру за Вас», – хочет сказать Горацио, но у него не поворачивается язык.
– Конечно. Что я должен делать?
– Встретимся в полночь на стене замка. Южная смотровая площадка. Это срочно; обязательно будь там.
Он разворачивается и уходит, как ни в чём не бывало – тонкая, сутулая фигура в чёрном. Горацио смотрит ему вслед.
Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Так всех нас в трусов превращает мысль…
Скончаться. Сном забыться. Уснуть… И видеть сны?
Горацио уже ничего не видит – и видит всё сразу. Звёзды, вышитые на пологе кровати, вдруг становятся ближе; их холодный мертвенный свет заливает всё.
Горацио, ты лучший из людей, с которыми случалось мне сходиться.
Старик жадно хватает ртом воздух. Холодный свет мешает дышать.
Откуда ты знал?..
«Будь свободен», – прошептал принц за мгновение до того, как его сердце остановилось. Это было для него, для одного Горацио, не слышное остальным. Постскриптум к завещанию. Просьба жить – или освобождение от присяги?
Через много лет Горацио понял. В тот день, утратив Гамлета, он действительно стал свободным. Служение больше не висело над ним: он не был тенью, пусть даже тенью грустного полубожества. Он был свободен и одинок.
Однако сейчас он отдал бы все страшные годы свободы за миг того рабства. За миг, в котором жизнь была бы наполнена смыслом – и смысл бы с каждым вдохом сладко ударял в голову, точно хмель.
– Я иду, мой друг, – обещает старик – неважно, что это звучит неразборчивым, хриплым бормотанием. – Я уже иду.
И рассвет занимается над Эльсинором.