Остронаут

Он посмотрел в проницательные черные глаза над очками.  Хозяин многозначительно увел взгляд на стол с неубранными бокалами. Он слез с табуретки, вразвалку, неторопливо, подошел к столику, положил стаканы на тарелку, и понес на кухню, выпячивая бедра при каждом шаге. Хозяин посмотрел ему вслед и усмехнулся.
Из кухни послышался звон льющейся воды и чересчур громкое лязгание тарелок о металлические прутья полок для посуды. Хозяин снова усмехнулся. Этот русский назвал утром свое имя, которое он уже забыл, и превратился в обычного представителя племени “остронаутов” (астронавтов), время от времени посылающего одного из своих многочисленных представителей в его бар. Эти ребята не умели подать кофе, не разлив, мыть посуду, не разбив тарелки или стакана, не знали даже, как размазывать хумус по тарелке и посыпать приправой. Они старались побыстрее закончить работу и сесть у стойки, подперев голову рукой и задумчиво глядя в проем двери.
Хозяин любил поговорить с посетителями и упомянуть, что для него все равно, кто перед ним – эфиоп, еврей или араб, главное – “эйзе бен адам ата” (какой ты человек) - говорил хозяин, ласково улыбаясь в лицо эфиопа или араба, искренне убежденный, что люди в мире делятся на хороших и плохих, ну, разве что есть еще остронауты. Но они тоже хорошие: вместо того, чтобы высматривать, где что плохо лежит, они смотрят в открытый проем двери, и в этот момент становятся похожи на куклы, забытые смешные детские куклы со стеклянными глазами. 
Парень вернулся и сел на свое место, так же глядя наружу. Посетителей не было, и хозяин тоже стал смотреть в проем двери.
Русский смотрел на солнце. Оно светило уже не так ярко, как днем, но все равно слепило глаза, а потом в веках закрытых глаз прожигало черные точки. Солнце напоминало повисший в воздухе на мгновение сгусток кипящего масла, выплюнутый печкой для чипсов, сегодня утром. Они были рядом, хозяин ближе, и когда масло громко заклокотало, успели инстинктивно отскочить; хозяин, падая затылком на угол металлического стола, ухватился за его протянутую напряженную руку, а он стоял и смотрел на висящий в воздухе бесформенный сгусток, который вдруг с громким шлепком расплылся по полу. Желтая, испускающая пар лужа, через которую просвечивали черные крапинки плиточного пола.
Потом он тер тряпкой пол и старался забыть слово “если”, слово-сорняк, ведущее к потере сна и аппетита от попыток осмыслить все следующие за ним слова и представить их картинкой. 
Он сидел, облокотившись рукой о стену и смотрел в проем двери, сквозь который порывами залетал внутрь ветер, приносящий смесь морского воздуха и выхлопного дыма. Машины неслись беспрерывно, изредка визгливо тормозя в полуметре от какого-нибудь пешехода, неторопливо переходящего улицу, тоже, наверное, представителя славного племени остронаутов, а у него в сознании опять вспыхивало и гасло слово “если”, и он широко раскрывал глаза, завороженный красотой мгновения, застывшего в дверном проеме. Красотой смеющейся судьбы.
Остронауты переходили улицу и терялись в толпе, или садились на белые пластмассовые стулья, рядом с невысоким бетонным барьером, у края набережной, лицом к морю, и сидели так долго, неподвижно.
Он смотрел, не обращая внимания на косые взгляды хозяина, и все, что было перед глазами – поток машин, толпа, море – представлялось ему обобщенной картиной жизни, которая висит на тонком гвоздике мгновения и качается от порывов ветра. Поэтический образ, не требующий доказательств, его нужно было лишь дополнить некоторыми штрихами и отлить в гибкую форму стихотворения.
Он уже давно не писал стихов, но поэтическое сознание осталось, и тысячи подробностей окружающего мира, сливаясь в образы, скользили в нем каждую минуту, как серфинги при сильном ветре – вечный, непоколебимый остронаут, даже в лицо опасности и смерти смотрел стеклянными глазами детской куклы, неосознанно, инстинктивно запоминая мелькнувший образ, неповторимый, как запах нескольких мгновений ветра.
 Миллионы образов из тысяч прочитанных книг… придуманных книг. Кем-то сдавленная жизнь текла кристально чистым апельсиновым соком, но косточки и жмых оставались у свирепых босоногих уличных людей, за которыми он привык наблюдать, спеша из школы, а потом из института домой. Они пили водку и дрались с криком, который ему казался на тихой улице неестественным, как голос оперной певицы в зале, переполненном многими людьми. 
Так и работа в ресторане осела в его памяти жаром горячей масляной лужи с черными точками кафельного пола в глубине…  залитого летним солнечным светом дня в проеме двери ресторана напротив моря, со множеством черных точек в глубине – головами людей с набережной, облаками парусов, волнами чаек.
Нарушили статичность картины четыре американки - прошли с улицы, заказали пиво и сели за столик. Все пялились на них снаружи, продолжая идти своей дорогой, но с вывороченными набок шеями. Наконец, один заскочил, с улыбкой профессионального Казановы, вытянул длинно-саксофонно: “Хеллооу!”, навис над столом американок, словно собираясь на нем же и выполнить свой профессиональный долг… но после получасового перемывания косточек американской жизни спокойненько удалился, поблескивая кольцами на пальцах. 
Ошарашенные таким коварством американки молча допивали пиво. Одна спросила его: ”Do you speak English?”, он ответил: “ Yes” и отвел глаза. Девушки поднялись и ушли.
 Это все Мэри, ее чуть раскосые глаза, черные длинные волосы, бархатистые губы. Он влюбился в нее в апреле, после той драки с кавказским в Ашкелоне. Парнишка бросал камень левой -  он не успел увернуться, ослепленный солнцем. Голову мотнуло назад, и под камень в правой он поднырнул, ударил три раза в подбородок, и выбил булыжник левым кроссовком. Кавказский бросился, прижал к столбу; он бил правой по ребрам, пока парнишка не отмяк. Расходились молча и с тяжелым сердцем. Пошарив рукой по траве на бетонном барьере, очков не нашел, и направился к мерказ-клите (общежитие), обтирая кровь рукавом футболки, но потом свернул и побежал пыльной дорогой вдоль полей к выезду из города.
       В финале этого маленького экшена он притащил в университет букет цветов и минут пятнадцать потел у входа перед лекцией по американской литературе профессора Порат под насмешливыми взглядами девчонок-однокурсниц из “Бродяги”, сидевших на газоне напротив. Мэри букет взяла, но уехала к другу в Кирьят-Шмону, и к ботанической теме больше он не возвращался.      
Но, вдохновившись, отнес в газету “Наша страна” стихи, напечатанные без гонорара, только за славу. Газету он показывал соседу Максу и Ленке с Питера. Макс одобрил: ”Стиль есть”, Ленка чуть улыбнулась и толком ничего не сказала. Он все-таки поцеловал ее один раз в щеку – и она уехала в Америку…
    Он встрепенулся под пристальным взглядом поверх очков, собрал пивные бокалы и унес на кухню. Сквозь кухонное окошко картина набережной уменьшилась до размеров старого детского календарика, меняющего изображение, если поворачивать под углом. Он осторожно вертел в руках бокалы, намыливая и смывая пену струей из крана, боясь разбить, разглядывая свое отражение в блестящем стекле; один все же выскользнул и упал. Собирая осколки, он порезался, и стал разглядывать кровь.
- Остронаут, - пробормотал хозяин и полез в ящик с аптечкой.

2003 г.

(опубликовано впервые в газете "Вести", Израиль, 2003, а также в книге "Майский балаган в четверке", 2004)