Книга, которую вы бы посоветовали прочитать в школ

Книга, о которой хочу рассказать, посоветовала бы прочитать не только в школе, но и всем жителям планеты Земля, чтобы они очень ясно представляли себе, что такое радиация, техногенная катастрофа, чтобы ликвидаторов по праву считали героями, чтобы просто почувствовали, то мир уже не будет прежним.

Эта книга, которая затронула меня до глубины души – «Чернобыльская молитва» Светланы Алексиевич. Если бы эту книгу проходили в школе, то она затронула бы не только урок русской литературы, но и физику, как пример того, что атом не такой уж и мирный, как считалось в то время, биологию, в книге рассказывается о воздействии радиации на людей, растения и животных. Если бы в школе преподавали такие предметы, как философия, социология и психология, которые обычно читают студентам на первом курсе ВУЗа, то прочитавшие эту книгу поразились бы разнице в восприятии событий в Чернобыле у разных свидетелей этой трагедии, тому, как они переживали всё происходящее.

Местные жители не хотели покидать свои дома, огороды, животных. Они не видели радиацию и не считали её чем-то страшным. Катастрофа на атомной станции, радиация, отравленность абсолютно всего вокруг сравнивалась с Великой Отечественной войной. Война – это когда бомбят, вокруг враги и какая-то более очевидная смерть, чем почти невидимая и не ощутимая радиация. Учёные изучали зону, измеряли радиацию, сообщали местным (и то не всегда, не всегда это было велено сверху), но для них все эти рентгены, бэры и кюри ни о чём не говорили. То есть страха почти не было, вокруг текла самая обычная, на первый взгляд, жизнь. Точнее, страх смерти был не у всех, все были в разной степени информированы, поэтому восприятие происходящего совершенно разное.

Ликвидаторы в большинстве своём мужественные и самоотверженные люди, которые своим здоровьем и жизнью рискнули ради нашего будущего. В то время очень сильна была память о Победе в Великой Отечественной, о подвигах отцов и дедов. Ликвидация аварии воспринималась таким же геройским поступком: «Кто, если не мы». Были те, кому интересно было поехать на ликвидацию аварии из корыстных соображений. За полгода нахождения в радиоактивной зоне платили по 500-1000 руб., на эти деньги можно было купить два мотоцикла. Но были и те, кого вызывали повесткой на ликвидацию, но, видно, они больше остальных понимали, что такое радиация. Они приносили справки о состоянии своего здоровья или же отказывались ехать по причине того, что дома молодая жена, детей у них ещё нет, а после Чернобыли заводить детей уже нельзя будет (по крайней мере первые лет пять, кто-то не заводит вообще, боялись мутаций). Вот таких три разных подхода.

Учёные в этой ситуации самые понимающие и неравнодушные люди, но, к сожалению, власть имущие не сильно к ним прислушивались, всё время или игнорировали их рекомендации, либо затыкали им рты: «Не сейте панику, не пугайте население». Руководители на местах боялись что-либо предпринимать, боялись вышестоящего руководства, лишения премий, а то и увольнения. Истинное положение вещей сильно замалчивалось, по телевизору говорилось: «Всё в порядке, всё под контролем», советские граждане слушали телевизор и искренне, от всей души верили услышанному, жили дальше со спокойной душой, доверяя тому, что они в безопасности.

Дозы радиации, получаемые ликвидаторами, местными жителями, сильно занижались. Когда какое-то время спустя резко возросло число онкологических заболеваний и проблем с щитовидкой, то причастность радиации к этому была очевидна только самим заболевшим. Врачи это категорически отрицали, мотивируя это тем, что нет статистики и базы заболеваний, всё это будет очевидным лет через тридцать. Ну да, только люди, которым нужна помощь уже сейчас, не успеют её получить - умрут. Жаль этих людей, которым приходилось слышать от врачей жестокую фразу: «Тебе что, чернобыльских денег захотелось?».

Тем не менее, добровольцами были созданы чернобыльские фонды, в которые поступала гуманитарная помощь из-за границы. Не всегда она доходила до адресатов, говорят, что её продавали и обменивали. Что меня больше всего задело в книге, так это отношение к пострадавшим и действительно нуждающимся в этой гуманитарной помощи, как к попрошайкам и приспособленцам: «Мы чернобыльцы, дайте нам, помогите нам, вы всем нам должны». Дети ездили на оздоровление за границу, в заражённые районы привозились одежда и продукты питания – всё это было в диковинку и очень ценно.

Но ведь люди попали в тяжёлую жизненную ситуацию – практически неизлечимый подрыв здоровья, вынужденная эвакуация, жизнь нужно было начинать на новом месте с нуля. Принимать от окружающих такое чёрствое и бездушное отношение – это невероятно больно.

Больше всего жаль детей. Некоторые из них облысели. И если в младших классах сельской школы это как-то привычно, то в старшие классы нужно было переходить в школу в соседний город, и дети боялись, что над ними будут смеяться из-за отсутствия волос. Над детьми-переселенцами в новых школах действительно смеялись, называли их «светлячками» и «чернобыльскими ёжиками». У одного мальчика был рак крови, и одноклассники боялись сидеть рядом с ним, думали, то он заразный.

Я сама прошла через это. Когда я в 1995-м переехала из Украины в Минск, в 8-й классе учительница химии упомянула Чернобыль и радиацию. Урок окончился, я выходила из кабинета, и одна из одноклассниц так мне в лицо и заявила: «Зачем ты приехала к нам сюда, заражать нас своей радиацией». Это было реально обидно, так как Днепропетровская область не попала под заражение, от меня точно не «фонило» и особых таких проблем со здоровьем, так чтобы глобальных, у меня не наблюдалось. Мама рассказывала, что к нам в Днепропетровскую область переезжали жить эвакуированные из Киева.

Самое страшное – это переживания детей. Обычно у детей вся жизнь впереди и смерть для них что-то абстрактное, существующее где-то далеко и нескоро. Но в то время в заражённых областях умирали родителей таких детей, да и сами дети тоже болели, умирали, у них выпадали волосы. И они панически, до истерики боялись смерти и людей в белых халатах. У беременных женщин в 1986 году и позже рождались мёртвые дети с мутациями. Это страшно.

Книга начинается и заканчивается двумя похожими историями, рассказанными вдовами ликвидаторов. Это истории о большой, преданной любви, о детях, о катастрофе и радиации, сломавшей их семейное счастье. Мужья этих женщин долго и мучительно умирали от лучевой болезни или онкологии какое-то время спустя, часто врачи не оказывали им должной помощи из-за страха радиации, да в какой-то момент и не помогало уже ничего.

Читала и слёзы по лицу текли: рано поженились, красивые отношения, большая любовь, одна женщина была беременная на момент аварии и смерти мужа, родила мёртвого ребёнка, у второй пары было двое детей. И всё закончилось. Большая, искренняя любовь женщины видна в преданности, в заботе о таком сильно заболевшем и страдающем муже, в отсутствии какого-либо страха заболеть самой, в желании побыть с ним рядом до самой последней его минутки. Так больно читать такие судьбы: красивая любовь и счастливая семейная жизнь, о которой многие только мечтать могут, разбивается о Смерть в самом жестоком её проявлении.


Надеюсь меня не обвинят в нарушении авторских прав, но я приведу довольно много цитат, показывающих, почему же эту книгу я рекомендовала бы читать в школе, с каких точек зрения она была бы полезна. Как я писала выше, кроме русской литературы, по книге можно изучать физику, биологию, социологию и психологию, где-то даже историю и политологию. Цитаты будут как раз об этом. Я взяла самые интересные и значимые моменты книги.

Последняя глава – «Одинокий человеческий голос» - это рассказ жены ликвидатора, на руках у которой умирал муж, тоже идёт цитатами. Всё это настолько тяжело воспринимается, но в то же время об этом надо знать, чтобы понимать, какого масштаба тогда случилась трагедия.


В наши дни меня неприятно поражает, когда ликвидаторов не хотят пропускать без очереди в поликлинике или на почте. Сама была свидетелем, как на почте ликвидатор на терминале «Электронной очереди» нажал «быструю кнопку» - это очередь для беременных, инвалидов и ветеранов ВОВ. Его сразу вызвали на кассу, посмотрели, что на ветерана он не очень похож и как начали наезжать на него, что он кнопку не ту жмёт. Тот ответил, что он ликвидатор и ноги у него болят и опухают, его обслужили без очереди, но извинятся за наезды никто не стал, возмущение молоденьких девочек-кассирш просто клокотало внутри них. Это та ситуация, когда косячат другие, а стыдно за них почему-то мне.

Теперь только свидетельства очевидцев и больше ничего:


Первый страх был... Утром в саду и на огороде мы находили удушенных кротов. Кто их душил? Обычно они на свет не вылазят из-под земли. Что-то их гнало. Крестом побожусь!
Сын звонит из Гомеля:
— А майские жуки летают?
— Жуков нет, даже личинок нигде не видно. Попрятались.
— А дождевые черви есть?
— Найдется дождевой червяк — курица радуется.
И их нет.
— Первая примета: где майских жуков и червяков нет — там сильная радиация.


«Она по воздуху летает, как пыль. Летучая». Сказки! Сказки с присказкой... А это быль... У деда моего пчелы, стояло пять ульев. Так они три дня не вылетали, ни одна. Сидели в ульях. Пережидали. Дед по двору носится: что за напасть такая? Что за холера? Что-то в природе случилось. А их система, как потом объяснил нам сосед-учитель, лучше нашей, разумнее, так как они сразу услышали. Радио, газеты еще молчали, а пчелы уже знали. На четвертый день только вылетели. Осы... Были у нас осы, осиное гнездо над крыльцом, никто не трогал, и тут их утром не стало, ни живых, ни мертвых. Вернулись через шесть лет. Радиация... Она и людей пугает, и зверей... И птиц... И даже дереву страшно, только что оно немое. Не скажет. А колорадские жуки ползают, как и ползали, едят нашу бульбочку, сжирают до листочка, они привычные к отраве. Вот как и мы.
Анна Петровна Бадаева, самосел



                СОЛДАТСКИЙ ХОР
Рядовой, ликвидатор, водитель-разведчик, милиционер, вертолетчик, дозиметрист, майор, вертолетчик, командир взвода охраны, капитан.


Ехали... И я, знаете, что увидел? По обочинам дороги. Под солнечными лучами... Тончайший блеск... Что-то кристаллическое блестело... Мельчайшие частички. Ехали в сторону Калинковичей, через Мозырь. Что-то переливалось... Переговорили мы между собой. Удивились. В деревнях, где работали, на листьях сразу заметили прожженные дырочки, особенно на вишне. Рвали огурцы, помидоры — и там на листьях черные дырочки... Осень. Пунцовые от ягод кусты смородины, от яблок ветки до земли гнутся — конечно, не удержишься. Съешь. Объясняли нам, что нельзя. А мы ругались и ели.
Поехал... Хотя мог не ехать. Добровольцем попросился. В первые дни равнодушных там не встречал, это потом вакуум в глазах, когда пообвыкли. Орденок урвать? Льготы? Чепуха! Мне лично ничего не надо было. Квартира, машина... Что еще? А, дача... Все имел. Срабатывал мужской азарт... Едут настоящие мужики на настоящее дело. А остальные? Пускай сидят под бабьими юбками... У одного — принес справку — жена рожает, у другого — маленький ребенок... Да, рискованно. Да, опасно — радиация, но делать-то кому-то надо. А как наши отцы в войну?
Возвратились домой. Все с себя снял, всю одежду, в которой там был, и выбросил в мусоропровод. А пилотку подарил маленькому сыну. Очень он просил. Носил, не снимая. Через два года ему поставили диагноз: опухоль мозга...
Дальше допишите сами... Я не хочу дальше говорить...»
«Я только вернулся из Афганистана... Жить хотел. Жениться. Сразу хотел жениться...
А тут — повестка с красной полосой «Спецсборы» — в течение часа явиться по указанному адресу. Мать сразу плакать. Она решила, что менять опять забирают на войну.


На все существовала такса: канистра бензина — пол-литра самогона, каракулевая шуба — два литра, мотоцикл — как сторгуешься... Я через полгода отбыл, согласно штатному расписанию, срок был полгода. Потом присылали замену. Нас малость задержали, потому что из Прибалтики отказались ехать. Такая обстановка... Но я знаю, что разворовали, вывезли все, что можно было поднять и увезти. Пробирки из школьных химических лабораторий тащили. Зону перевезли сюда... Ищите на рынках, в комиссионных магазинах, на дачах...
Осталась за проволокой только земля... И могилы...


«Уже не боюсь смерти. Самой смерти...
Но непонятно, как буду умирать... Друг умирал... Увеличился, раздулся... С бочку... А сосед... Тоже там был, крановщик. Он стал черный, как уголь, высох до детского размера. Непонятно, как буду умирать... Если бы я просил смерти, то обыкновенной. Не чернобыльской. Одно мне точно известно: с моим диагнозом долго не протянешь. Почувствовать бы момент, и пулю — в лоб. Я был и в Афгане... Там с этим легче... С пулей... В Афганистан я поехал добровольцем. И в Чернобыль тоже. Сам попросился. Работал в городе Припять. Город был опоясан двумя рядами колючей проволоки, как на государственной границе. Чистенькие многоэтажные дома и улицы, покрытые толстым слоем песка, вырубленные деревья... Кадры из фантастического фильма... Мы выполняли приказ — “постирать” город и заменить верхние двадцать сантиметров почвы таким же слоем песка. Выходных дней не было. Как на войне. Храню газетную вырезку... Об операторе Леониде Топтунове, это он в ту ночь дежурил на станции и нажал на красную кнопку аварийной защиты за несколько минут до взрыва. Она не сработала... Его лечили в Москве. “Чтобы спасти, нужно тело”, — разводили руками врачи. А у него осталось одно-единственное чистое, необлученное пятнышко на спине. Похоронили на Митинском кладбище. Гроб выложили внутри фольгой... Над ним полтора метра бетонных плит, со свинцовой прокладкой. Приедет отец... Стоит, плачет... Идут мимо люди: “Твой сукин сын взорвал!” Был он всего лишь оператор. А похоронен — как пришелец из космоса.
Лучше бы я погиб в Афгане! Честно скажу, наваливаются такие мысли. Там смерть была делом обыкновенным... Понятным...»

                ***

Потом появились приметы, все за ними следили: пока в городе или деревне есть воробьи и голуби, там можно жить и человеку. Пчела работает — тоже чисто. Ехал в такси, водитель недоумевал, почему птицы, как слепые, падают на стекла, разбиваются. Как ненормальные... Сонные...Что-то похожее на самоубийство... После смены, чтобы забыть об этом, он сидел и выпивал с друзьями.
Евгений Александрович Бровкин, преподаватель Гомельского государственного университета



Три монолога о «прахе ходящем» и «земле говорящей»
Председатель Хойникского добровольного общества охотников и рыболовов Виктор Иосифович Вержиковский и два охотника — Андрей и Владимир, не захотевших назвать фамилии.

В семью.
— Сколотил две бригады... И добровольцы нашлись. Две бригады... По двадцать человек. К каждой прикрепили ветврача и человека с санэпидстанции. Был еще трактор с ковшом и самосвал. Обидно, что не дали защитных средств, о людях не подумали...
— Зато премии давали — по тридцать рублей. А бутылка водки в те времена стоила три рубля.

Откуда-то рецепты появились: ложку гусиного помета на бутылку водки. Два дня настоять и пить. Чтобы это дело... ну, мужское наше не пострадало... Частушки были, помните? Уйма. «“Запорожец” — не машина, киевлянин — не мужчина. Если хочешь быть отцом, оберни яйцо свинцом». Ха-ха...
— Ездили мы по зоне два месяца, в нашем районе половину деревень эвакуировали. Десятки деревень: Бабчин, Тульговичи... Первый раз приехали — собаки бегают возле своих домов. Сторожат. Людей ждут. Обрадовались нам, бегут на человеческий голос... Встречают... Стреляли в доме, в сарае, на огороде. Вытаскивали на улицу и грузили в самосвалы. Оно, конечно, неприятно. Они не могли понять: почему мы их убиваем? Убивать было легко. Домашние животные... У них нет страха оружия, страха человека... Бегут на человеческий голос...
— Ползла черепаха... Господи! Мимо пустого дома. Аквариумы в квартирах стояли... С рыбками...
— Черепах не убивали. Передним колесом «уазика» наезжаешь на черепаху, панцирь выдерживает. Не лопается. По пьянке, конечно, передним колесом. Во дворах клетки настежь... Кролики бегают... Нутрии были закрыты, их мы выпускали, если рядом какая вода: озеро, речка, — они уплывали. Все кинуто наспех. На время. Ведь как было? Приказ об эвакуации: «На три дня». Женщины голосят, дети плачут, скотина кричит. Маленьких детей обманывали: «Едем в цирк». Люди думали возвращаться... Такого слова не было «навсегда». Эх, барыня-сударыня! Скажу я вам, военная обстановка... Кошки заглядывали в глаза, собаки выли, прорывались в автобусы. Дворняжки, овчарки... Солдаты их выталкивали. Пинали. Они долго бежали за машинами... Эвакуация... Не дай бог!


А потом увезли все вчистую. Валяются на полу одни алюминиевые ложки... И уцелевшие собаки переселились в дом... Заходишь — они на тебя бросаются... Они уже перестали людям верить... Я зашел — сука посреди комнаты лежит и щенята вокруг. Жалко? Оно, конечно, неприятно... Я сравнивал... По сути дела, мы действовали как каратели. Как в войну. По той же схеме... Военная операция... Мы тоже приезжаем, берем в кольцо деревню, и собаки, как услышат первый выстрел, уже бегут.
В лес бегут. Кошки хитрее, и им легче спрятаться. Котенок в глиняный горшок залез... Я его вытряхивал... Из-под печки вытаскивали... Неприятное чувство...
Ты в дом, а кошка мимо сапог пулей, бегаешь за ней с ружьем. Худые они, грязные. Шерсть клочьями. На первых порах было много яиц, куры пооставались.

Собаки и кошки ели яйца, закончились яйца, съели кур. И лисы кур ели, лисы уже жили в деревне вместе с собаками. Значит, кур не стало, собаки поели кошек. Бывали случаи, что мы свиней в сараях находили... Выпускали... В погребах — закаток всяких: огурцы, помидоры... Мы пооткрываем и в корыто им бросаем. Свиней не убивали...
— Старуху встретили... Закрылась в хате: пять котов у нее и три собаки... «Не бей собаку, и она была человеком», — не давала... Проклинала нас. Мы силой забрали, но одного кота и одну собаку оставили. Обзывала:
«Бандиты! Тюремщики!».


— Значит, такое дело... Запахи... Я не мог все понять, откуда такой запах в деревне? Шесть километров от реактора... Деревня Масалы... Как в рентген-кабинете. Пахло йодом... Какой-то кислотой... А говорят, радиация не пахнет. Не знаю... А стрелять приходилось в упор... Значит, сука лежит посреди комнаты и щенята кругом... Набросилась на меня — пулю сразу... Щенята лижут руки, ластятся. Дурачатся. Стрелять приходилось в упор... Эх, барыня-сударыня! Одну собачку... Пуделёк черненький... Мне его до сих пор жалко. Нагрузили их полный самосвал, с верхом. Везем к «могильнику»... По правде сказать, обыкновенная глубокая яма, хотя положено копать так, чтобы не доставать грунтовые воды и застилать дно целлофаном. Найти высокое место... Но это дело, сами понимаете, повсеместно нарушалось: целлофана не было, место долго не искали. Они, если недобитые, а только раненые, пищат... Плачут... Высыпали их из самосвала в яму, а этот пуделёк карабкается. Вылазит. Ни у кого патрона не осталось. Нечем добить... Ни одного патрона... Его назад в яму спихнули и так землей завалили. До сих пор жалко.
А кошек было намного меньше, чем собак. Может, они за людьми ушли? Или попрятались? Пуделёк домашний... Балованный...
— Убивать лучше издалека, чтобы не встретиться глазами.
— Ты учись метко стрелять, чтобы не добивать.
— Это мы, люди, что-то понимаем, а они просто живут. «Прах ходящий»...
— Лошади... Их вели на убой... Они плакали...
— Ия добавлю... Душа есть у всякой живой твари.
С детства отец к охоте приучил. Косуля раненая... Лежит... Она хочет, чтобы ее пожалели, а ты добиваешь.
В последнюю минуту у нее вполне осознанный, почти человеческий взгляд. Она тебя ненавидит. Или мольба: я тоже хочу жить! Хочу жить!
— Учись! Скажу я вам, добивать неприятнее, чем убивать. Охота — это спорт, вид спорта. Почему-то никто не ругает рыбаков, а охотников все ругают. Несправедливо!
— Охота и война — главные занятия для мужчины.
Испокон веков.
— Я не мог признаться сыну... ребенку... Где я был? Что делал? Он до сих пор думает, что папа там кого-то защищал. Стоял на боевом посту!

— А у меня там ничего ни в душе, ни в голове не происходило... Мурки и Шарики.. Эх, барыня-сударыня! Стрелял. Работа.


              Монолог о том, что мы не умеем жить без Чехова и Толстого

Жили мы в Припяти, рядом с атомной станцией, я там родилась и выросла. В большом панельном доме, на пятом этаже. Окна — на станцию. Двадцать шестого апреля... Многие потом рассказывали, что они точно слышали взрыв... Не знаю, в нашей семье никто его не заметил. Утром я проснулась как обычно — в школу. Услышала гул. Из окна увидела, как над крышей нашего дома завис вертолет. Ну и ну! Будет что рассказать в классе! Разве я знала... Что осталось всего два дня... Нашей прежней жизни... Было еще два дня — последних два дня в нашем городе. Его уже нет. То, что осталось, уже не наш город. Запомнилось, как сосед с биноклем сидел на балконе, наблюдал за пожаром. По прямой, наверное, километра три. А мы... Девчонки и мальчишки... Мы днем на велосипедах сгоняли на станцию, у кого велосипедов не было, те нам завидовали. Никто не ругал. Никто! Ни родители, ни учителя. К обеду на берегу реки не стало рыбаков, они возвратились черные, так за месяц в Сочи не загоришь. Ядерный загар! Дым над станцией стоял не черный, не желтый, а голубой. С голубизной. Но нас никто не ругал... Воспитание, наверное, такое...

Через месяц родителям разрешили съездить и посмотреть квартиру. Забрали они теплое одеяло, мое осеннее пальто и полное собрание писем Чехова, мамино самое любимое. Кажется, семь томов. Бабушка... Наша бабушка... Она понять не могла, почему не взяли пару банок клубничного варенья, которое я любила, оно же в банках, закрыто крышками... Железными крышками... На одеяле мы обнаружили «пятно»... Мама стирала, чистила пылесосом, ничего не помогло. Сдали в химчистку... А оно все равно «светилось»... Это «пятно»... Пока не вырезали ножницами. Все знакомое, привычное: одеяло, пальто... А я не могла уже спать под этим одеялом... Надеть это пальто... У нас не было денег купить мне новое, а я не могла... Я ненавидела эти вещи! Это пальто! Не боялась, а поймите, ненавидела! Все это может меня убить! И мою маму убить! Чувство вражды... Не могла понять это

А до него у меня был другой мальчик. Художник. Мы тоже хотели пожениться. Все было хорошо до одного случая. Я зашла к нему в мастерскую и услышала, как он кричал по телефону: «Как тебе повезло! Ты не представляешь, как тебе повезло!» Обычно такой спокойный, даже флегматичный, ни одного восклицательного знака в речи. И вдруг! Что оказывается? Его друг живет в студенческом общежитии. Заглянул в соседнюю комнату, а там девчонка висит. Зацепилась за форточку... И на чулке... Его друг снимал ее... Вызвал «Скорую»... А этот захлебывался, дрожал: «Ты вообразить себе не можешь, что он увидел! Что пережил! Он ее на руках нес... У нее белая пена на губах...» О мертвой девочке он не говорил, не пожалел ее. Ему бы только увидеть и запомнить... А потом нарисовать... Я тут же вспомнила, как он меня расспрашивал, какого цвета был пожар на станции, видела ли я расстрелянных кошек и собак, как они лежали на улицах? Как плакали люди? Видела ли я, как они умирают?
После того случая... Я не могла больше с ним быть... Отвечать на его вопросы... (После молчания.) Не знаю.
Катя П.


Увидел и начал снимать цветущую яблоню... гудят шмели, белый, свадебный цвет... Опять же — люди работают, сады цветут... Держу в руках камеру, но не могу понять... Что-то не так! Экспозиция нормальная, картинка красивая, а что-то не то. И вдруг пронзает: не слышу запаха. Сад цветет, а нет запаха! Это только потом я узнал, что существует такая реакция организма при высокой радиации, блокируются некоторые органы чувств. Маме моей семьдесят четыре года, и она, вспоминаю я, жалуется, что не слышит запахов. Ну, думаю, теперь это со мной случилось. Спрашиваю у своих в группе, а нас было трое: «Пахнет яблоня?» — «Да, никак не пахнет». Что-то с нами происходило... Сирень не пахла... Сирень! И у меня появилось чувство: все, что вокруг, неправда. Я — среди декораций... И что мое сознание это не в состоянии освоить, ему не на что опереться. Схемы нет!
Сергей Гурин, кинооператор


                Монолог на два голоса — мужской и женский
Учителя Нина Константиновна и Николай Прохорович Жарковы. Он преподаватель труда, она — филолог.

Размышляю... Думаю над этим... Смерть вокруг заставляет много думать. Я преподаю русскую литературу детям, которые не похожи на тех детей, что были десять лет назад. У этих на глазах все время что-то или кого-то хоронят. Зарывают в землю... Знакомых людей... Дома и деревья... Всё хоронят... На линейке эти дети падают в обморок, когда постоят пятнадцать или двадцать минут, у них кровь течет из носа. Их ничем не удивишь и ничем не порадуешь. Всегда сонливые, усталые. Лица бледные, серые. Не играют и не дурачатся. А подерутся,
Что видел? Кто умер? Кто уехал? Куда? В первые месяцы, помню, опять загудели рестораны, зашумели вечеринки: «Живем один раз», «Помирать, так с музыкой». Понаехали солдаты, офицеры... Чернобыль теперь не оставляет нас... Неожиданно умерла молодая беременная женщина. Без диагноза, даже патолотоанатом не поставил диагноза. Маленькая девочка повесилась... Пятиклассница... Ни с того ни с сего. Родители с ума сходят. На всё один диагноз — Чернобыль, что бы ни случилось, все говорят — Чернобыль. Нас упрекают: «Вы болеете, потому что боитесь. Из страха. Радиофобия». Но почему маленькие дети болеют и умирают? Они страха не знают, еще не понимают.
Я помню те дни... Жгло горло, тяжесть, какая-то тяжесть во всем теле. «Вы мнительная, — сказала врач. — Все сейчас стали мнительны, потому что Чернобыль случился». Какая мнительность! Все болит. У меня нет сил. Стеснялись с мужем признаваться друг другу, но у нас начали отниматься ноги. Все вокруг жаловались, все люди. Идёшь по дороге и, кажется, тут бы лег. Лег и заснул. Ученики ложились на парты, во время уроков засыпали. И ужасно все стали невеселые, мрачные, за целый день ни одного доброго лица не встретишь, никто не улыбнется. С восьми утра до девяти вечера дети находились в школе, строго запрещалось играть на улице, бегать.


Соседи наши положили в тот год новый пол из местного леса, померили — фон в сто раз выше допустимого. Никто тот пол не разобрал, они так и жили. Все, мол, как-то образуется, как-то оно будет, но образуется само по себе, без них, без их участия. Первое время кой-какие продукты носили к дозиметристам, проверяли — в десятки раз выше нормы, но потом бросили. «Не слышно, не видно. A-а, придумают эти ученые!» Все шло своим чередом: вспахали, посеяли, собрали... Случилось не¬мыслимое, а люди жили как жили. И отказ от огурцов со своего огорода был важнее Чернобыля. Детей все лето держали в школе, солдаты помыли ее стиральным порошком, сняли вокруг слой земли... А осенью? Осенью послали учеников убирать бураки. И студентов на поле привезли, пэтэушников. Всех согнали. Чернобыль — это не так страшно, как оставить в поле невыкопанную картошку... Кто виноват? Ну кто виноват, кроме нас самих?


                ***
Мы приехали группой... Никто нас не посылал. Группа белорусских депутатов от оппозиции. Времена! Времена-то какие! Коммунистическая власть отступала... Становилась слабой, неуверенной. Все шаталось. Но местное начальство встречало недружелюбно: «У вас есть разрешение? Имеете ли право будоражить людей? Задавать вопросы? Кто вам дал поручение?» Ссылались на инструкцию, полученную сверху: «Не поддаваться панике. Ждать указаний». Мол, вы сейчас запугаете народ, а нам планы надо выполнять. По зерну и по мясу. Боялись не за здоровье людей, а за планы. Республиканские, союзные... Боялись высшего начальства. А те боялись тех, кто повыше, и так подцепочке до генсека. Один человек все решал, где-то там в поднебесной выси. Так была выстроена пирамида власти. Во главе — царь. На тот момент коммунистический царь. «Все тут зараженное, — объясняем мы. — Все, что вы производите, нельзя будет употреблять в пищу». — «Вы — провокаторы. Прекратите вражескую агитацию. Мы будем звонить... Докладывать...» И звонили. Куда
надо докладывали...
Деревня Малиновка... Пятьдесят девять кюри квадратный метр...
Зашли в школу:
— Ну, как живете?
— - Все напуганы, конечно. Но нас успокоили: надо только крыши помыть, закрыть колодцы пленкой, дорожки заасфальтировать. И можно жить! Правда, вот почему-то кошки все время чешутся, и у коней сопли до земли.



У меня был интересный разговор с женой, теперь уже вдовой одного погибшего вертолетчика. Умная женщина. Долго с ней сидели. Она тоже хотела понять... Понять и обрести смысл смерти своего мужа. Смириться с ней. И не могла. Я много раз читал в газетах, как работали вертолетчики над реактором. Сначала сбрасывали свинцовые плиты, но они бесследно исчезали в дыре, тогда кто-то вспомнил, что свинец при температуре семьсот градусов превращается в пар, а там было две тысячи градусов. После этого полетели вниз мешки с доломитом и песком. На высоте была ночь от поднятой пыли. Темнота. Столбы пыли. Чтобы точно «отбомбиться», они открывали окна кабин и прицеливались глазом, какой крен дать: влево-вправо, вверх-вниз. Дозы сумасшедшие! Помню названия статей: «Герои в небе», «Чернобыльские соколы». Вот эта женщина... Она призналась мне в своих сомнениях: «Сейчас пишут, что мой муж — герой. Да, он — герой. Но что такое герой? Я знаю, что мой муж был честный и исполнительный офицер. Дисциплинированный. Вернулся из Чернобыля и через несколько месяцев заболел. В Кремле ему вручили награду, там он увидел своих товарищей, они тоже все были больны. Но радовались, что встретились. Приехал домой счастливый... С орденом... Я его тогда спросила: “А мог бы ты не так сильно пострадать? Сохранить здоровье?” — “Наверное, мог бы, если бы больше думал. — Ответил он. — Нужен был хороший защитный костюм, специальные очки, маска. У нас — ни первого, ни второго, ни третьего. Сами мы тоже не соблюдали правила личной безопасности. Мы не думали...”. Мы все тогда мало думали... Как жаль, что мы раньше мало думали... С точки зрения нашей культуры думать о себе — эгоизм. Слабость духа. Всегда находится что-то большее, чем ты. Твоя жизнь.



                26 апреля 1989 г. Чернобыльский митинг в Минске.
Женщину-ликвидатора...
Когда она закатала рукава платья и показала толпе свои руки, все увидели, что руки в язвах. В струпьях. «Я стирала одежду наших мужчин, которые работали вблизи реактора, — рассказывала она. — Стирали в основном вручную, потому что стиральных машин завезли мало. Они быстро от перегрузок сломались».


Молодого врача...
Он начал с того, что прочитал клятву Гиппократа...
В Академии наук... Кажется, там... Мне показали снимок легких человека, прожженных «горячими частицами». Легкие были похожи на звездное небо. «Горячие частицы» — это мельчайшие микроскопические частицы, которые получились, когда горящий реактор засыпали свинцом и песком. Атомы свинца, песка и графита слеплялись от ударов и поднимались высоко в воздух. Разлетались на большие расстояния... На сотни километров... Через дыхательные пути они теперь попадают в организм человека. Чаще других погибают трактористы и шоферы, — те, кто пашет, ездит по проселочным дорогам. Любой орган, в котором поселяются эти частицы, на снимках «светится». Сотни дырочек, как в мелком решете. Человек умирает... Сгорает... И если человек смертен, то «горячие частицы» бессмертны. Человек умрет и за тысячу лет превратится в землю, в пыль, а «горячие частицы» будут жить. И эта пыль способна будет снова убивать... (Молчит.)
Геннадий Грушевой, депутат белорусского парламента, председатель фонда «Детям Чернобыля»

                ***

Молодые ребята... Они сейчас тоже умирают, но они понимают, что если бы не они... Это еще и люди особой культуры. Культуры подвига. Жертвы.
Был момент, когда существовала опасность ядерного взрыва, и потребовалось спустить из-под реактора грунтовую воду, чтобы туда не попал расплав уран и графита, вместе с водой они дали бы критическую массу. Взрыв — три-пять мегатонн. Не только бы Киев и Минск обезжизнели, а в огромной части Европы нельзя было бы жить. Представляете?! Европейская катастрофа. Поставили задачу: кто нырнет в эту воду и откроет там задвижку спускного клапана? Обещали машину, квартиру, дачу и содержание родных до конца дней. Искали добровольцев. И они нашлись! Ребята ныряли, много раз ныряли и открыли эту задвижку, и им дали на команду семь тысяч рублей. А об обещанных машинах и квартирах забыли. Да не из-за барахла они ныряли! Не из-за материального, меньше всего.
Я тут спорил с одним... Он мне доказывал, что это связано с тем, что у нас очень низкая цена жизни. Азиатский такой фатализм. Человек жертвует собой из- за материального. Не так наш человек прост... Понятен... (Разволновался.)
Этих людей уже нет. Только документы в нашем музее. Фамилии... Но если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию... В этом нам нет равных...
Человек, который жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность, которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль!

На одном фрагменте — ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала. А роса... Ноги напоминают решето, все в дырочках до самых колен... Это надо увидеть, раз вы пишете такую книгу...


А на это — одну жизнь». Просто и буднично...
Полковник Водолажский умер. В карточке учета доз, набранных над реактором, врачи ему записали... семь бэр. На самом деле их было шестьсот!



Поехали мы с ним в зону. Известна статистика: вокруг Чернобыля — восемьсот могильников. Он ждал каких-то фантастических инженерных сооружений, а это — обычные ямы. Лежит в них «рыжий лес», вырубленный вокруг реактора на ста пятидесяти гектарах (в первые два дня после аварии сосны и елки стали красными, а затем рыжими). Лежат тысячи тонн металла и стали, мелкие трубы, спецодежда, бетонные конструкции... Он показал мне снимок из английского
Сергей Васильевич Соболев, заместитель председателя правления республиканской ассоциации «Щит Чернобыля»


                НАРОДНЫЙ ХОР
Жена ликвидатора; врач; переселенка из города Припять; журналист; педиатр; жительница городского поселка Брагин; жена ликвидатора; переселенка; жительница городского поселка Наровля; радиолог; акушерка; гидрометеоролог, мать.

«Хотела родить от любви...
Мы ждали первенца. Муж хотел мальчика, а я — девочку. Врачи уговаривали меня: “Надо решиться на аборт. Ваш муж долгое время находился в Чернобыле”. Он — шофер, и его в первые дни туда призвали. Возил песок и бетон. Но я никому не верила. Не хотела верить. Я читала в книгах, что любовь может все победить. Даже смерть.
Ребеночек родился мертвый. И без двух пальчиков. Девочка. Я плакала. «Ну пусть бы у нее хотя бы пальчики были. Она же — девочка...»

Помню... У больных стали плохо заживать раны. Еще... Тот первый радиоактивный дождь, после которого пожелтели лужи. Стали желтыми на солнце. Теперь этот-цвет тревожит всегда. С одной стороны, сознание ни к чему подобному оказалось не готово.

«Я — детский врач...
У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет страха смерти... Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают: диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. А их игры? Бегают по палатам друг за другом и кричат: “Я — радиация! Я — радиация!” Мне кажется, что, когда они умирают, у них такие удивленные лица... Они в недоумении... Лежат с такими удивленными лицами...»

«Уже два года живем с моим мальчиком в больнице...
Маленькие девочки в больничных палатах играют в куклы. Куклы у них закрывают глаза. Так куклы умирают.
— Почему куклы умирают?
— Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут.
Моему Артемке семь лет, а выглядит на пять.
Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Тогда заплачу— он же не видит.
А он — отзывается:
— Мама, я уже умираю?



                ВОСХИЩЕНИЕ ПЕЧАЛЬЮ
Монолог о том, чего мы не знали: смерть может быть такой красивой

Это случилось в ночь с пятницы на субботу... Утром никто ничего не подозревал. Отправила в школу сына, муж ушел в парикмахерскую. Готовлю обед. Муж скоро вернулся... Вернулся он со словами: «На атомной какой-то пожар. Приказ: не выключать радио». Я забыла 1 сказать, что мы жили в Припяти, недалеко от реактора. До сих пор перед глазами — ярко-малиновое зарево, реактор как-то изнутри светился. Невероятный цвет. Это был не обыкновенный пожар, а какое-то свечение. Красиво. Если забыть об остальном, то очень красиво.

Ничего подобного я в кино не видела, даже никакого сравнения. Вечером люди высыпали на балконы, у кого не было, — шли к друзьям, знакомым. У нас девятый этаж, прекрасная видимость. По прямой километра три. Выносили детей, поднимали на руках: «Посмотри! Запомни!» И это люди, которые на реакторе работали... Инженеры, рабочие... Были и учителя физики... Стояли в черной пыли... Разговаривали. Дышали. Любовались. Некоторые за десятки километров приезжали на машинах, велосипедах, чтобы посмотреть. Мы не знали, что смерть может быть такой красивой. Но я бы не сказала, что у нее отсутствовал запах. Не весенний и не осенний запах, а что-то совсем другое, и не запах земли... Нет... Першило в горле, в глазах — слезы сами по себе. Я не спала всю ночь и слышала, как топали наверху соседи, тоже без сна. Что-то они там перетаскивали, стучали, может быть, вещи паковали. Заклеивали окна. Глушила головную боль цитрамоном. Утром, когда рассвело, огляделась вокруг, это я не сейчас придумала, не потом, а тогда почувствовала: что-то не так, что-то поменялось. Насовсем. В восемь часов утра по улицам уже ходили военные в противогазах. Когда мы увидели на улицах города солдат и военную технику, мы не испугались, а наоборот, успокоились. Раз армия пришла на помощь, все будет нормально. У нас понятия не было, что мирный атом тоже убивает... Что весь город мог не проснуться в ту ночь... Под окнами кто-то смеялся, играла музыка.
После обеда по радио начали объявлять, чтобы готовились к эвакуации: увезут на три дня, помоют, проверят. Как сейчас слышу голос диктора: «эвакуация в ближайшие села», «домашних животных не брать», «собираться возле подъездов». Детям сказали обязательно взять с собой учебники. Муж все-таки положил в портфель документы и наши свадебные фотографии. А я — единственное, что прихватила, это газовый платочек на случай плохой погоды...
С первых дней почувствовали, что мы — чернобыльцы, теперь уже отверженные. Нас боятся. Автобус, в котором мы ехали, остановился на ночь в какой-то деревне. Люди спали на полу в школе, в клубе. Негде приткнуться. И одна женщина пригласила нас к себе: «Идемте, я постелю на кровати. Жалко вашего мальчика». А другая, которая стояла рядом, оттаскивала ее от нас: «Ты с ума сошла! Они — заразные». Когда мы уже переселились в Могилев, и сын пошел в школу, в первый же день он влетел в дом с плачем... Его посадили вместе с девочкой, а та не хочет, потому что он радиационный, и если с ним сидеть, то можно умереть. Сын учился в четвертом классе, и так получилось, что он один, чернобыльский, был в этом классе. Они все его боялись, называли «светлячком»... «чернобыльским ежиком»... Я испугалась, что у него так быстро кончилось детство.
Надежда Петровна Выговская, переселенка из города Припяти



Сухой молочный порошок, банка сгущёного и концентрированного молока. А в это время их продавали в магазинах... Во всех продуктовых ларьках... Когда люди читали на этикетках, что молоко из Рогачева и не брали его, оно затоваривалось. А потом вдруг появились банки без этикеток. Думаю, причина не в том, что не хватало бумаги — людей обманывали. Обманывало государство. Вся информация стала тайной... Именно в то время, когда коротко живущие элементы давали жесткое излучение, и все «светилось». Мы постоянно писали служебные записки. Постоянно... Но сказать открыто о результатах... Лишиться научной степени, а то и партбилета... (Начинает нервничать).

Была у нас в группе женщина. Радиолог. С ней случилась истерика, когда она увидела детей, которые сидели в песке и играли. Пускали в лужах кораблики. Открыты магазины и, как обычно у нас в деревнях, мануфактура и продукты по соседству: костюмы, платья, а рядом колбаса, маргарин. Лежат свободно, даже не накрытые целлофаном. Берем колбасу, яйца... Делаем замеры: не продукты, а радиоактивные отходы. Сидит молодая женщина на скамейке у дома, кормит ребенка грудью... Проверили грудное молоко — радиоактивное. Чернобыльская мадонна...
Мы спрашивали: как быть, что делать? Нам отвечали: «Проводите замеры. Смотрите телевизор».


Вот ответ на ваш вопрос: почему мы знали и молчали? Почему не вышли на площадь, не кричали? Мы докладывали.. . Я вам говорил, писали служебные записки. А молчали и беспрекословно подчинялись приказам, потому что партийная дисциплина, я — коммунист. Не помню, чтобы кто-нибудь из наших сотрудников испугался за себя лично и отказался от командировки в зону. Не из страха положить партбилет, а из-за веры. Прежде всего — вера, что мы живем красиво и справедливо, и человек у нас выше всего, мера всех вещей. Крушение этой веры потом для многих кончалось инфарктом или самоубийством. Пулей в сердце, как у академика Легасова... Потому что, когда теряешь веру, остаешься без веры, ты уже не участник, а соучастник, у тебя нет оправдания. Я так его понимаю.
Марат Филиппович Коханов, бывший главный инженер Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси

                ***

Кто время мое представление об атомной станции было совершенно идиллическое. В школе, в институте нас учили, что это сказочные «фабрики энергии из ничего», где люди в белых халатах сидят и нажимают кнопки. Чернобыль взорвался на фоне неподготовленного сознания, абсолютной веры в технику. Вдобавок никакой информации. Горы бумаг с грифом «совершенно секретно»: «засекретить сведения об аварии», «засекретить сведения о результатах лечения», «засекретить сведения о степени радиоактивного поражения персонала, участвовавшего в ликвидации...». Гуляли слухи: кто-то в газетах прочел, кто-то где-то слышал, кому-то сказали... Из библиотек исчезла вся смехотворная (как потом оказалось) макулатура, изданная по гражданской обороне.

Откуда-то появилась в городе сумасшедшая. Ходила по базару и говорила: «Я видела эту радиацию. Она синяя-синяя, переливается...». Люди перестали покупать на рынке молоко, творог.
Зоя Даниловна Брук, инспектор охраны природы



Недавно в газетах опубликовали, что в девяносто третьем году только у нас, в Беларуси, женщины сделали двести тысяч абортов. Основная причина — Чернобыль. Мы уже живем с этим страхом... Природа как бы свернулась, ожидая. Выжидая.
Александр Ревалъский, историк

Посреди деревни — красная лужа. Гуси и утки ее обходят.
Мальчишки-солдаты, разутые-раздетые. Лежат в траве. Загорают. «Вставайте, черти, а то — погибнете!» Они — га-га!
Нина Прохоровна Литвина, жена ликвидатора



А я рвался на сам реактор. «Не торопись, — предупреждали меня, — в последний месяц, перед дембелем всех на крышу гонят». Служили мы шесть месяцев. И точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки разные и серьезные разговоры, что вот через крышу пройдем... Ну пусть пять лет после этого протянем... Семь... Десять... Ясное дело... Чаще называлась цифра «пять» почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники. «Добровольцы, шаг вперед!» Вся рота — шаг вперед. Перед командиром — монитор, включает — на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный битум. «Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом квадрате, тут пробьете отверстие». Время — сорок-пятьдесят секунд.
Так и напишите...
В газетах вранье... Сплошное вранье... Нигде не читал, как шили мы себе кольчуги. Рубашки свинцовые. Трусики. Нам выдавали резиновые халаты, напыленные свинцом. Но плавочки мы сами варганили себе свинцовые... За этим делом следили... Ясное дело... В одной деревне нам показали два тайных дома свидания... Все туда наезжали. Мужчины, оторванные от дома, шесть месяцев без женщин, экстремальная ситуация. И девчонки местные гуляли — все равно, плакали, скоро умрем. Плавочки свинцовые надевались поверх штанов... Напишите... Анекдоты травили. Вот, пожалуйста. Американский робот отправили на крышу, пять минут поработал — стоп. Японский робот девять минут поработал — стоп. Русский робот два часа работает. Команда по рации: «Рядовой Иванов, можете спуститься вниз на перекур». Ха-ха!



Если солдат получал больше двадцати пяти рентген, то командира могли посадить за то, что облучил личный состав. Ни у кого больше двадцати пяти рентген... У всех меньше... Понимаете? Но люди мне нравились. Двое заболели, нашелся один, сам сказал: «Давайте я». А он уже один раз на крыше был в этот день. Зауважали. Премия — пятьсот рублей. Другой яму наверху долбил, пора уходить — долбит. Мы ему машем: «Вниз!» А он на колени упал и добивает. Крышу надо было пробить в этом месте, чтобы желоб вставить, мусор спускать. Пока не пробил — не встал. Премия — тысяча рублей. За эти деньги тогда можно было купить два мотоцикла. У него сейчас первая группа инвалидности. Ясное дело... Но за страх платили сразу. И вот он умирает. Сейчас умирает... Страшно мучается... В эти выходные ездил к нему... «Спроси, о чем я мечтают»
Александр Кудрягин, ликвидатор



Монолог об уродце, которого все равно будут любить
Не стесняйтесь... Спрашивайте... О нас уже столько написали, мы привыкли. В другой раз и газету пришлют. Но я не читаю. Кто нас поймет? Надо тут жить...
Моя дочка недавно сказала: «Мама, если я рожу уродца, я все равно буду его любить». Вообразите себе?! Она учится в десятом классе, у нее уже такие мысли. Ее подружки... Они все об этом думают... У наших знакомых родился мальчик... Ждали его, первый ребенок. Красивая молодая пара. А у мальчика рот до ушей, а ушка одного нет... Я не хожу к ним, как раньше. Не в силах... А дочка нет-нет, да и забежит. Ее тянет туда, она то ли приглядывается, то ли примеряется... А я не способна...
Схватила дочку и ринулась в Минск, к сестре... Моя родная сестра нас не пустила в дом, потому что у нее был маленький ребенок, кормила грудью. В страшном сне я такого бы себе не представила! Не сочинила. И мы ночевали на вокзале. Сумасшедшие мысли приходили в голову... Куда нам бежать? Может, лучше покончить с собой, чтобы не мучиться... Это же первые дни... Все представляли себе какие-то страшные болезни. Невообразимые. А я ведь врач. Можно только догадываться, что творилось с другими. .. Слухи всегда ужаснее любой правдивой информации. Любой! Я смотрю на наших детей: куда бы они ни поехали, они чувствуют себя отверженными. Живыми страшилками... Мишенями для насмешек... В пионерском лагере, где моя дочь один год отдыхала, к ней боялись прикоснуться: «Чернобыльский светлячок. Она в темноте светится». Звали вечером во двор, чтобы проверить, светится или не светится? Нет ли у нее нимба над головой...


Пообедаем или боитесь? Отвечайте честно, мы уже не обижаемся. Мы всего перевидели. Ко мне заходил один корреспондент... Вижу: хочет пить. Я несу ему кружку воды, а он достает из сумки свою воду. Минеральную. Ему стыдно... Оправдывается... Разговора у нас, конечно, не получилось, я не могла с ним быть искренней. Я же — не робот и не компьютер. Не железка! Он пьет свою минеральную воду, боится к моей кружке притронуться, а я — положи ему душу на стол... Отдай ему свою душу... (Уже сидим за столом. Обедаем.)
Надежда Афанасьевна Буракова, жительница городского поселка Хойники



                ***

Вчера еду в троллейбусе. Сценка: мальчик не уступил место старику. Тот его увещевает:
— Будешь старый, тебе тоже не уступят.
— А я никогда старым не буду, — отвечает мальчик.
— Почему?
— Мы все скоро умрем.
Вокруг разговоры о смерти. Дети думают о смерти. Но это то, над чем в конце жизни задумываются, а не в начале.


А тут... Произошло что-то незнакомое. Это другой страх. Его не слышно, не видно, ни запаха, ни цвета, а физически и психически мы меняемся. Меняется формула крови, меняется генетический код, меняется пейзаж... И что бы мы ни думали, ни делали... Вот я утром встаю, пью чай. Иду на репетицию к студентам... А это надо мной висит. Как знак. И как вопрос.
Лилия Михайловна Кузменкова, преподаватель Могилевского культпросветучилища, режиссер


                ***

В газетах... На радио и телевидении кричали: правду, правду! На митингах требовали: правду! Плохо, очень плохо... Очень плохо! Мы скоро все умрем! Исчезнет нация! Кому она нужна, такая правда? Когда в Конвент ворвались толпы и требовали казни Робеспьера, разве они были правы? Подчиниться толпе, стать толпой... Мы должны были не допустить паники... Моя работа... Долг... (Молчит) Если я — преступник, то почему моя внучка... Мое дитя... Она тоже больна... Дочь родила ее в ту весну, привезла к нам в Славгород в пеленочках. В коляске. Они приехали через несколько недель после взрыва на станции... Вертолеты летают, военные машины на дорогах... Жена просила: «Надо их отправить к родственникам. Увезти отсюда». Я был первым секретарем райкома партии... Я категорически запретил: «Что люди подумают, если я свою дочь с маленьким ребенком увезу?»
Их же дети здесь остаются». Тех, кто удирал, спасал свою шкуру... Я вызывал их в райком, на бюро: «Ты коммунист или не коммунист?» Люди проверялись.
Если я преступник, то почему я убивал собственного ребенка? (Дальше бессвязно.) Я сам... Она.., В моем доме... (Через какое-то время успокаивается.)


Один штрих... К портрету, так сказать... В первые дни люди испытывали не только страх, но и подъем. Я — человек, у которого отсутствует инстинкт самосохранения. Это нормально, потому что сильно развито чувство долга. Таких тогда было много, не я один... У меня на столе лежали десятки заявлений с просьбой: «Прошу направить в Чернобыль». По зову сердца! Люди готовы были пожертвовать собой, не задумываясь и не требуя ничего взамен. Что бы вы там ни писали, но был он, советский характер. И был он, советский человек. Что бы вы ни писали, как бы лихо ни отрекались... Вам еще жалко будет этого человека... Вспомните о нем...
Приезжали к нам ученые, они спорили до крика. До хрипоты. Подхожу к одному: «Наши дети в радиационном песке копаются!» А он мне в ответ: «Паникеры! Дилетанты! Что вам о радиации известно? Я — ядерщик. Вот произошел атомный взрыв. Через час я ехал к эпицентру на уазике. По расплавленной земле. Что вы панику сеете?» Я им верил. Я вызывал к себе в кабинет людей: «Братцы! Я убегу, вы убежите. Что люди о нас подумают? Скажут, что коммунисты дезертировали?» Если не убеждал словами, чувствами, действовал иначе: «Ты патриот или не патриот? Если нет — клади на стол партбилет. Бросай!» Некоторые бросали...


Мы жили в счастливом обществе. Нам сказали, что мы счастливые, и мы были счастливы. Я был свободный, я даже не мог понять, что кто-то может считать мою свободу не свободой. А теперь нас списала история, нас как бы нет. Я читаю сейчас Солженицына... Я думаю... (Молчит.) У моей внучки лейкемия... За все я заплатил… Дорогой ценой...
Я — человек своего времени... Я — не преступник...
Владимир Матвеевич Иванов, бывший первый секретарь Славгородского райкома партии


                ***

Апрельский теплый дождь... Семь лет я помню этот дождь... Дождинки скатывались, как ртуть. Говорят, что радиация бесцветная? Но лужи стояли зеленые или ярко-желтые. Соседка шепотом сообщила, что по радио «Свобода» передали об аварии на чернобыльской атомной станции. Я не придала этому никакого значения. Абсолютная уверенность, что если бы что-то серьезное, нас бы оповестили. Есть специальная техника, специальная сигнализация, бомбоубежища. Нас предупредят. Мы были в этом уверены! Все учились на курсах гражданской обороны. Я сама там проводила занятия... Принимала экзамены...


Встретили на дороге машину... Грузовая машина шла медленно, как на похоронах... Остановили. За рулем — молодой парень. Спрашиваю: «Тебе, наверное, плохо, что так медленно едешь?» — «Нет, я везу радиоактивную землю». А жара! Пыль! «Ты с ума сошел! Тебе еще жениться, детей растить». — «А где я еще заработаю пятьдесят рублей за одну ездку?» За пятьдесят рублей по тем ценам можно было купить хороший костюм, И о доплатах говорили больше, чем о радиации. О доплатах и каких-то мизерных надбавках... Мизерных с точки зрения цены жизни...
Трагическое и смешное рядом...
А вам рассказывали, что фотографировать возле реактора было строго запрещено? Только по спецразрешению. Забирали фотоаппараты. Перед отъездом солдат, служивших там, обыскивали, как в Афганистане, чтобы, не дай бог, никакого снимка. Никакой улики. У телевизионщиков забирали пленки в кагэбэ. Возвращали засвеченными. Сколько документов уничтожено. Свидетельств. Они потеряны для науки. Для истории. Найти бы тех, кто приказывал это делать...
Как бы они оправдывались? Что придумывали бы?
Ирина Киселева, журналистка


                ***

На нашей земле уже лежали тысячи тонн цезия, йода, свинца, циркония, кадмия, бериллия, бора, неизвестное количество плутония (в ураново-графитовых РБМК чернобыльского варианта нарабатывался оружейный плутоний, из которого изготавливались атомные бомбы) — всего четыреста пятьдесят типов радионуклидов. Их количество было равно тремстам пятидесяти бомбам, сброшенным на Хиросиму, радо было говорить

Какой-то профессор, какие-то физики осмеливаются учить цека? Нет, они не были шайкой бандитов. Скорее всего — заговор невежества и корпоративности. Принцип их жизни, аппаратная выучка — не высовываться. Думаю, был звонок из Кремля... От Горбачева... Мол, вы там, белорусы, не поднимайте паники, Запад и так шумит. А правила игры таковы, что если не угодите вышестоящему начальству, вас не повысят в должности, выделят не ту путевку, дадут не ту дачу... Надо понравиться... Будь мы по-прежнему закрытой системой, за железным занавесом, люди до сих пор бы жили возле самой станции. Засекретили бы! Вспомните: Кыштым, Семипалатинск... Сталинская страна. Все еще сталинская страна...

Но боятся не за людей, а за власть. Страна власти, а не страна людей. Приоритет государства бесспорен. А ценность жизни человеческой сведена к нулю. Находились же способы! Мы предлагали... Без объявлений, без паники... Просто вводить йодные препараты в водоемы, из которых берут питьевую воду, добавлять в молоко. Ну почувствовали бы не тот вкус воды... Не тот вкус молока... В городе держали наготове семьсот килограммов препаратов. Они так и остались на складах... В запасниках. Гнева сверху боялись больше, чем атома. Каждый ждал звонка, приказа, но ничего не предпринимал сам. Страх личной ответственности.

Пашет трактор... Спрашиваю у работника райкома партии, сопровождающего нас:
— Тракторист защищен хотя бы респиратором?
— Нет, они без респираторов работают.
— Что, вам их не завезли?
— Да что вы! Завезли столько, что до двухтысячного года хватит. Но мы не выдаем. А то начнется паника. Все разбегутся! Разъедутся!
— Что вы вытворяете?
— Вам легко, профессор, рассуждать! Вас выгонят с работы, вы другую найдете. А куда я денусь?
Какая власть! Безмерная власть одного человека над другим человеком. Это уже не обман, это война с невинными...
такая физика? Такая наука? Если такой дорогой ценой... Теперь об этом известно. Написали, какими ударными темпами строили чернобыльскую атомную станцию. Строили по-советски. Японцы такие объекты осваивают за двенадцать лет, а у нас — за два-три года. Качество и надежность особого объекта — как у животноводческого комплекса. Птицефабрики! Когда чего-то не хватало, плевали на проект и заменяли тем, что в это время находилось под рукой. Так, крыша машинного зала была залита битумом. Его-то и тушили пожарники. А кто управлял атомной станцией? В руководстве — ни одного физика-ядерщика. Были энергетики, турбинщики, политработники, но ни одного специалиста. Ни одного физика...
Человек придумал технику, к которой еще не готов. Не равен ей. Можно ли ребенку в руки давать пистолет? Мы — безумные дети. Но это — эмоции, я запрещаю себе эмоции...
Василий Борисович Нестеренко, бывший директор Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси



                ***

Работала я инженером на заводе «Химволокно», и у нас там была группа немецких специалистов. Налаживали новое оборудование. Я увидела, как ведут себя другие люди, другой народ... Из другого мира... Когда они узнали об аварии, тут же потребовали, чтобы были врачи, выдали дозиметры, контролировалась еда. Они слушали свое радио, они знали, как надо поступать. Им, конечно, ничего не дали. Тогда они уложили чемоданы и собрались уезжать. Покупайте нам билеты! Отправляйте домой! Мы уезжаем, раз вы не способны обеспечить нашу безопасность. Бастовали, слали телеграммы своему правительству. .. Президенту... Они дрались за своих жен, детей — жили у нас с семьями. За свою жизнь! А мы? Как вели себя мы? Ах, вот какие эти немцы — истерики! Трусы! Меряют радиацию в борще, в котлетах... На улицу лишний раз не выйдут... Потеха! Вот наши мужчины — это мужчины! Русские мужики! Отчаянные! Сражаются с реактором! Не дрожат за свою шкуру! Поднимаются на расплавленную крышу с голыми руками или в брезентовых рукавицах (мы это уже наблюдали по телевизору). А наши дети с флажками идут на демонстрацию! И ветераны войны... Старая гвардия! (Обдумывает.) Но это тоже вид варварства — отсутствие страха за себя. Мы всегда говорим «мы», а не «я»: «мы продемонстрируем советский героизм», «мы покажем советский характер». Всему миру! Но это — я! Я не хочу умирать... Я боюсь...
Наталья Арсеньевна Рослова, председатель Могилевского женского комитета «Дети Чернобыля»



                ДЕТСКИЙ ХОР
Дети от 9-ти до 16 лет

«За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война...
У солдат на плечах висели настоящие автоматы. Они говорили непонятные слова: “дезактивация”, “изотопы”. В дороге приснился сон: произошел взрыв! А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе просыпался, вскакивал... Раздвигал шторы... Смотрел в окно: нет ли в небе этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... “На кошке” дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк. За ней — мальчик и девочка... Это их кошка,.. Мальчик — ничего, а девочка кричала: “Не отдам!” Бегала и кричала: “Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!”
А солдат — с большим целлофановым мешком...»


«Мне — двенадцать лет...
Я все время дома, я — инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боялись со мной сидеть. Дотронуться. А я смотрела на свои руки... На свой портфель и тетрадки... Ничего не поменялось. Почему меня боятся? Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я после этого родилась. А я люблю папу...»



                ОДИНОКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС

Он приехал сразу с лимфоузлами на шее, я их губами почувствовала, они небольшие, но я спросила: «Покажешься врачу?» Успокоил: «Пройдет». — «Как там, в Чернобыле?» — «Обычная работа». Ни бравады, ни паники. Одно выпытала: «Там так же, как и здесь». В столовой, где их кормили, на первом этаже обслуживали рядовых — лапша, консервы, а на втором — у начальства, военных генералов — фрукты, красное вино, минеральная вода. Чистые скатерти. У каждого — дозиметр. А им на всю бригаду ни одного не дали.

Он не хотел идти к врачу: «Я ничего не чувствую. Мне не больно». А лимфоузлы уже стали величиной с куриное яйцо. Силой затолкала в машину и отвезла в поликлинику. Направили к онкологу. Один врач посмотрел, позвал второго: «Тут еще один чернобылец». И они уже его не отпустили. Через неделю сделали операцию: удалили полностью щитовидную железу, гортань и заменили их какими-то трубочками. Да... (Замолкает.) Да... Теперь я знаю, что это тоже было еще счастливое время. Господи!


Мы... Мы едем домой! Мне дали специальный шприц, показали, как им пользоваться. Я должна была кормить его через этот шприц. Всему научилась. Четыре раза в день варила что-нибудь свежее, обязательно свежее, перемалывала это на мясорубке, перетирала на ситечке и потом набирала в шприц. Прокалывала одну из трубок, самую большую, а она шла в желудок... Но он перестал чувствовать запахи, различать. Спрошу: «Вкусно?» Не знает.

Но мы все равно несколько раз еще бегали в кино.
И там целовались. Зависли на такой то-о-о-ненькой ниточке, а нам представлялось, что снова зацепились за жизнь. О Чернобыле старались не говорить. Не вспоминать. Запретная тема... К телефону его не подпускаю. Перехватываю. Ребята его один за другим умирают. Запретная тема... Но как-то утром бужу его, подаю халат, а он не может встать. И сказать ничего не может... Перестал говорить... Глаза большие-большие... Вот когда он испугался... Да... (Снова замолкает.) Оставался у нас еще год... Весь этот год он умирал... С каждым днем ему хуже и хуже, и он же знает, что его ребята умирают...
Мы ведь еще с этим жили... С этим ожиданием... Говорят — Чернобыль, пишут — Чернобыль. Но никто не знает, что это... Все теперь у нас по-другому: рождаемся не такие, умираем не так. Не так, как все. Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля? Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить больше, если бы я его сама родила, на моих глазах превращался... В чудовище... Удалили лимфоузлы, их нет, и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся, увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие — разошлись в разные стороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не он, а кто-то еще оттуда выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся... А я чего боюсь? Мне бы только, чтобы он себя не увидел... Не запомнил таким. Но он начал меня просить, показывать руками, мол, принеси зеркало. Я то на кухню убегу, будто забыла, не слышала, то еще что-нибудь придумаю. Два дня его так обманывала, на третий день пишет мне в тетрадочку большими буквами и с тремя восклицательными знаками: «Дай зеркало!!!» У нас уже была тетрадочка, ручка, карандаш, мы уже таким образом общались, потому что даже шепотом он не мог говорить, даже шепот у него не получался. Полная немота. Я бегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. Опять мне пишет: «Дай зеркало!!!» — и с этими знаками... Принесла ему зеркало, самое маленькое. Глянул, схватился за голову и качается, качается на кровати... Я — к нему, давай уговаривать... «Вот немного поправишься, и мы поедем с тобой куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом и будем там жить, если ты не захочешь в городе, где много людей. Будем жить одни». Я его не обманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой — неважно. Он — и все. Я его не обманывала...


Не вспомню ничего, о чем хотелось бы промолчать. А было все... Я так далеко заглянула, может быть, дальше смерти... (Останавливается.)

Только маме своей ничего не рассказывала, она бы меня не поняла. Осудила. Прокляла. Это же не обычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он еще страшнее. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом... По телу... По лицу... Что-то черное на нем наросло. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. «Ой, — кричу, — опять кровь». С шеи, со щек, с ушей... Во все стороны... Несу холодную воду, кладу примочки — не спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется... Тазик подставлю, из ванной... Струйки ударяются... Как в подойник... Этот звук... Такой мирный и деревенский... Я его и сейчас по ночам слышу... Пока он в сознании, хлопает в ладоши — это у нас условный знак: зови! Вызывай «скорую». Он не хотел умирать... Ему сорок пять лет... Звоню на станцию скорой помощи, а они уже нас знают, ехать не хотят: «Мы ничем не можем помочь вашему мужу». Ну хотя бы укол! Морфий. Сама уколю, научилась, а укол — синяком под кожей, не расходится. Один раз дозвалась, прибыла «скорая»... Молодой врач... Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: «Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?» Я отвечаю: «Да». И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: «Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы». А мой же в сознании, он это слышит... Хорошо еще, что не знает, не догадывается: он уже один из своей бригады остался. Последний. В другой раз медсестру из поликлиники прислали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: «Ой, я не могу!» А я могу? Я все могу! Что мне придумать? Где спасение?
Он кричит... Ему больно... Весь день кричит... Тогда я нашла выход: вливала в него через шприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другие женщины подсказали... С такой же бедой... Придет его мама: «Почему ты отпустила его в Чернобыль? Как ты могла?» А мне и в голову тогда не могло прийти, что надо было не отпустить, а ему, наверное, — что он мог не поехать. Это же было другое время, как военное. И мы были тогда другие. Как-то я у него спросила: «А сейчас не жалеешь, что туда поехал?» Головой крутит — нет. В тетрадочке пишет: «Умру, продашь машину, запасные колеса, а за Толика — это его брат — замуж не выходи». Толику я нравилась...


Самые страшные последние недели... Полчаса писали в поллитровую баночку. Глаз не поднимает. Ему стыдно. «Ну, как ты можешь так думать?!» — целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел, улыбнулся и сказал: «Валюшка!..» Я онемела от счастья... От его голоса...
С работы позвонили: «Мы красную грамоту принесем». Спрашиваю у него: «Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат». Головой крутит: нет-нет! Но они приехали... Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографией Ленина. Взяла ее и думаю: «За что же он умирает? В газетах пишут, что это не только Чернобыль, а коммунизм взорвался. Советская жизнь кончилась. А профиль на красной папке тот же...» Хотели ребята ему какие-то слова хорошие сказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним и ушли. Уже боялся людей... Одну меня не боялся. Но умирает человек один... Я его звала, а он уже глаза не открывал. Только дышал... Когда хоронили, прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, я открывала... Одна женщина упала... А когда-то она его любила, я его к ней ревновала. «Дай последний раз посмотрю». — «Смотри». Я не рассказала, что, когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникам самим нельзя мыть, одевать. По нашим славянским обычаям. Привезли из морга двух санитаров, они попросили водки: «Мы видели, — признались, — все: разбитых, порезанных, трупы детей после пожара... Но такое впервые...» (Затихает.) Он умер и лежал горячий-горячий. К нему нельзя было притронуться... Я остановила в доме часы... Семь утра... И часы наши по сегодняшний день стоят, не заводятся... Мастера вызывала, он руками развел: «Тут не механика и не физика, а метафизика».
— Первые дни... Без него... Спала два дня, не могли добудиться, встану, попью воды, даже не ела, и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно: как это я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в нее посудой. Плакал. Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и смотрел... В нашу тетрадку записал: «Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты не боялась». Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и после смерти «светятся»... Ночью над могилами поднимается свет... Я сама читала, что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и похороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мертвых возле них не кладут. Мертвые мертвых боятся, не говоря о живых. Потому что никто не знает, что такое — Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Он привез из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка... Так этот костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила: «Надо выбросить все его вещи». У нее был страх... А я даже тот его костюм берегла. Преступница! У меня же в доме дети. Дочка и сын... Отвезли за город и закопали... Я много книг прочла, я живу среди книг, но ничего не могут объяснить. Привезли урночку... Не страшно... Я рукой потрогала, а там что-то мелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. До этого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла. Ночью, помню, он — мертвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок... Второй раз увидела этот дымок над ним в крематории... Его душа... Никто ее не видел, а я видела... У меня чувство: еще раз свиделись...



Мы будем ждать с ним вместе. Я буду читать свою чернобыльскую молитву... Он — смотреть на мир детскими глазами...
Валентина Тимофеевна Апанасевич, жена ликвидатора