Гротеск и катарсис у Гоголя

                (От гротеска к катарсису:
                интерпретация С. П. Шевыревым эпизодов с губернским городом N. в поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души»)

        Попыткам изучения и истолкования ярких и выразительных особенностей художественного мира Н. В. Гоголя посвящено огромное количество научно-исследовательских работ. Вполне закономерно, что среди самых разных элементов богатой образной системы его многоплановых произведений некоторые ключевые доминанты привлекли наибольшее внимание литературоведов. Один из крупнейших и авторитетных знатоков гоголевского творчества Ю. В. Манн проницательно назвал классика «городским писателем»: «Вспомним, что второй из его циклов (после “Вечеров на хуторе...”) определен названием города – “Миргород”; что все повести из “Арабесок”, вместе с двумя другими, появившимися позже, фигурируют как петербургские повести...» [1, с. 391]. Указав далее, что хронотоп города присутствовал в гоголевских произведениях на всем протяжении его творческой работы, Манн особое внимание обратил на городской ландшафт вершинного художественного создания Гоголя: «Да и “Мертвые души”, при всей их тематической протяженности, линейности, панорамности, тяготеют внутри себя к определенным центрам – губерния во главе с губернским городом...» [1, с. 391].

        Отмеченная Манном приверженность Гоголя к городскому хронотопу является, конечно же, отнюдь не случайной, отражая важные закономерности построения сложного и богатого художественного мира гоголевской прозы. При этом город становится не просто фоном для разворачивания сюжетных событий, но входит в ткань поэмы на правах активного действующего начала. Таким образом, «городские» эпизоды текста первого тома «Мертвых душ» было бы целесообразно рассмотреть подробнее в аспекте внутренней логики их построения, чтобы выявить те многообразные функциональные роли, которые они, по замыслу Гоголя, призваны были сыграть в художественном пространстве его прославленного создания.

        Знаменательным фактом нельзя не признать того, что высокий удельный вес, выпавший на долю «городских» эпизодов гоголевской поэмы, был отмечен русской критикой еще при первом появлении «Мертвых душ» в печати весной 1842 года. Близкий друг Гоголя, позднее его душеприказчик и публикатор последних произведений (авторской исповеди, «Размышлений о Божественной литургии и целого ряда других образцов духовной прозы), С. П. Шевырев в обстоятельной статье, посвященной подробному разбору «Мертвых душ», проницательно обратил внимание на эту особенность гоголевского творческого метода: «Вся поэма усеяна множеством кратких эпизодов, ярких замет, глубоких взглядов в существенную сторону жизни, из которых видна внутренняя наклонность к сердечной задумчивости и к важному созерцанию жизни человеческой вообще и русской в особенности» [2, с. 354].

        Не ограничиваясь только указанием на эту внутреннюю архитектонику гоголевского текста, тесную связь его композиции со сложным идейным замыслом писателя, Шевырев предпринял попытку специального пристального анализа функциональных параметров тех эпизодов, которые касались губернского города N., и предложил свое обоснование значения городского хронотопа у Гоголя, в чем-то созвучное новейшей концепции Манна.

        Прежде всего Шевырев подчеркнул полную самостоятельность образа губернского города N, выступающего в качестве одного из героев, равноправных с другими действующими персонажами произведения: «Но есть еще лицо, живущее в поэме своею полною, цельною жизнию и созданное комическою фантазиею поэта, которая в этом создании разыгралась вволю и почти отрешилась от существенной жизни: это лицо есть город N.» [2, с. 221].

        Более того, Шевырев убедительно обозначил не очевидную с первого взгляда взаимозависимость между городом N. и образом главного действующего лица поэмы – Чичиковым, который именно в губернском городе обрел простор для реализации своих далеко простиравшихся замыслов. В этом отношении образы города N. и Чичикова образовывали своеобразный ансамбль, каждый из участников которого дополнял и обогащал друг друга новыми смысловыми оттенками: «Для того чтобы привести в исполнение свой поэтический замысел, Чичиков должен был найти особенный город N. и людей к тому способных. Герой и его предприятие привели за собою неизбежно достойное их окружение. <...> В самом деле, если герой пришелся по веку, если его замысел отличается какою-то поэзиею изобретения, то, конечно, он не мог его исполнить в ином городе и с другими лицами, кроме тех, какие изображены чудною мастерскою кистию создателя поэмы» [2 с. 212].   

        Но вместе с тем, как убедительно показал Шевырев, образ города не сводился лишь к функции некоего «компаньона» Чичикова в его ловких сделках, а перерастал в более значимое явление, обретал статус обобщающего символа, включившего в себя многие характерные свойства внутреннего государственного устройства Российской империи 1840-х годов: «В нем вы не найдете ни одного из наших губернских городов, но он сложен из многих данных, которые, будучи подмечены наблюдательностью автора в разных концах России и, прошед через его комический юмор, слились в одно новое, странное целое» [2, с. 221].

        Показывая степень возросшего мастерства Гоголя по сравнению с его более ранними созданиями, Шевырев закономерно указал на параллель, прослеживавшуюся между образом губернского города N. и его предшественника – так же оставшегося анонимным уездного города из «Ревизора». Но, в отличие от арены действия комедии, образ города N. характеризуется более сложной типологией, нисколько не дублирующей персонажный состав драматургического текста, а возводящий всё население губернского центра на новый уровень – нерасторжимого коллективного единства, состоящего из ведущих признаков каждого его обитателя: «В другой раз Гоголь выводит нам такой фантастический русский город: он уж сделал это в “Ревизоре”; здесь также мы почти не видим отдельно ни городничего, ни почтмейстера, ни попечителя богоугодных заведений, ни Бобчинского, ни Добчинского; здесь также целый город слит в одно лицо, которого все эти господа только разные члены: одна и та же уездная бессмыслица, вызванная комическою фантазиею, одушевляет всех, носится над ними и внушает им поступки и слова, одно смешнее другого. Такая же бессмыслица, возведенная только на степень губернской, олицетворяется и действует в городе N.» [2, с. 353].

        В этой типологической модификации прежде уже опробованного образа Шевырев справедливо усматривает наглядное свидетельство происходящего дальнейшего творческого созревания и совершенствования мастерства писателя: «Нельзя не удивиться разнообразию в таланте Гоголя, который в другой раз вывел ту же идею, но не повторился в формах и ни одною чертою не напомнил о городе своего “Ревизора”!» [2, с. 353].

        Придавая особое значение каждой выразительной детали, входящей отдельной частью в общую мозаику образа губернского центра, Шевырев дает развернутую интерпретацию гоголевского города, тщательно прорисовывая его обобщающий «портрет». При этом эпизоды, касающиеся изображения города, рассеянные по разным главам в начале и в конце поэмы, сводятся Шевыревым воедино и располагаются в линейной последовательности. Этот прием монтажа фрагментов-эпизодов, примененный Шевыревым, позволяет добиться более плотного контекстуального (хронотопного, согласно позднейшей терминологии М. М. Бахтина) анализа городского «лица», запечатленного Гоголем: «Постараемся изобразить этот город как одно лицо, соединив вместе все черты его, крупно рассеянные автором. Официальная часть города N. составлена из губернатора, пренежного человека, вышивающего по тюлю, прокурора, человека серьезного и молчаливого, почтмейстера, остряка и философа, председателя палаты – рассудительного, любезного и добродушного человека, полицмейстера – отца и благодетеля, и других чиновников, которые все разделяются на толстых и тоненьких. Неофициальная его часть состоит, во-первых, из просвещенных людей, читающих “Московские ведомости”, Карамзина и проч., далее – тюрюков, байбаков и дам, которые своих мужьев называют ласковыми именами кубышки, толстунчика, пузантика, чернушки, кики и жужу. Из сих последних особенно отличились две: дама просто приятная и дама приятная во всех отношениях» [2, с. 221–222].

        Не менее обстоятельно проводит Шевырев параллели между обитателями города и окружающим их вещественным миром городского и семейного быта. Тем самым духовный склад губернских горожан, как в своеобразном зеркале, наглядно отражается в созданном ими материальном укладе жизни, носящем на себе такую же печать гротесковости: «У города этого есть и сад, где деревья не выше тростника, но в газетах, однако, об нем сказано было по случаю иллюминации, что он состоит из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день... Город разъезжает в своих особенных экипажах, из которых замечательны дребезжалки и колесосвистки. Нравом он предобрый, гостеприимный и самый простодушный; беседы у него носят печать какой-то особенной короткости; все семейственно, все запанибрата и так между собою. В карты ли город играет, у него на всякую масть и на всякую карту есть свои особенные поговорки и выражения. Между собою ли разговаривает, у него ко всякому имени свое присловьицо, которым никто и не обижается. Если хотите иметь понятие о особенном языке этого города, – прислушайтесь к знаменитому рассказу почтмейстера, первого оратора городского, о капитане Копейкине. Все официальные дела городские происходят также в быту семейном: взятки какой-то домашний, исстари принятый обычай, которому никто и не изумляется» [2, с. 222].

        Отдельное место Шевырев отводит разъяснению тех элементов фантастического, которые особенно резко бросались в глаза на общем традиционно бытописательном фоне сюжетного повествования. Саму эту фантастичность городских нравов Шевырев понимал как закономерную проекцию духовного хаоса, царящего в омертвевающих душах обывателей города N.: «Иные обвиняли автора в неверности и за то, что Коробочка из деревни послала доверенность на имя отца протопопа; что Плюшкин дал такую же доверенность из деревни же на имя того самого председателя палаты, который и совершает купчую; что купчие крепости на все мертвые души окончены чудесным образом в один и тот же день. Говорят обвинители, что это неестественно, потому что противузаконно. Мы совершенно согласны в том с обвинителями автора, что оно противузаконно; но как же не видят они, что это всё в нравах того фантастического города, который создан автором, где всё на домашнюю, особенную ногу и семейный быт совершенно осилил быт официальный? При всем том, что этот город не есть ни один из наших известных городов губернских и создан насмешливою, игривою фантазиею поэта, – при всем том город так жив и естественен, что мы понимаем, как только в нем, в не в каком ином городе, Чичиков мог привести в исполнение часть своего необыкновенно отважного замысла» [2, с. 222–223].

        Наряду с описательно-монтажным воссозданием основных параметров города N., Шевырев проводит также и более углубленный анализ целостного образа губернского центра, выявляя уже не только его статические характеристики (в качестве фона сюжетного действия), но и ту «идеологическую» роль, которую город сыграл в формировании особенностей композиции поэмы, постепенно переходящей от эпизодов с преобладанием комической стихии к финалу первого тома «Мертвых душ», окрашенному явственно звучащими минорными интонациями: «...конечно, заразительный хохот пронесся вместе с “Мертвыми душами” по всем пределам России, где только их читали. Но тот не далеко слышит и видит, кто в ярком смехе Гоголя не замечает глубокой затаенной грусти. В “Мертвых душах” особенно часто веселость сменяется задумчивостью и печалью. <...> Да, чем глубже вглядитесь вы в эту поэму, тем важнее предстанет вам ее с виду забавное содержание, – и вы последуете совету, который автор предлагает вам на одной из последних страниц своей поэмы: исчезнет смех, утомивший ста ваши, и глубокая, внутренняя дума смежит их, и оправдаются над вами другие слова автора, сказанные им в другом месте: “Веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда Бог знает, что взбредет в голову”» [2, с. 349].   

        По мнению Шевырева, композиционное решение «Мертвых душ» характеризуется четким параллелизмом смены интонационных доминант авторской речи и последовательного развертывания галереи персонажей произведения: «Взгляните на расстановку характеров: даром ли они выведены в такой перспективе?» [2, с. 352]. Ключевую нагрузку в осуществлении переключения с одной интонационной тональности на другую как раз и несет собирательный образ губернского города.

        Исходным интонационным полюсом выступает, в интерпретации Шевырева, сгущенная до гротеска стихия комизма, сосредоточенная вокруг фигуры Чичикова: «Наконец, представим себе весь город N. Здесь, кажется, уж донельзя разыгрался комический юмор поэта, как будто к концу тома сосредоточив все свои силы. Толки жителей о душах Чичикова и их нравственности, бал у губернатора, появление Ноздрева, приезд Коробочки, сцена двух дам, слухи в городе о мертвых душах, о похищении губернаторской дочки, вздор, тревога, кутерьма, сутолока, весть о новом генерал-губернаторе и съезд у полицмейстера, на котором рассказывается повесть о капитане Копейкине!.. Как не изумиться тому, с какою постепенностью растет комическое действие и как беспрерывно прибывают новые волны в смешливом юморе автора, которому здесь просторное раздолье. Как будто сам демон путаницы и глупости носится над всем городом и всех сливает в одно: здесь, говоря словами Жан-Поля, не один какой-нибудь дурак, не одна какая-нибудь отдельная глупость, но целый мир бессмыслицы, воплощенный в полную городскую массу» [2, с. 352].

        Но уже сама эта напряженная гротескность становится предвестием резкой смены авторской интонации. Реализуется искусно задуманный катарсический эффект разрядки пульсирующего напряжения суеты, и на смену поверхностным и легкомысленным разговорам о мертвых душах внешне неожиданно, но подспудно подготовлено выдвигается глубокая мысль о смерти – как духовной, так и физической, печатью которой отмечены обитатели города N.: «Но и тут даже, где смешное достигло своих крайних пределов, где автор, увлеченный своим юмором, отрешил местами фантазию от существенной жизни и нарушил тем, как мы скажем после, ее характер, – и здесь смех при конце сменяется задумчивостью, когда среди этой праздной суматохи внезапно умирает прокурор и всю тревогу заключают похороны. Невольно опять припоминаются слова автора о том, как в жизни веселое мигом обращается в печальное...» [2, с. 353].

        Именно этот эффект финального катарсиса должен был заставить сознание читателя подняться с элементарного уровня понимания «Мертвых душ» как авантюрного повествования («Похождения Чичикова» – навязанная цензурой первая часть названия гоголевской книги при ее появлении в свет) на предполагаемый автором неизмеримо более высокий уровень этико-философской проблематики, делающий «Мертвые души» действительно поэмой серьезного и даже в чем-то пророческого содержания. По-видимому, этим свойством композиционного построения гоголевского произведения, впервые отмеченного Шевыревым, объясняется известная реакция Пушкина на чтение ему автором первоначального варианта глав поэмы: «Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!”» [3, с. 294].

        Наблюдения Шевырева вполне согласуются с выводами Манна, предложившего во многом аналогичную трактовку одной из ипостасей образа города у Гоголя: «...“вещественный город” в его гротескном выражении и с явной тенденцией к эсхатологии (“Ревизор”, “петербургские повести” и т. д.)...» [1, с. 401]. Как представляется, есть все основания дополнить обоснованную Манном характеристику городской ипостаси образом губернского города N., памятуя о том, что приоритет в именно такой интерпретации этого образа принадлежит литературному критику XIX  века Шевыреву, современнику Гоголя, его другу и идейному единомышленнику.

                Литература

    1.  Манн Ю. В.  Поэтика Гоголя: Вариации к теме. – М.: Coda, 1996. – 474 с.
    2.  Шевырев С. П.  «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Поэма Н. Гоголя // Москвитянин. – 1842. – Ч. IV, № 7. – С. 208–228 (Статья 1-я); 1842. – Ч. IV, № 8. – С. 347–376 (Статья 2-я).
    3.  Гоголь Н. В.  Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. 8. Статьи. – М.: Изд-во АН СССР, 1952. – 468 с.         

         Апрель 2003