Десять лет и один вечер отрывок

      Август в этом году был какой-то серенький: ни жарких дней, ни ярких красок, а к двадцатым числам, казалось, совсем наступила осень. Но именно август Знаменскому пришлось провести в основном на даче: болела Полина Георгиевна, надо было срочно доделать одну из статей Попова, который в сентябре собирался в отпуск к морю.
      Этим летом было особенно неспокойно: на центральных площадях шли бесконечные митинги, шахтеры на Красной площади стучали касками, телевидение с упоением смаковало все новые требования различных стачечных комитетов. Алексей каждый вечер припадал к телевизору, по привычке ночами слушал радио «Свобода». Сосед по  даче уверял, что к Москве стягиваются танки.
     Поздно вечером Алексей вышел в сад покурить и увидел, как на небольшой высоте к Москве летело несколько вертолетов, слышался отдаленный шум моторов — может быть, действительно ползут танки. Нарастало ощущение внутреннего беспокойства, которое не прошло и ночью. Утром он включил телевизор и увидел то, что ожидалось в подсознании и что страшно пугало последствиями.
      За длинным столом сидели человек девять или десять с невзрачным испуганным человеком в центре. У центрального  заметно тряслись руки — оператор-телевизионщик, видимо, не без злорадства, сконцентрировал, правда, лишь на миг, внимание зрителей на этих дрожащих руках. Присмотревшись, Алексей узнал почти всех: очкастый председатель КГБ Крючков, председатель ЦКК с видом вечно обиженного ребенка Пуго и даже министр обороны Язов были здесь. Ба, да это же государственный переворот! Эти бедолаги образовали Государственный комитет по чрезвычайному положению — ГКЧП — для захвата власти и возвращения страны в старое социалистическо-коммунистическое русло, пока генсек отдыхает в Форосе. Надо ехать в Москву, но как быть с полубольной тещей и малолетним сыном? Атмосфера так накалилась, что могут начаться уличные бои, тогда их надо оставлять здесь, где спокойнее. Пока Алексей метался, не в силах решить, как лучше поступить, дверь распахнулась и на террасу буквально влетел Иван Иванович.
      — Алексей, ты слышал? Этот —  мозгляк, пьяница и председатель ГКЧП.  Что они с Горбачевым сделали? Ты куда собираешься? Правильно. Фиг мы им дадим повернуть обратно. Ты что, с ума сошел — тащить Полину Георгиевну и мальца в город? Там может быть неспокойно. Пусть сидят тут. Нет, ты смотрел? Что эти крысы устроили! Но шалишь! У них не пройдет. Едем! Я вчера сюда заскочил за кое-какими бумагами, а как услышал — в Москву! Едем, прорвемся, у меня мандат.
       Но в город было не так просто попасть. Их несколько раз останавливали, но Иван Иванович предъявлял какую-то загадочную бумагу, и они, правда, с задержкой, ехали дальше. На подступах к Москве Алексей наконец увидел БТРы. Казалось, их было очень много, они либо стояли, и танкисты сидели на броне машин, либо медленно вползали в город. Всюду кучковался народ, многие по привычке пытались ехать на работу. Иван Иванович высадил Алексея недалеко от площади Восстания, а сам покатил далее. Было уже около часа, когда Алексей добрался до дома. Он перекусил и опять оказался на улице. Строили баррикады, кое-где стояли БТРы, и прохожие стыдили молоденьких солдат: «Противу народу нельзя», — убеждала пожилая гражданка. Большинство плохо понимало, что надо делать, но уже кто-то более опытный руководил строительством заграждений; вывешивали лозунги: «Не отдадим реформы и перестройку!», призывали идти к Белому дому — там Ельцин. В этом ощущении нереальности прошел день. Хотелось есть, но в морозилке ничего, кроме пельменей, не было. Алексей сварил пельмени, остатки картошки, телевизор он включил, как только вошел в дом, но там было одно «Лебединое озеро». Наконец по приемнику он поймал станцию, где кто-то из политиков, Знаменский не разобрал кто, призывал москвичей на защиту Белого дома и сообщал, что именно там собрались «защитники демократии и свободы в стране». Алексей надел старый прорезиненный плащ, кожаную шляпу и отправился к Белому дому.
       Шел мелкий противный дождь; пару раз ему преграждали дорогу оцепления из солдат и милиционеров; где-то Знаменский уперся в колонну стоявших БТРов, но центр города он знал отлично и дворами и переулками благополучно добрался до места. Здесь было уже много народу, пока беспорядочно толпившегося, переговаривающегося; толпа быстро увеличивалась — из переулков все время кто-то подходил. Стало совсем темно, вдруг пронеслось: «Танки двинулись к Белому дому». Людская масса зашевелилась, и почти сразу появились командующие, организующие это пока еще аморфное скопище; стали достраивать баррикаду: около автобуса, лежащего на боку, свалили еще один автобус, кто-то подтаскивал какие-то щиты.
       К Алексею подошел молоденький военный:
      — Отец, стрелять умеешь? Становись вот в это оцепление, будешь за старшего.
Лейтенантику было лет 18–19, и Алексея поразило его обращение — «отец», и он действительно вдруг почувствовал себя представителем старшего поколения, ответственным за то, как будут развиваться события и чем кончится это народное стояние в центре Москвы под хмурым ночным небом. Знаменский засуетился, стал выравнивать людскую цепочку; из оружия у них было несколько винтовок и пара охотничьих ружей. Пронесся слух, что танки двигаются по Калининскому и уже есть жертвы, говорили чуть ли не о десятках погибших под гусеницами БТРов. Все зашевелились, оцепление само стало выравниваться; кто-то раздобыл ящики, решили развести костер, чтобы лучше видеть подходы к Дому правительства. Потом прошел слух, что где-то на крышах соседних высоких домов сидят снайперы, которые будут стрелять по защитникам Белого дома. Разожгли один костер, стали видны лица, многие нервно курили. Знаменскому показалось, что в основной массе это совсем молодые люди, и ему стало страшно — если на них двинутся танки, будет кровавое месиво. Стоящие в оцеплении тихо переговаривались, строили различные предположения: где все-таки Горбачев, может быть, его уже нет в живых, кто там с Ельциным, неужели армия против народа и будет слушать этого изменника Язова? Внезапно над их головами пролетели два вертолета, очень низко; было такое впечатление, что они чуть ли не задевают шпиль на крыше здания. В это время на балконе Белого дома появилась группа людей во главе с Ельциным. В свете нескольких прожекторов он выглядел очень колоритно; говорил, обращаясь к собравшимся, ярко, по-деловому, рубя воздух сжатой в кулак рукой; призывал держаться, «стоять за перестройку против этих отщепенцев», желающих повернуть страну на старые рельсы. Толпа скандировала: «Ельцин! Ельцин!»
      Потом опять поползли слухи. Кто-то по маленькому приемничку поймал «Эхо Москвы», сообщили, что есть погибшие, но тут передача внезапно оборвалась. Возбуждение держало людей на ногах, но к середине ночи из-за отсутствия реальных событий стала ощущаться усталость. Алексей присел на сваленные ящики, закурил.
      — Разрешите прикурить, — кто-то в сером плаще потянулся к нему.
Алексей щелкнул зажигалкой и увидел, что это Поярков.
      — Алеша! Я не сомневался, что ты тоже тут, — обрадовался тот. — Как тебе все это? Наконец-то всколыхнулась наша общественность. — У Пояркова блестели глаза.
      В это время опять стали восстанавливать оцепление, пронеслось: «Танки!»
      — Если все кончится без крови, увидимся, — крикнул Поярков и нырнул в темноту.
      Все построились, но время шло, а ничего не происходило; пролетели в обратном направлении те же два вертолета, а через час людская масса снова пришла в движение, но теперь всех охватило радостное возбуждение: «Танки на нашей стороне!» Какой-то генерал Лебедь отказался их направить против защитников Белого дома, и вообще: «Мы победили!» Опять выступал Ельцин, чуть-чуть посерело небо, а еще через час решили, что можно расходиться: отстояли!
      Алексей отыскал Пояркова, тот о чем-то спорил с заросшим верзилой в полинялой ветровке.
      — Поехали ко мне, — предложил Знаменский, — как будто все кончилось. Говорят, члены ГКЧП арестованы. У меня никого, все на даче. Примем душ, а потом посидим, отметим победу. Правда, есть только немного выпить, из еды одни пельмени.
     — Ладно, пельмени тоже еда, — махнул рукой Поярков, — в восемь открывается гастроном, купим чего-нибудь.
    Они шли по пустынным улицам, и эта пустота казалась странной после бурной ночи, даже БТРы куда-то подевались, только обрывки газет, разломанные ящики, какие-то пакеты — вот все, что оставило всколыхнувшееся людское море.

    Через пару часов они, освеженные, уже сидели за кухонным столом, где кроме остатков все тех же пельменей стояли тарелка с помидорами и огурцами, открытая банка сайры и   почти целый лаваш — все это Поярков умудрился где-то раздобыть, пока Алексей смывал грязь и усталость прошлой ночи. Сам Юрий Васильевич в синей пижамной куртке Алексея был картинно хорош: глянцево блестели еще влажные волосы, голубоватые белки глаз были особенно ярки для смуглого лица, кожа была свежей и теплой, как после глубокого освежающего сна; даже дешевая вельветовая куртка казалась бархатной кофтой художника.
    — Выпьем, брат Алеша. Такая ночь сегодня. Крышка всему этому хренову социализму с человеческим лицом, всем этим коммунистическим мифам. — Поярков играл глазами .
    — Ну, еще не известно, как повернет, но надеюсь, что прямо к старому возврата не будет, — усомнился Алексей.
    — Нет, я уверен, что со всей этой социалистическо-коммунистической дребеденью в нашей стране покончено in perpetuum, или, во всяком случае, лет на двадцать — тридцать точно, пока не народится новое поколение, не знающее о всех прелестях великого учения наших вождей.
    — Интересно, что все-таки с Горбачевым. Жив ли? Я включу приемник, послушаем, как там.
    — Знаешь, я не исключаю, что наш милейший Михаил Сергеевич, испугавшись начатого, знал или догадывался о происходящем и решил отсидеться в Форосе, пока тут развернут телегу задом наперед. — Юра разлил остатки водки. — Я почти уверен, что он жив и здоров. Впрочем, дай ему бог всякого благополучия, но он уже не главный. Ельцин теперь первая фигура.
    — Нет, заслуга Горбачева большая — он начал.
    — Э, брат Алеша! Начали они почему? Экономика заставила. В век компьютерных технологий, сетевых связей между организациями, людьми, странами, в мире, где начинает править бал интенсивный обмен информацией, нормальное существование такой закрытой страны, как СССР, не-воз-мож-но. Понимаешь, сейчас не армии, даже не ракеты — их количество можно умножить, — а владение информацией, скорость ее обмена, накопления определяют могущество страны. Нам нужна информационная технологическая революция, иначе мы скатимся даже не в трехразрядные страны, а на уровень какой-нибудь Замбии или Нигерии.
    — Значит, правы наши великие учителя. Кто там сказал «бытие определяет сознание»?
    — Это пустой силлогизм. Наши вожди, ничего не скажешь, умели придумывать и бросать в толпу удивительно точные, бьющие в самое уязвимое, в самое темное людское нутро лозунги. Как греет душу какой-нибудь ткачихи из Тмутаракани, когда она поднимает руку или опускает бюллетень, воображая, что это что-то решает. Как же: каждая кухарка может управлять государством. А впрочем, что об этом, тут все ясно. А ты вообще думал, что такое «бытие»?
     — Бытие? Самое что ни есть материальное существование.
     — Я думал над этим. Дай-ка мне тоже сигаретку. Так вот, бытие — это, конечно, материальная система, но обязательно хранящая и накапливающая информацию о собственном существовании. Опять на первое место выдвигается информация. Изменение накопленного уровня информации во всем мире и привело нас к перестройке.
     — Подожди-ка. Ты что, предрекаешь полный крах нашей социальной системы? Но в ней тоже было нечто хорошее, например  в социальном плане. А потом, мне поляки порассказали о прелестях перехода от социализма к капитализму.
    — Да, всякие ломки, переходы — они болезненны, а синтез всего лучшего в социализме и капитализме, о котором говорит Сахаров, — утопичен или, во всяком случае, требует очень тонкой, умной и правильной дозировки, чего у нас не умеют. Слушай, у тебя есть еще горячительное? Нет? Давай я спущусь в гастроном, уже пол-одиннадцатого, а ты послушай радио.
    В этот день они хорошо выпили и поговорили, а потом завалились спать у Знаменского.