1619. Хорошо жить на Востоке!

       После блистательной победы над османской Турцией ничто не могло огорчить шаха Персии. Даже такое маленькое облачко досады, как русское посольство. Послы трепыхались надоедливыми просьбами, заслоняя яркое солнце его славы,  лишая шаха радости жизни. Московия, огромная, но бессильная, с убогим выбором товаров, не интересных его стране и ему лично – такой партнёр Персии не нужен!
       Тем обиднее было узнавать о мелких притеснениях в пограничной Астрахани. Обида вырвалась в словах шаха: «Пыльное (то есть пустячное) дело птица ястреб. А мне то дорого ли? Мне не только ястреб, но и царский подарок – кречеты недороги… я из них велю вырвать по перу да всех пущу и пусть летят!»
       И амикошонствуя, Аббас неоднократно поднимал свою чашу, театрально вздымая к небу глаза, с пафосом объявлял, что он де «учинился в сердечной и крепкой дружбе и любви  и в ссылке мимо всех государей».

       Славы много не бывает. Подвыпив изрядно, он предложил послу Чичерину отправить к «крымскому царю» своего взятого «на бою» в Серабской долине пленника - крымчанина Мурза-бека с «словесным приказом» (!), чтобы Джанибек Гирей со своими ратными людьми пошел на литовского короля, недруга русского царя, «и воевал Литовскую землю без выхода». В отуманенной голове шаха сложился совершенно замечательный план тройственного военного союза Персии, Русского государства и Крымского ханства. Разгоряченный вином он вскричал:

       -И станем … три нас стояти на недруга съедно́во (воедино)! И как мы трое будем в дружбе и в братстве и в любви, и против нас недруги наши не будут стоять. И он (литовский король) в Польше от нас не усидит.

       Ошарашенный посол Чичерин, держа полную чашу, зная о замирении с «крулем польским, литовским и иных», кривил душой, и дипломатично отказывался от помощи «воинскими людьми», нудно тянул свое:

       -Ве́домо тебе шах Аббас, что Российское государство огромно и многолюдно, только ныне за грех  ото многие ро́зни и междоусобья… и от войны ратные ж люди пооскудели, а государева казна, несчетная в прежние времена, в безгосударное время по вине короля Жигимонта разорена. Поэтому пожаловать ратных людей нечем. И как ты, Аббасово величество, денежную казну на вспоможение пошлешь, мы, чаю, с недругом, с Жигимонтом-королем польским, сами вскоре управимся.

       И стал просить отпустить посольство на родину. После таких слов хозяин дворца заскучал, от прямого обещания займа уклонился и, завершив застолье, бесцеремонно повелел Чичерину с Тюхиным возвратиться к себе на подворье. И сам отправился отдыхать. Очередные переговоры с шахом закончились безрезультатно.

       Чичерин темнее мокрого сапога был, шипел на помощников да грозился невесть кому. Знал, что ему ответ держать перед посольской избой и государем за свою нерасторопность в главном деле «великого посольства» - получить «казну от кызылбашского царя». А если исполнить просьбу шахову, и дать согласие поставить (а то было обещано еще при царе Фёдоре и Годуновым тоже) военные городки на Койсу, Сунже и Тарках – вот когда русская кровь на Кавказе широкой волной потечет(и это будет век спустя, когда закавказские княжества под царскую руку попросятся).

       Только тем день этот не закончился. В полчаса ночи шах пригласил «ехати к нему шаховы потехи видети». На веселие приглашены были девять человек: Чичерин, Тюхин, племянники Барятинского и Чичерина, сын Тюхина, два сокольника, переводчик и толмач. А верховых лошадей к посольскому дому были присланы только восемь. На девятом сидел пристав. С трудом поднимая отяжеленные «веселием» веки, он что-то невнятно бормотал о позднем часе и клевал носом. Большего от него добиться не смогли. И, чертыхаясь и обнадёживаясь на шахово просветление ума, отправились на встречу. Без тюхинского сына – молод еще по ночам шляться!

       Шах с послом испанским скучал на коврах перед базарной лавкой, ел и пил вино. Он был уже в приподнятом настроении, усадил гостей «недалече от себя» и предложил им вина. Выпив с ними «за здоровье брата своего, великого государя вашего», и ответную чашу за его Аббасово Величество, повел их по безлюдным рядам торговым. Хозяева лавок владыке сладко улыбались, а его гостям показывали товары всякие: бархаты, атласы, камки, одежда и посуда, овощи и пряности. Кругом по требованию Аббаса горели фонари, мерзко тянуло от них гарью «земляного масла» (нефти). Тут же, обратили внимание послы, что «в лавках по тем же  полкам насыпано деньги обасы  тысяч по пяти, шести и более» (один аббаси приблизительно равен гривеннику!). 

       А потом шах «учал тешитца: велел перед собой робятом метаться метальником» (воздушные жонглеры, акробаты, фокусники). «И гулял шах часа с три. И по многим лавкам ходятчи, шарап пил и напился пьян. И вышел из лавок на Мойдан, сел на лошедь и поехал к себе на двор».

       Наутро послы получили известие, что шах нездоров, уехал в свою летнюю резиденцию в горах, и принять послов не сможет.

       Прошло дней двадцать или более того. Аббас воротился в Исфахан и вновь пригласил послов «тешиться». При встрече спросил о здоровье и пригласил смотреть бой баранов. «…и бораны многие бились, да после того велел спускать быков бойцов же, и быки бились». Во время турнира шах угощал своих гостей вином, ягодами и фруктами. И посидев еще с час, шах спустился вниз, сорвал с младшего своего сына, чалму, улегся на ковре, подложил чалму под голову и уснул. Пока он спал, назир-и-буютат (дворцовый воевода) Муртаза Али Кули хан Гилянский развлекал гостей рассказами про любимые развлечения шаха и как «при нем по всем дворам, по рядам и лавкам, и по мечетям фонари многие зажигают, а шах всю ночь напролёт тешится, пьёт и всех жалует». Остальные приближенные веселились по углам, играли в кости, не решаясь без ведома шаха вступать в беседу или покинуть место «потехи».

       Поздно ночью послы в сопровождении пристава вернулись к себе на подворье, а на следующий день шах, по обыкновению, якобы занемог и из своего дворца не показывался. Отпускная аудиенция откладывалась.

       Страдать и мучиться неизвестностью Тюхин не собирался. Только хотелось найти объяснение тем событиям, что принуждают посольскую команду сидеть в одном городе и ждать. Все слова сказаны – только решения не объявлены. Их посольские обязанности исполнены, а результата нет. А их ждет государь с отчётом. И ждать – значит терять инициативу. А как убедить, чем принудить его Аббасово величество? Сейчас, после разгрома турецких войск в Серабской долине, османы непременно и, вновь и вновь вожделенно оглядывают южные пределы Руси. И по всему «докончанье» с шахом откладывается. И что? Посольскому приказу следует договариваться с Турцией, как к тому призывал Аббас, беря ее в союзники, против Польши? Тогда и деулинское перемирие окрепнет в долгий мир? За внешним спокойствием, неторопливым, по-азиатски вкрадчивым течением неясных событий, проглядывает какая-то недоговоренность.

       Длинными узкими улочками дьяк тащился к главной площади, на базар. Михайлу тянуло туда, где можно почерпнуть сведения (вряд ли правдивые и достоверные), что ходили  среди простых жителей столицы сефевидского Ирана. В баню. Да, и язык местный он уже понимать стал.
 
       Навстречу, как обычно, брели надоедливые толпы нищих и попрошаек, разносчиков и продавал ненужных вещей, старьёвщиков и торговцев, фокусников и дервишей. Серые стены домов пятнались съёжившимися фигурами, закутанными в чадуры, женщин. Тут же двигались на базар гружёные караваны. Все шумело, стонало, ревело, распугивало зевак криками и ударами плетей. Приходилось не заглядываться по сторонам, смотреть не только вперед, но и назад, иначе вереницы верблюдов и ишаков непременно собьют с ног. Погонщики - народ весьма бесцеремонный, как и их скотина. Весь день майдан переполнен лежащими верблюдами, тут же стоят ишаки и груженые какими-то неопрятными мешками, телеги, повозки, тачки, носилки.

       Улицы города узкие - два всадника с трудом разойдутся. От центральной площади тянутся они к окраинам, причудливо сплетаясь, извиваясь - восточный узор прихотливого художника, орнамент ежедневно читаемый жителями. Собственно не улицы, а так, переулки, заваленные мусором. Упитанные собачки старательно метят кучи гниющих на солнце отбросов и оставляют их крысам. К ночи под контроль псов перейдёт базарная площадь. Здесь, на опустевшем и молчаливом майдане, непременно останется павший верблюд или лошадь. И горе тому, кто по неведению попытается помешать их пиршеству.

       А утром уборщикам остается оттащить в сторону остов с перегрызенными ребрами и обрывками шкуры. Иногда пиршество может продолжаться и на следующий день – пригодные остатки падали будут привлекать естественных санитаров, пока не останутся только кости.

       В неосвещенных кварталах уснувшего города на ночной промысел выйдут иные «санитары» - миршабы со своими помощниками. Если они поймают вора, то по наступлению дня доложат о том даруге (городскому голове). В поощрении миршабы не нуждаются и какого-либо жалования им не полагается. Просто одну треть похищенного, они заберут себе. Так положено по обычаю. Остальное оставят на усмотрение диванбегия. Диванбегия же по обычаю тоже забирает одну треть. Остаток должно вернуть потерпевшему. А вот если миршаб упустит вора, то возместит убыток из своих доходов, добытых ранее.

       А убирать скопившийся на улицах мусор некому. И удалять грязь, прилипшую к пяткам, жителям придётся перед намазом. Для того у многих во дворе устроен каменный бассейн, нередко испускающий зловоние (в нем и стирают, и моют посуду).

       В бане Михайлу ожидал его новый (старый! – считай, пятнадцать лет прошло с того памятного времени) знакомец, что прошёл через плен крымский, черкесский. А из тарковского шамхальства проданный кизылбашскому хану. Он полоняник русский.
       Полон, то исстари сложившаяся практика в граничных странах. Но одно дело военнопленные - конфликты чаще завершались обменом и выкупом пленников. Иное – ясыри в результате набега или перепродажи – это ходовой товар. И в Астрахани, и в Казани, в Касимове, в Воронеже можно было за сходную цену приобрести мужчину, женщину, ребенка. Здоровые мужчины ценились дороже лошади – до двадцати-тридцати рублей против трех-восьми. Конечно, за ахалтекинца туркменского, за скакуна, царской конюшни достойного,  могли просить и сто.

       Ясырь для хозяина хорошее приобретение. Не только для работы (мужчины и женщина), и не только для услады. Если сберечь смог. Недаром послы шахские особо оговаривали в условиях «любительных», и получали неизменно разрешение от царя на покупку полоняников по пути домой: в Муроме, Касимове, Нижнем и Казани. Но в ограниченном количестве. Так шахским послам Каю Салтану и Булат-беку в 1618 году было дозволено «дорогой купить немецкого, литовского и крымского полону – робят и девок: на шаха 20 человек, на двох послом по три человека». Но было и ограничение: чтобы «ни татарове, ни русские люди – нихто русских людей и полону крещеново (то есть православных) не продавали».

       Банщик Миргаяз, в христианстве Роман, из-за спорных «рыбных ловель» сцепился с десятильниками Паисева монастыря, что в полутора верстах от Галича, ровно плесневелая горбушка на южном берегу озера Глухова притаился. Спор тот историю уж полувековую имел. Еще во времена царя Ивана (Грозного) монастыри и обители, что вокруг озера обосновались, защищались царскими «тарханными» (то есть освобождающими от поборов)  грамотами.

       А позднее жалована была подтвердительная тарханно-проезжая грамота царя Фёдора на рыбную ловлю, «на конское пятно» и на иные монастырские вотчины. И те угодья получил для надобностей настоятель монастыря Исайя. Многие монастыри воспользовались тогда смертью грозного царя, слали своих гонцов с подарками и подношениями обильными. И получали подтверждение у преемника на прежние привилегии. В числе таких был и Успенский Паисьев монастырь.

       А в 1606 году настоятель Паисьевой обители был уже ветхий старик, редко покидающий свою келью. За великую честь монахи и прихожане почитали посещение его норы в полуподвале общежития. Здесь сквозь мутное оконце, затянутое растрескавшейся от старости слюдой, редкой радостью для гостей был свет дневной. Даже молодое весеннее солнце, казалось, забыло свою божью обязанность светить человеку.

       Исайя поутру тихим голосом звал к себе служку, тот вносил кружку колодезной воды, а белее ничего уже старец и не вкушал. Тих был, и исполнен благонравием. И также тихо сплел свою прочную неразрывную сеть, что стягивает и вяжет по рукам и ногам всю округу, всех, кто может быть ему полезен.

       Но была еще и третья сила, чье лицо никак не проявлялось, но подспудно управляла обеими. То был князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, который имел  на Костромских землях обширные владения (на его средства и строились каменные храмы).

       В ту же оплеть и попал Борис Михайлович, князь Лыков-Оболенский, бывший кравчим при дворе Лжедмитрия и пожалованный «цариком» за заслуги в боярство. Местный помещик, он как темный паук тоже плел свои интриги и готов бал спорить с церковными десятильниками. А повод тому был. И Лыкову хотелось иметь раздольные берега и воды озер и рек в своём управлении. Но прямо противоречить с владыкой не рисковал. Хорошо знал, чем такие тяжбы могут оканчиваться. Получив приглашение посетить обитель, поспешил Лыков, и подношения не забыл взять по силам.

       Сурово глядели из проваленных глазниц красные, сочащиеся гнилыми слезами, очи архимандрита Галицкого, изрядно прознавшего о связях князя с посадскими людьми города Галича. Но речь повел тихую и скорбью о мирских житиях исполненную:

       -Слышно мне из многих прохожих и людей богобоязненных, что у престола московского прижились много непотребные люди. И нам то горько знать и слышать и сил на исправление паствы заблудшей не иметь.

       -На все воля Божия, - смиренно пробормотал князь Борис, невольно отстраняясь от заплесневелого угла, сам судорожно соображая, к чему клонит свою речь владыка. И что к подаркам и подношениям холодно отнёсся Исайя, небрежно отмахнул в сторону, не поглядел, не поинтересовался, тоже ему знак был.

       -Не хочу тебе, князь, о своих бедах и заботах говорить. И сам все знать должен. В твоей воле Галицкий уезд. В твоей воле, а воли много ты дал людям посадским. И то они, твою слабость чуют, и корысти своей ради, непотребство разводят.

       Голос митрополита окреп, как скрипучее железо по стеклу, тянул, заматывал паутиной. Из дальнейшей беседы непонятливому боярину Лыкову стало ясно, что ждёт от него Исайя прямой помощи против посадских города Галича, кои не хотят добром уступить и подчиниться. И ловли рыбные и покосы на пожнях приозерных не уступают. А возражения Бориса, что не в его власти посад, и что для того должен вмешаться воевода еще больше взъярили владыку. В крик перешёл, от него никак не ожидаемый. Даже служки из причта под лавками попрятались, опасаясь попасть под руку горячую и бестрепетную.

       А потребовал владыка от князя невозможного – найти зачинщика, в батоги и в плети всех смутьянов взять. А пущих – в тюрьму к нему, что в монастырской яме устроена, переловивши до исправления посадить!

       -И потому я к тебе обращаюсь, что боярство ты получил из рук государя нашего Димитрея Ивановича, и женат ты на сестре митрополита Ростовского Феодора Никитича Романова, призванного к государю богомольцем пастырствовати и патриархом российским служити!

       Только такой конфликт силой опасно было гасить в голодные годы Смуты великой. Посадские жители с Романом, их предводителем, ломали изгороди, рвали сети чужие, угрожали монахам насилием: «Ни де им от галичан от посадцких людей, … от великих обид и от насилства жити не мочно, потому что они наших грамот не слушают» - взвыл к Москве архимандрит Исайя с братьею. И обратные грамоты и увещевания были и от приказных Лжедмитрия и от царя Василия, что после «царика» на престол московский сел. Тогда же послан был разбираться с тем делом подьячий Михайла Тюхин да «писчик» Иван Биркин. По просьбе боярина Лыкова были посланы.

       Это было первое и весьма серьезное испытание для начинающего приказную деятельность молодого Михайлы. Подьячий родом из крестьян Эстляндии, где уже в 1598 году в исторических источниках указан посадский крестьянин Михаил Тюхин в г. Юрьеве (Тарту). Крестьянское воспитание и неопытность привела его к опрометчивому решению выступить против архиепискупских десятильников. Он принял сторону, близких ему по духу, посадских (и боярина не забыл). И это было поставлено ему в вину.

       1606 г. августа 31-го дня поступила в Галич указная с прочетом грамота царя Василия Ивановича воеводам Федору Чередову и Сильвестру Сытину о возвращении архимандриту Успенского-Паисева. монастыря Исайе пожень и рыбных ловель близ Галича, ошибочно отданных галичским посадским людям дозорщиками Иваном Петровичем Биркиным и подьячим Михаилом Тюхиным, (а позже с подтверждением от царя Михаила Федоровича в 1614г. января 25, для архиепископа Боголепа, пришедшего на смену почившему Исайе).

       Проиграли тогда дело галичане. В поддержку Исайи выступили игумены Фроловской пустыни, что в тут же в 2-х верстах находилась. И насельники Новозаозёрского монастыря Святого Авраамия, расположенного на северном берегу озера Глухова тоже присоединились. И мнихи Никольской Унорожской обители с их пастырем, что близ устья реки Ноли, где она впадает в реку Вексу в стороне не остались. Все в царской казне отметились значимо. А у царя Василия великая нужда была в средствах…

       И все бы припомнили десятильники монастырские заводчику смуты и вору, но бежал Роман в Малороссию. Казаки же, ребята ушлые, недолго думая продали «мужика» ногаям, затем был черкесский плен, а после перепродали его в Шемаху. За двенадцать лет он обасурманился, то есть принял ислам.
_______________________________________________________

       Дверь в баню расписана разнообразными диковинными животными и чудовищами, а при ней стоял совершенно голый мужчина. Кроме черной бороды, на привратнике (он же охранник) была только целомудренная, но никого не обманывающая, повязка, прикрывающая то место, где на греческих статуях обычно находится фиговый лист. Стоял неподвижно, только оливковые глаза, обрамленные густыми бровями вразлет, бешено вращались в желто-чёрных впадинах, провожая спешащих мимо этого заведения людей. Горделивая посадка головы, исполненная строптивости фигура, да время от времени задранная верхняя губа обнажала крепкие десны, из которых торчали кривые зубки. Эдакий клыкастый Ахримэн* со стопами и кистями, окрашенными хной и басмой. Вот он сейчас, как верблюд, плюнет, и неосторожный прохожий излечится слоем нечистой слюны от своей самоуверенности и глупости. На самом деле, зазывала, вкупе с искусными изображениями на двери, преследовал своей целью привлечь посетителей. И отпугивать  и отгонять чертей, духов и дьявола, оберегая правоверных от «шайтана, худого глаза и нечистого дела».

*переводе с древнеиранского языка имя Ахримэн означает “враг души”. Оно символизирует силу зла и тьмы, которая пытается победить свет и добро.

       Туда вниз, где расположены залы для клиентов, вела узкая лестница. Уже на подходе в первую комнату Михайле в нос ударил смрадный дух - смесь дыма, гари масла и горелой табачной пыли кальяна, свежего кофе и нечистых тел, пота и гула голосов из самого нижнего отделения. Под редкими круглыми окошечками, прорезанными в каменном куполе, в серой полутьме копошились люди. На нижнем ярусе человеческие тела расположились прямо на горячем полу, иные на каменных рядах вдоль стены. Воду в глиняные мисы набирали из бассейна - обширной емкости, расположенной в центре. И никого не смущало, что в бассейне плескались и нежились более обеспеченные клиенты.

       На втором ярусе посетители отдыхали, сидя на пятках, или лежали на кушетках. Тут же банщики с бесстрастными выражениями топтались на спине у кого-нибудь или изо всей силы растирали и выворачивали конечности несчастных так, что их суставы хрустели. Необычный способ массажа нужно испытать, и тогда, после такой ломки опытным банщиком, можно понять наслаждение, получаемое от персидской бани. Тело будто стремится воспарить, каждый суставчик в истоме и требует покоя, кожа блестит бусинками пота, а мышцы приятно горят. И клиент невольно склоняется отдаться иным удовольствиям – фрукты, кофе, кальян, мальчики, опиум, беседа. Иные же скрывались в таинственных проёмах, занавешенных толстыми коврами. За теми коврами их ожидали изящные бачи́-бази́ - мальчики, с красиво подведенными глазами, в скромных одеждах, которые подчеркивали их стройные, слегка женственные фигурки. Стигмы их профессии проявлялись в одеянии, в танцующей походке, подчеркивались зовущими жестами, в жеманном тембре голоса.

       В галерее вдоль каменного купола под окнами, кроме массажиста и клиента, распластанного на какой-то неопрятной подстилке, вдоль стены сидели слушатели. Банщик, худой и жилистый человек, с обмотанной вокруг бедер простынкой, выгибал и выламывал лежащему под ним человеку конечности.

       Разговор велся вокруг того, как шах Аббас во всех городах «тешится» и как «при нем по всем двором, и в рядех по лавкам, и по мечетям чиряки (фонари) многие зажигают, а шах де во всю ночь сидит тешитца, пьет и [всех] серебром да золотом жалует». А вкруг него жены его и самые ближние люди.

       Очередной «страдалец», по его словам, трудился на базаре, и был свидетелем многих событий:

       -Только истинная «опора мощной державы» - высокостепенные курчибашии не афишируют свое положение при дворе. Именно они, настоящие воины, незаметные и незаменимые в своих скромных (подаренных самим Аббасом!) халатах, определяют судьбу всех жителей благорасточающего государства: от скромных и неприхотливых пахарей бескрайних владений на востоке и на западе до наследников учености пророков. Они заступники, что по воле шаха, водружают знамя великодушия. Они же и палачи, не знающие пощады потомки древних кочевых кизылбашских племен устажлу, шамлу, мевшалу, фейли, коюнлу, бахтиары и каджары, марашилу и множество иных.  То есть  прочные основы надёжного двора, цитадели восточного и западного мира. И поверенные многих тайн двора и своего повелителя. За ними последнее и решающе слово!

       Истязаемый прерывал свой панегирик стонами то ли боли, то ли удовольствия, слышался явный хруст выворачиваемых суставов. Но продолжал свой рассказ, а окружение внимало:

       -Когда личный конь осёдлан и наготове, и шах собрался садиться верхом стременной - курчи-йи рикаб - уже подле коня. У него особая привилегия - он придерживает одной рукой стремя, другой подсаживал повелителя. Кроме курчи стремени плотной толпой шаха окружают курчии оружия и снаряжения. Они должны всегда иметь при себе полный комплект и быть наготове. Первый, и самый доверенный, приближенный к Его Величеству -курчи сабли.

       У славного Его Величества личная сабля украшена алмазами и золотым тиснение. Но то для парадов и торжественных выходов. Эта сабля имеет надпись на арабском языке, насеченную золотом: "Будь силен в бою'' и" Нет бога кроме Аллаха, нет меча кроме Зульфикара".

       Рассказчик горделиво поднял голову, оглядел слушателей и, удовлетворенный произведенным впечатлением, продолжил:

       -Если же враг близко и схватка неизбежна, Единственная Опора Державы  берет в руки надежный и проверенный клинок из дамасской стали  османского происхождения, доставшийся ему от его деда - шаха Тахмаспа I Сефеви. Да, эта сабля не блистает золотой чеканкой и алмазным навершием. Но, то многажды проверенное в боях оружие. Безотказное и беспощадное. Приводящее в трепет врага, вселяющее страх и непереносимый ужас на всех, кто хоть раз имел с этим клинком дело. Как и с шахиншахом Аббасом Великим.

       Выразительность рассказа рисовало слушателям образы и сцены торжественного выезда шаха. Вот полились бравурные звуки с надвратного балкона, застучали барабаны. С правой стороны от коня, на расстоянии вытянутой руки расположился верный курчи колчанов и стрел. На его ремне ниже бедра свисает саадак Повелителя, выполненный из кожи и украшенный шитьем серебряными и золотыми нитями. В центре колчана в фигурном клейме выполнено изображение Покорителя Мира - да продлит Аллах царствование его и благодеяния до дня Воскресения! - властным движением руки отправляющим войска в бой. Такое оружие достойно повелителя и на охоте и в бою.

       Давно завершилось экзекуция рассказчика, но с жаром и знанием видов оружия, что выдавало в нем опытного воина, он продолжал свой рассказ:

       -А вокруг подтягивались курчи-башии, готовые услужить, оказаться нужными по первому зову, и даже не ожидая, но предугадывая желание шаха. Где, кто и в каком порядке стоят курчи-оруженосцы, определяет Абуль-Касим бек Эвоглу, дарбан и ишик-агасибаши высочайшего гарема. А кто и на каком скакуне или верблюде сопровождает повелителя  решает великолепный Мухаммед Ма’сум ибн Ходжаги-и-Исфахани - смотритель шахских верблюжьих табунов и заведующий шахскими конюшнями.

       Наперевес держит курчи шестоперов дубину с острыми железными перьями на «яблоке». Перья те округлой формы и из них выступают заострённые шипы. Весь оголовок серебряный с изящной насечкой из вязи арабской. Рукоять укрыта чёрной кожей до самой гарды. А каждый из шипов надписи содержит, восхваляющие непобедимого владельца оружия.

       Рядом тоже верхом на скакуне сияющей смолью масти сидит курчи кинжалов. Поверх халата на нем пояса, а на них кинжалы с отточенными лезвиями, укрытые кожаными ножнами. Особый пояс и особый клинок, изогнутый и обоюдоострый канджар – подарок Иса-хана, грузинского царя Иессея.

       Тут же гарцует курчи доспехов. На боках его коня пристегнут полный зерцальный доспех. Кольчуга блестит серебром и золотой насечкой из мелких колец, соединенных буйволовыми жилами.

       К нему вплотную прижимается курчи щитов. Он держит для шаха наготове зерцала личные – это усилители, надеваемые поверх кольчатого доспеха. Зерцала личные состоят из четырех больших пластин: нагрудной, наспинной и двух боковых. За ним сидят в седлах курчи дротиков и курчи секир.

       Отдельно, чуть отстраняясь, осознавая свое превосходство, и тоже верхом на коне сидит туфангчи-агаси - курчи  огненного боя (ружей и пушек), На коленях он держит превосходный британский мушкет, изукрашенный не хуже шахской сабли. То личный подарок британского короля Якова I Стюарта.

       Аббас уже понял превосходство огнестрельного оружия - турецкие пушки отличные учителя! Только в силу традиций, реальная мощь великолепной кызылбашской конницы, принуждала пока держать курчибашиев в первых рядах. Но уже были созданы  первые пушечные батареи и пехотные  отряды, которые возглавляли опытные, прошедшие обучение в Голландии туфангчии. Они свое веское слово еще скажут на полях сражений и при осаде Хан-да-хара (Кандагара).

       Третий уровень окружения шаха - курчи обуви, курчи копей, курчи шатров, курчи кальянов - составляли те, кто не был приближённым к Его Величеству. Эти люди были ниже чином курчиев и туфангчиев. Но и они составляли славную когорту шахского окружения: И каждому назначено свое место (и жалование).

       Сидящие вокруг слушали, иногда вступали в спор, пересыпая свои речи цветистыми оборотами. Пока говорил один, остальные молчали и только вздымали вверх кисти рук, подтверждая созвучность с их мыслями, или вниз, отвергая и порицая тех или то, о чем услышали.

       Здесь же трудился над упитанным посетителем Миргаяз. Послушать друга и его собеседников было целью дьяка. Для этого нужно было ещё и понимать язык персов, который в Европе по традиции пришедшей от арабов называют «фарси» (в арабском отсутствует звук «п»). И это было еще одной причиной его посещения этого заведения.

       -…кафиры и френги, (присутствие иностранца, европейца, который по всему понимал речь, никого не смущало), что проживают в восточной Грузии, Армении и в странах заходящего солнца - вел свою неторопливую беседу банщик, - осуждают персов в неоправданных жертвах в вилайетах, которые наш подобный солнцу Покоритель Мира подчинил своей воле. Но не будем судить строго за их куфр, (здесь, хула, ропот).

       -Не соглашусь с тобой, высокочтимый Миргаяз. Каков бы ни был куфр, судить правоверных мусульман может только шариат шиитских имамов! А что до остальных, то придет время и Аллах все расставит по своим местам. Мы знаем, где установлено истинное благо – благо верящих в священной писание и в пророческие изречения Мухаммада  - да прославится его имя в веках!

       -И это также касается недостойных османов - кафиров, не признающие истинных имамов, чей след идет от самого Пророка (мир Ему и благословение Аллаха), его брата и младшей дочери и их потомков - единственно законных наследников и духовных преемников пророка. И им ли судить нас?

       Время от времени беседа разгоралась, и персы начинали громко кричать, не пытаясь услышать своих собеседников. И умолкали, заслышав спокойный негромкий голос Миргаяза:

       -И напрасно – продолжил мастер, благодарным кивком поддерживая слушателей, что молитвенно сложили руки на груди. У самого Миргаяза руки были в работе, и он мог только мысленно произвести священный жест, - Напрасно их ничтожные судьи утирают слёзы и грозят нам. Пусть они уткнулись в тексты своих законов, пусть высокомерно потирают свои подлые руки. Они глупы, недальновидны и неразвиты, не постигли истины. И, следовательно безумны. И их безумие чуждо нам.

       Когда сеанс завершился, бедолага отполз в сторону, при этом его лицо выражало полное удовлетворение. И он отправлялся в следующий зал, где можно было провести омовение обновленных массажем членов. На его место перемещался следующий, и беседа продолжилась. Никто не торопился. Баня не место для поспешания – это место общения, отдыха и наслаждения.
____________________________________________


       -Наш правитель Аббас Великий (поклон ему и бесчисленные пожелания удачи!) расширил границы владений до края Вселенной. Иран вышел к берегам океанского залива, именуемого Аравийским (ныне Персидский залив). К нему с почтением приезжают посланники стран заходящего солнца. А это означает, что Каспий, а с ним и волжский путь для шелка-сырца по Московии, теперь не нужен! И московские товары тоже. Красивые меха поставляют русские купцы, но зачем они ему? Шах, как лев, оглядывает с вершины своей цитадели всю империю. И ему не пристало украшать себя соболями и чёрными лисьими шкурами. Это в глазах иранского народа выглядит как «куфр». Добрые дела не следует укрывать чёрными сибирскими покрывалами. Он барс иранского нагорья, его одежда украшена золотыми пятнами неисчислимых побед над неверными! И, значит, мы можем распоряжаться по своему  с московскими товарами!

       Правитель Шемахи высокочтимый беглар-бег Юсуф-хан установил твердое правило – каждый купец, прибывший с русского севера в его город, должен был остановиться в караван-сарае и товар свой предъявить городскому даруге. С тем, чтобы тот оценил его стоимость и в соответствии с указанием вазир-е-дафтара Хусейн-бега взыскал таможенные платежи. С тех платежей десятая часть шла правителю Юсуф-хану, да по половине десятой части Хусейн-бегу и даруге.

       Опасение, высказанное городским головой, Юсуф-хан легко парировал подсчетом прямых прибылей от своих отношений с посланниками русского царя. Благие-то дела  под темным покрывалом видны лучше!

       В Шемахе всё делалось честно и открыто. Бывало, спорил московский купчина, что его чернобурка стоит 50 рублев, но даруга цокал завистливо языком и готов был сам купить за 150. Только вот беден он. И пошлину брал со 150-ти. И оформлял владельцу товара бумаги, и печать в дафтаре на них ставил, что оплату тот произвел и может идти на базар торговать смело. А хочет – пусть едет вглубь страны, там такой ценный товар в диковину и цена его будет выше вдвое.

       Иные по неопытности может, кто и ехали в Ширван и далее на юг, в Ардебиль лелея мечту попасть. Только на границе с Ширваном останавливал его местный таможенный пост и ...

       Так что те, что не впервой в Кызылбаши прибыл, уже все зная, сразу шел на базар и расторговывался. По 50 и дороже никто не брал. Только даруга, сжалившись над бедолагой, предлагал купить у него весь товар по 30, а то и за 25 рублей за штуку.

       Очень хорошо относился Юсуф-хан шемахинский к гостям московским. Всегда был им рад и помогал всем, чем мог. Особенно, когда послы московские Чичерин и Тюхин со всей посольской свитой в 116 человек, отпущенные шахом на родину, остановились на короткий срок в его владениях. А иного пути в Дербент и далее в Асторохань не было. Много пользы сделал для изголодавшихся и измученных дорогой послов Юсуф-хан.

       Трижды Чичерин и Тюхин были у хана, трижды ели, пили «и хан рад добре посольскому приезду и подчивал гораздо». Любезность шемахинского наместника на этом не закончилась. Юсуф-хан по-дружески доверительно сообщил, что главная беда посольская, преследовавшая их все два года пребывания в Персии, в близком к шаху человеке. И ныне тот человек, Булат-бег, «ответный посол» в Москву, с ними едет. Он де на русское государство и на власть возвел напраслину великую, а шах Аббас ему верит.

       Это можно было и не сообщать. На своем опыте все прознали и почувствовали на себе русские посланники. Но правителю доверили и даже от себя ему подарки благодарственные от всей души русской сделали – Чичерин «поднес пищаль, да кубок серебрен, да фонарь слюдяной о пяти верхах».

       Казвинский калантарь Али-бег и новый посол шахский в Москву Булат-бег с 30-ю кизылбашами провели осмотр посольских и их рухлядь, дабы определить необходимое число лошадей и верблюдов. Осмотр тот сопровождался грубыми заявлениями, подозрениями и угрозами, будто имели дело не с дипломатами дружественного государства, а с мошенниками и обманщиками.

       Тот же Али-бег каждый вьюк, каждый узел с одеждой велел развязывать, коробьи с посудой открывать, в корзины с продовольствием его слуги заглядывали и руками нечистыми всё брали и жадно разглядывали. Визирь Хусейн-бег все мелочи требовал ему показать, цену назвать и к себе записывал. Переписав он с Али-бегом потребовали (а Софон послам перетолмачивал):

       -Великий шах всей земли персидской повелел, чтобы торговых людей с вами не было, для них, де, шаховых подвод и лошедей велено не давывать.

       Князь Иван голос сорвал, в который раз объясняя, что купчины давно убыли и всё давно распродали. Им что же два года на своих товарах сидеть? И в доказательство показывал росписи еще осенью позапрошлого года составленные, где все имущество было даругой описано. Али-бег же в ответ пальцем тыкал на обслугу посольскую, говоря так:

       -А только объявятца з товары, и … шах у тех торговых людей товары все велел поимати на себя. А всех людей своих ко мне пришли.

       Явились к даруге толмачи, кречетники, стрельцы, люди Чичерина и Тюхины и осиротевшие слуги Барятинского. Всего 116 человек. И калантарь «перечол всех». А Булат-бег разъяснил непонятливым русским послам, что в его стране «у шаха подвод нет, а наймуются лошеди и верблюды дорогою ценой», прибавив, усмехаясь:

       -Что ж мне делать? Не от меня то зделалось.
 
       И в пример приводил сына боярского Хомякова Дмитрея, что имущество князя Барятинского продавал, а теперь за это в тюрьме у даруги сидит. Обвинил калантарь сына боярского в том, что он визирю Сары Хозе продал сорок соболей дешевою ценой, тайком от шаха - за десять туманов (один туман равен десяти рублям), а им цена пятьдесят.

       И вновь князь Иван в сердцах на крик переходил, и не стесняясь выражений, объяснял, что то были личные вещи умершего от хвори старшего посла Барятинского, ему уже не нужные. И продавали их на Гостином дворе в лавке с его, князя, позволения и запись о том персиянам показывал. Орал от бессилья, а челобитную по такому беспрецедентному случаю нарушения неприкосновенности члена посольства шаху не писал. То три недели до шаха будет и назад столько же. И так большая задержка из-за пропавшего боярского сына, и волнения в его людях пошли, требовали скорее отбыть к дому. Только к совести калантаря взывал:

       -То бесчестье для послов, что ты велел поимати сына боярского. И то ты делаешь не гораздо, нас послов тем бесчестишь. Сын боярский жил у посла, у князя Михайлы, а сидел он на Гостином дворе в лавке не на велико время, продавал соболя и куницы князя. А таких дорогих он соболей не продавал, и у князя таких соболей не бывало, как ты сказываешь!

       Да только тот невозмутим оставался, никаких эмоций не медно-красном лице, с усиками вислыми и редкими, не скользнуло. В сторону, на толмача поглядывал и ответом не удостоил. Сила на его стороне была, и спорить тут не о чем.

       И всё же добился своего Чичерин, предоставили ему для возвращения  лошадей да  верблюдов. Правда из выделенного для посольского поезда Булат-бег забрал себе десятую часть да треть десятой части (15 лошадей и 4 верблюда). Тоже произошло с продовольствием – забрал себе шахский посол пятую часть «корма». А вино все «велел к себе имати». Пояснив, что царю Михаилу Федоровичу предназначался в подарок от шаха слон, коего и кормить и поить в пути следовало в полной мере (слон до Москвы не доберется).

       И здесь правитель Шемахи высокочтимый беглар-бег в беде не оставил посольство московское. Видя такую напасть, Юсуф-хан вновь сжалился  над дипломатами и купил у них последние остатки «живота». А что было Чичерину и его людям делать?
       Докупил князь Иван и «лошеди и верблюды», и подводы «наймовал». Путь тяжел и далёк, на дворе ноябрь, приближалась зима и для «отпущенных послов» шахом не определено никакое обеспечение на зимнее проживание. Дальновидно оставили убогие шаховы подарки для послов. Дальновидно, потому как в Тарках им придется-таки зазимовать и до Астрахани добираться за свой счёт. Но, то уже не Кызылбашские владения и личными (не царскими!) подарками можно распоряжаться по-своему. Да и какой смысл их везти, если на Москве эту «рухлядь» у тех же кызылбашцев можно без забот купить за бесценок. Они, купцы персидские, также уплатив пошлины, сперва в Астрахани, затем в Самаре, Нижнем и Ярославле приезжали торговать в Москву. В столице же основную часть «узорочья» заиметь возжелал государь всеа Руси. А с ним не поторгуешься.