Заговор слепых. 22

Глава XXI. У СОБАКИ БОГА НЕТ

«СОБАЧНИКИ! СРЕДИ ВАС ЗАВЁЛСЯ НЕГОДЯЙ, УНИЧТОЖАЮЩИЙ ЗЕЛЁНЫЕ НАСАЖДЕНИЯ. НАЙДИТЕ И ОБЕЗВРЕДЬТЕ ПОДОНКА!!!»

Воззвание к хозяевам четвероногих друзей было начертано белой масляной краской прямо посреди тротуара – истошный крик отчаянной души, размазанный по серости асфальта.
Действительно, узкая грядка, отделявшая пешеходный променад от проезжей части, когда-то пестрела древесной растительностью. Теперь же от былого великолепия остались жалкие пеньки, успевшие почернеть и покрыться плешивым мхом цвета бронзовой патины. Загубленный пейзаж наводил на логичную мысль, что без злого умыслу тут не обошлось.

Но был ли виною тому пресловутый собачник? Соседство с психиатрической лечебницей Николы Угодника заставляло усомниться в справедливости вопиющего утверждения. Сентенция расположилась в аккурат у самых ворот обители скорбей, точно пограничная межа, отделявшая заповедник безумия от джунглей здравого смысла.
 
Перешагнув гневливый Рубикон, Глеб подобрался к двери с надписью «Для посетителей» и распахнул её. Но внутрь не вошёл - изобразив галантность, он замешкался на пороге, пропуская вперёд спутницу. Правила деликатного обхождения пришлись как нельзя кстати – вступать в переговоры с персоналом психушки Глеб не желал. Он предпочёл взвалить эту хлопотную миссию на хрупкие плечи своей компаньонки.

- Как говорите фамилия? Булкин?

Дородная дама вонзила в посетителей остро заточенный взгляд, исполненный административной суровости. Обильная шея её, отягощённая двойным подбородком, теснила речь, мешая той пробиваться наружу. Было видно, как слова карабкаются по горлу, обозначая тернистый путь трепетанием студенистых масс.

- Не Булкин, а Белгин, - поправила Неточка больничного цербера. Чтобы дотянуться до амбразуры окна, низкорослой просительнице пришлось соорудить возвышение. Не долго думая, она схватила стоявший у стены стул и взгромоздилась на него с ногами, не смущаясь, что талая слякоть, стекая с ботинок, оставляет следы на седалищной глади.

Стражница распахнула учётную книгу и стала штудировать список имён, скользя по бумаге кроваво-красным коготком.

- Так… Блаткин, Боткин, Болобуев, - бормотала она, сотрясая шейное сало упоминанием фамилий. – Белкин… Нет, не то. Ага! Вот он, ваш Белгин. Только к нему, девушка, сейчас нельзя. Приходите через неделю, не раньше.

- Да мы на чуть-чуть. Только одним глазком взглянуть, - застрекотала Неточка, сложив руки умоляющим домиком и прижав это сооружение к груди.

- Ну, что за люди! Я же человеческим языком говорю – не положено!

Визгливый вопль вахтёрши всколыхнул корпулентную плоть - смущённые волною гнева, подбородки заколыхались, теснясь и натыкаясь друг на друга.

- Белгин третий день здесь только. У него химиотерапия в самом разгаре, а вы со своими визитами лезете! Нечего больного понапрасну тревожить. Через неделю – не раньше.

Уяснив, что обычными методами строгую даму прошибить не удастся, Неточка решила сменить тактику. Встав на цыпочки и вытянув шею, она прильнула к окну и произнесла доверительным полушёпотом:

- Вы понимаете, Зураб Ашотович очень просил. Этот Белгин родственник его. Сильно дальний, но очень любимый. Сам он явиться не может, больно уж занятой человек, вот и послал меня на разведку. Ну, пожалуйста. Зураб Ашотович будет вам так благодарен!

Похоже, имя циркового директора обладало гипнотической силой - услышав его, гневливая вахтёрша оцепенела и судорожно сглотнула слюну.

- Ладно, попробуем что-нибудь сделать, - произнесла она после минутного раздумья.

Вонзив кровавый ноготь в отверстие телефонного диска, стражница трижды крутанула его, набирая одну и ту же цифру.

- Алё, Артурчик? Это ты? Ага, ага… Ну, как ты там, лапушка? Всё с психами воюешь? Бедненький! Кто бузит? Анфиска разбуянилась? А ты ей двойную дозу всобачь. Возьми иголку покрупней, и прямо в жопу костлявую, чтоб неповадно ей было!

Довольная своим ефрейторским юмором, дородная дама утробно хохотнула, поколебав равновесие полногрудых барханов.

- Да, вот ещё что, Артурчик… Там к вам какого-то Белгина третьего дня завезли. Знаешь такого? Вот и ладушки. К нему посетители просятся, необходимо принять. Ты уж приготовь им голубчика. Чего, чего? Что значит – не положено! Знаешь, как говорят: если нельзя, но очень нужно – то надо! Кто запретил? Доктор Френкель? Плевать на Френкеля! Тоже мне авторитет. Профессор кислых щей, блоха иудейская. Тут, Артурчик, кое-кто поважней Френкеля фигурирует. Этот Белгин, – вахтёрша понизила голос, придав ему конспиративный оттенок, - родня самого Чаурели. Чуешь, чем пахнет? Зураб Ашотович гонцов прислал. Ты уж не кобенься, лапочка, обеспечь аудиенцию.

Караульная дама повесила трубку и нажала какую-то клавишу в стене. Подчиняясь автоматической воле потаённого механизма, дверь со скрежетом отворилась, давая проход во внутренний больничный двор.

- Двадцать минут, не больше, - предупредила стражница Неточку. – Идите прямо, а потом налево. Четвёртый корпус, пятый этаж, палата номер…

Глеб с замиранием сердца ожидал услышать пресловутую цифру, прославленную литературными стараниями одного уездного лекаря. Увы, номерной снаряд, миновав роковое число, разорвался поблизости.

- Палата номер семь. У вас сменная обувь с собою имеется? Нет? Ну, конечно! В больницу прутся, а про тапочки им вспомнить недосуг. Слово «гигиена» вам тоже, наверное, не знакомо? Что за люди, честное слово!

Тяжко вздохнув, суровая дама открыла ящик стола, вытащила из него четыре полиэтиленовых мешка и, просунув руку в окно, вручила их Неточке.

- Когда зайдёте в корпус, оденьте пакеты поверх уличной обуви, - проинструктировала послов блюстительница санитарии. – С вас сорок копеек. И не надо делать удивлённого личика. Я бесплатных мешков на всех запасти не могу!

Тучный голубь с важным видом пересекал тропинку, припорошённую мелкозернистым песком. На прохожих людей он не обращал никакого внимания. Глеб был вынужден нажать на тормоза, чтобы не расплющить чванливую птицу. Ему жутко захотелось проучить сизаря, пнув его под брюхо ногой. Пришлось приложить не мало нравственных усилий, чтобы подавить кровожадный порыв.

- Чего застрял! – прикрикнула на спутника Неточка.

   Она церемониться с пернатым нахалом не стала - проходя мимо голубя, шлёпнула его подолом юбки по бровке хвоста. Потревоженная птица взмахнула крыльями и отлетела в сторону на метр. Дальше порхать откормленному сибариту было лень, и он продолжил голубиный путь пешеходным манером.

- И давно наш Николенька роднёй Чаурели заделался?

Сцена, разыгравшаяся в приёмном отделении больницы, не только позабавила Глеба, но и заинтриговала его.

- С тех самых пор, как мы решили его навестить. Военная хитрость, - ответила Неточка, озираясь по сторонам в поисках четвёртого корпуса. – Зураба в округе каждая собака знает. Слоновий остров его вотчина. Он туточки и Бог, и Царь, и шляпа Мономаха. Всё под контролем держит, за всеми доглядывает. Ну и отстёгивает кое-кому кое-что на разные гуманитарные нужды. Если б не Зураб, здесь бы голуби такими жирными не были.

- А я думал, у вас закрытое заведение. Конспирация и всё такое, - признался Глеб, прогоняя с дороги очередного пузана в пернатом обличии.

- Конспирация конспирации рознь. Героев нужно знать в лицо, а спонсоров по имени-отчеству. А уж каким манером спонсор бабло башляет, этого всякому встречному-поперечному ведать не обязательно. Бизнес – штука приватная, и каждый его на свой манер проворачивает.

- Да, я заметил. Это ж надо додуматься - целых сорок копеек за четыре говённых мешка!

Негодующие слова по поводу безбожной дороговизны хозяйственной тары из пластика Глеб произнёс, обивая порог четвёртого корпуса.
Николеньку отыскали они на удивление быстро, а вот опознали – с трудом. 
Не мудрено!
Весь его наличный экстерьер был покорежен: левый глаз разбух и заплыл, прилегающая к нему щека расцвела багровым румянцем, обезображенный швами и шрамами лоб бугрился курганами устрашающих шишек. Нижняя губа посинела и жутко раздулась, увеличив плацдарм для безотлучной слюны.
Словом, колоритное зрелище.

Николенька сидел в дальнем углу комнаты, тупо уставившись в неведомую точку.
Кроме него в помещении находилось с полдюжины собратьев по безумной беде.
За исключением Белгина, все присутствующие были заняты каким-нибудь увлекательным делом: кто-то рисовал, кто-то сочинял письмо, тревожно озираясь по сторонам и закрывая рукой от постороннего глаза написанное, кто-то вырезал из журнала картинки и аккуратно наклеивал их себе на халат.
Один лысый очкарик, расположившись прямо на полу, ваял из подручного материала - бутылки, палки, обрывки газет и обрубки резиновых трубок - замысловатый объект. В богемных кругах подобные штуки принято именовать новомодным словечком «инсталляция».
Судя по всему, палата номер семь была, своего рода, гостиной, где свободные от процедур пациенты проводили свой сумасшедший досуг. Так сказать, кают-компания севшего на мель корабля дураков.

Гостей своих Николенька узнал, но кидаться на шею, как это обычно водилось с ним, не решился. Лишь улыбнулся краем зашитой губы. На реставрацию фасада полоумного членовредителя ушла, наверное, целая катушка хирургических ниток. Заштопали бедолагу небрежно, но тщательно.
 
- Бабушка умерла, - пробормотал Николенька в ответ на приветствие. – Совсем один я остался… Раньше бабушка меня голубила, а теперь я уже сирота… Теперь меня приголубить и некому…

- Как ты себя чувствуешь, Коля? – спросила Неточка, присаживаясь рядышком.

- Никак, - ответил сирота. – Я себя не чувствую совсем. Раньше чувствовал, потому что чувства имел… А теперь у меня их забрали…

Николенька зябко поёжился. В своём безразмерном больничном халате он напоминал изнурённую метаморфозой личинку, застрявшую в складках увядшего кокона.
 
- Я как про бабушку узнал, совсем очумел немножечко, - признался страдалец. – Я наружу дома выбежал, потому что не мог с нею мёртвой такой находиться… Я шёл везде по улицам, пока ноги ходили меня… А потом я устал и сел на трамвай… И долго ещё на нём ездил. До самого вечера… Я ехал на трамвае и плакал на нём… А люди стояли внутри и толкались локтями… Им было досадно ездить на мокром трамвае от слёз… Но потом я вернулся… А там они… со шприцами и иглами… Связали, запутали, поволокли…

Николенька замолчал. Он оторвал застывший взгляд от невидимой точки и рассеянно огляделся вокруг. Похоже, мысль, телепавшаяся в его худосочном мозгу, догорела дотла, и он мучительно соображал, как поступить с её пеплом.
Вдруг Белгин дёрнулся всем телом, точно его укусила оса, вцепился Неточке в рукав и быстро-быстро затараторил:

- Они все думают, что я идиот. А я нет… Не идиот! Я только с ума чуть-чуть оступился… И доктор Френкель тоже думает… Он всё лечит и лечит меня… Ходит с уколом по пятам, а болезни моей понять не умеет… Одели меня всего в этот мерзкий халат… и тапки дали какие-то скучные… А тапки я не люблю, я ботинки люблю. С подошвами! В ботинках приятно ходить по земле…

Николенька опустил голову и уставился на постылые шлёпанцы. Затем оторвал взгляд от казённых тапок и покосился на ноги гостей, обёрнутые бледно-розовым пластиком с зелёным клеймом посередине: «Пятёрочка – народный магазин».
 
- А это что? Зачем вы сумками обувь обули? С такими сумками за продуктами ходят… Картошку в них носят… Яйца и йогурты… А ноги в сумки прятать не нужно… Ноги надо ботинками одевать! Люди ходят по земле, потому что с ногами… И руки у людей тоже имеются… Люди руками трогают друг друга… А я один - совсем один… Мне некого больше трогать руками!

- Ну, как же, Коля, а мы? Мы ведь пришли к тебе, значит ты не один, - попыталась успокоить сироту сердобольная Неточка. Даже погладила его по седой шевелюре. Николенька безропотно снёс фамильярную ласку, но когда Неточка убрала руку, он мотнул головой, точно силился стряхнуть с себя чужеродные чары.

- Вы гладите… Бабушка тоже гладила. Пальцами…

Он печально вздохнул и вдруг добавил совсем невпопад:

- Пальцы… Пальцы – это выползни рук… Я вообще-то не очень пальцев люблю… Но у вас пальцы хорошие, добрые… А вот у доктора Френкеля – нет! У доктора Френкеля пальцы гнутые и мягкие, как глисты… Мне неприятно от этих пальцев…

Николенька снова тряхнул головой - так резко, что на бурый больничный халат просыпалась горсточка пепельной перхоти.

- Бабушка, когда живая была, лапушкой меня называла… И доктор Френкель туда же… Всё лапушка, да лапушка… Только он врёт! Никакой я не лапушка! Я урод… Урод!!! И губа у меня заячья… Вот.

Указательный палец коснулся губы, и Николенька весь содрогнулся от боли.

- Но я не кролик. Понятно?! Меня нельзя ремнями вязать. И опыты надо мною делать тоже не надо… Я не люблю, когда у меня в мозгу ковыряются пальцами… Как это слово… Я снова забыл… Ах да – сезон… Теперь уже вспомнил… Было… Это всё было… Нет, не так… Это было самое модное самоубийство сезона… Два месяца к ряду судачили о нём на кухнях, в курилках, очередях за провизией… За это время самоубийство успело обрасти коростой самых невероятных деталей…

Неточка глядела на Белгина, разинув от удивления рот.
Куда девался зачуханный псих? Вместо слюнявого идиота, лепетавшего какую-то чушь о выползнях пальцев, перед ней сидел одушевлённый рассказчик. Человек, способный говорить не просто членораздельно, но увлекательно и вдохновенно.
Даже взгляд Николеньки изменился. Он снова смотрел в какую-то точку, но в глазах его не было больше усталости и отупения. Взор его стал холодным, блестящим и острым, как скальпель.

Глеб, в отличие от Неточки, уже знал о феноменальном таланте Николеньки выкидывать фокусы подобного рода. Он даже не был поражён стремительностью перемены.
Что стало причиной метаморфозы? Внезапный визит? Случайное слово? Лечебные ядохимикаты доктора Френкеля?
Кто нажал на тайную кнопочку? Может сам Николенька, когда коснулся губы?
Как бы то ни было, но квёлый заморыш вдруг приосанился, приободрился, преобразился, и его понесло.
Сладкоголосая птица, томившаяся в клетке смятенной души, вырвалась на волю, расправила крылья и поведала зачарованным гостям очередную фамильную сагу.

*   *   *

Третья повесть Белгина:
БРАТ.

Это было самое модное самоубийство сезона.
Два месяца кряду судачили о нём на кухнях, в курилках, в очередях за провизией.

За это время скандальный суицид успел обрасти коростой самых невероятных деталей. Одни утверждали, что покойница ворвалась в квартиру к совершенно незнакомым ей людям, устроила там беспричинный погром и только после этого выкинула себя из окошка.
Другие настаивали, что женщина шлёпнулась с пятого этажа не по собственной воле. Якобы, ей помог преуспеть в самоубийственном деле семилетний ребёнок. Этот вундеркинд с младых ногтей таскался по всяким драчливым сектам и секциям и так наблатыкался в рукопашном бою, что ухитрился швырнуть в оконный проём здоровенную тётю, применив свой любимый бросок через бедрышко.
Сама жертва подросткового вандализма трудилась наводчицей одной грабительской банды. Посещая квартиры под видом «позвонить» или «выпить воды», она брала на заметку приглянувшуюся жилплощадь, и потом в этот дом наведывались воры, предварительно забросив в форточку специально обученного карлика.

Цветение слухов подогревалось молчанием прессы.
Не то чтобы крысы пера презрели убийственный факт, сочтя его недостаточно любопытным. Отнюдь!
Просто в это самое время страна волокла на своих безутешных плечах сорокадневный траур по поводу кончины Молодого Императора. А двум затейливым смертям на одной газетной странице ютиться негоже: начнут буянить, толкать друг друга локтями, желая привлечь внимание недотёп и простофиль.
Нет, в траурном деле конкуренция – вещь неуместная!
Чтобы не отвлекать легкомысленных читателей бульварных листков от скорби по венценосной особе, власть объявила месячный мораторий на публикацию некрологов, криминальных хроник и всяких статей, повествующих о трупах, мертвецах и покойниках.

Но разве может цензура воспрепятствовать экспансии сплетен? Конечно же нет!
А это было самое модное самоубийство сезона.

В день похорон на кладбище собралась пёстрая толпа любознательной публики. Отлучённые на сорок дней от развлечений, граждане искали любую лазейку, чтобы скрасить досуг. Не брезговали даже экскурсией на погост.
Чужие, незнакомые люди теснились у могильной дыры, заглядывая через плечи друг друга то в яму, то в гроб.
Шептались. Цедили сквозь зубы пустые слова. Обменивались малозначительными репликами о погоде, которая безнадёжно испортилась, а также о ценах на венки и могильные плиты - излюбленная тема кладбищенских дебатов.

Родственники усопшей присутствовали на погребении в количестве трёх человек: седеющий юноша с заплаканным дебиловатым лицом, мальчик, слишком мелкий для своего подросткового возраста, и мужчина средних лет, небритый и очень потёртый, как будто его нарочно шелудили наждачной бумагой.
Стояли они у гроба тихо, вели себя скромно, истерик с рыданиями не учиняли. Словом, не мешали присутствующим любоваться похоронным зрелищем.
А поглазеть было на что!

Покойница лежала в лакированном коробе (весьма не дешёвая штучка!), укрытая периной из белых хризантем.
Цветочный покров не только украшал траурную церемонию, но и служил декоративно-косметическим целям. В опушке пышных лепестков помятое падением тело теряло свои неприглядные формы.
В толпе шептались, что все эти шикарные излишества (роскошный гроб, сугроб хризантем), устроил незрячий старик, скромно стоявший тут же в сторонке. Слепца поддерживала под руку юная дама.
На первый поверхностный взгляд её тоже можно было бы счесть инвалидом по зрению - чёрные стёкла в чёрной оправе обороняли от внешнего мира глаза этой особы. Но, приглядевшись, становилось понятно – видит она не хуже иных.
Сквозь тёмную завесу окуляров следила женщина за погребальным обрядом и время от времени делилась впечатлениями со своим пожилым спутником, прильнув губами к его заскорузлому уху.

К полудню с похоронами разделались.
Едва в могильную яму опустили скорбный сундук, и первые комья земли ударились о его дубовую крышку, незваные гости потянулись к выходу, решив для себя, что всё интересное позади.
Так покидает кинозал непоседливый зритель, не дожидаясь, пока с экрана сотрутся финальные титры.

Дольше всех задержалось на кладбище семейство покойницы.
Троица разновозрастных мужчин стояла в глухом одиночестве над свежезарытой могилой, пялясь на траурный холм.
С погоста прогнал их назойливый дождь.

Если бы в это сырое мгновение поблизости очутился любитель шаблонных апофегм, он непременно бы ляпнул что-нибудь вроде: «Это рыдают небеса» или «Природа плачет над усопшей».
Увы, мертвецкая юдоль опустела, и некому было порадовать слух истасканной истиной…

*   *   *

Николенька запнулся.
Его отвлёк внезапный гомон - шум рукопашной возни: коренастая старушонка в вязаной шапке с помпончиком мутузила плешивого очкарика, вцепившись в остатки волос за ушами. Судя по негодующим репликам разгневанной фурии, творец инсталляций умыкнул у неё какую-то жизненно-важную вещь, чтобы присовокупить этот объект к своему замысловатому детищу.
Очкарик был явно смущён и подавлен атакой, но доблестно держал оборону - левой рукой он отбивался от агрессора, а правой прижимал к груди драгоценный трофей.

Пустяковая распря грозила перерасти в крупномасштабную битву с кровопусканием и царапанием глаз. К счастью, в конфликт вовремя вмешался дежурный санитар. Расторопный медбрат быстро навёл порядок на вверенной ему территории: плешивому очкарику он влепил подзатыльник, старухе пригрозил душем Шарко, а предмет раздора отобрал в казну - им оказалась грелка с затычкой на боку, какие кладут на лоб страдающим горячкой пациентам.

В палате вновь воцарился покой, но было поздно – кагал поединка выбил Николеньку из колеи. Взор рассказчика потух, а сам он скуксился, утратив харизму и блеск. Перед гостями снова сидел зачуханный агнец – мозгляк и тихоня .
Если у собаки влажный нос – показатель здоровья, то у Николеньки таким индикатором была заячья губа. Когда он прибывал в экстатическом состоянии духа, рот его был сух, как почва пустынь. Но едва вдохновение покидало сказителя, слюнявая сырость вновь овладевала низменной частью лица.
Вот и теперь липкая нить ротовых выделений свисала с губы, и Николенька болтал ею, как козёл бородой.

Глеб попытался вернуть оратора на стезю его повести, терзая вопросами типа: «А что было дальше?» или «А кто этот незрячий старик?», но все его усилия оказались напрасными.
Белгин кобенился вступать в диалог. На вопросы не отвечал, на просьбы не реагировал - сидел застывшим сиднем.

И тут Неточка выкинула фокус: соскользнув со стула, подскочила к Николеньке и уставилась на него - между их носами было сантиметров двадцать, не больше. Несколько секунд буравила она слабоумца немигающим взглядом, а потом со всего размаху хлопнула в ладоши.
Пойманный врасплох, Николенька вздрогнул, охнул и чихнул.
Чих получился славный – уверенный, звонкий, с брызгами резвых слюней.
Прочистив носоглотку, Белгин утёр лицо рукавом халата, шмыгнул носом и… заговорил! Сперва невнятно, путаясь в словах, но вскоре ораторский пыл овладел сказителем полностью, и он продолжил прерванную повесть, изменив лишь место действия и излагательный стиль.

Дивясь чудесной реанимации говоруна, Глеб был вынужден признать: Неточка оказалась достойной преемницей талантов своей бабки-колдуньи.

*   *   * 

Третья повесть Белгина.
БРАТ. (продолжение)

- Папа, а это чего?

Палец с ногтем, обглоданным до подноготного мяса, ткнул в сторону декоративного панно, украшавшего стену над барной стойкой.
Картина, слепленная из древесных лоскутков кропотливым старанием анонимного рукодельника, изображала фантом прихотливой фантазии - человека-животную тварь, разлёгшуюся на постаменте.

- Не «чего», а «кто»? Это Сфинкс, сказочный зверь. Видишь, до шеи он лев. Зато голова, как у нас с тобой. Только поумнее будет.

Обгрызенный палец, совершив замысловатый манёвр, приблизился к носу и попытался проникнуть в его ноздреватое чрево.
Не тут-то было! Коварный план был разгадан и пресечен на корню.

- Вот я тебе сейчас по рукам! Что за манеры? Ещё раз увижу – пальцы ножницами отстригу, так и знай. Тоже мне, старший брат! Какой пример молодым подаёшь? И рот подотри, смотреть противно. Нам в семействе слюнтяев не надо.

Отлучённый от ковыряния палец, поменяв дислокацию, подкрался к подбородку и вступил в сражение с назойливой слюной. В ходе успешно проведённой операции прилипчивый враг был повержен, отделён от губы и размазан об лацкан чесучовой тужурки.

Они сидели в маленьком полуподвальном кафе – трое мужчин, связанных по рукам и ногам узами общей утраты.
Слово «поминки» вслух произнесено не было, однако каждый понимал, ради чего они забрели в это гнездо общепита.
Круглый стол, крытый клейкой от грязи клеёнкой, украшало нехитрое яство: две алюминиевых вазы с мороженным и две посудины с жижей бурого цвета. Согласно прейскуранту, в одной из посудин плескался турецкий кофе, а в другой – армянский коньяк. Хотя, возможно и наоборот - коньяк был турецкий, а кофе… кофе вообще не понятно какой.
Мороженное предназначалось осиротевшим детям, напитки – новоиспечённому вдовцу.

- Папа, а почему у него на голове ведро?

- У кого?

- Ну, у него. У этого Фикса.

- Дуралей! Это не ведро, а корона. Просто её изобразили не очень удачно.

Дав негодную оценку живописным потугам краснодеревщика, глава семейства решил испытать домочадцев.

- Вопрос на засыпку, парни. Чем знаменит этот Сфинкс?

- Он загадки любил загадывать, - буркнул младший из мальчиков, доселе молча потреблявший пломбир с земляничным вареньем. Вернее, не столько ел его, сколько мусолил - угрюмо ковырял чайной ложкой белую массу, наблюдая, как заполняет пробоины алый сироп.

- Ответ неверный, - осадил зачинщик викторины эрудита. – Загадки загадывал греческий сфинкс, а этот – египетский.

Мужчина бросил взгляд на панно и с ухмылкой добавил:

- В Египте очень уважали усопших, покой их тщательно оберегали. Вот и назначили Сфинкса загробный мир охранять, чтобы никто в царство мёртвых пробраться без дозволения не мог. Даже корону ему подарили - для важности…

- А мама наша тоже в мёртвом царстве сейчас? Её этот Фикса теперь охраняет?

Вопрос, выпорхнув из слюнявого рта, повис в безответной тиши. За столом воцарилось неуютное молчание.
Подобрав с блюдца ложку, отец семейства утопил её в кофе и стал размешивать давно уже растворившийся сахар. Взбудораженный напиток завертелся в чашке волчком и, перемахнув через край, пролился на клеёнку.
Мужчина чертыхнулся, выдернул из салфетницы бумажный лоскут и накрыл им сбежавшую лужу. Вторая салфетка предназначалась любопытному отпрыску.

- Коля, вытри рот, опять ты весь в слюнях.

Мальчик послушно проехался бумагой по нижней губе и покосился на полуполную пиалку брата. Своё крем-брюле он давно уже съел. Чтобы отвлечь себя от алчных мыслей о постороннем лакомстве, слюнявый чревоугодник решил озадачить родителя новым вопросом:

- Папа, а почему он загадки любил?

- Чего? Кто?

- Ну, Фикса этот… Веня сказал, что Фикса загадки гадает.

- А-а, Сфинкс… Причуда у него такая. Обожал он, понимаешь, публике голову морочить. Сядет на перепутье дорог и давай путников поджидать, караулить. Никто мимо Сфинкса не мог прошмыгнуть безнаказанно. Поймает какого-нибудь туриста, и ну его вопросами пытать. Коли прохожий человек загадку отгадает – считай, повезло. Отпустит его Сфинкс на все четыре стороны. А не сумеет отгадать – тогда каюк! Сожрёт со всеми потрохами. Такой вот паскудный характер был у этого Сфинкса.

Возбуждённый рассказом о кровожадных прихотях мутанта, мальчик разинул восторженно рот, и пронырливая слюна, улизнув из-под надзора, вновь увлажнила губу предательской каплей.

- А какие загадки? Трудные?

- Не то, что бы трудные… Скорей, заковыристые.

Разделавшись с кофе, мужчина взялся за коньяк. Армянский (а может турецкий) напиток употреблял он аккуратно, причмокивая после каждого глотка.
Когда коньячная рюмка опустела на четверть, в мозгу созрел образчик головоломного ребуса:

- Вот тебе, к примеру, штучка: без окон, без дверей, посередине гвоздик. Что это такое?

Загадка показалась знакомой, но в ней присутствовал какой-то подвох.
В поисках поддержки и опоры мальчик покосился на брата. Увы - тот ковырялся в пломбире, витая в безучастных облаках. Ждать подмоги с братского фронта было занятием бесперспективным.

- Это… Как его… Ножницы? – пробормотал он, утирая со лба испарину мысли.

- Сам ты ножницы, - укорил его родитель. – Арбуз это, балда. Арбуз, который проверяли на спелость гвоздем. Уж кого-кого, а тебя бы Сфинкс точно сожрал!

Природа, поскупившись на ум, не обделила мальчика вообразительным даром. Он живо представил, как чудище с ведром на голове терзает его зубами, когтями и лапами - ужасная, страшная жуть!  В закромах его чахлой груди тоскливо ёкнуло сердце…
Кроме того, закоулком сознания, мальчик чувствовал, что его надурили - ввели в заблуждение лишним предметом. Ему вдруг стало обидно, досадно, тоскливо и маетно. Он не мог держать в себе эти жгучие чувства и разревелся, истекая слезами, соплями, слюнями.

- Бог ты мой! Что ещё за мокрое царство?

Изобретатель нечестных загадок взял очередную салфетку и учинил рукопашную битву с потопом: утёр плаксе губы и нос, размазав нюни по щекам. Завершив сражение, мужчина брезгливо скомкал сырую подтирку, окинул скептическим взором поле зарёванной брани и удручённо качнул головой.

- Да, братцы, не повезло вам с папаней. Даже сопли вытереть как следует не умеет. Никудышный из меня отец, - он издал утробный звук, нечто среднее между вздохом и всхлипом. – Да и вы хороши: два орла - один другого краше. Не потяну я такую обузу. Придётся вас куда-нибудь сбагрить…

Родитель глотнул коньячного зелья, цокнул языком и, покосившись на младшего сына, признался:

- Тебя, Веня, я думаю в Орехово-Зуево отправить. К бабушке Штрупп, на природу. Такого славного хлопца она с распростёртыми объятиями примет. А тебя, Колька…

Глава непутёвого клана запнулся, точно налетел с размаху на дверь-невидимку. Минуту молчал он, соображая, куда бы пристроить слюнявое чадо, но дельного плана изобрести не сумел. Пришлось прибегнуть к помощи голословного позитивизма:

- Не робей, Николай. Тебя тоже пристроим - мир не без добрых людей.

Закончив спич на бодрой ноте, «никудышный отец» единым глотком осушил маломерную стопку. Не в коня корм - душевная жажда требовала повторной порции эликсира забвения.

- Я сейчас…

Мужчина встал.
 
- Папа, и мне ещё мороженного, - потребовал старший ребёнок.

- Обойдёшься. Вон, у Вени возьми, он всё равно не кушает. Чего добру пропадать?

Приняв соломоново решение в отношении детского лакомства, родитель потащил к буфетной горе магометовы стопы.
Слов нет, недоеденный пломбир хуже, чем новое крем-брюле, но… всё-таки лучше, чем совсем ничего.
Следуя рассудительной воле отца, сладкоежка потянулся за прибавочной порцией.

- На, жри. Лопай, пока дают, - процедил сквозь зубы младший мальчик. – У меня в Орехово-Зуево этого добра будет - завались! Бабка Штрупп, старуха добрая. А вот тебя ещё не известно куда запихнут. В дыру какую-нибудь. Будешь сидеть там на чёрством хлебе и манной каше.

- Не правда, не засунут, - возразил оптимист, набивая рот пломбирным яством. – Я с мамой жить стану. Вдвоём. И без вас!

- Какая мама, лопух? – маленький брат повертел у виска указательным пальцем. – Сбрендил! Кого мы, по-твоему, сегодня хоронили? Нет у нас мамы, Колька. Заруби себе на носу.
 
Презрев наличие салфеток, старший утёр приговорённый к зарубкам нос рукавом. Затем он огляделся по сторонам, убедился, что рядом нет посторонних ушей и затараторил таинственным шёпотом:

- Нет, не умерла… Я точно знаю! Мама жива. Она просто улетела. Ага… Потому что так надо! А потом она назад прилетит, и мы снова будем вместе…

- Дурак ты, Коля, - аттестовал малолетний скептик лётную гипотезу брата.

- Сам дурак, - огрызнулся оскорблённый слюнтяй.

- Ошибаешься. Я – недомерок. А дурак у нас в семействе один. Вымахал, дылда… Тебе скоро в армию идти, а ты со слюнями разобраться не можешь. И нечего голову ерундой забивать. Запомни, люди не летают! Они только падать умеют. Шмяк, бряк – и мокрое место…
 
Довод не подействовал. Каждый из оппонентов остался при своём, сугубо субъективном мнении.
Пол минуты мальчики сидели молча: старший с обиженным видом дожёвывал пломбир, младший подглядывал за отцом.
Тот застрял у буфетной стойки. Желая расплатиться, он выгреб из карманов мелочь и копошился в ней, вычленяя искомую сумму.

- Математик, - презрительно процедил лазутчик сквозь щели стиснутых зубов.

Внезапно шальная мысль осенила его. Он ухмыльнулся коварно и, обернувшись к брату, предложил:

- Слушай, Колька, хочешь ещё одну загадку?

Не дожидаясь ответа, приглушил до полушёпота голос и объявил:

- Два кольца, два конца, посредине – пол лица. Что это такое?

Головоломка оказалась похлеще горницы с гвоздиком.
Экзаменуемый оторопело захлопал ресницами.
Пол лица, это как?
Палец сам собой потянулся к ноздре, чтобы усугубить ковырянием процедуру мышления. Между тем младший брат достал из внутреннего кармана пальто фотокарточку и, не выпуская из рук, продемонстрировал старшему.

- Мама, - пробормотал тот, и верхняя губа его затрепетала по-заячьи.

- Это не мама. Это ответ. Гляди сюда в оба!

Мальчик ухватил карточку за края и стал бережно рвать её, рассекая фотографическое лицо на две почти что равных половинки.
Слюнтяй как заворожённый следил за процессом расчленения портрета. Сидел неподвижно, подавившись дыханием. Лишь губы его по-прежнему отбивали дрожащую дробь.

Трещина доползла до нижней границы снимка и… ох!

- Вот тебе «пол-лица», - экзекутор протянул половинку фотокарточки брату. – Держи свой кусок. Разделил по-братски, чтоб без претензий. Только не вздумай реветь! Отец идёт – прячь…

- Зачем? – пальцы вцепились в осколок лица. – Зачем?!!!

Сдавленный шёпот:

- Эти обрывки наш амулет. Помяни моё слово - они ещё склеятся…

*   *   *
 
- Молодые люди, извините, что прерываю беседу, однако вынужден забрать у вас Николая. Ему на процедуру пора.

Перед гостями стоял санитар. Тот самый, что давеча проявил служебное рвение, урегулировав имущественный конфликт между плешивым очкариком и жадной старухой. При виде медбрата Николенька стушевался. Он тут же вернулся в шкуру пришибленного умалишенца, продемонстрировав чудеса психосоматической трансмутации.

- Ничего не могу поделать - режим превыше всего! Вы через недельку приходите. Мы к этому времени Колю в полный ажур приведём. Вот тогда и пообщаетесь. Вдоволь и от души.

Прислужник здравоохранения заискивающе улыбнулся и промурлыкал:

- А Зурабу Ашотовичу передайте, чтобы не волновался. Мы Колю в обиду не дадим. Родственник его в надёжных руках.

Дабы не быть голословным, санитар продемонстрировал пятерню размером с лаваш.
Судя по осведомлённости, которую выказал отзывчивый медбрат, это и был «Лапушка-Артур», абонент дородной вахтёрши.

«Что ж, не зря сходили… Теперь «племянничку» уход  по первому разряду обеспечен», - усмехнулся Глеб, провожая взглядом Николеньку.
Фальшивый родственник всесильного Чаурели послушно плёлся следом за санитаром, шаркая по полу нелюбимыми тапками.
 
Додумать отрадную мысль до конца благодетелю страждущих не довелось – кто-то бесцеремонно дёрнул его за рукав. Глеб обернулся и увидел перед собою скандалистку в вязаной шапке с помпоном. Вздорная бабка цапнула его когтистой лапой за запястье, а второй, не обременённой рукой, тыкнула в сторону двери, за которой скрылся работник больницы со своим малахольным спутником.

- Эти санитары хуже полпотовцев! – доложила старая кляузница, шамкая щербатым ртом. – Постоянно над нами издеваются: по карманам лазают, руки выкручивают. Туалет от нас запирают. На замок, представляете?! Я три войны пережила: финскую, татарскую и русскую. А ещё я блокадница. Мне в туалет безлимитно ходить по закону положено. А они – на замок! И в курилке тоже своевольничают. В отделении дают пять папирос в сутки на человека, а спички нам не положены. Вот санитары и зверствуют: сунут одному огня, а остальные должны от него прикуривать. Притом, что на курение всего три минуты дадено. Ни секундочкой более, хоть ты тресни! И не важно, докурил или нет – три минуты прошло, вон из курилки. Вы, гражданин молодой человек, доложите об этом начальству. Пусть на санитаров управу найдут.

Челобитчица приложила свободную руку к возмущённой груди. Вторая длань по-прежнему несла караульную службу - цепко держала запястье мнимого ревизора. Похоже, именно эту роль определила Глебу пациентка сумасшедшей лечебницы.

- А врачи? Про врачей донести не забудьте. Эти ироды взбеленились совсем! Таблетками пичкают гадкими. Раньше таблетки вкусные были, а теперь чёрти что! Я от этих таблеток своя не сама! Ох ты, ё…  Воротился, гнида!

«Гнидой» оказался любезный Артур – он успел сдать пациента в руки процедурщиков и вернулся в «кают-компанию» вершить полномочия.
Узрев медицинского недруга, старуха выпустила руку Глеба из нерушимых тисков и, прежде чем улизнуть, успела шепнуть:

- Если что, вы меня знать не знаете. И я вас тоже с кем-нибудь перепутала…

Манёвр великовозрастной ябеды не ускользнул от взора пытливого Аргуса. Санитар с порога погрозил старухе устрашающим пальцем и поспешил к оторопевшим гостям.

- Это Анфиска, наша местная кляузница. Вы на неё внимания не обращайте. У Анфисы сейчас сезонное обострение. Она у нас офидиофобка – жутко змей ненавидит. Кроме того, ей периодически мерещится, что между ног у неё застрял мужской половой атрибут, который, в свою очередь, ассоциируется с подколодной гадюкой. Короче говоря – полный букет параноидальных излишеств. Бредовые фантазии раздражают Анфиску, вот она, сука, и бесится! Всё время норовит в туалете спрятаться. Засядет там, и давай каким-нибудь острым предметом из промежности детородный долдон выковыривать. Мы, конечно, распутство это пресекаем, а она в отместку кляузные наветы на нас в инстанции строчит. В общем, воюем помаленьку.

«Лапушка-Артур» вновь погрозил пациентке – на этот раз не пальцем, а кулаком. Анфиса в свою очередь сделала вид, что по уши занята рукоделием, и облыжные обвинения не имеют к ней никакого касательства. Однако едва санитар отвернулся, старуха тут же представила его безоружной спине непристойно-сизый язык.

- Слава богу, доктор Френкель для подобных отморозков творческую терапию изобрёл, - похвастался брат милосердия достижениями местной психиатрии. – Скажем, Анфиску заставил цветы из жжёной соломки выкладывать. Занятие нудное, медитативное. Очень хорошо успокаивает истеричные нервы. У нас тут вообще целый кружок «Умелые руки» образовался. Этот деятель, к примеру, строит из спичек вавилонскую башню, - санитар кивнул подбородком в сторону прыщавого юноши, корпевшего над архитектурным проектом. – Доктор Френкель пообещал: когда башня будет готова, он строителя из больницы выпишет. Короче, этот придурок к нам надолго. Пока он спичками до неба дотянется...

Артур ухмыльнулся, оскалив жёлтые прокуренные зубы.

- Есть ещё энтомолог. Ползает по углам, ловит пауков и на фантики от конфет наклеивает. Полную коробку из-под обуви умудрился собрать. Весьма колоритный субъект! Жаль, его нету сейчас. Увели электрошок принимать. А это – художник-портретист. Здравствуйте, Владлен Никанорович.

Живописец, увлечённый отрадным трудом, приветствие проигнорировал.
Он стоял перед мольбертом, закусив вдохновенно губу, и энергично подметал взлохмаченной кистью всклокоченный холст. Картина Владлена Ивановича являла собой месиво красных красок всевозможных оттенков: от кумачово-пылающих, до буро-запёкшихся.

- Он что, абстракционист? – поинтересовался Глеб, любуясь кровавым детищем мастера.

- Что вы, что вы! – замахал руками Артур. – Стопроцентный реалист. Сейчас он работает над портретом доктора Френкеля – вид изнутри. Владлен Иванович раньше патологоанатомом трудился, так что с нутряным пейзажем не понаслышке знаком. Душа-человек! Жаль, надорвался на службе.

- А это кто?

На этот раз любопытство проявила Неточка. Она ткнула пальцем в плешивого очкарика, восседавшего на полу в окружении предметов медицинского быта.

- О-о-о… Это гордость нашего отделения. Толя Топограф! – медбрат с любовью поглядел на подопечного, которого полчаса назад наградил тумаком. – Известная личность. Можно даже сказать – знаменитость! Вы про людей, которые в метро пропадают, слыхали? Его работа!

Сообразив, что в аттестацию закрался конфуз превратной двусмысленности, санитар спохватился:

- Только не подумайте, что Толя у нас душегуб. Ни-ни! Тут штука в другом. Раньше Толик в Императорской Счётной Палате работал, всякую ерунду вычислял. Словом, статистика. Он-то и обнаружил, что из метро ежедневно выходит на одного пассажира меньше, чем надо. Пропадают люди в подземке - штука в день! В своё время эти слухи много шуму наделали. Про червя-троглодита вспомнили. И всякое такое. Газеты долго потом опровержения писали, народ успокаивали. Ну, а Толика в психушку упекли. Куда ж ещё такого затейника деть? В нашем бедламе ему самое место.

Неточка с сочувствием посмотрела на жертву служебного рвения.

- А чем это он занимается? – спросила она, наблюдая, как Толя аккуратно сплетает в косичку трубки от капельницы.

- План города мастерит, - пояснил чичероне в белом халате. – Любимое занятие Толи Топографа. Отсюда и погонялово. В смысле, псевдоним. Видите сифонный клистир для промывки кишечника? Это Адмиралтейская площадь. Три дощечки, которые от клизмы лучами расходятся – главные магистрали столицы. Резиновые катетеры – это каналы. Вон Фонтанка, вон Мойка. А этот голубенький шланг – речка Кривуша. Толик псих дотошный - масштабы и пропорции воспроизводит тютелька в тютельку.

- А это что, рядом с клизмой? Адмиралтейская башня?

Внимание Неточки привлекла пустая бутылка из-под портвейна с тройной семёркой на этикетке. В народе данный напиток величали «три топора», поскольку цифра семь своим силуэтом действительно напоминала инструмент лесоруба, а сам портвейн рубил на повал.
Из горла бутылки, иглой к потолку, торчал одноразовый шприц, символизируя шпиль.

- Башня? Наверное… вроде того.

Взгляд медицинского брата упёрся в портвейную тару. Конфузливый румянец покрыл его брыластые щёки, на лбу проступили нервозные пятна.
Похоже, не только старуха с помпоном сочла визитёров легатами надзорно-ревизорных служб - санитар имел на этот счёт свои подозрения.
   
   – Вы только не подумайте чего-нибудь там, - поспешил оправдаться смущённый Артур. – У нас в больнице с алкоголем строго. Пресекаем на корню! Ума не приложу – где он, собака, бутыль раздобыл?
 
Услыхав, что его поминают нечеловеческим словом, Толя Топограф обернулся и дважды запальчиво гавкнул в ответ.

*   *   *

Бродячих собак и заброшенных кладбищ он недолюбливал с самого детства. Каждая из этих подлых стихий по отдельности была способна выбить его из колеи невозмутимости и хладнокровия. А уж если они вместе схлестнуться – тут и вовсе кричи караул! Особенно ночью.

Приблизившись к воротам лютеранского погоста, он огляделся по сторонам в поисках альтернативной тропы.
Увы, кладбищенской экскурсии было не избежать. Оставалось надеяться, что обитель мёртвых иноверцев не таит в могильных недрах какой-нибудь гнусный сюрприз.
Как бы не так!
Пройдя тернистый путь до половины, он заметил стаю бесхозных псов числом не менее шести. Сгрудившись в тесную кучу, дворняги дремали на голой от снега земле – грели свои беспризорные мощи теплом подпочвенных отопительных труб. За передвижением полночного туриста следила дюжина настороженных глаз. Один лохматый барбос даже решил порычать для острастки.

Страх – не лучший помощник при общении с четвероногими друзьями двуногого человечества. Он это знал, но ничего с собою поделать не мог: зубы клацали, липкий пот увлажнил подмышки и холку.
Только не бежать! Идти. Спокойно идти. И не делать резких движений.

Заприметив в дальнем конце кладбища отблеск пламени, он с облегчением вздохнул и направил к огню сомлевшие от страха ноги.
Возле костра грелась компания бомжей. Один поджаривал какую-то падаль, другой разливал по разовым бумажным стаканам дешёвую водку.
С бомжами по долгу службы ему частенько приходилось дело иметь. Эту публику он знал и, в отличие от собак, ничуть её не опасался.

- Хлеб да соль, мужики, - засвидетельствовал почтение припозднившийся путник, подобравшись к костру. – Приятного вам аппетиту.
 
Наученные горьким и основательным опытом, бомжи мгновенно почуяли вонь представителя власти, исходящую от незнакомца, поэтому от грубостей в адрес ярыги они воздержались.

- Спасибо на добром слове, мил человек, - ответил один из туземцев - сморщенный старичок, похожий на горбушку лежалого хлеба. – Ты чего в наших краях потерял? Дело пытаешь или от дела витаешь?

- Дело пытаю, дедушка, - в тон старику отозвался шатун. – Важнецкое дело.

Кивнув в сторону многоэтажного здания, возвышавшегося за оградой погоста, полюбопытствовал:

- Скажи-ка ты мне, кто в этом домишке живёт?

- Да никого там нет. Расселили дом, - старик почесал грязным ногтем висок и уточнил. – Давненько уже расселили.

- Так уж и никого? – усомнился прохожий. Рука его, гревшаяся в кармане пальто, вылезла наружу. И не одна: между средним и указательным пальцами застрял бумажный мятый рубль.

Абориген сделал вид, что не замечает искусительной купюры, однако смягчил свой тон и стал весьма словоохотлив.

- Вообще-то живёт там одно чудо-юдо. На последнем этаже. Кто таков – знать не знаем. Да нам и без надобности. Он нас не трогает, и мы его тоже. Почти. Один только раз поглумились: насрали ему перед дверью. Не со злобы, а так – ради юмора.

Вспомнив проказу, старик усмехнулся, оголив обеззубленный рот.

- Надо сказать, холодно в ту пору было. Настоящая приключилась зима, без поблажек. Ну, говно, ясное дело, закоченело. К полу приморозилось намертво, не отодрать. А у этого чудака входная дверь как раз наружу отпирается. Неделю целую дома сидел, оттепели дожидался.

Бомжи разразились гогочущим ржанием. Вдохновлённый душевной поддержкой собратьев, балагур продолжил комичную повесть:

- Это чувырло с последнего этажа ничего себе пацан оказался. Не обиделся. Даже водки бутылку нам подарил. Сунул её в сугроб у кострища – одно только горло торчит. Мы к ужину воротились, гостинец увидели. Ну, раскопали сугроб. Глядь, а бутылка-то какашками вся перемазана! Вот такой вот ответ Чемберлену. Короче, нормальный хлопец, смекалистый. Понимает сатиру у юмора.

Чужак пошелестел рублёвой банкнотой, отвлекая старика от шкодливых новелл.

- И что, один живёт?

- Один, - откликнулся бомж, но, спохватившись, добавил: – Правда, в последнее время зачастили к нему какие-то двое. На вид молодые, одеты прилично. Ночуют вместе! Уж не знаю, что за люди: мужеложники-трахоёбы или обычные пидоры. А может просто друзья-приятели. Такое тоже случается.

- А сейчас они где? В доме? Все трое? – продолжил допрос любопытный прохожий.

- Ага, в доме. Но не все. Один в отлучке, не припёрся сегодня чего-то. Хотя обычно они компанией ходят.

Полночный гуляка уклончиво хмыкнул в ответ и протянул старику заработанный рубль.

- Что ж, пойду я, пожалуй. Спасибо, дедушка, на добром слове.

- Ступай, мил человек, ступай, - согласился информатор, пряча подачку в карман зипуна.

Дождавшись, когда ходок удалится от костра на безвредную дистанцию, старик презрительно сплюнул и пробурчал:

- И чего это нынче менты по кладбищу шастают? Не к добру это, братцы. Весьма не к добру!

- Бироныч! А с какого перепугу ты взял, что этот хмырь мент? – усомнился в верности прогноза плюгавый юнец, самый молодцеватый в отряде бомжей. – У него что, на лбу написано?

- Именно что на лбу. Да ещё бегущей строкой! Я, Прошка, это племя говенное за версту узнаю. В любом маскарадном обличии.

Старик снова плюнул. На этот раз послал слюну не абы куда, а в сторону тьмы, в которой успел раствориться сподвижник карательной власти.
Отдав фискальному агенту гадливую дань, физиогном разродился стихотворной цитатой:

- О сколько нам открытий чудных готовят просвещения дух и опыт… Опыт, Прошка - усёк? С моё поживёшь, не такому научишься. Я, брат, мастер разоблачения. Собаку на этом деле сожрал.

- Собаку? Сожрал!!!

Прошка сперва округлил изумлением глаза, а потом зажмурил их прищуром ехидности.

- Как же так, Бироныч? Не ты ли учил, что собаку кушать нельзя? Не ты ли про гнев Кукуя очки нам втирал? Выходит - надул, набрехал, облукавил. Да ты, Бироныч, интриган!

Слово «интриган» Прошка выучил недавно, и оно страшно нравилось ему.
Солидное слово, увесистое. Внушительней даже чем «падла» и «пидер».
Жертва критики окинула скандалиста сочувственным взглядом и вновь изрыгнула кусочек слюны. Совершив замысловатый кульбит, выделение тела приземлилось охальнику на макушку ботинка.
Бироныч был меткий стрелок!

- Дурак ты, Прошка. Дураком родился, дураком и помрёшь, - предрек виртуоз плевка мазурику незавидную будущность. – Никаких собак я не ел. Это фигура речи такая, балбес. Словесное выражение мыслей и чувств.

Для наглядности, Бироныч выписал пятернёй в атмосфере какой-то многозначительный крендель, подытожив затейливым жестом дискуссию.

- Ладно, хватит молоть языком из пустого в порожнее. Дуй-ка, Прохор, в ларёк за бухлом, - выудив из зипуна трофейный рубль, старик протянул его крикуну. - Только смотри, бурду не бери. Купи приличной водяры. Гулять, так гулять!

Прошка был покладистым парнем, дважды просить его не пришлось. Он зажал барыш в кулак, кулак пристроил в карман фуфайки, но прежде чем отправиться в путь, решил прояснить одно обстоятельство мировоззренческого плана.

- Слушай, Бироныч. Я вот что подумал: Бог Кукуй бомжа блюдёт и собак есть запрещает, потому как сам почти что пёс. Это ладно… А что у собак? Кем им Кукуй приходится? Тоже Богом или просто роднёй?

Со стороны кладбищенской окраины донёсся скребущийся шорох. Похоже, шатун достиг таки кромки погоста и учинил шурум-бурум, пытаясь протиснуть сквозь прутья ограды своё далеко несубтильное тело.
Покосившись в сторону акустической неурядицы, Бироныч сумрачно ухмыльнулся и хмуро изрёк:

- У собаки бога нет!