Ревма ревела, покинул!

РЕВМА РЕВЕЛА, ПОКИНУЛ!

НЕ СТУЧИ КЛЮЧАМИ ССОРУ НАМЕЧАЯ,
КУЛАКОМ НЕ ДОЛБИ, ДОМОВОГО НЕ ГНЕВИ

   В узком сельском переулке, возле забора одного из палисадников, встретились две старые, закадычные подруги. Встретились и обрадовались встрече:
 - Ой, Фёкла, никак ета ты? Сто годов не видалися!- воскликнула радостно одна,- полагала, што табе уж и на етим свете нету, похарчилася, на погост табе оттащили, а мене никто и не сообчил дажа.
 - Здравствай, здравствай мИлушка моя, Матрёнушка! А я вота живая, вроди. Никак Господь не приберёть мене, поди нужная здеся, пока што.
 - Да ты не серчай на мене Феклуша, ета я сморозила с дур ума. Пошли вона к мене на крылечко, в теньке посидим, потрепимси об жизни.
   Они неторопливо дошли, поддерживая друг друга, до Матрёниного крыльца, взобрались по ступенькам и уселись рядком на широкую лавочку, встроенную там.
 - Ну, как ты сама-та Мотя, давай сказвай мене. Чаво у табе, да как,- стала расспрашивать подругу Фёкла.
 - Ой, у мене намедни такая горе стряслося Феклуша, не пересказать прям,- тяжело вздохнула Матрёна,- такая уж горе! Ревма ревела, во какая горе.
 - Да чаво ж, нешта хто помер из твоих,- заволновалась, озаботилась подружка.
 - Да не-е-ет, все живыя, слава табе Боже! Да вот Сидор Игнатич, мой домовой, убёг было!
 - Да ну-у-у!- удивилась Фёкла, - Сидор Игнатич, сам? Как жа ета?
 - Осерчал на мене крепко, вот вить чаво,- утёрла Мотя набежавшую слезу,- сын мой, Санькя, припёрси к мене намедни пьянющий, в расшибок прям. Стал с мене деньги трясти, а я-та не стерпела, сдоньжил уж, всё дай да дай, рази ж напасёсси? Я жа их не кую! Разошлася, да как двину по столешнице-та кулаком, мол пошёл отседа, изверг! Скольки ж можна с матери тянуть-та, трясти! Дверя отчинила, да и выпихнула яво, сколь хватило сил у мене. А вечером спать укладваюся, слышу - возня за печью. Гляжу, тёмно тах-та, при лампадки, хтой-та капошица, к двяри топ-топ-топ -  Сидор Игнатич ета! Малахайчик напялил, зипунишко свой старенькай и мяшок с сухарями на плечо взвалил. По-сурьёзному значить собралсИ. Идёть в латаных катанках. Мой Петро яму годов тридцать назад катал, када живой был,- Матрёна перекрестилась, - куды ты,- спрашваю,- милай, на ночь глядя? «Плохо здеся мене, орётя, по столу стукаитя, ухожу я от вас, куды глазоньки мои глядять.» - отвечаить и вышел вон. Вота какая горе у мене приключилася давеча.
 - Да ты нешто умом тронулася, мать моя,- осуждающе покачала головою Фёкла,- стол, ета ж Божья ладонь! По нему стукать рази ж можна? Ни в коим рази! Ни кулаком, ни ладошкою - деньги в дому водица не будуть. Ни ножом, ни ключами стукать ни можна - к ссоре ета, горе будить в дому! Яйца бить об стол, штоба облупить их - не моги, они ж жизню дають, яйца ентии, двойной от етова вред будить. Пальцами постукать, ногтями барабанить - тожа грех, а ты, со всей дури, шарахнула кулаком! ГлупАя штоль? Об стол бить, домового лично забижать. Так можно прогнать домашнего духа, дедушку, насовсем. А коль и не уйдёть, всё одно помощь оказывать не станить табе.
   Во всё время, пока Фёкла отчитывала её, Матрёна сидела, скорбно качая головою в знак согласия.
 - Ну-у-у! И чаво ж дальшея былО, возвярнула ли яво,- угомонившись от нравоучений, полюбопытствовала подруга.
 - Троя дён всё ходила вкруг дома, звала, задабривала, молошной кашки наварила яму с маслицей сливашной - не притронулси. Постельку яму тёпленьку постелила, сухариков скусных, с узюмом, на блюдец сыпанула. Нету и всё тута! А вчарась слышу, ночию за печью сопять, грызуть и чавкають. Ну вота и радость у мене, возвярнулси Сидор Игнатич ужо, закусваить. А я така радая, уж така радая!
 - Хорошо, што так ещё обошлося у табе, мог и сгинуть навовси дедушка. Ты так боле не стукай, поди.
 - Ни в жисть, ни-ни,- заверила Матрёна и предложила,- пошли к мене, тюрьки молошнай похлябаим. У мене и калачик сдобнай, ванильнай, куплёнай имеица. С узю-ю-мом.
 - Да и пошли, нам с тобою, мать моя, спяшить некуды, на тот свет завсягда успеица, поди. Чаво жа не пойтить,- согласилась, кряхтя поднимаясь с лавочки, Фёкла.