За закрытой дверью-4

Оделся,  взял  фонарик,  пошел  в  чулан.  Там  ак¬куратные  полки,  на  них  банки,  картонные  ящики,  на  полу  три    кадки  и  еще  ящики,  только  деревянные,  на  свободной  от  полок   стене  на  гвоздях  развешаны  столярные  инструменты  отца,  странно,  точно  помнил,  что  он  ими  пользовался  после  того,  как  мы  отсюда  уехали.  Поискал  обещанную  лампу.  Нашел,  она рядом  со  мной,  здесь  же  примус  и  керосин.  Даже не  сомневался,  что  это  подарок  кота. Сам  он,  наверное,  тоже  где- то  завтракал.   Провожая  в  дорогу  своих  учеников,  Иисус  Хри¬стос  говорил  им,  чтобы  не  брали  с  собой  ничего,  все  необходимое  будет  дано  в  пути. Птицы  не  заботятся  о  пропитании,  и  Господь  дает  им  еду  каждый  день. Думаю,  это  все  же  не  мой  случай. Сегодня  посмотрю,  что в  ящиках,  а  завтра  поеду  в  город.  Только  бы  не  было  дождя, иначе не  выехать. Примус   весело полыхнул  огнем.  Плеснул  немного  воды  в  кастрюлю  ровно  на  кружку  и  поставил  кипятиться.  Пока  готовил  бутерброды, вода  закипела.  Открыл  банку  растворимого  кофе.  Сел  за  стол.  Царский  завтрак!  Встает  чистое,  теплое  солнечное  утро. 
 Почему  Маргарита   силь¬нее  Мастера? Она  за  него  бьется,  а  он  только  ждет.  Мастер  - это  сам  Булгаков?  А  ведь  он  прав:  женщина  ведет  мужчину  по  жизни.  Она  сильнее,  она  решает,  что  будет  с  ним  дальше.  Она  может  сломать  его  в  один  миг,  а  может  поднять  к  небу.  Это, конечно,  тогда,  когда  он  ее  любит.  Может  стать  червяком,  ползающим  у  ее  ног,  а  может  стать  гением.  Интересно,  сидел  на  наркотиках  Булгаков  или  нет,  когда  сгорал  Маргаритой? Пожалуй,  нет.  Ярко,  отчетливо,  но  не  до  безумия.  Просто  гений.
Послышался  звук  мотора,  подумал,  что  показалось,  подошел  к  окну.  Нет,  все  верно,  из-за  бугра,  трудно  урча,  поднималась  полуторка,  груженная  брикетами  торфа. Перед  домом  она  повернула  направо  и  побежала  по  улице.  Я  перешел  к  окну  у  двери,  чтобы  посмотреть  ей  вслед.  Улица  блестела  солнцем,  дома  над  доро-гой  смотрели  на  грузовик  окнами    нараспашку,  в  некрашеных  палисадниках  кача¬лись  высокие  разноцветные  ромашки,   а  на  самой  горе  виднелся  край  на¬шей  длинной  одноэтажной  школы.  У  Зойкиного  дома  машина  должна  снова  повер¬нуть  направо  и  покатиться  вниз.  Так  и  случилось,  перед  поворотом  она  притормо¬зила,  повернула  на  девяносто  градусов  и  скрылась  за  домом.  Все,  как  было.  Зимой  у  этого  места  мы  караулили   грузовики,  обували  коньки и,  когда  машина  почти  останавливалась,  длинными  палками  с  сучком  на  конце  цеплялись  за  задний  борт  и  неслись  по  укатанной  дороге,  соревнуясь,  кто  дольше  продержится,  пока,  разогнав¬шись,  не  слетали  с  ног  на  какой-нибудь  колдобине.  Поездка  всегда  заканчивалась  падением,  но  что-то  не  помню,  чтобы  было  больно,  не  бывает  больно,  когда  хо¬рошо.  Вставали  и  снова  шли  вверх,  ждать  очередную машину. Родителям  очень  не  нравилось наше развлечение, а нам, наоборот, очень нравилось. 
  Что-то  счастливое,  доброе  шевельнулось  внутри  и  замерло. Вышел  на  крыльцо.  Ничего,  только  высокая  сорная  трава. Ни  домов,  ни  дороги,  ни  столба  пыли  от  полуторки.  Внизу  крыша  моей  машины. Пусто. Быстро забежал  в  дом,  надеясь  вер¬нуть  увиденное.  Нет,  не  вернулось.  Жалко.
В  чулане  начал с  верхней  полки.  Тяжелая  большая  коробка,  перевязанная   шнуром,  оказалась   заполненной  книгами,  конечно,  обрадовался.  "Идиот",  мой  люби-мый,  потому  что  про  меня.  Взял  его,  погладил,  книга  отозвалась  теплом  встречи  родных  людей.
 Я  тогда  работал  второй  или  третий  год  после  института.  Шел  по  второму  этажу  школы,  там  занимались  младшие  классы.  Смотрел,  как  ошалелые, счастливые  от   пере¬мены  дети   носились  друг  за  другом,  катались  по  полу,  орали   и  визжали.  Мне  эта  картина  реальной  радости  жизни  всегда  доставляла  удовольствие.  Я  впитывал  в  себя  это  безумство  наслаждения  минутой  и  тоже  на  мгновение  пропал.  Пришел  в  себя  оттого,  что  кто-то  потянул  за  руку.  Снизу   смотрела  девочка,  это  она  держала  мою  руку,  совсем  нечего  сказать  о  ней,  все  внимание  сосредоточилось  на  глазах.  Они у  нее  обладали  удивительной  притягательной  силой,  можно  было даже  назвать  гипнотической,  если  бы  не  столь  юный  возраст.   Во  взгляде  отстраненность  от  происходящего  буйства  и  подчиняющее  спокойствие.  Я  присел,  чтобы  услышать  ее  слова,  она  спросила:
 -  Ты  кто?
  - А  ты  кто?
- Я  Таня.
 -  А  я  учи¬тель,  учу  старшеклассников.
- А  меня  учить  будешь?
- Ты  в  каком  классе?
 - В  третьем  «А».
 – Наверное,  буду,  лет  через  шесть. 
-  Так  долго  ждать.
-Не так уж, Таня, это и долго. -
  Она  отпустила  мою  руку,  вежливо  сказала:
 - До  свидания, - и  спокойно прошла  через  воющий  хаос  в  открытую  дверь  класса  на  противоположном  конце  коридора.  Я  вспомнил  все  это  через  шесть  лет.
Меня  не  было  два  дня,  точнее,  двое  суток,  когда  наступали  сумерки,  я  зажигал  свечу,  сейчас  у  меня  была  лампа,  но  хотелось,  чтобы  горела  свеча.  Я  почти  не  спал.  Знал  ведь,  что  нельзя  открывать,  а  все-таки  открыл  и  пропал,  ушел,  раство¬рился.  Бережно,  неторопливо  впитывал  каждое  предложение,  каждое  слово,  боясь  потерять  мгновение,  и  чем  больше  приближался  к  концу,  тем  глубже  и  глубже  погружался  в  горечь  и  сожаление.  Горечь  и  сожаление  о  себе.  Да,  я  был  таким  же  чистым  и  так  же  отчаянно  любил  всех  вокруг,  когда  был  ровесником  князя   Мыш¬кина,  в  двадцать  пять  лет  я  обнял  его  и  сказал:
-  Мы  братья.  Я  живу  в  другом  веке,  но  я  -  это  ты.  Всегда  буду  хранить  память  о  тебе.
  Обманул.  Обманул  и  его,  и  себя.   Он  не  изменился,  а  я  не  смог.   Он  стал  сумасшедшим,  чтобы  уйти  от  этого  непосильного  бремени   жить  среди  людей,  а  я  живу.  Живу,  хоть  и  в  стороне,  но  всё  же  внутри.  Он  так  и  не  разучился  прощать,  а  я  уже  не  могу,  не  могу  простить  предательства.  Поэтому  давно  один.   
  И  вот  у  меня  первый  юбилей,  десять  дней  одиночества.  Впрочем,  я  не  чувствовал  себя  одиноким,  скорее,  наоборот,   что-то  ширилось  внутри,  наполняло  происходящее  внутренним,  пока  еще  непонятным  смыслом,  присутствием  во  мне  кого-то,  а  может  быть,  чего-то  еще.  Я   не  был  один,  со  мной  была  тишина,  журчание  родника,  про-зрачность  осеннего  воздуха,  желтизна  берез  и  краснота  кленов   на  бугре  через  речку,  прощальный  крик  журавлиного  клина   в  белесом  пространстве  неба  и  много-много  другого.  Просто  это  десять  дней  без  людей,  а  разве  не  среди  них  мы  обре¬таем  чувство  потерянности?  Значит,  сегодня  праздник.  Вечером  сварил  себе  кар¬тошки  с  тушенкой,  много  тушенки  и  мало  картошки,  так  захотелось.  Очистил боль¬шую  луковицу,  люблю  лук,  открыл  литровую  коробку  вина,  налил  две  трети  ста¬кана.  Хлеба  нет,  надо  купить  муки,  буду  печь  лепешки.  Лучшие  в  мире  лепешки  пекла  мама,  вкуснее  их  были  только  пироги  с  картошкой,   с  тонкой  хрустя¬щей  корочкой,  горячие,  сразу  со  сковородки,  их  ели  с  холодным  молоком.  На  столе  вместо  лампы  свеча,  так  праздничней.  Поднял  стакан,  посмотрел  сквозь  него  на  свечу,   красивый,  насыщенный  бордовый  цвет.
  -  С  праздником! -  раздалось  с  печи.  Минуту  назад  там  точно  никого  не  было,  а  сейчас  лежал  кот,  тот  самый,  он  опять  был  рыжим.
 -  Будешь? -  спросил  я,  показы¬вая  глазами  на  коробку  с  вином.  Он  отрицательно  помотал  головой.


Рецензии