За закрытой дверью-4
Почему Маргарита силь¬нее Мастера? Она за него бьется, а он только ждет. Мастер - это сам Булгаков? А ведь он прав: женщина ведет мужчину по жизни. Она сильнее, она решает, что будет с ним дальше. Она может сломать его в один миг, а может поднять к небу. Это, конечно, тогда, когда он ее любит. Может стать червяком, ползающим у ее ног, а может стать гением. Интересно, сидел на наркотиках Булгаков или нет, когда сгорал Маргаритой? Пожалуй, нет. Ярко, отчетливо, но не до безумия. Просто гений.
Послышался звук мотора, подумал, что показалось, подошел к окну. Нет, все верно, из-за бугра, трудно урча, поднималась полуторка, груженная брикетами торфа. Перед домом она повернула направо и побежала по улице. Я перешел к окну у двери, чтобы посмотреть ей вслед. Улица блестела солнцем, дома над доро-гой смотрели на грузовик окнами нараспашку, в некрашеных палисадниках кача¬лись высокие разноцветные ромашки, а на самой горе виднелся край на¬шей длинной одноэтажной школы. У Зойкиного дома машина должна снова повер¬нуть направо и покатиться вниз. Так и случилось, перед поворотом она притормо¬зила, повернула на девяносто градусов и скрылась за домом. Все, как было. Зимой у этого места мы караулили грузовики, обували коньки и, когда машина почти останавливалась, длинными палками с сучком на конце цеплялись за задний борт и неслись по укатанной дороге, соревнуясь, кто дольше продержится, пока, разогнав¬шись, не слетали с ног на какой-нибудь колдобине. Поездка всегда заканчивалась падением, но что-то не помню, чтобы было больно, не бывает больно, когда хо¬рошо. Вставали и снова шли вверх, ждать очередную машину. Родителям очень не нравилось наше развлечение, а нам, наоборот, очень нравилось.
Что-то счастливое, доброе шевельнулось внутри и замерло. Вышел на крыльцо. Ничего, только высокая сорная трава. Ни домов, ни дороги, ни столба пыли от полуторки. Внизу крыша моей машины. Пусто. Быстро забежал в дом, надеясь вер¬нуть увиденное. Нет, не вернулось. Жалко.
В чулане начал с верхней полки. Тяжелая большая коробка, перевязанная шнуром, оказалась заполненной книгами, конечно, обрадовался. "Идиот", мой люби-мый, потому что про меня. Взял его, погладил, книга отозвалась теплом встречи родных людей.
Я тогда работал второй или третий год после института. Шел по второму этажу школы, там занимались младшие классы. Смотрел, как ошалелые, счастливые от пере¬мены дети носились друг за другом, катались по полу, орали и визжали. Мне эта картина реальной радости жизни всегда доставляла удовольствие. Я впитывал в себя это безумство наслаждения минутой и тоже на мгновение пропал. Пришел в себя оттого, что кто-то потянул за руку. Снизу смотрела девочка, это она держала мою руку, совсем нечего сказать о ней, все внимание сосредоточилось на глазах. Они у нее обладали удивительной притягательной силой, можно было даже назвать гипнотической, если бы не столь юный возраст. Во взгляде отстраненность от происходящего буйства и подчиняющее спокойствие. Я присел, чтобы услышать ее слова, она спросила:
- Ты кто?
- А ты кто?
- Я Таня.
- А я учи¬тель, учу старшеклассников.
- А меня учить будешь?
- Ты в каком классе?
- В третьем «А».
– Наверное, буду, лет через шесть.
- Так долго ждать.
-Не так уж, Таня, это и долго. -
Она отпустила мою руку, вежливо сказала:
- До свидания, - и спокойно прошла через воющий хаос в открытую дверь класса на противоположном конце коридора. Я вспомнил все это через шесть лет.
Меня не было два дня, точнее, двое суток, когда наступали сумерки, я зажигал свечу, сейчас у меня была лампа, но хотелось, чтобы горела свеча. Я почти не спал. Знал ведь, что нельзя открывать, а все-таки открыл и пропал, ушел, раство¬рился. Бережно, неторопливо впитывал каждое предложение, каждое слово, боясь потерять мгновение, и чем больше приближался к концу, тем глубже и глубже погружался в горечь и сожаление. Горечь и сожаление о себе. Да, я был таким же чистым и так же отчаянно любил всех вокруг, когда был ровесником князя Мыш¬кина, в двадцать пять лет я обнял его и сказал:
- Мы братья. Я живу в другом веке, но я - это ты. Всегда буду хранить память о тебе.
Обманул. Обманул и его, и себя. Он не изменился, а я не смог. Он стал сумасшедшим, чтобы уйти от этого непосильного бремени жить среди людей, а я живу. Живу, хоть и в стороне, но всё же внутри. Он так и не разучился прощать, а я уже не могу, не могу простить предательства. Поэтому давно один.
И вот у меня первый юбилей, десять дней одиночества. Впрочем, я не чувствовал себя одиноким, скорее, наоборот, что-то ширилось внутри, наполняло происходящее внутренним, пока еще непонятным смыслом, присутствием во мне кого-то, а может быть, чего-то еще. Я не был один, со мной была тишина, журчание родника, про-зрачность осеннего воздуха, желтизна берез и краснота кленов на бугре через речку, прощальный крик журавлиного клина в белесом пространстве неба и много-много другого. Просто это десять дней без людей, а разве не среди них мы обре¬таем чувство потерянности? Значит, сегодня праздник. Вечером сварил себе кар¬тошки с тушенкой, много тушенки и мало картошки, так захотелось. Очистил боль¬шую луковицу, люблю лук, открыл литровую коробку вина, налил две трети ста¬кана. Хлеба нет, надо купить муки, буду печь лепешки. Лучшие в мире лепешки пекла мама, вкуснее их были только пироги с картошкой, с тонкой хрустя¬щей корочкой, горячие, сразу со сковородки, их ели с холодным молоком. На столе вместо лампы свеча, так праздничней. Поднял стакан, посмотрел сквозь него на свечу, красивый, насыщенный бордовый цвет.
- С праздником! - раздалось с печи. Минуту назад там точно никого не было, а сейчас лежал кот, тот самый, он опять был рыжим.
- Будешь? - спросил я, показы¬вая глазами на коробку с вином. Он отрицательно помотал головой.
Свидетельство о публикации №220110401800