Хроника Аксакова в рассмотрении Шевырева

                (Отражение культурно-бытового уклада жителей Оренбуржья на страницах художественной литературы:
                «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова в культурологической интерпретации С. П. Шевырева)

        Уральская земля дала России немало выдающихся деятелей в самых разных сферах искусства, литературы, науки, внесших большой вклад в сокровищницу общенациональной культуры. Одним из таких ярких представителей творческих сил Оренбуржья был замечательный писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859), уроженец Уфы, проведший детство в родовом семейном поместье Новое Аксаково Бугурусланского уезда Оренбургской губернии. Много лет спустя, уже на закате жизни, эти ранние воспоминания и впечатления были положены в основу знаменитой автобиографической прозы Аксакова, в том числе и уникальной для русской литературы тех лет книги, адресованной юным читателям – «Детские годы Багрова-внука», изданной в Москве в 1858 году. Это широко известное произведение представляет не только несомненный литературоведческий интерес, но и содержит значительное количество материала, который может быть использован в рамках краеведческого исследования особенностей культурно-бытового уклада жителей Оренбуржья на рубеже XVIII–XIX веков. Мемуарные свидетельства Аксакова, зафиксированные в ярких образах художественной прозы, имеют безусловную ценность исторического первоисточника, позволяя взглянуть на реалии жизни наших земляков в давно миновавшую эпоху глазами наблюдательного и чуткого современника, подмечавшего порой такие выразительные мелочи и детали, которые дают возможность осознать и даже ощутить неповторимую ауру тех лет, глубже постичь специфику так называемой культуры повседневности.

        Знаменательно, что литературные критики, сразу же дружно откликнувшиеся на выход в свет автобиографической книги Аксакова, не преминули обратить внимание на объективный историзм, присущий этому художественному произведению. Особенно громкий резонанс вызвала появившаяся в журнале «Современник» радикальная по тону статья Н. А. Добролюбова «Деревенская жизнь помещика в старые годы», нацеленная на резкое обличение крепостнического строя и обосновывавшая необходимость решительных преобразований в общественной жизни России [1]. Многочисленные факты для своих социально-политических суждений и выводов Добролюбов щедро почерпнул со страниц аксаковских воспоминаний о нравах и порядках былой эпохи, сохранявшихся вплоть до 1850-х годов как явные пережитки, требовавшие незамедлительного искоренения. Впрочем, Добролюбов выступил преимущественно в качестве публициста, затрагивавшего острые злободневные проблемы, а не в качестве аналитика, ставящего своей задачей беспристрастное рассмотрение внутренних закономерностей развития культурно-бытового уклада жизни на определенной территории в рамках конкретного исторического времени. Именно политической ангажированностью Добролюбова обусловливается некоторая односторонность его статьи и явная предвзятость даваемых им оценок.   

        Совсем иной, в корне отличающийся от публицистической методики Добролюбова, культурологический подход к интерпретации книги Аксакова избрал другой литературный критик – С. П. Шевырев, опубликовавший на страницах славянофильской «Русской беседы» обстоятельную рецензию на «Детские годы Багрова-внука». Приступая к подробному разбору аксаковских беллетризованных воспоминаний, Шевырев счел необходимым отмежеваться от политического радикализма Добролюбова и его единомышленников, зачастую подменявших анализ художественного мира литературного произведения ожесточенной полемикой по поводу актуальных общественных вопросов: «Как несправедливы бывают современные журнальные критики, когда они из спокойно-эпического представления старой русской жизни, принадлежащего исключительно С. Т. Аксакову, извлекают против нее свои раздраженные, обвинительные доносы! Они тем только обличают односторонность в своем понимании как ста¬рой русской жизни, так и художника, ее изображающего. Они вносят в свои критики тот элемент страстного раздражения, которого вовсе нет в произведениях, ими разбираемых: ибо истина критики заключается в том, чтоб быть зеркалом произведению и в мысленном сознании верно отразить то, что в нем живет полною жизнию. Не понимаем, с какою целию извлекаются эти озлобленные доносы на старое время: если с целию исправления, то уже поздно: отжившее исправлять бесполезно, потому что оно уже в могиле со всеми своими недостатками. <...> Если вы преследуете старину потому еще, что она доживает век свой в некоторых ее остатках, то преследуйте ее в этих же остатках, поскольку они входят в новое время, а не в ней самой. <...> Нечестиво и вредно колыхать мертвое с тем, чтоб развивать его прах и гниль. “Живи живой, тлей мертвый!” – сказал поэт» [2, c. 69–70].

        В своей рецензии Шевырев постарался сохранить возможно полное беспристрастие, чуждое публицистических аллюзий, и подошел к анализу специфики художественного изображения Аксаковым культурно-бытового уклада былых времен с позиций историзма, объясняя запечатленные мемуаристом особенности жизни людей ушедшей эпохи объективными закономерностями общественных и семейных отношений того времени. Многие комментарии Шевырева, акцентировавшего внимание на рассмотрении прежде всего культурной среды и духовного мира героев аксаковской книги, ничуть не утратили своей значимости и до сих пор заслуживают быть учтенными при культурологическими исследовании исторических форм жизни наших предков-земляков, их быта, верований, методов ведения хозяйства, воспитания детей, культурного досуга и т. д.

        Для Шевырева мемуарная книга Аксакова являлась ценнейшим историческим источником, благодаря которому обеспечивалась внутренняя преемственность поколений, их живая взаимосвязь, непосредственное приобщение потомков к жизни своих предшественников: «Два поколения встали из мертвых перед нами в первых произведениях и явились воочью: теперь является и третье в “Детских годах Багрова-внука”» [2, c. 73]. А для современного читателя аксаковские воспоминания могут послужить неповторимым свидетельством, так сказать, из первых рук, о том внешнем облике и внутреннем укладе, которыми характеризовались столь, казалось бы, знакомые и привычные нам города Урала в отдаленную историческую эпоху, от которой до нас дошло слишком мало других документальных памятников. Потому-то художественная проза Аксакова приобретает исключительно важное значение в качестве незаменимого материала для попыток исторической реконструкции культуры повседневной жизни нашего края на переходе от XVIII к XIX веку. Надежность и достоверность  источника не подлежит сомнению благодаря феноменальной ясности, силе и насыщенности памяти мемуариста: «Воображение и сердце его как будто бы не знали лет – и сохранили всю, неприкосно¬венную никакой порче, свежесть своих первоначальных впечатлений» [2, c. 70].

        Специалисты-краеведы имеют возможность проверить это утверждение, сопоставив данные своих исследований с панорамой общественной жизни Уфы, запечатленной в воспоминаниях Аксакова. Вот, например, как предстают эти эпизоды в культурологической интерпретации Шевырева: «Город Уфа и городская жизнь, про¬никшая в самые деревни, имеют также влияние на детство Сережи. Здесь те же две стороны, как и в деревне: светлая и темная. Аничков, снабжающий Сережу книгами, Чичагов, действующий на него своим литературным образованием, его дядья, приносящее лю¬бовь к искусству из Университетского пансиона, дом Прасковьи Ивановны, убранный картинами и снабженный библиотекой, оркестр музыки, предлагающий первое музыкальное впечатление Сереже, а всего более наша литература, из обеих столиц проникающая силь¬но в деревню, – вот лучшая сторона этого мира, еще далеко не развитого. Но есть и темная: таково ужасное впечатление народного училища; такова пустая жизнь, не знающая, чем убить время, тако¬вы бессмертные наши карты, этот опиум русского мира, в людях, боящихся мысли, усыпляющий мысль, и в натурах страстных волнующий страсти» [2, c. 87].

        Следует особо отметить, что Шевырев в своем культурологическом подходе к анализу мемуарно-автобиографической книги Аксакова, стремясь детально осветить различные аспекты отраженной на ее страницах общественной жизни, не обходит стороной и социальные характеристики представителей основных социальных групп населения, уделяя внимание рассмотрению наиболее показательных типов обывателей. Таким образом, материал аксаковских воспоминаний вполне может быть востребован для историко-социологических исследований. В частности, один из наиболее колоритных типов образцов городских обывателей удостоился проницательного комментария Шевырева: «Весьма замечательно, что ни в городе, ни в деревне, мы не встречаем у Багровых так называемых городских, которые в деревнях гораздо чаще встречаются и наезжают в гости, в наше время. Не так было в золотые годы детства Сережина. Это стихия более новая: она тогда еще не так вторгалась в сельскую жизнь, потому что отвлеченный бумажный мир, по недостатку знания грамоты, еще не осиливал тогда крепкого мира жизни. Но заместо городских есть человек полусельской, полугородской, Пантелей Григорьич, приказная строка в лицах, сам слепой, как рапсод Гомеров, но вдохновенно импровизирующий просьбы куда хотите, хоть бы в Сенат, хоть на высочайшее» [2, c. 89].

        Немаловажные материалы для истории отечественной педагогики можно найти в описании Аксаковым системы домашнего воспитания детей в дворянских семьях. Шевырев, будучи не только литератором, но и профессиональным педагогом, возглавлявшим в 1850–1857 годах кафедру педагогии в Московском университете, не мог не уделить внимания педагогической стороне аксаковских художественных мемуаров, подчеркнув результативность комплексной воспитательной модели, с успехом применявшейся в семье главного героя книги: «Отец и мать, воплощая в самих себе жизнь и ученье, волю и размышление, нисколько не уничтожают друг друга в воспитании сына, а только дополняют себя взаимно. Отец влечет Сережу к природе, к селам, полям, рекам, озерам, к удочке и ружью, к работам сельским; мать – ко внутренней жизни, к беседе с собою, к молитве и книжкам, к размышлению и вопросам» [2, c. 80]. Кроме того, Шевырев намеренно остановился на подробном анализе специфического типа домашнего воспитателя – крепостного дядьки Евсеича, приставленного к малолетнему барчонку и оказавшего сильное и плодотворное влияние на своего воспитанника практическими методами народной педагогики, вызвавшими полное одобрение квалифицированного специалиста Шевырева: «Русская жизнь, еще вполне согласная с природою и не трону¬тая никакой ложью и развратом, произвела эту крепкую, здоровую душой и телом натуру. Простым нравственным чувством Евсеич понял чистоту того детского мира, в котором должен вырастать его соколик-барин, и стал достойным орудием и помощником матери в деле хранения этой чистоты так, чтоб никакая порча не могла к ней прикоснуться. Но охраняя свое дитя от всякой нечистоты, он не заслонил от него русскую жизнь и природу, а напротив, явился сам живым проводником их к душе ребенка» [2, c. 85].

        В то же время Шевырев отметил очень существенную особенность русской домашней педагогики в семьях поместных дворян, а именно – тесную связь «книжного» образования с активным усвоением уроков живой природы, тесно окружавшей детей, как это было и в случае с автобиографическим героем книги Аксакова: «Пребывание Сережи в городе, сосредоточивая его внимание на книгах и предлагая большие средства к образованию, развивало его голову и сердце к принятию более сознательному впечатлений при¬роды; а временная разлука с деревней только сильнее питала любовь к красотам ее. К тому же губернские города наши, особливо в то время, не так удалены были цивилизациею от сельской жиз¬ни, чтобы заставить вовсе забыть деревню. Разлив реки Белой под Уфою был одним из драматических зрелищ природы, сильно подействовавших на Сережу» [2, c. 90]. Благодаря такой органичной сопряженности классического книжного образования с интенсивным приобщением к природной жизни становилось возможным формирование самобытного типа высокой дворянской культуры, сопровождающееся созданием региональных культурных гнезд, которые были столь характерны для помещичьего уклада русской жизни в эпоху до отмены крепостного права. 

        Кстати сказать, впечатляющие образы самой природа Урала, поэтично и проникновенно воссозданной на страницах книги Аксакова, занимают весьма существенное место в рецензии Шевырева, абсолютно справедливо указавшего, что «природа у художника является не в одних прекрасных отрывочных описаниях, которые мы встретить можем и у других повествователей, но сама живет и дышит в эпосе, как что-то одушевленное, своею внутреннею, таинственною душою говорящее душе человека. Язык ее составлен из бесчисленных звуков и бесчисленных красок. В него входят и шум-ные голоса и волны рек ее: Белой, Дёмы, Ика, Бугуруслана и Волги. Каждая из них, как живая сила мира Божия, ведет свою беседу с душою питомца природы. Она говорит и в Парашинских родниках, бьющих свежими ключами из лона земли и напоминающих собою картины “Одиссеи”, и в этой весне – миллионами трав и цветов, пронзающих землю, и миллионами птиц, голосящих в воздухе... Вспомним притом, что это язык природы первобытной, почти непочатой человеком, с ее дубами в 1 200 лет, с ее кочевыми башкирцами в 12 пуд весу и 12 вершков росту, с бесконечным животным населением, наполняющим ее воды, леса и воздух» [2, c. 90].

        Шевырев ставил закономерный вопрос: за счет чего удалось Аксакову с таким непревзойденным мастерством изображать природу, поражая воображение читателей чарующей яркостью красок и поистине эпической грандиозностью художественных образов? По мнению критика, ключевым фактором успеха писателя являлось в данном случае виртуозное владение средствами литературной речи, опирающейся на глубокое знание русского языка и народной жизни в самых разнообразных ее проявлениях: «Здесь особенно помогает художнику совокупное знание жизни и языка, выражающего ее до мелочей с такою удивительною точностию и яркостию, что всякий предмет, всякое действие возникают перед нами во всей ясновидности жизни: переправа ли через Волгу, зажиганье ли ку¬дели, шипенье ли лучины в чувашской избе, полет ли ястреба за птицею, приготовленье ли вкусного миндального гостеприимной хо¬зяйкою» [2, c. 78].

        Живописные образы уральской природы, играющие такую важную роль в художественном мире аксаковской книги, являлись, как считал Шевырев, мощным средством культурно-воспитательного воздействия на развитие личности ребенка, формируя в нем задатки будущей творческой деятельности, способствуя обретению душевной гармонии и полноценному созреванию физических и духовных сил: «Природа, как живая, одушевленная наставница, действующая на своего питомца, предлагает ему и средства для поучительных забав. <...> Это – галька, собранная по берегам рек, белемниты Парашинских родников, червячки, превратившиеся в хризолиды, птички, наловленные силками, и милый его Сурка, спасенная им собачка, предмет жалости и любви его. Замечательно, что игрушки, достав¬ляемые ему природою, Сережа приучается беречь, не ломает их и не портит» [2, c. 90–91].

        Вместе с тем, вслед за Аксаковым Шевырев вполне естественно переходит от интерпретации образов природы к анализу жизненного уклада людей, находящихся в самой прочной и неразрывной связи с природным миром. Так воссоздается выразительная панорама сельского крестьянского труда на благодатных просторах уральской земли: «Но природа, как бы ни была одушевленно представлена художником, всё остается неполна без человека, без его труда, орошающего потом лица ее землю. Мертв будет ландшафт, не оживленный образом человека. Это понял художник – и потому у него природа везде заодно с тем, для кого она назначена. Страдная пора, жнитва, возка снопов на гумно, молотьба гречи, весенняя пашня, шумный, звонкий, веселый сенокос принадлежат к числу тех гомерических картин, которыми оживлено и пре¬восходно осмыслено детство, проведенное Сережею в деревне» [2, c. 91].

        В плане социального анализа внимание и писателя, и критика практически равномерно уделено как поместному дворянству, так и крепостным – дворне, служилой челяди своих господ. Здесь, опять-таки в отличие от Добролюбова, сосредоточившегося на гневном обличении дворянского самодурства и злоупотреблений, Шевырев отнюдь не увлекается негативными оценками, а старается с позиций исторической логики, объективно и беспристрастно понять внутренний уклад того своеобразного мира, где на протяжении долгих лет мирно жило «старшее поколение, в котором олицетворен патриархальный деревен¬ский быт: отживающий дедушка на своих кожаных креслах с медными шишечками, бабушка в окружении женской дворни, с своей работой над козьим пухом, и тетушка Татьяна Степановна с своим таинственным амбаром» [2, c. 82]. Признавая, что «в этом патриархальном быту отмечены спокойным наблюдателем его и такие стороны, которым, пожалуй, можно не сочув¬ствовать, но в которых, при беспристрастии, нельзя не призвать своей хорошей стороны» [2, c. 83], Шевырев акцентирует свой взгляд не на пороках и изъянах крепостничества, а на таких человеческих качествах, который делают представителей ушедшего в прошлое старшего поколения ближе и понятнее их потомкам: «Эти люди природы крепки на душевное чувство: оно не лишает их ни сна, ни аппетита. <...> Замечательно еще в этом быту уважение к старшинству, возведенное в семейное начало и доходящее до какого-то отверделого обычая: без старшего в доме жить не могут. Ему приносят в жертву свою личность, как охранителю, как сберегателю всех и каждого» [2, c. 83]. Тем самым принцип патриархальной незыблемости жизненного уклада прежних поколений дворянских семей обретает в культурологической интерпретации Шевырева историческое объяснение и оправдание. 

        Но Шевырев отнюдь не уклоняется и от подробного анализа изображенных Аксаковым довольно сложных и противоречивых отношений между дворянской семьей и крепостными, определяемыми как «мир ее челядинцев, обыкновенно на¬зываемый дворнею» [2, c. 85]. По замечанию Шевырева, гармоничная система патриархальных отношений между господами и крепостными, органично поддерживавшаяся в простом и непринужденном сельском быту, начинает обнаруживать ощутимые признаки кризиса под влиянием более формализованного городского социального уклада: «С тех пор как европейская цивилизация наложила на нас крепость золотых цепей своих, дворня откололась от нас еще более и образовала довольно многолюдный класс готовых праздных пролетариев... Чем ближе дворня к городской жизни, тем она хуже и вреднее» [2, c. 85]. Доказательством этого тезиса выступают тщательно обрисованные Аксаковым образы наиболее заметных представителей дворовой челяди семьи Багровых: «Но Параша и Мироныч, несмотря на поэзию их языка, не принадлежат к тем явлениям сельского мира, которые полезно дей¬ствовали на ребенка. Параша дышит уже надменным духом дворни, презирающей крестьянские работы. <...> Мироныч, мучитель несчастного засыпки на мельнице, Василья Терентьева, представляет общину или мир са¬мою дурною их стороною: беспощаден он ко всякой страдающей личности во имя мирского дела: хоть умирай да работай, особенно на барщине, еще более исказившей нашу общину» [2, c. 86]. Эти взвешенные и объективные замечания Шевырева наглядно свидетельствуют о том, что он вовсе не был апологетом крепостничества, каковым его склонны были трактовать некоторые радикально настроенные современники, включая Добролюбова, а разделял с Аксаковым патриархальные симпатии к традиционным историческим формам дворянской культуры, не закрывая при этом глаза на явственно усиливающийся кризис прежних устоев общественной жизни России.

        Итоговая оценка Шевыревым мемуарно-автобиографической книги Аксакова в полной мере укладывалась в общие рамки его концепции развития отечественной литературы. Согласно этой концепции, наибольших успехов в художественном воспроизведении русской жизни достигали «те писатели, которые вернее оставались искусству, цельнее понимали жизнь, подходили к ней спокойнее, без внутреннего раздражения, с любовью касались родной земли, от которой получали силу, глубже спускались в ее недра, изучали жизнь низших сословий, особенно сельского, где первоначальный образ русского человека сохранился в большей неизменности, сочувствовали человеческим чертам народной жизни и, вызывая их наружу, воссоздавали в своих произведениях» [2, c. 66]. Суждение Шевырева представляется совершенно справедливым. Более того: оно весьма убедительно объясняет, почему «Детские годы Багрова-внука», написанные Аксаковым более полутора веков тому назад, до сих пор читаются как увлекательное повествование о русской жизни и продолжают служить богатым историческим источником для углубленного изучения культурно-бытовых и общественно-политических процессов, протекавших в былые времена на территории нашего края.    

                Литература

    1.  Добролюбов Н. А.  Деревенская жизнь помещика в старые годы // Добролюбов Н. А.  Собрание сочинений: В 9 т. Т. 2. Статьи и рецензии. Август 1857 – май 1858. – М.-Л.: ГИХЛ, 1962. – С. 290–326.
    2.  Шевырев С. П.  «Детские годы Багрова-внука», служащие продолжением «Семейной хроники» С. Аксакова. Москва, 1858 // Русская беседа. – 1858. – № 10. – Отд. III. – С. 63–92.
 
         Ноябрь 2008