- C чего начинается Родина? - спросил старичок, стоя на самой верхней ступеньке приставной лестницы на цыпочках, стирая мокрой тряпкой свое отражение со стекла магазина.
- С картинки в твоем букваре, - ответил сторож, сидя на стуле.
- Нет, - старичок поднял указательный палец вверх - Запомни, сынок, - с аэропорта Бен-Гурион.
ЖЕЛТО-ОРАНЖЕВАЯ МЕТЕЛЬ.
Когда в пустом зале-ресторане несколько человек сидят и смотрят в черные окна и разглядывают метель, видную только у фонарей внизу, у здания аэропорта, в коротких полосах желтого и оранжевого света, молча разглядывают метель, повернувшись спинами к чистым столам цвета сильно разбавленного заморского напитка “Шоко”, с салфетками и стаканами соли и горчицы в центре, сидят молча не разговаривая друг с другом, и девушка в строгом черном костюме все выдувает дым в застекленную метель, и какой-то неизвестный спортсмен, не вынеся капель никотина, уже навалился на черную деревянную оболочку батареи, опустив голову в скрещенные руки, прикрывая голову от пустых снов , а напротив фонарей люди выходят из самолета и спускаются по трапу и идут под зал-ресторан, по свежему искусственному солнечному снегу из фонарей, идут из гула в голоса, высохшие, за ночь, как отпечаток напомаженных губ на стекле чуть выше уровня батареи, и его отражение во втором холодном стекле, в которое все летит бесконечная метель... уже черно-белая у этого второго стекла с отражениeм... - это апрельская Москва.
Это апрельский московский аэропорт Шереметьево-2 глазами его гражданина. с израильско-российским паспортом. Гражданин аэропорта - это с рождения и навсегда. Граждан аэропорта сразу видно в толпе - по пронзительному взгляду на высоколетящие и иногда невидимые самолеты и космические корабли.
Гражданин аэропорта легко забывает, что в Бен-Гурионе обыскивали вместе с арабами - девушка перетряхивала вещи,, парень хлопал по штанинам , карманам и рукавам - наверное, из-за белосиней бумажки-освобождения от армии, и даже ничего не екнуло под сердцем - слишком часто обыскивали там, в очереди соленых от пота дней к заветной небесной бумажке, над редкими тенями низколетящих самолетов , но - далеко битахонный массаж от гражданина аэропорта, и остается только пялиться стоя на желтооранжевую метель в почти пустом зале-ресторане с солью и горчицей на столах позади, глядя на метель через двойной тускло-розовый отпечаток губ.
И еще не пристают цыганки на выходе из аэровокзала, безошибочно определив клиента - гражданина аэропорта - по, мягко говоря, длинной, грубо говоря, прическе и не дергают за волосы в дешевопарикмахерском вдохновении - “Остановись, касатик, остановись, а то волос твой у меня, смерть в доме будет”, но их слишком много и слишком неприятно осознавать, что выращенные волосы постепенно уходят налево, и не надо нас пугать и бесполезно прыгать , разбрызгивая слякоть - костра не будет, граждане аэропорта не привыкли делится внутренним костром. .
И еще не видны длинные рельсы из окна с отражениями розовых штор-гармошек слева и справа, и железнодорожники в оранжевых жилетах, падающие назад вместе с черным сморщенным снегом и белой прошлогодней травой, и старым мусором и оранжевым пламенем по краям черных выжженных полянок на откосах, сквозь все время скользящие отражения розовых занавесок в краях окна, и не слышен перестук колес и Миша Шуфутинский не зовет выпить за милых дам, но его не будет слышно в тамбуре, где пареньки в зеленой пятнистой форме с короткими шрамами на стриженых головах перетаптываются у холодного окна, но не прислоняются и не держатся руками и предлагают водку или колбасу или что-нибудь что хочешь сейчас только сейчас пока не выветрился горячий металлический привкус с неба и глотки - все, что угодно, но дещевле, чем бродящие по вагонам продавцы, а продавец книг - немой - жестом просит сигарету и рассказывает о себе, шумно часто прерывисто дыша над сумкой с книгами, прислонясь спиной к холодной железной стене.
Еще не видны. Но уже приближаются, невидимые, притянутые высохшей от сигаретного дыма наклейкой на стекле аэропорта.
СОВРЕМЕННЫЙ БОКСЕР
Bлад, мой двоюродный брат, служит в российской армии. Встает в 10 или 11 часов утра московского времени с теплой домашней постели в комнате, увешанной картинами - пейзажами и портретами - завтракает на кухне, напротив дымит коричневая кирпичная труба хлебозавода, насытясь, куда-нибудь идет или едет.
Или не едет. А думает, долго и мучительно - куда ж поехать? В химический институт? Немножко поучиться заочно на четвертом курсе? Или пошататься по Москве? Поехать смотреть на соревнования боксеров? Сидеть дома? Голова болит от тысяч вопросов., в которые превратились давние удары перчаток, но от них уже не уклонишься и не отскочишь. Он завтракает, глядя на дымящую трубу хлебозавода. с нанизанными симметричными белыми полосками, снизу доверху.
Он служит в московской спортивной роте и сейчас на сборах. Он боксер. Современный боксер - с ногами.
Когда наступает вечер, и труба постепенно растворяется и отступает и отпускает, Влад закидывает на плечо большую сумку /кеды, щитки, бинты перчатки/ и едет на метро “в армию” - до станции “Бауманская”. Сейчас его уже не смущает, что армия - на станции с таким нерусским нзванием. Он стал взрослее. До армии тренировался в ЦСКА. и ходил на собрания общества “Память” и верил, что пятьдесят лет назад трубы, похожие на трубу хлебозавода, спасали мир, и, наверное, никогда бы не пошел тренироваться на станцию “Бауманская”. Но он повзрослел и “Память” ушла в детство. К тому же сейчас он в армии. Там учат многим вещам, и главное - интернационализму. Не пойдет на тренировку - снова отправят на профилактику в часть. Так ему говорят тренеры.
- Ну, и как там, в части? Дедовщина-то есть? - я спросил, когда мы сидели вечером на кухне и пили чай, а за темным окном вылезала длинная седина из коричневой трубы хлебозавода.
- Ну как, есть конечно, дедовщина - улыбается - он на сборах. - Внеуставные отношения. А уставных не бывает. Старшина, к примеру, моложе рядового на год или два - какой там устав! Устал командовать - ляг, не мозоль глаза, отдыхай! А прапоры - там вообще забудь это слово - устав. Их вообще все боятся. Они ж все матерые, после горячих точек. Как они скажут - так и будет.
Комиссии по неуставным взаимоотношениям иногда приезжают. Спрашивает комиссия, к примеру: ”Откуда фингал?” Фингал отвечает: ”Ну да че там... Двое в шутку боролись в столовой, а я мимо шел, за ногу зацепился да об стул ударился”. Все нормально.
- А кормят как?
- Ну как в армии у нас кормят, газет не читаешь? Ну, в нашей части на завтрак капуста, на обед - капуста с кашей, на ужин - капуста с чаем. Суп с косточкой на обед иногда. Ну, косточка уже обглоданная, друзьями повара. Если ты не друг повара - ты вегетарианец.
Потом он спрашивает меня, как кормят в израильской армии и военной тюрьме. Выслушав, правой бровью лезет к челке, почесать затылок.
- Ну, и чего тебе в армии не понравилось?
- Сложно объяснить. Длительное капустное голодание, наверное…
- Со спортом завязал уже, все?
- В военной тюрьме немножко занимался.
Он смотрит на запястье моей левой руки - рукав клетчатой рубашки чуть сползает за черный ремешок часов, когда я беру чашку со сладким чаем и подношу к губам, он хочет что-то спросить, но я увожу взгляд в окно.
- Че с рукой?
- А-а... Кошка поцарапала.
Не верит - видно по глазам - но вопросов про армию больше не задает.
Мы улыбаемся и пьем коричневый чай и поглядываем на заоконную хлебную седину, налипающую на низколетящие самолеты. всего мира, НЛО и шаровые молнии. Все мы в душе немного граждане аэропорта, когда разговор заходит об армии.
- А ты из автомата стрелял?
- Нет. А ты стрелял?
- Тоже нет.
Пауза. Два ветерана вспомнили свою боевую молодость и улыбнулись.
“Со спортом завязал уже, все?” И сердце быстрее стучит от сочувствия в нериторическом вопросе и взгляда на черный ремешок часов.
ЛИРОТСТУП - ДЛИННЫЙ БАРАК
Далеко, давным-давно, в длинном решетчатом многокроватном бараке, под щорох веников такой вопрос прозвучал, как ответ ...
Вот странно. Уже забыл, как его зовут. Память уходит, и мы взрослеем. Нет, помню.
Саня любил держать зажженную сигарету и смотреть на дым. Ему никто ничего не говорил о ценности сигарет. Не курил и не пытался начинать.
Саня служил в Сайерет пальсар, тренировался в спортивной роте, занял второе место на чемпионате Израиля по таэквондо. и заработал пять штук шекелей... и зарплата 400 в месяц и ежеминутное ожидание вызова по тревоге показались ему ненужным мальчишеским геройством после недели восстановления в больнице. Он положил автомат на командирский стол: ”Буду нужен - найдешь”, и ушел зарабатывать деньги. проверкой самолетов. Он женился и семье нужны деньги.
Саня год бегал из армии по самолетным ангарам. Бросил тренироваться, как в фильмах, начал сам тренировать молодежь - для души, форму поддерживать. Приехали домой - через год! - он оделся, поцеловал жену и сел в манаиковский фургон, уверенный, что маршировать предстоит не меньше, чем полгода. Но армейский компьютер выдал: арикут - 1 месяц. Удача улыбнулась уцелевшему солдату еще раз из окна низколетящего самолета.
Саня проходил в сайерет много курсов, и даже курс выживания… Неделя в пустыне, на десять человек ящик консервов… Каждый вечер приезжает командир: ”Ну, кто голодный?”.Никто не признавался, поэтому вместе ловили ящериц, змей, тараканов.
Он стал тренироваться, как в фильме “Лучшие из лучших”, и даже больше, после того, как первый раз отмаршировал в военной тюрьме три месяца за “нанесение телесных повреждений”. Его ударил после мелочной ссоры свой, разведчик, и ветерок ночной пустыни подул в невидимый синяк.
Он спортом заработал свою удачу. Своей исповедью “за спорт” - неженатого парня с пустынного монастыря - вышел с замороженным коленом драться за первое место и разговаривал со своими судьями настоящего прошлого и будущего на языке ночной пустыни не используя слов, выкладываясь полностью - зная отчаянно - не ему менять этот мир и эту войну - зная: судьи не понимают слов, воспитанные пустыней… - судьи прицениваются к движению, выскобленному песком.
Прошел курс выживания. И много других курсов. И самый главный - жизнь есть спорт, а жизнь в келе - особенно… Но только в квадрате с равными сторонами, когда друзья помогали ему уходить, понял, и навсегда - сердцем в колене - для какого судьи все. Он не верил в другие формы исповеди, приносящие удачу. И ему повезло там, где многим не везло “Сколько на улице ни дрался – один процент того, что знаю, не применял. Боялся”. Телесные повреждения не были тяжкими. Судья - ночной пустынный ветерок - мог не оценить.
Они спарринговали полминуты на асфальте в ботинках возле входа в барак - зрители полукругом заслоняли решетчатую дверь - он и Бени, остролицый эфиоп, дышал тяжелее, Бени крутанул подсечку-вертушку в пустоту и получил щелчок по носу средним пальцем. Через день Бени перестал подчиняться командирам и его избили в Агафе. Он дышал тяжелее.
Боль всегда достается уже не тем, кто ее заслуживает, потому что она всегда приходит слишком поздно. Но выйдя туда, где чистый квадрат полируют десятки глаз, чтобы кому-то из двоих было мягче и чище падать, не нужно думать о ней. Не нужно думать об удаче. Не нужно думать. Расслабься и получай удовольствие.
Ведь даже сигареты никогда не сгорают просто так.
ТРОЛЛЕЙБУС ДО МЕТРО
Мы вышли из дома утром и в окнах не было огней, сели в троллейбус, и труба с сединой на время осталась позади. Мы старались не думать о контролерах - всегда они прыгают, если о них думать.
Улица плыла за нами в блестящих лужах и солнечной слякоти - деревья, машины и люди - троллейбус мотало, как самолет в воздушных ямах, и все внутри сладко замирало от давно забытого кайфа бесплатного проезда. За одну остановку до метро началась пробка, мы вышли и захлюпали по слякоти пешком, и улица уже не плыла, а тащилась, подманивая, чуть впереди - забытый кайф остался в троллейбусе., словно выскользнувшее на затоптанный пол надкушенное мороженое в вафельном стаканчике.
Свернули во двор, подошли к серому зданию с черной табличкой у входа ”Вендиспансер”. Простатит - болезнь спортсменов и стариков., вспомнились чьи-то давние слова - откуда? Этика и психология семейной жизни? Возрастная физиология и школьная гигиена? Не помню. Я остался на солнце, он вышел через десять минут - все нормально, он сказал, чавкали по слякоти. и разговаривали про эпидемию СПИДа, я советовал пользоваться презервативами, а ты знаешь, сказал он, что молекула СПИДа меньше, чем молекулы латекса, и может запросто между ними проскользнуть. Да, науки нужно учить, подумал я, и мы вышли на улицу…
Ларьки-цветопивотабаки блестели радугой наклеек, а сзади тащился троллейбус. Темно-синие менты-манекены, засунув кулаки в карманы, изредка покачивались и постукивали колени черными дубинками, свисающими с кистей, но не чувствовали, что сзади... ”Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный”...- пел надтреснутый старый голос для них.
У метро Влад остановился.
- Ну, куда? В институт? На тренировку? На соревнования? Как скажешь - так и сделаем.
- А че за соревнования?
- Первенство МВД. России по боксу. Два мастера-международника, хочу посмотреть.
- Черт, хоть раз в жизни посмотреть на действующую милицию. Полицию в действии видел- не понравилась.
- Ну, и как она, полиция?
- Израильская полиция являлась в основном на крыльях ночи в гражданской одежде в машине с двумя нулями Первый раз она подозревала меня в краже мотоцикла в полтретьего ночи. В приступе паранойи сломала себе палец, оставила на моем черепе пару шишек, и наградила штрафом условно на три тысячи шекелей. Во второй раз она запрещала разжигать костер на берегу моря. из-за пожароопасности. Она прыгала на песке, хватаясь то за колени, то за голову, и исполняла на свистке шестую симфонию Бетховена, а мне пришлось проверять процент сыпучести песка в дырявых кроссовках. В третий раз она выпустила воздух из колес моего велосипеда после проезда на красный свет, прямо напротив бензоколонки. А могла бы и оштрафовать. Израильская полиция медленно бегает и плохо смотрит напротив, все назад да по сторонам.
- А у нас милиция работает по-другому.
- Ну, поехали, посмотрим. Только поехали сначала на Арбат. Хочу на стену Цоя посмотреть.
Мы вошли в метро, и троллейбус исчез.
ЛИРОТСТУП - СТЕНА ЦОЯ
Шли по Арбату, мимо шапок с кокардами, матрешек, картин, где-то нарисованных картин...мимо картин...мимо морей, парусников, лесов, озер, изб в квадратных деревянных рамках человеческих лиц по цене в рублях.
- Вы хотите мертвых душ? - я кивнул на ряды рамок.
- Да нет, спасибо - туманно прозвучал ответ.
Около стены Цоя остановились. Дежурили фанаты, запрещали машинам парковаться. ”Это памятник. Это святое. Здесь нельзя машинам”,- вежливо предупреждали водителей. Номера припаркованных ранее машин обсуждали, выясняя район.
- Пошли, сколько можно здесь торчать - Влад мотнул головой, -Ну, Цой. Одно время это было все. А сейчас... кончилось. Другая музыка есть.
“Виктор, мы тебя не забудем” - крупно черно на стене, как углем.
“Яха-дилпа-фсем-да-рогам иту-да исюу-да. Аве-рнулсяине-смок разгля-деть сли - и- ды”
ЯА! Вер! Нул! СЯ!
Много дорог он прошел с нами и остался у развилки с большим камнем-светофором. Мы проехали мимо, не заметив цвета.
Но он пел, и будет петь песни везде, где есть гитара, где есть вера в нули без единиц в графе “итог”, где слышен стук колес стук колес СТУК КОЛЕС круглых колес, похожих на трубы если их все за все времена поставить одно на другое похожих на трубы без пустоты внутри.
Я купил два йогурта и бурекасы, мы зашли в подворотню и во дворике с детскими качелями сели на темную от стаявшего снега деревянную лавочку, и он, жуя, спрашивал, почему Израиль до сих пор существует - евреи ведь слабые, ребята с ЦСКА ездили в Тель-Авив и всех положили, а я жевал в ответ, что Израиль все войны выиграл, и сердце билось быстрее при взгляде на детские качели, ржавеющие от талого снега, и опять Цой пел про все дороги устало.
И чем непонятнее казалась гордость по мере того, как я рассказывал об армии, кушая йогурт с бурекасами, тем сильнее и настойчивее звучала песня, напоминая о трубах, но трубах без пустоты внутри но с пустыми глазами, рядами в светло-сером весеннем вечере идущих навстречу.
До метро двигались, разговаривая о мелочах. Настраивая себя на толпу, где не поговоришь. И песня про дороги затихла только там, внутри метро.
КВАДРАТ С РАВНЫМИ СТОРОНАМИ
В холле Дворца Спорта “Крылья Советов” ходили короткостриженные ребята в спортивных костюмах - милиционеры и их друзья. Тусовались около входа, у лотка с книгами про бокс и великих боксеров. По короткой лестнице поднялись наверх - полузаполненные зрителями трибуны амфитеатром окружали пустой ринг, на сцене слева сидел на корточках милиционер в голубой рубашке и темно-синих штанах, выцеливал хорошоосвещенные канаты в видеокамеру..
Влад заметил знакомых во втором ряду, мы подошли и сели рядом, начался очень оживленный разговор о знакомых спортсменах. В первом ряду сидел седовласый дедушка в очках и смотрел на ринг. Он не повернулся, когда мы сели сзади. Смотрел на ринг.
Ринг возвышался на полутораметровой тумбе, в левом дальнем углу какой-то мужик возил тряпкой на швабре по белому брезенту - стоя снаружи на бетонном полу, подняв руки с палкой швабры к голове, словно стоял в стойке, быстро и энергично придвигал-отодвигал мокрую скользкую швабру, пропихивал ее между натянутыми канатами, словно расширяя лаз для спортсменов.
Напротив, в правом углу перетаптывался парень в красных трусах и синей майке, казалось, российский флаг шевелится на ветру, если смотреть полузакрытыми глазами. Соперник задерживался - надеялся, что “красный” перегорит. Красный перетаптывался, вполуха слушал указания тренера снизу и следил за мужиком со шваброй.
Справа от ринга за длинным столом сидели 5-6 человек в пиджаках и галстуках - судьи, поблескивали очками, переговаривались. С краю молча сидела девушка лет 22-ух, в свитере, смотрела на мужика со шваброй и не переговаривалась. Седовласый дедушка в первом ряду смотрел вперед и не оборачивался на разговор о живых спортсменах.
Мужик в светлом костюме спрашивал Влада, почему он не приходит на тренировку и грозил отправить на профилактику в часть, тот отшучивался и говорил, что всегда ходит к своему тренеру и вовсе не обязан ходить ко всем тренерам. Вдруг выяснилось, что два мастера-международника, которых он хотел посмотреть, давно выступили, и смотреть на самом деле уже нечего.
-Ну че, останемся? Или пойдем?
-Три-четыре боя посмотрим и пойдем.
Судья в белом пиджаке объявлял участников в мегафон, добрая фея с краю стукала металлической палочкой в металлический блестящий гонг, и раунды мелькали в глазах быстро, а удары еще быстрее, и видны были иногда крупные капли пота, отлетающие от мокрых тел, словно плевки, и падающие на ринг, чтобы их вытер мужик со шваброй в перерыве. Смотрелось интересней, чем обычный бокс - зная, что на ринге милиция.
Возле сцены и тумбы постоянно кружил хоровод милиционеров в голубых рубашках и темно-серых штанах вперед-назад - кружились и кружились, переливаясь синим, сливаясь в одну бесконечную синюю бумажку-освобождение, не зная об этом и навряд ли способные понять ее бумажный смысл., на самом деле ясный, как ее цвет, как и мужик со шваброй не мог понять скрытого смысла в наведении чистоты у канатов.
Милиционеру с видеокамерой надоело снимать со сцены, он спустился и подошел к судейскому столику и начал снимать сбоку девушку. Она заметила и они заулыбались. В перерыве между раундами судья сказал, что девушка - чемпионка мира по кик-боксингу.
Я спросил:
- А вас заставляют на тренировках с девчонками спарринговать?
- Да все это чушь, на самом деле, все эти чемпионы, - уклонился Влад,-Пусть говорят просто - занимается кик-боксингом.
Симпатичная чемпионка стукала-звонила, и новые раунды начинались с этого короткого звона, и капли пота брызгали коротко и глухо из-под перчаток и коротких злых носовых выдохов и самооборванного грудного мычания-стона, и капли в перерывах вытирал мужик тряпкой на длинной деревянной швабре.
Слева в проходе появился какой-то парень, сзади, с треьего ряда ему крикнули: ”Эй, ты, иди сюда”. ”Бить будешь?” - c ударением на первом слове. ”Иди сюда, кому сказал?” “Бить будешь?” - с ударением уже на втором слове. Парень все же мазохистки исчез в третьем ряду, взади, там началась возня, и смех, и кто-то каннибальски сказал: ”Блин, я седня ни фига не ел!” Так и сказал: ”Ни фига”.
Первенство МВД cобрало очень cпецифическую публику.
Девушка с металлической палочкой не могла его слышать, но он сказал: ”Ни фига!”, словно соблюдая негласный этикет. Наверное, даже больше, чем этикет.
Алтарь в центре был освещен - квадрат с четырьмя равными сторонами. Кто-то принес в жертву каждого, кто был в том зале и кричал: ”Работай, работай, правой активнее!”, ”Красный, соберись!”, но седовласый дедушка в очках в первом ряду сидел молча не поворачивая головы и о чем-то думал, как всегда.
Но только один бой был действительно красивый. Мастер спорта из Уфы, средневес, пробил с левой в печень первым ударом. Он даже не поднимал руки к голове, держал на животе. Он был уверен. Он коротко без размаха воткнул левую в печень соперника и уже по звуку было понятно. Звонкий хлопок словно в путоту.
Ничего удивительного. Они много тренировались перед тем, как попасть на алтарь, и где-то внутри должна была быть пустота.
Девушка позвонила в свой колокольчик, останавливая бой. Соперник согнулся пополам, опустив к рингу голову и руки.Судья считал, тыкая правым указательным пальцем в капли пота на брезенте - пунктирную линию пересохшей реки со старой контурной карты: ”Раз, два, три. ”Это был урок счета. Тот, кто согнулся, вспоминал цифры.
-Ты видел, - завелся брат,- как он его классно, а? В печень - ту-дух, и все. Молодец.
Мы помотрели еще бой и вышли. Было уже неинтересно смотреть, и слушать, как боксеры-шахтеры пробиваются к пустоте в теле соперника по сигналу девочки-чемпионки вслед за звоном металла о металл.
Капли солнца в вечерней слякоти вокруг Дворца Спорта начали подмерзать, но все еще со всхлипом шевелились под подошвами ботинок. Я достал фотоаппарат и попросил бритого паренька, вышедшего покурить, сфотографировать нас.
- На че нажимать-то? Сюда?
- Нет. Вот на эту кнопку. Сверху.
- На эту?
- Да.
- Сюда, короче?
- Да.
Щелк.
- Спасибо.
Хорошо, когда не нужно много говорить.
Мы захлюпали к метро. Казалось - где-то дышат через сломанную перегородку переносицы.
А фотография почему-то не получилась - засветилась.
Ребята не выше метра семидесяти, с глазами-щелками-как-ребра-монетки - то ли казахи, то ли монголы, в нездешних ярких спортивных костюмах, обогнали нас. Выйдя со двора на улицу, они остановились у ларька, переговариваясь, чему-то смеясь отрывисто. Перед последним боем вышли к рингу маленькой группой, один схватился за столб, рывком поднялся, пролез в канаты, застегнул ремешок красного шлема под подбородком - вместе смотрели снизу вверх, не опуская глаза на холодный бетон вытягивая несуществующие шеи - тянулись к канатам, что-то говорили наверх, о проигрыше своего догадались по звуку., он еле вылез, обхватил двоих справа и слева за шеи на пути в раздевалку, слабо перебирая ногами. Стояли у ларька и посмеивались. Хотели с горя хлебнуть чего-нибудь - забыть пустой хлопок и мелодичный звон, похоронный для одного, но вечный для обоих на все времена. И вспоминали цифры, посмеиваясь.
Влад всегда опаздывает на тренировку. Он не пахарь.
-Есть пахари, - говорит он.-Встанут и обмолачивают - груши, партнеров. А думать им некогда...Сразу ясно, чего можно ожидать Тупое скучное обмолачивание. А есть нокаутеры - те конкретно - выцеливают челюсть. Никакого интереса смотреть со стороны.
Парнишка один появился недавно - чудо света. То ли башкирин, то ли татарин, зовут Алмаз. Прихожу на тренировку, сажусь на лавочку и смотрю только на него - движения корявые, угловатые - в науке, да и в природе таких траекторий не существует. А куда парень ни поедет - всех валит, все выигрывает.
МЕТРО
В секцию поехали на метро. Около входа, не замечая сутолоки и толпы, невозмутимо прохаживались милиционеры. с черными дубинками., поглядывая на радужные витрины ларьков, отводя глаза от бесконечных лиц, сквозняк из метро покачивал дубинки
В метро шли и смотрели на толпу. В постоянной неубывающей толпе каждый вел себя непредсказуемо. Никто не мог знать своего последующего движения, находясь в толпе. Всем казалось, что они идут сосредоточенно к конкретной цели, но никто не знал своего следующего взгляда или слова., двигаясь со всеми одновременно. Стоял неподвижно только гул от поездов и шаркающих ног и тысяч голосов. Брат шел, наморщив лоб - он уже начал тренировку.
На самом деле он бывший боксер. Он был боксером, когда учился в школе и верил в русскую национальную идею и презирал “васссточные” единоборства как не соответствующие российскому духу и считал, главное, что человек не птица, ногами ходить по земле должен. Но кик-боксинг зрелищнее, к тому же ноги разбавляют концентрацию самолетного гула в мозгу на одну квадратную минуту боя. Классные боксеры остались в боксе, у них своя кормушка. Остальные быстро сели на шпагат и научились бить ногами и атаковать руками, когда противник стоит на одной ноге. Сложновато шлепнуть ногой боксерскую голову, прикрытую перчатками, но хорошо, что они стригутся налысо - знаешь, что в крайнем случае нога не запутается в волосах. Боксер после боя с “восточником” выйдет хромая и потирая ребра, но с ясной головой. Боксеры должны скинуться и поставить памятник человеку, который изобрел восточные единоборства. - человек, парящий над аэропортом, с нимбом звездочек и искр вокруг головы.
На заре перестройки, лет в 16, брат дрался на коммерческом бое в московском казино с чемпионом России по таэквондо, и почувствовал, что восточные единоборства готовят переворот в сознании боксера. До боя он еще думал, что человек должен ногами по земле ходить, а не летать. Он четыре раза ударил чемпиона, который прыгал, как кенгуру, в перчатку, прижатую к голове, и тот четыре раза падал. ”Через перчатку! А если без?!”
Но прошло время, и он научился бить ногами. Кик-боксинг затягивает боксеров, желающих оттянуть болезнь Паркинсона на дом престарелых.
Раньше, подгоняемые лучами зари, приходили к ним в зал спарринговать и окучивать груши бритые парентки с наколками и после тренировки уезжали довольные окучивать ларьки, а на выкученные деньги устраивали коммерческие бои и подкармливали юных профессионалов из ЦСКА. Но потом все цивилизовалось и упорядочилось, окучивание ларьков прекратилось, пареньки исчезли в отдаленнных и не очень местах и забрали у брата возможность заработать деньги честно. Мешки таскать? Ну уж, нет.
Мы проходили мимо ларька, он купил шоколадку “Аленка”. и мы сжевали ее, пока шли до секции. Он подрабатывает иногда, по субботам-воскресеньям, возит тележки с поп-корном. Армия оплачивает метро.
- Сейчас нет понятия - “заработать деньги честно”, говорит он, - милиция трясет народ больше, чем старые добрые пареньки. Следователь закрывает дела за взятку. ФСБ за бабки выбивает долги. Настоящие бандюги - студенты в кепочках, очках, с юридических отделений. Мне лично все равно куда - в рэкет, милицию, охрану. Надоело уже.
Он тренируется с детства, 5-6 раз в неделю. Он стоял и со старыми бритыми беззубыми пареньками и с неуклюжими без очков студентами-юристами, и в зале, в перчатках и по правилам он не разделял их. - они были одним человеком, похожим на него желанием уложить стоящего напротив. Все равно ему, на какие соревнования ехать - по профессионалам или по любителям, с шлемами или без шлемов. Все равно уже.
- А на бои без правил?
- Ой, ну ты че, там такие слонопотамы, зачем?
- Как последние соревнования прошли?
- А-а-а... Два боя выиграл, третий проиграл. Первенство Вооруженки по рукопашке. Первое место - часы за пятьсот долларов. Все хочу заставить себя бегать по утрам, и никак не могу встать.
Он не может позволить себе сходить в ночной клуб со стриптизом и оставить там 50-100 долларов. Он слишком уже привык ходить мимо клуба и отворачиваться от его стеклянных прозрачных дверей и слышать оттуда музыку и думать о прошедшей тренировке и вспоминать свои удары. Вспоминать удары.
СЕКЦИЯ НА БАУМАНСКОЙ
Подъезд секции загораживал лабиринт иномарок - протиснулись, спустились по лестнице, прошли мимо зала, где мелькало что-то белое. Молодые ребята в белых кимоно с деревянными катанами в руках отрабатывали движения в парах, не касаясь друг друга. Они были похожи на метрономы - тик-так, вперед-назад, как заведенные - тонкий единый механизм, слишком предсказуемый. В метро они идут навстречу толпе. Я задержался - заслушался шуршанием кимоно. Влад побежал в боксерский зал по лестнице вверх, прыгая через две ступеньки.
Ребята в белых кимоно были похожи на тонкий единый механизм, слишком предcказуемый. В метро они идут навстречу толпе, а не с ней.
Боксерский зал резко часто выдыхал бесперебойно и барабанил перчатками... В дальнем углу у зеркал двое шлепали кедами синий ринг, взаимоокучиваясь по-дружески. Вдоль стен висели темно-синие, милицейского вида груши, тяжелые, жесткие, если ткнуть пальцем., невесомые на вид. Между грушами работали в парах человек 10. Между боксерами и грушами ходил пятидесятилетнего вида седоватый мужичок среднего роста, уголки губ оттягивали щеки и живот к полу.
- Гнать надо таких, как ты, - проворчал седоватый мужичок брату, -дезертиры. Приходят на тренировку, когда хотят. Гнать вас надо, в часть, на профилактику, там научат вовремя приходить.
- Да я ходил на боксеров-международников смотреть, на первенство МВД- там классные бои были.
- Отправим в часть - вот посмотришь, где классные бои!
- Ага, чуть что - сразу в часть! Прям обязательно армией пугать надо, сколько можно!- с высоты метр девяносто проворчали семьдесят киллограмм костей, сухожилий и мышц.
Но спорить надоело. Влад отходит к зеркалу и боксирует с отражением, стремясь к непредсказуемости. - прямые бьет снизу вверх, боковые сверху вниз, сбоку назад, стремясь уйти от автоматизма, отточенности, шлифованности, которым учился с детства. Стоило шлифовать удар с пеленок, чтобы вдруг осознать его бесполезность, и понять, что любая траектория хороша, если ведет к результату.
20 лет в толпе московского метро и профилактика в части - хорошая школа...Ты должен совершить действие, которого не ждут - чтобы вырваться из метро и брызгать слякотью из-под шин на остальных.
Или просто один раз увидеть, как работает татарин по имени Алмаз.
И по крайней мере твое отражение запомнит нужный маршрут.
Я подошел к тренеру:
- Можно поработать на мешках?
Тренер искоса глянул на мой профиль и отвел глаза:
- Да у нас своим мешков не хватает.
Брат побоксировал минут 15, не больше. Он не пахарь, он работает головой. Трое парней с отпечатками похода в метро, тренировки и душа после на усталых лицах и в заторможенных движениях, в черных противослякотных куртках подошли к скамейке и стали обуваться, один попросил у Влада кассету с записью боев отца.
Его отец, Олимпийский чемпион семидесятых, обладал врожденным чувством времени и ритма, и мощнейшим ударом справа. И фанатической работоспособностью. В детстве он сказал, что будет олимпийским чемпионом. Когда закончил выступать, ему делали трепанацию черепа, и врачи не могли поверить, что видят человеческий мозг под своими пальцами. В одном из последних интервью он говорил, что никогда не дрался вне ринга. ”Жену бить, что ли?”, - спросил у корреспондента, усмехнувшись.
Было время - массы считали, что человек должен ногами по земле ходить, а не прыгать или звонить в головы-колокола, никто не стремился к непредсказуемости и монастыри были под запретом, но чемпионы-звонари зарабатывали славу для всех, не получая в итоге ничего, кроме врачей-скальпелей. Было время, засохшее пятнами на прохожих.межсезонья.
Парень в черном драповом полупальто и черной драповой кепке зашел в зал, медленно двинулся мимо стены с зеркалами, мимо ринга, навис секунду усталостью, сел на краю скамейки, погружаясь в суету тренировки в зале между неподвижными мешками.
Это была ностальгия по суете метро, зажатой большими колоннами по краям, где несутся поезда.
Мы столкнулись с ним еще у подъезда, протискиваясь через лабиринт иномарок. Они с Владом поздоровались и попрощались, и парень ушел по слякоти., но жажда ностальгии затянула назад.
Тренер разминал уголки-стрелки губ, рассказывал парням в черных куртках, как одного ученика из молодых месяц назад на улице ткнули ножом. Отвезли сразу в больницу, в Склиф. С того света парня вытащили, с реанимации, страховку - лимон - всю отдал на нужды больницы.
Боксеров не учат защищаться от ножей. Ребята в белых кимоно работают с деревянными мечами. От настоящего ножа поможет уйти судьба. Услышишь упавший нож, который должен был воткнуться тебе в глаз, подумаешь - не судьба. И побежишь прочь от сухонького старческого звяканья.
Но ничто не поможет уйти от опущенных застегнутых до конца рукавов, и черного ремешка часов на левом запястье.
Нож - может, повезет, может, нет - уголки губ тренера, оттягивющие щеки к полу, знали эту мораль. Вcе знали мораль. Но в глубине души каждый надеялся. и в каждом звуке тренировки дышала надежда, и замерзала во сне, когда спортсмены шлепали тапками, уходя в душ все вместе.
.- Да отец потому и выигрывал, что не бил вот так,- тренер взволновался собственным рассказом., повернулся к Владу, подчеркнуто спародировал работу Влада перед зеркалом - изобразил несколько апперкотов, откидывая туловище назад максимально и отворачивая голову, словно боясь взглянуть на свой удар.
-Так правильно, - горячился в ответ Влад, - ручки и должны легко летать, свободно, - замахал руками перед носом тренера., как птица в клетке.
Тренер обиделся, схватил металлический длинный шест, индейски нацелился на голову на 20 сантиметров выше своей. Голова решила не связываться, кеды зашлепали по полу, убегая через зал, где остановился метроном айкидоистов, черно-белых айкидоистов с безмозольными костяшками., тоже ушедших смывать пот своих звуков.
Тренер аккуратно положил шест, прошелся вдоль окон, поглядывая наружу, не торопясь, вышел из зала. Зачем торопиться уходить оттуда, где ты - всегда победитель?
Влад прибежал, выхватил из сумки полотенце и снова убежал. К канатам прислонилась потная тишина, ненадолго, на пять минут.
Мускулистые мокрые боксеры возвращались, придерживая полотенца на бедрах, шлепая тапками, весело одевались, оживленно переговаривались, небрежно перекидывали сумки через плечо, уходили быстро, но чуть замедляя шаг, наклоняя голову, опускали глаза и - непроизвольно - краешки губ - на запястья с часами.
Мы уходили последними.
- Что, закончили - можно мыть? - спросила бабушка-техничка с цветным платком на голове, ведром в правой руке и тряпкой на швабре.
- Все, никого. Мы последние.
- Ну и хорошо, - она зашла в зал.
Спускаясь по лестнице, мы слышали, как она выжимает тряпку, и вода льется, прерываясь, в жестяное ведро. Она осталась там одна, мыть отблески электрического света на синем ринге и под темно-синими грушами вдоль раскрытых окон.
ДЕВУШКА С ЖЕНСКИМ ГОЛОСОМ
Хрустели до метро замерзшей водой: ты че такой кислый - да тренер твой для меня груши пожалел - ну я ему скажу завтра, что это такое, да мог его вообще не спрашивать, ну ты размазня, где твоя кавказская гордость, дербентские скалистые корни ...хрустела вода до метро. Я завидовал. Приятно чувствовать свою силу, забыв о пустоте, идя между прохожими и чувствуя свою правоту в очередной раз в остывающем тепле тренировки, и не цеплять плечом встречных прохожих и не заговаривать с девушками, как, может быть, хотелось до.
- Звонила девушка женским голосом, - обрадовал Влада его дед., когда мы вернулись домой, в старый добрый древесный уют - паркета, картин и статуэток. -Спрашивала, где ты. Кто такая - не сказала.
- Девушка с женским голосом, - улыбнулся брат. Он вспомнил что-то. Может быть, армию. А может быть, зал, который осталась мыть уборщица, уставший равнодушный зал - он молча слушает шуршание мокрой тряпки.
Сидели на кухне и пили израильское вино. Красное сладкое вино “Кинг Давид”, купленное за 4 доллара в “Duty Free”.
Раньше он никогда не стал бы пить израильское сладкое вино. Раньше он ходил на собрания общества ”Память” и в церковь и шлифовал прямые удары перед зеркалом. Недавно перечитал Достоевского, “Братья Карамазовы”, и тоже захотелось ... обратно из монастыря, как Алеша. Да, обратно.
Туфта монастырь, сказал я. Мы сидели у окна с видом на кирпичную трубу хлебозавода, коричневую в темноте. Она была красной, когда откупорили бутылку, розовой, когда выпили по второй, коричневой, когда в пустой бутылке замерло чье-то одинокое похрустывание на ночной улице. Он брякнул про монастырь, чтобы заглушить одинокое похрустывание..
Цвет уже не имел значения. Дербентские скалистые корни повисли ниже, глубже. Любые ассоциации не имели значения. После бутылки вина.
Хотелось говорить о сути вещей, легко и свободно, не чувствуя ее, но все получалось размазанным, и далеким, и суть растворялась в ночи, как башня напротив, с симметричными аккуратными полосками-ступеньками, все-таки видными в темноте.
Туфта монастырь, сказал я. Достоевский писал сто лет назад. Он сам себе делал монастырь тем, о чем писал.
А кому-то монастырь приходит в день рождения - спускается с острых скал в приморский город с книгой Достоевского в руках, и он всю жинь видит вокруг колокола - в генах., не в мозгу, кипит южный город многих профилей и стрижек, где один пар выше кипения - будь человеком, и тебя будут уважать.
Монастырь - как ночь. Можно выйти гулять вечером, когда цвета теряют смысл, и вернуться домой на рассвете, когда коричневая труба снова покраснеет.
Все что угодно может быть монастырем, если ты думаешь об этом. Новодевичьим или Шаолиньским.
Достоевский - хороший писатель. Но только в конце жизни он написал о парне, который вышел из монастыря. Всю жизнь писал ради этого.
Монастыри нашей жизни. Мы тащим их за собой. Чтобы прятаться в них иногда. И в квадрате с четырьмя равными сторонами, который полируют десятки глаз, чтобы нам было чище падать, выясняется, кто прятался лучше.
Отражение коричневой трубы с белыми полосками в пустой бутылке вина “Кинг Давид”, выпитой с бывшим - в детстве - антисемитом, поможет тебе это понять.
СТУК КОЛЕС
А утром начинается стук колес, и с каждым перестуком все ближе город твоей юности, и квадраты-монастыри с четырьмя равными сторонами - забытые квадраты мальчишеского самоутверждения, и дымные костры на откосах за окном танцуют с железнодорожниками в оранжевых жилетах на краях черных кругов выжженной травы в весеннем воздухе и падают назад , и Миша Шуфутинский снова зовет выпить за милых дам, и стриженые зеленопятнистые пареньки-дембеля выходят в тамбур покурить и курят по полчаса, и все глубже монотонный перестук, и все дальше Москва с ментами-манекенами у застекленных спрессованных цветопивотабаков, и девочки-прыгающие-в-машины-хороводом у “Космоса”, и капли пота, каруселью падающие на ринг, под звон волшебной палочки, падают и падают вместо дождя, и все дальше высохшая наклейка на стекле зала-ресторана в аэропорту.
НОЧНЫЕ УЛИЦЫ
И конечно, в перестуке колес, в этом эхе из боксерского тренировочного зала, еще не были слышны наши с Женькой шаги по замерзшей слякоти с рождения и навсегда родного города. Шумела в ушах, грела кровь вторая бутылка израильского сладкого вина, выливалось надоевшее тепло из распахнутых курток на весенние улицы.
Не виделись три года, но казалось, расстались только вчера, на ноябрьском вокзале, у поезда, за металлическими ограждениями, какие выставляли на первомайских и ноябрьских демонстрациях, организуя колонны трудящихся... и так же были распахнуты куртки, провожающая шпана орала омоновцам: ”Ну, ты, иди сюда, в толпу, че, струсил?”, кто-то рядом выл: ”Леха, ну хочешь - звездани меня! Ну, давай, звездани”, и он, друг детства, уходил в армию на два года - отрастил на втором курсе длинную косу, поругался с военруком, отчислили за неуспеваемость, до призыва занимался акробатикой, как в детстве, и бегал с новых кварталов до остановки “Юность”- татарские степи в крови широкие, без конца-краю, где ветер гонит ковыль, замирая и меняя направление - мы обнялись у поезда и решили встретиться на берегу одного теплого моря. Он сел в вагон с “Лехами” и поехал в армию.
Он вернулся живой через 2,5 года, сотрясения и “чуть-чуть не загремел в дисбат “ не в счет, и мы встретились, и далекое теплое море разлилось в крови., и выплеснулось косым взглядом на пятерых девчонок, двадцатилетних на вид, а они, конечно же, студентки пединститута, нетерпеливо-уставшие от одинокого хруста своих каблучков по гололеду апрельской улицы, зацепили тепло косого взгляда - поздравили с Воскресением Христа и попросили спеть на гитаре, и переглянулись мы, выпучив глаза - как проcто знакомиться на Пасху в России! В стране теплого моря так не познакомишься. В стране теплого моря могут неправильно понять.
А здесь - прямо как в поговорке, гуляющей по святой земле: “да они сами прыгать будут, как узнают, что с Израиля.”
И сядем на две лавочки, одна напротив другой, у темных витрин магазина Дом Книги, где ДАВНО мы покупали для географии контурные карты, чтобы наносить на них города и страны и своей рукой надписывать названия теплых морей в любом месте , и Женька снимет куртку и щелкнет черными подтяжками по белой рубашке, несмотря на “плюс пять”, и вот это, армейское -” драться здесь нельзя, а не драться - глупо”, для сугрева, и охладиться - “Осень, осень, лес остыл и листья сброcил”, да, он изменился за три года, на лбу и подбородке колыхаются ежеминутно старые мечты о парусных кораблях, и внезапная улыбка - когда .по просьбе хором начинает подбирать мелодию из “Титаника”, после которой вдохновенно спрыгнули с лавочек и тени забытых контурных карт потащились следом к тусклым фонарям подъездов, и в одном наиболее ярком выползшие полусонные ценители гитары были поздравлены с Воскресением Христа и радостно поползли досыпать.
- А вы откуда?- спросила остролицая черноволосая в сером полупальто под звон гитары семиструнной.
- С Израиля.
- А че вы там делаете?
- Живу. Работаю.
- А кем работаете?
- Сторожем.
- А Пасху у вас отмечают?
- Отмечают, только с воскресением Христа не поздравляют.
- А-а-а..
Пединститут учит задумчивости...
Девчонки посидели на жестких бетонных ступеньках и засобирались “домой”, в общагу. Проводили - вместе прошлись по замерзшим темным переулкам, где слабый электрический свет хочет говорить под ногами.
У общаги попрощались. В комнату к нам зайти щас нельзя, запрещено, щебетали девчонки. В городе эпидемия “Тита... ”то есть СПИДа, новое правило. В городе 60 больных СПИДом., по официальным данным. А по неофициальным - умножай сразу на десять. Ка-а-ароче, ва-аще. А так, в гости, заходите, вахтерша вызовет, поболтаем. Комната - пять-очко.521, в общем.
- Ладно, зайдем…
Пошли на трамвай. Ему - в одну сторону. Мне - в другую.
- Ну че, зайдем завтра к ним?
- Ой, да че ты! Че там ловить! Могли бы хоть для приличия на чай пригласить. Вон, классная девчонка cтоит. Если она сядет - я тоже.
Классная девчонка в лосинах вдруг сорвалась с места и побежала., не замечая машин, по направлению к следующей остановке.
- Нервная. ”Титаника” насмотрелась..
- Потому и классная.
Может быть. Как в том анекдоте - еще никто не догонял.
А она бежала, бежала, и слышала эту песню, не могла она просто так бежать, обязательно слышала эту самую популярную в народе песню сезона весны 1998 года.
ДРАКОНОВЦЫ
- Какой бы ни был бык, на банке всегда написано “тушенка”,- сказал Коробков. Он известный в городе спортсмен, с торсом древнегреческого олимпийца, и судя по веселому тону, любит драться на улице. -Сколько я качков бил - все падают. Да и нужно-то немного, даже легко если ударить, точно, челюсть вылетает на раз, и позвонки следом.
Парень, который только что хотел качать шею, чтобы голова крепче была, внимательно слушает исподлобья, поглядывая то в коробковские жесткие хлесткие глаза, то на черный пояс поверх белых штанов кимоно, то на татуировку - дракона - ползущего на голову со спины.
Современное сочетание - крутой спортсмен. Он учился на худграфе в пединституте, но ринг для него - не замкнутый абстрактный квадрат, а самая что ни на есть конкретная точка опоры. О жизнь. Точка, вырастающая иногда до размеров квадрата, где человек вдруг превращается в челюсть и позвонки., в схему урока анатомии, которую вдруг нужно быстро черкануть. Клуб “Черный Дракон “ для него уже давно часть жизни, как сон или еда.
Когда-то, года три назад в этом одноэтажном домике, который во времена “совка” наверняка выполнял роль типового “дома культуры” или “дома музыки”, а после развала очень своевременно перестроился в клуб “Черный дракон”, когда-то здесь молодежь занималась кик-боксингом. В зале наверху, зале с красным полом и черными скрюченными драконами на стенах чертежи молодых необтюканных носов менялись быстрее, чем мигает глаз. Устраивали матчевые бои “кто сильнее” с приходящими левобережными каратистами, маленький зал был забит битком и видеокамера снимала, как пришлые пытались бить ногами и ложились на пол от рук “драконовцев”. под дружное “Доработай его!”, “Он твой!”, и аплодисменты.
Тренер-монах, всегда в черном, лысый и босой, постоянно вертел кистями рук ножи., в погашенном пустом остывшем зале стучал по макиваре, слушая кого-то, наклонял голову и смотрел одновременно всюду. Он упрямо морщил лоб, выглядывая в окно из своей кельи на белый свет весеннего солнца, желая увидеть то, что движется и несет опасность и радостно понять, что жизнь по-прежнему полна смысла. Он боготворил Брюса Ли. Он тоже хотел жить в системе без системы.
Однажды при всем народе предложил спарринговать заезжему черному поясу, мастеру шотокана, проводившему семинар, воткнул носок ботинка в глаз, и мастер от дальнейшей проверки зрения отказался: ”Жестко дерешься!” С местными боксерами такой номер не прошел, глаза они закрывали перчатками и били в челюсть. И появилась школа кик-боксинга в бывшем Доме Музыки - ни бокс, ни каратэ, с очередной верой в собственную универсальность, в разбавленную концентрацию самолетного гула в голове, в погоню за своей тенью.
Я ходил подкачиваться в “Черный дракон” зимой через метель под фонарями.
Тренер-монах интересовался пронзительным взглядом на невидимые самолеты, любопытствовал насчет любви к философии, насчет уличной профпригодности.
“Часто на улице дерешься? Плохо. Нужно часто драться.”
И приземистый боксероборец показал скрюченным стеклянным драконам очевидное преимущество кулаков в толстых кожаных перчатках перед голыми стопами перекачавшегося шатающегося тела, кайфующего в самолетном гуле терпкого от пота железа, и воткнул в левую челюсть невысказанное исконно русское-народное: ”А голым кулаком - не хошь?“
Прошло время, и тренер, отражая черепом стеклянных драконов, предлагал ехать на областные соревнования. Но граждане аэропорта выбирают всегда противоположные направления, и далекие страны с морем и пальмами выглядят на картинке лучше пыльных областных центров...если еще продолжают верить в недавние контурные карты для уроков географии...
Один раз во время тренировочного спарринга маленький усатый тренер-боксер, стоя у окна, сказал кому-то в сторону: ”Еврей” и зашевелилась еврейская гордость под пропущенной в сердце перчаткой. Трехлетний маршрут по пальмовым улицам страны-песочницы, видной в атласе мира только в виде цифр, стер линию гордости. Осталось лишь чувство к аэропорту, где ждут момента - улетать. И любопытство к залу, где тоже ждут, когда же подойдет очередь улетать в короткий миг нечувств. И память о солнечных лучах сквозь вертикальные прутья ринга в замкнутом пространстве стен и двухярусных коек.
Но та еврейская гордость помогала терпеть удары - думая о том, что они как бы заслуженны. и никуда от них не деться - так уж повелось. Так повелись предки.
Вот так иногда скажешь что-нибудь, как старый дед, а потом думаешь - неужели мудрость только в этом, и суть - в самолете, откуда уходят пассажиры под желто-оранжевую метель? И ее необходимо лелеять, ради только одного правильного движения - движения мудрости, заметного только стоящему наверху в зале с горчицей, по цвету так похожей на слежавшийся песок?
Нет, не может быть. Они , наверное, знают, как все должно происходить на самом деле, поклонники китайского дракона с узкими, как ребро монетки, глазами..
ЛИРОТСТУП - КИТАЙСКИЙ ДРАКОН
Там, где жизнь начиналась в пять тридцать утра звоном связки ключей и сдавленным невыспавшимся голосом: ”Кулям лакум аляраглаим”, невысокий парнишка-семидесячик, украинец, перед отбоем рассказывал : в начале боя просто обязан пропустить пару ударов, иначе просто не пойму, с кем стою. Его прозвали “малолеткой” - рассказывал, что сидел в малолетке в совке. Люди бывалые экзаменовали на знание татуировок и в стороне посмеивались.
Он учился у Касьяна и перед сном вправлял диски в позвоночнике желающим - днем подолгу сидели в “муадоне”, прислонившись к стене, и спины сгибались понемножку колесом. ”Касьян свою силу не знает. Он медведь, костолом. Многих вылечил, многих покалечил. А я свою силу знаю. ”Желающие ложились на прохладный матрас животом - хрустели позвонки под ладонями касьянова ученика - вставали - о, спина как новая!
За двадцать копеек в четырнадцать лет на улице “малолетку” проткнули ножом - дошел с ножом в животе до дома, поднялся в свою квартиру и лег в ванную, но жизнь на этом только началась и в нее навсегда заполз китайский дракон, и покусал надкостницу голени - сытый, кушать не хотел, оставил постоянные зазубрины - полный контакт, 5-6 часов в день...
Рассказывал, как дрался на боях без правил в Хайфе, в районе Крайот, и нокаутировал своего соперника, на 20 килограмм тяжелее.
”Я полный дурак, нужно только меня найти.” Он часто кричал через решетку: ”Почему ты ищешь меня, начальник?”.
“Слышу - ребра уже чмокают одно о другое. Думаю - ну все, надо как-то заканчивать. Хотел ударить кулаком, с разворотом корпуса на 360, попал локтем в висок. Когда я уходил, он еще лежал. ”Приз - 25 штук баксов - вложил в бизнес - открыл кафе и прогорел через полгода.
“Давай поспаррингуем,”- предложил Йоси, балаганист, по пьяни пинавший ботинками пьяные головы. в тюрьмах на эзрахуте и спасаемый от полного беспредела мыслями о любимой подруге. Он не мог спокойно смотреть на человека, пустившего в трубу 25 штук баксов
“Хочешь спарринговаться?”- вопрос равнодушным голосом, словно из далекой пагоды, из философии китайских монахов., которые не спаррингуют, а убивают, если им нужно. Они не ищут черную кошку в темной комнате. Даже если она там есть. Покой есть основа движения, сказал Лао-цзы.
Они спарринговали, не успев смыть дневной пот, перед сном, не сжимая руки в кулаки, ладошками, и мастер кунг-фу пропустил две хорошие звонкие стопы в левую скулу и принял извинения с маской скалы на верхней части туловища. Он простоял, подняв левое колено к животу, но ни одной пощечины от балаганиста не пропустил.
Он выглядел уставшим. Накануне начальник Мецаха предлагал ему стать сукой - и после “Лех тен лимцоц ле има щелха” - начальник Мецаха попросил закрыть форточку и ударил сзади по почкам ногой. Поклонник китайского дракона схватил стул, и две быстрые туши ворвались и придавили его к пыльному полу.
Начальник Мецаха снова предложил и он согласился.
“Называй имена - у кого оружие, наркотики”.
Он рассказывал долго - парень головорез, дома склад автоматов и кокаина, начальник Мецаха писал и потел, потел и писал, не выдержал, крикнул: ”Где он сейчас?” - “В третьей махлаке, начальник, и не ищи черную кошку в темной комнате.”
Начальник Мецаха хотел ударить, но передумал и отпустил.
Мастер кун-фу выглядел уставшим и не обратил внимания на две пощечины стопой. Он думал о татуировке дракона, нужно сделать ее на животе и груди, иголкой и чернилами, тщательно и аккуратно, чтобы забыть во время работы о тех, кто нас ищет.
“Не извиняйся после каждого удара”,- советовал он балаганисту, вежливому в спорте на трезвую голову.
Я звонил балаганисту после выхода, он сидел дома в Иерусалиме и ждал комиссии, как дела, спрашивал он голосом треснувшего пионерского горна, нормально, отвечал я, работаю грузчиком в Яффо на рынке старья, а по ночам сторожу, сколько платят грузчикам - двадцать в час - надо попробовать - давай, все будет о'кей, звони.
Я встретил Йоси в августе днем на таханат-ракевет, он приехал сразу после комиссии в кирие, еще в хель-авирской форме, не веря, что все позади, рассказывал голосом надтреснутого пионерского горна, как они ездили в Хайфу на соревнования по боксу и сняли квартиру на пару дней и наловили в море крабов и варили их в электрическом чайнике и съели, мы слушали голоса толпы и стук поездов - совсем по-другому звучали они для моей головы, набитой бессонницей, и для его, набитой пустотой близкой свободы, вспоминали игру в самодельные карты перед отбоем в тесном помещении с лампой, до которой нужно было дотянуться и немножко покрутить, чтобы погасла, чтобы выключился электрический чайник, и никто не видел, как в свете луны и наружных фонарей появляется на коже чернильный дракон.
БОРЬБА ЗА ЛЮБОВЬ
А сейчас светловолосая девушка в тренировочных штанах и футболке шелестит босыми стопами по бетонному полу бывшего Дома Музыки, по-хозяйски звенит ключами, вызванивает начало эры обнаженных ладоней, конец эпохи замотанных кулаков - и первые слова тренера: ”Ну ты что, уже вернулся с Израиля?”, и косой быстрый взгляд на черный ремешок часов на моей левой руке. Джиу-джитсу - друг молодежи. На тренировке - кулаки без перчаток, и отработка болевых приемов на стопы, удушения, заломы и захваты, но - вместе взятые - не больнее уверенности в тренерском вопросе: знал он, знал, что вернусь все-таки, что не навсегда уехал, нет приема, больнее этой уверенности в голосе, даже взгляд на профиль...
Дети новой эры - юркие борцы - прыгают, как белки, на шею, валят и душат, и нет от них спасения. И тренер в конце тренировки кричит: ”Эй, у вас в Израиле строиться не умеют, что ли? Мосад у вас плохо работает? Моcад классно работает! ”Но какое дело до этого моссада мне, полузадушенному зомби? Эффект такой же, как от рабочего дня таскания холодильников в Яффо ясным летним днем. Весь мир в сгибе борцовкого локтя. как пушинка, еще секунда - и улетит.
И в раздевалке борец-белка, крепкий низкорослый татарин, жалуется на нехватку денег - калибровка уже полгода не платит, вкалываем, как рабы, за надежду, где бы бабок раздобыть, за следующий месяц заплатить. Все ясно. В тот момент, когда у меня вылезают глаза из орбит, он вспоминает начальство своей калибровки. Вот она, золотая кузница борцов без правил.
Смотрит внимательно в глаза и советует: ”Сходи к врачу”. Смотрю в зеркало: да, действительно. Руки без перчаток, поиск этой самой уличной истины.
Татарско-башкирская молодежь пробирается из раздевалки к выходу, другой борец, светлокруглоголовый, говорит вслед, что подружка у него башкирка, вот так, мы у вас девчонок отбиваем, а вы у нас нет, молодежь посмеивается и пробирается.
После тренировки им плевать. Наутро вспомнят … и захотят тренироваться… И идти на трамвай вместе, сурово поглядывая на прохожих.
Борец сидит на стуле крепко, широко, с уверенной усталостью - штанга была тяжела. Говорит - ненавижу боксерскую тусовку возле дверей пединститута. Стоят, как короли - типа, давай, задень.
Борцу не нравится, что они бьют. А ему не нужно бить, ему нужно схватить. Один раз хорошо схватить за шею. и успеть сказать “До свидания”
Правда, никакой гарантии, что друзья схваченного будут стоять и смотреть. Никакой гарантии, что они схватят. В каждый рывок штанги он вкладывает чувство медведя к волкам. Поднимается наверх и лупит грушу - то уходя, то порывисто возвращаясь, словно что-то забыв - представляет, как он проходит мимо боксеров со своей подружкой. Боксеры тоже светлокруглоголовые.
Он поднимается каждый день по ступенькам к длинному четырехэтажному зданию пединститута, оставляя позади реку, и длинные трубы, проходит мимо бритых “королей”, идет в читальный зал библиотеки, садится там и читает. Про любовь.
Все в конце концов про любовь, особенно если ты борец.
Садится и читает, как и три года назад, когда он задумчиво сидел за столом читал ки, напротив, подперев голову руками, и осторожно, словно боясь зажевать, повторял: ”Черт, все хочу забыть, и не могу. Лицо одно перед глазами. постоянно, куда ни посмотрю… Пришел почитать, хоть на время - забыть. Первое взял, что под руку попалось - “Структура любви”. Везде она.”
И смотрел в окно, где желтые пятнышки окон домов.набухали и: мерцали, отражая слова ”О-о-о-сень-осень, лес остыл, и листья сбросил.”, песню-предчувствие осеннего опадания новых дисков на гриф.
ЛИРОТСТУП-ЧЕМПИОНКА
Одно время в “Черном драконе” тренировалась чемпионка по кик-боксингу. Она приходила с невысоким усатым тренером-боксером и тренировалась. Она была известной чемпионкой и про нее писали местные газеты и она хотела стать чемионкой мира. Она училась в пединституте на дошкольном факультете и ходила всегда в длинной юбке и иногда сильно прихрамывала на левую ногу, потому что работала в левосторонней стойке сердцем вперед. Она по несколько часов в день тренировалась перед соревнованиями, шлифуя “коронку” - правый прямой в челюсть. Она проигрывала на соревнованиях по лайт-контакту, отправляя соперниц в нокаут, потому что не умела работать вполсилы.
Тогда в “Черном драконе” еще стояло пианино, сразу слева от входа - все, что осталось напоминать о совке и “Доме Музыки” в комнате слева от входа в тусклый свет лампочек и бетона, в темноту зала с грушами с черной каймой у пола.
Музыкальные девочки привычно приходили в этот дом одного этажа разучивать гаммы кик-боксинга. Девочек тренер ставил в пары с мальчиками. Мальчики стеснялись, а девочки квасили по носам как по клавишам. В белокурых головах звучали Бах и Моцарт, и дыхание вечности развевало их стыд. Девочки после тренировки шли в комнату слева от входа и играли старые пьесы.
Чемионка не умела играть. Она садилась рядом с пианино на деревянный стул - ногу за ногу, локоть на колено, острый подбородок - на острую косточку кулака, и слушала музыку - слышала стук бархатистых палочек о шершавые струны внутри черного пианино, которое с недавних пор начало отбрасывать глухо звучащую одной нотой странную тень - примету нового времени. Чемпионка начинала с дзюдо и каратэ, перешла в кикбоксинг, все бои заканчивала нокаутом или нокдауном, а по грушам стучала легко, едва касаясь, не нажимая.
Она приходила с маленьким усатым тренером-боксером, но ему больше нравилось слушать тень. Он ходил пошатываясь и говорил через силу с паузами между словами. Он подсказывал мальчикам, как правильно стукать по груше, и требовал за это денег на пиво.Если кто-то бил по груше ногой с разворотом на 180, он подбегал и кричал: ”А не успеешь - сразу ведь всей массой кидаются вперед, в голову!”
После тренировки последние выходили, и он выходил с чемпионкой, и требовал трешку на пиво и пацаны бубнили ”нету-нету”, а я сказал ”Я пиво не пью”, а он мутно глянул и буркнул “А я пью”, а чемпионка длинно посмотрела правым прямым в челюсть и сказала:” Очень самоуверенный молодой человек”, и я улыбнулся - тогда была весна и играло пианино старые пьесы совсем рядом за окном и тогда еще казалось и он все-таки отвел глаза - и дал ему трешку ” до завтра” , зная наверняка, что он не отдаст, но больше не попросит и будет насуплено презирать.
Но тогда играло пианино старые пьесы и все вокруг казалось.
ВРАЧИХА В ПОЛИКЛИНИКЕ
- Ой, ну им же ничего не докажешь! Они же упрямые! Давайте вашу карточку. А где она? В Израиле? Ладно, заведем новую.
Когда произошла травма? Так, вчера. Где? Так...ировке. Тошнота, рвота была? Так. Ну сотрясения нет, радуйтесь. А глаз будет красный такой месяц, не меньше - внутреннее кровоизлияние.
Да капать, “Визин” - хорошее средство, и чайные компрессы. Сосуд лопнул внутри, отсюда и покраснение. Синяка нет, и то хорошо. Капать три-четыре раза в день.
И зачем вам это нужно было? Чего дома не сидится? В гости приехал - как грится, сиди дома, отдыхай. Ох, и упрямые эти мужики! А это все фильмы, это телевизор, это броски - ой, ужас. Сами себя гробят. Лучше бы в футбол играли, или в теннис.
Ох, дети наши, дети, сколько хлопот от вас. Растишь их, растишь, а они себя уродуют. Ладно, молодой еще, море по колено только поздно будет, ох, поздно.
В ОБЩАГЕ
“Ну а то, что ты, смог убить, любовь - ну и что, обычные дела.”
Женька раз пять сыграл эту песню, когда мы сидели в общаге на скрипучих стульях, какие стоят в кинозалах, с порезанной кожей. Звенела стеклом входная дверь. Парни в норковых шапках подходили к бабушке-вахтерше и просили вызвать такую-то. Рядом с вахтершей сидели на диване девочки в полурасстегнутых халатах - ждали своей очереди звонить - с готовностью шли и вызывали такую-то.
Такая-то полуодетая выходила и они вместе садились на стулья-напоминания о кинозале и “Титанике”. Или беседовали стоя. Девочки в полурасстегнутых халатах бросали взгляды с дивана.
Свирепствовала апрельская эпидемия СПИДа.
Мы сидели тесным кружком - но не теснее разрешенного Минздравом. Вся вода из графина выпита, анекдоты рассказаны, песни перепеты. Уже и из “Ти...черт, сколько ж можно, и отовсюду.
Но когда повисает неловкая пауза, и тонкие пальцы разглаживают складки на юбках, и взгляды задумчивые цепляются за детскую коляску в углу, кто-нибудь снова начинает: ”Every night in my dreams ... ”Каждая знает песню наизусть, в любое время суток оттарабанит без ошибок.
Вокруг прохаживаются ленивые коты, трутся о стулья., прыгают на зеленый теннисный стол. Девчонки хихикают. Женька морщит лоб и смотрит умоляюще - ну че мы здесь забыли?
После армии он месяц жил в общагах, не зная, где встретит следующее утро. Все время носил с собой зубную щетку и расческу. Он все видит и знает места - где стоит ловить, а где нет.
Хорошо после тренировки сидеть и, рассказывая анекдоты, булькать внутри выпитой водой, и надежно прятать левое запястье с черным ремешком в длинный кожаный рукав куртки, щуриться якобы сонно, по-котиному, прикрывая глаз ресницами, и слушать звонкий смех после каждого анекдота - и смеяться неожиданно для себя...
Моя сумка с мокрыми от пота штанами и майкой лежит под теннисным столом. Сверху - коричневая шерстяная шапка. Безымянный котофей-шутник подкрался и поднимает хвост прямо над сумкой.
Ага.
Сумка зеленого цвета. По-прежнему зеленого цвета. Когда я ехал на трамвае в поликлинику и пот высыхал на коже под ветром из окна вместе с мыслями, какой-то желтый квадратик дрожал в правом глазу. Раньше сумка была зеленая, сейчас тоже - значит, все нормально. Дальтонизма не предвидится.
Никто из девчонок не видит изогнутого хвоста, зато в углу у окна парень с девушкой задыхаются от смеха - кот брезгливо трясет лапкой. Это уже слишком - поднимаюсь: ”Кш-ш-ш!” и кончиками пальцев беру шапку, кладу в сумку, сумку ставлю на стол. Девушка в углу уже в полуобморочном состоянии, парень не лучше. Обессилев от смеха, вздрагивая, прислоняются друг к другу. Это лучше “Титаника”. Душите котов - разносчиков СПИДа.
В нашем тесном кружке никто не видел кота. Но все видят парня с девушкой в углу и смотрят вопросительно.
-Коты, - говорю, - Не люблю котов.
Мы прощаемся, звенит и звенит стекло входной двери, кто-то мычит “Каждую ночь в моих снах”, все входят и выходят, может, пригласить кого-нибудь на дискотеку - соскользнуть вниз с кормы, как старушка - пять пар глаз смотрят и чего-то ждут - а у меня еще со школы плохо с дробями. Гораздо лучше с контурными картами.
- Ну, девушки, до свидания.
- Счастливо. Заходите в гости.
И снова звенит входная дверь, но звон быстро замирает под грохотом трамваев и шумом машин, и ночь длинными тенями деревьев и фонарей заштриховывает местность, и небрежно набрасывает границы быстрой прерывистой линией, такой, как дыхание незадолго до тишины.
БЫСТРОЕ ПРЕРЫВИСТОЕ ДЫХАНИЕ
Быстрое прерывистое дыхание прямиком из страны контурных карт...как дышал однажды парень, лежа в белом распахнутом не успевшем намокнуть солью кимоно на полу Дворца Спорта, и на животе расплывалось большое красное пятно, над синим поясом - дышал с голосом, очень быстро и очень коротко, словно не успевая вдохнуть воздух и не давая себе вдохнуть ни разу до конца, торопился дышать, лежал под аплодисменты, но хлопали не ему, а его противнику, со второго раза пробившего печень. Он дышал, только дышал, ничего больше не делал, только лежал и дышал, и красное пятно над синим поясом все расплывалось с каждым вдохом-выдохом, и чем торопливей он дышал, тем больше становилось пятно, больше и больше, и потом даже те, кто смотрел с балкона, ясно увидели его, и знали, что так надо, и навряд ли жалели, вспоминая что-то свое, а те, кто стоял рядом с пятном, смотрели в упор и прислушивались. Тот, кто ударил всего два раза, поклонился судьям, сидящим в углах квадрата, и зрителям, подбежал, наклонился, похлопал пятно по плечу и убежал легкой трусцой к своим, его стриженый затылок провожали взглядами и хлопали, все хлопали, хотя он был с другого города, а пятно было нашим, но стриженый затылок затерялся среди своих таких же, а красно-сине-белое пятно российского флага лежало и дышало, и гражданин аэропорта, как патриот, спросил общественность зажатым голосом: ”Может, “Скорую” лучше вызвать, чтобы потом не жалеть?”., и доктор отложил нашатырь и зеленку и побежал к телефону. ”Ну все, про единоборства парень может забыть,”- сказал кто-то, когда все вышли из Дворца в пасмурный осенний день с низкими тучами, из которых недавно пролился быстрый торопливый дождь, когда “Скорая” завывая и мигая синим везла в реанимацию пятно, которое, может быть, еще слышало аплодисменты Дворца и чувствовало запах резины беговых дорожек и видело напряженные строгие лица наверху, на балконе, и дышало, дышало, дышало, торопясь и обрывая себя.
Красно-сине-белое пятно. Так часто оно появлялось перед глазами в самые неподходящие моменты, напоминая о частом торопливом дыхании, которое в любую минуту может оборваться, напоминая и заставляя дышать.
EVERY NIGHT IN MY DREAMS
Идешь домой ночью, слушаешь свои шаги, и трамваи стучат колесами. Если остановиться и прислушаться - и слева, и спереди, и сзади - издалека, несильно, не заглушая песню из фильма про пароход - она все массирует барабанные перепонки и нервы, перерастая в музыку к старому черно-белому кинофильму о прошлой жизни - ночной... а днем пустой сон, в ожидании ночи.
Жизнь в ночных магазинах, складах, офисах. Прошлая жизнь, где-то там, далеко, за 3,5 часа самолетного гула, когда идешь по улицам своего города, и стук трамвайных колес тонет в остывающих темнеющих домах., как и двадцать лет назад… Эти двадцать лет привели к жажде ночи без снов.
Ночная жизнь сторожа, и каждое утро расцветает за прутьями или стеклом.
В больших хорошоосвещенных магазинах нужно заглядывать, горбясь, в сумки покупателей, и можно в отместку за будущий горб украдкой воровать конфеты, перемигиваться с напарником и оценивать по 100-балльной системе фигуры девушек, и жить в книге, которую некому написать.
Тебе казалось раньше, что нужно срываться и бежать, чтобы услышать слова и увидеть глаза и слепить сердце земного шара и представить его своим.
И вдруг выясняется, что не нужно никуда бежать, и скальпель к сердцу мира - блестящие поручни у входа в супермаркет, на которые можно опереться, или зацепиться каблуком ботинка, согнув ногу, отдыхая от долгого стояния, и слушать напарника, который так же опирается напротив, когда ночь вдавливает в поручень, - и показывать свое сердце по кусочкам друг другу.
Так похожи их истории. Несколько высщих образований, попытки пробиться, попытки уехать, постепенное шлифование самооценки, привычка седым таким мохом свисать с поручня у входа, под утро, и разглядывать ночную жизнь вместо оставшихся книг.
Это даже интересно - наблюдать за парами сторожей в крупных магазинах. Первое время они почти не обращают внимания на окружающих, все время смеются и улыбаются райскими улыбками, с наслаждением рассказывают и слушают друг друга, не обращают внимания на завистливые и даже злобные взгляды уборщиков, битахонщиков и кабатов.На работу идут, как на праздник. Только-только начали работать, свежачки.
Рай длится недели две. Тысячи, миллионы сумок, рюкзаков, чемоданов , каждый второй чемодан раздраженно спрашивает: ”А сколько вам платят, 10 шекелей?”, каждый второй рюкзак восхищается: ”А у меня бомба, ага! Ищи!”.
Через две-три недели прекращаются разговоры и шутки и радужное настроение к входу приносит только рассвет. Они уже редко смотрят друг на друга, все больше наружу. Анекдоты не рассказывают. Симпатичным девшукам уже не говорят:”Может, в сумке - такая же бомба, как ты?”. Каждая секунда - иголка. Каждый взгляд - проглоченное оскорбление. Скорей бы домой. Слов нет, одно сознание.
Сторожа в крупных магазинах мечтают разгружать вагоны. Но это не их вина. А о чем еще мечтать, когда
влюбленные обнявшись вплывают в закуток отдела электротоваров и не выходят по полчаса: заходят и сочувственно смотрят - и прячут глаза, выходя. Оголодавшие “нулевики” вчетвером-впятером - покушать бурекасов с кофе, отряд шпаны по борьбе со шпаной - вылезают из белой ”Субару” с двумя нулями на номерном знаке и в глазах. Армейские морды в гражданском в окружении родственников безответно скромно здороваются, когда-то такие строгие и шумные...хотя нет, армейские морды заходят пораньше, с толпой. Местный сумасшедший дает концерт в кафетерии, “Мистер Мяу”, заходя, целует мезузу - вечное начало групповухи без середины и конца, которой один вечный свидетель - сторож, - строго и весело блестя очками, мяукает, оглядывается, услышав ответное мяуканье, и несколько часов прерывистого блеяния, мяукания, отрывков оперных арий из кафетерия вперемешку со смехом - Мистер Мяу мечтал когда-то о сцене и славе, но жизнь научила быть проще с людьми - и смеяться после каждой арии вместе со всеми.
На самом деле он не сумасшедший, расскажут любому азербайджанцы, собирающие тележки, он был летчиком и упал вместе с самолетом, и просто косит под дурку, чтобы армия платила, а у самого еще два магазина недалеко. По идее, ему должен платить и “Гиперколь” - так старается внушить всем мысль, что легкое сумасшествие - естественное состояние человека. Он не больше сумасшедший, чем короткостриженые ребята со строгими нулями в глазах.
Но армия платит ему за искусство. Армия умеет ценить искусство. После армии поют арии. В стеклах его очков - искры.
Отсюда - главная шомерская мудрость - если у человека в глазах нули, значит, он никогда не падал с самолета. Cможет ли он стать гражданином аэропорта? Навряд ли. Разве что кто-нибудь поставит подножку перед железным косяком.
ТЫ ВСПОМНИ И СПРОСИ
А стоит ли ради этих умозаключений свисать ночами с блестящих перил и самоколоться взглядами посетителей, ты спроси себя, когда пойдешь по забытым квадратам из теней деревьев родного города, и вспомнишь о похожих, где истории жизни рассказывают двумя такими точными ударами по печени?
Ты спроси и вспомни квадратики от проволочной сетки на горячем асфальте, и пелену квадратиков в глазах, когда резко встал по команде, накурившись сигарет, и ничего не видишь, кроме пелены квадратиков - и для этого, собственно, и куришь?
Ты спроси себя - а, может, квадрат и есть символ жизни, квадрат, а не круг, спроси и вспомни, как давно, в замусоренных и изрисованных затушенными бычками подъездах мы прыгали по пыльным плиткам пола и кричали: ”Кто на черточку наступит, тот за Гитлера! Кто на черточку наступит, тот Тютину полюбит”!
Подъезды с тех пор не изменились, и молодежь прыгает также, только фамилии кричат другие, а правила те же - наступил на черточку - проиграл.
Не хочешь наступать на черточки - езжай в аэропорт.
Или попробуй квадрат, на который чисто падать.
Для себя.
ТЫ ЖЕ НЕ ТРЕНИРОВАЛСЯ
- Ты же не тренировался, как ты будешь выступать? - спросил тренер. Ученики, мокрые от пота - словно тающие снеговики - стояли рядом , развязывали пояса, снимали куртки, разматывали бинты - слои осевшего весеннего снега - с кистей, и протягивали деньги, посмеиваясь: ”Холодный ветер вырывает из рук последние деньги”..
Тренер сидел на лавочке и запихивал аккуратно сложенные деньги в папку, под прозрачную клеенку. На листе со списком фамилий он ставил крестики.
Красно-сине-белое пятно появилось и исчезло. Кот поднял лапку над спортивной сумкой и исчез. Крестик. остался.
Тренер никогда не ставит крестик напротив своей фамилии, и может поставить крестик напротив любой. Там, где пахнет резиной беговых дорожек и победитель получает аккуратно сложенные деньги спонсоров, тренер на свое усмотрение составит список пар, и любой может попасть в соперники к пожизненному чемпиону, лучшему ученику Сереге. А тот выиграет, даже если он проиграл
- Я сам тренировался. Там, - сказал гражданин аэропорта. Ученики разматывали бинты и скептически улыбались. -А здесь, как приехал, в “Черный дракон ходил спарринговать, с борцами.
Тренер поставил крестик и ухмыльнулся.
Он не видел этих деревьев, с жесткой шершавой корой, когда в лунном свете она похожа на потрескавшуюся землю пересохшей реки, этих деревьев , поднимающих уродливые ветви и корни вверх жаркими ночами, как люди поднимают руки к голове, чтобы помахать пролетающим самолетам в поиске мгновения полета, - он не чувствовал своей надкостницей этих деревьев, так похожих на людей, не выбегал на пустынный берег моря по ночным дюнам глубокого и вязкого песка , где пот ссыхается в густом холодном воздухе низины, и нужно дышать негромко и плавно, чтобы слышать далекий лай и близкое стрекотание цикад и ссых-сссых песка под ногами и стрекот вертолета над головой отчетливо одновременно на вершине бархана , когда полная луна вылезает из-за кромки леса позади и никого на берегу, и море все бежит вперед и никогда назад, шуршит ракушками и просоленными деревяшками бывших деревьев спасшихся от ночной жары когда-то и только метания тени в лунном свете в поисках чего-то, что можно почувствовать надкостницей, давно уже мягкой на ощупь, в поиске ежедневного закона успокоения в слиянии с деревом. А когда лежишь на спине на соленых волнах, кажется, что поднимаешься к луне.
Он не видел этого, и еще кое-чего, но видел свое, что дало право ему ставить крестики напротив фамилий, а кому-то - превратиться в крестик.
.- Ты тренировался, - тренер скептически щурился,- бегаешь, наверное, опять часами, как раньше, последние килограммы сбрасываешь. Сколько весишь?
- Шестьдесят пять.
- До семидесяти будешь.?
- Ладно.
- А почему там не занимался? Секций там нет, что ли?
- Да все так как-то... времени не было. Работа, работа.
- А ну и что, работа! Мы вон, когда молодыми были - с мартена - на тренировку! Лица не видно - только глаза и зубы! Так и валили всех подряд, без разницы на килограммы.
- Да, там проблема - коксохима не построили. Пока.
- Ничего, скоро построят, наших туда вон сколько едет.
- Наши едут, да. Надоедает гаечные ключи да болты продавать на обочинах, едут туристами, хотя бы, у больших магазинов мусор убирают по 36 ,48 часов подряд. Когда сюда вернутся - тоже всех будут валить.
- А приезжали же с Хайфы каратисты, на сборы в Москву. Сильные ребята. Национальность ни причем, как практика показывает. Главное - желание тренироваться.
Да, желание тренироваться, источник которого забыт, как ненужная могила, которое питает само себя, как ночь за днем.
Там, где пьют-пьют-не-напьются коктейлем запахов резиновых беговых дорожек и нашатыря - за деньги, скрытые от налогов, за славу, в обмен на здоровье и память - да кому они нужны в красно-сине-белом государстве - но спроси каждого через 20 лет - и никто не скажет, что жалеет, позабыв источник...
Может быть, только красно-сине-белое пятно - удача отвернулась от него.
Газета напишет: ”Зрители наслаждались захватывающими моментами бескомпромиссных схваток”. Наслаждение наступит, когда крики зрителей: ”Убей его!”, “Положи его!”, ”Доработай”, “Он твой!” сольются в бессвязный рев, слышимый в радиусе двух кварталов вокруг Дворца, наслаждение почувствует один - потный парень, которому кричат и который ничего не слышит. Но в газете об этом не напишут - как можно написать о том, чего не чувствовал?
И читатели поедут сажать картошку и завернут в газету селедку и соленые огурцы и теплым майским вечером запихнут ее в наломанный сухой кустарник и в углях костра испекут картошку и ветер...
Но - несмотря ни на что - зрители придут туда, где все по правилам. Придет молодежь из “Черного дракона”, придут воспитанники боксерского клуба ”Кредо”. Посмотреть - полюбоваться. Нет рук в голову, стоп в колени, пальцев в глаза, локтей вокруг шеи.
Придут, несмотря на то, что так не бывает. Несмотря на то, что это мечта.
Мечта из прошлого.
Наступил на черточку - проиграл. Напоминание о самом дорогом.
- Ну, ты подходи утром в воскресенье, к одиннадцати, взвесишься. В двенадцать начало. Деньги на столе положу, придешь - забирай, не пересчитывая. Хе-хе., - тренер повторил давнюю шутку времен бума.
Зрители придут - ненадолго побыть нашими, но унести домой в сердце двоих бойцов в квадрате - и сердце продолжит привычную работу.
- Хорошо, я подойду.
Я ЖДУ ИХ
Я жду их, когда они переоденутся, и мы вместе пойдем с тренировки, как четыре года назад.
Они переодеваются в спортзале, в спорткладовке, как всегда, не в общей раздевалке - маленькие мальчики по-прежнему тащат все из карманов, выбегая с тренировки в туалет ”по-маленькому”, веря в силу папиного красного пиджака и “Джипа”, что сильнее всякого каратэ. По-прежнему новое поколение находится в стадии накопления первоначального капитала, как и пять лет назад, и “красным пиджакам” растет достойная смена.
“Старички” и тренер всегда переодевались в спорткладовке, где лежали маты и стояли козлы, на которых кувыркались пэтэушники в спортчасы... грязно-белая волейбольная сетка оставалась после них, прицепленная крюками к кольцам в темно-синих стенах, ее снимали новички, со скрежетом...а на подоконники ставили сумки с одеждой поумневшие жертвы стадии первоначального накопления капитала, на белые потрескавшиеся подоконники с грязно-белыми тонкими вертикальными прутьями противомячевых решеток напротив пыльного стекла с грязными потеками капель, и первое окно всегда было раскрыто, и те, кто чувствовал жажду, подбегал и прыгал животом на всегда прохладный подоконник и с хлестом плевал наружу в снег лужи пыль плевал с хлестом поддерживая в себе ритм, начавшийся скрежетом грязно-белой сетки.
И по пятницам зимой было лучше всего. По пятницам зимой приносили с улицы лед в железных носилках, снятых с противопожарного уголка у входа на первом этаже, лед кололи мокрые от пота хромающие веселые добровольцы противопожарными ломами и лопатами и приносили в зал на второй этаж с шутками и смехом и все радовались этому темно-синему льду - и старички, и новички, и тренер, и маленькие мальчики, срочно захотевшие в туалет в трудный период первоначального накопления капитала.
Они переодеваются в спорткладовке рядом со стопкой черных матов и вереницей козлов и я жду их. Старички. Партнеры. Лупили друг друга, обидевшись на кого-то оттуда, снаружи. И этот третий/третьяя?третьее?/ жили спокойно и скептически думали о нас ”Спортсмены!”
Выходим, садимся в серую “новую” “Волгу”, едем по вечернему городу.
Они ездили на чемпионаты России, брали призовые места на городских и областных соревнованиях, а один - в девятнадцать лет, во времена бума, стал чемпионом области, в финале отправил в глубокий нокаут тридцатилетнего соперника. левой стопой в голову. На несколько минут пара тысяч зрителей оглохла от собственного крика и аплодисментов, и он поклонился судьям и зрителям, на минуту забыв о сопернике, которого унесли.
Но жарким летом своей победы он подрался с толпой и какой-то боксер сломал ему челюсть и пришлось заняться боксом чемпиону каратэ в вечном полете-поиске абсолютной силы , напевая песенку ”Первым делом - самолеты”, помахивая рукой девушкам, из-за которых по весне трескаются челюсти. Во времена бума на соревнованиях ломали доски за выход в полуфинал, но тогда одна доска оказалась мокрой, и ни один желающий - ни спортсмен, ни зритель - не смог ее сломать и пришлось выкинуть ненужную мокрую доску и заменить сухой, треснувшей под первым же кулаком. После нескольких чемпионатов нокаутер завязал с большим спортом - мениск вылетел.
Второй продолжает изредка выезжать “на Россию” по системе - “бой выиграешь - бой проиграешь”.”Для себя тренируюсь, форму поддерживаю. Лоху по балде настучу... а мастер же сам не полезет, правильно?”.
Правильно. Мастер - он как мокрая доска. Мокрая доска всегда самая сильная, хоть и не наносит удар. Она насквозь пропитана влагой.
ЛИРОТСТУП- МОКРАЯ ДОСКА
Мокрую доску невозможно сломать кулаком.
Доски на соревнованиях ломают за право выхода в финал.
Доски ломаются с треском, звонко, в большом зале, полном народа, у всех на виду. Финальные доски ломаются звонко, на две почти равные половинки, и их откладывают в сторону, а потом уносят.
Эту доску нужно было разбить Сереге. Двое стояли и держали ее вытянутыми вперед руками - одна снизу, другая сверху, выставив левую согнутую в колене ногу вперед, налегая весом всего тела, словно руками пытались удержать не мокрую доску, а падающую стену. Казалось, ничто не сдвинет их с места. Стояли напротив судейского стола, как памятник столярам.
Серега ударил первый раз и пошел по кругу, растирая костяшки - доска только звонко кашлянула, но и не подумала сломаться.
После второго удара радиус круга увеличился в два раза. Зал притих. Каждый примеривал боль на себя и поглаживал пульсом костяшки.
- Спортсмену предоставляется третья попытка, - объявил главный судья.
После третьей попытки доску стали бить все, но мокрая доска смеялась над каждым, звонко кашляла в пустоте до отказа заполненного зала.
Главный судья стукнул несколько раз - кругами не ходил, положение не позволяло - смешки переросли в громкий хохот и спортзал превратился в цирк.
Зал смеялся попыткам сломать упрямую доску. Свистели конкуренты-шотокановцы , с первых рядов.
Главный судья крикнул задорно:
- Доска мокрая! Кто хочет попробовать!?
Шотокановцы выходили один за другим и били доску, усиливая смех. Избитая доска натужно сморкалась.
Последним желающим оказался милиционер в форме. Он стукал доску, изо всех сил пытаясь прекратить смехосвистохлопки, но фильм по мотивам чарличаплинских комедий продолжал снимать на видео джинсовый оператор, закрывая камерой лицо.
Доску положили у шведской стенки, в стороне, заменили сухой, и Серега сломал ее распухшим красным кулаком с первого раза, и его обнимали и хлопали по плечу друзья и знакомые.
А непобедимая мокрая доска - из днища лодки? из-под дождя? - так и осталась несломленной, но не вызвала к себе ничего, кроме смеха и свиста, словно герой чарличаплинского фильма.
Мокрую доску невозможно сломать кулаком.
Она не нужна никому, кроме деревообрабатывающего комбината.
И типографии.
СПОРТСМЕНЫ
-Ну, рассказывай, как там в Израиле - лучше, чем здесь?
- Когда как. По всякому бывает.
- Ну, а уровень жизни?
- Ну-у-у... валютой платят.
- А здесь все копейки, да?
- Ага. Можно там работать, а жить приезжать сюда.
- И как ты там выжил? По телеку смотришь - режут, взрывают - беспредел полный!
- Да я и сам не знаю. Везет пока. Да и привык уже.
- Возвращаться не думаешь?
- Пока нет.
- Ну смотри, не пожалей потом. Дом-то твой здесь.
- Постараюсь.
- А ты че, серьезно выступать на области собрался? Детство в жопе заиграло?
- А вы че, старичье уже, чтоль? Выйду, молодость вспомню.
- Ну, смотри.
Разговор, воспоминания. Этот женился, тот до сих пор по дискотекам, этого сто лет не видел. Ностальгия - когда-то вместе жили в одной стране чистого спорта. Все изменилось.- блеск огней потускнел, и билет на самолет с каждым годом все дороже.
“Я для себя знаю - я свое от жизни возьму”, - сказал водитель.
Подбросили до дома, попрощались. Красные огоньки новой “Волги” зашелестели прочь, но остались в сердце.
“Я свое от жизни возьму.”
Где оно, мое?
Когда сомневаешься, надо идти - идти туда, мимо обочин воскресных рынков, где разложены на тряпках и картонках гаечные ключи и болты вперемешку с пособиями по выживанию в сексуальных дебрях, а рядом на корточках горбясь нахохлясь как птицы на ветке сидят мужики и бросают в спину угрюмо: ”Парень, купи что-нибудь”, сдерживая просительность в голосе насколько возможно, и весенний ветер с комбината цепляет речной запах и посвистывает в обрезках труб и гаечных ключах.
Заводы разлетаются как птицы. Российская страсть к саморазрушению. В ней уже не обвиняют национальность. Просят купить что-нибудь, и все.
Их музыка - ветер с комбината с запахом реки сквозь гаечные ключи с восхода до заката. Это - истинный металл!
МЕТАЛЛ - ЭТО ЖИЗНЬ!
Концерт металлической группы “Удо” состоялся в пятницу в Ледовом Дворце Спорта, где звон клюшек о шлемы , коньки и шайбу до сих пор висел с того недавнего дня, когда “Металлург” первый раз в истории завоевал Кубок России.
Бесплатный билет - чем не повод сходить хоть раз в жизни на концерт металлистов, особенно когда приглашет Артур, ди-джей самого популярного в городе радио “МRC”, однокурсник, товарищ и соавтор стихов, сочиненных когда-то на лекциях.
Было времечко, когда учеба проходила в ка-й-ф, и листок со стихами метался от стола к столу, вместо шпаргалки., под всплесками исключительно девичьего смеха!
”Сколько кактусов в Сахаре, сколько девок в будуаре, сколько лысых на пожаре, сколько импульсов у драки, сколько привкусов у каки, и зачем у тигра пузо, сколько членов в профсоюзе, сколько должен есть Б.Г. - учит нас ВФШГ!”/Возрастная физиология и Школьная Гигиена/. Учеба проходила в кайф и зачет по ВФШГ приходилось сдавать по восемь - десять раз. Наверное, это там говорили про спортсменов и простатит.
А ну-ка, действительно, какая должна быть освещенность помещения для пятого класса в апреле в ваттах.? Артур сдал зачет раньше, на седьмой раз, кажется. Он мучился все эти годы и наконец-то получил возможность искупить вину. Взял интервью у “гостя из Израиля” в прямом утреннем пятничном эфире и угостил билетом на металл.
“Гость из-Из-раиля” порадовал ранних слушателей сообщениями о последней зарегистрированной температуре в тени, описаниями парка Яркон ночью, где так вдохновляет сидеть ночами и наблюдать мелкую волну в радужной воде от бултыхания водяных крыс, агитационной пропагандой “за израильскую военную тюрьму”, где даже если ничего не делаешь - кормить будут по-любому 6 раз в день, а решетки ... да посмотрите вокруг - всю жизнь ходим-бегаем-ездим вдоль заборов и перил!
Ди-джей в наушниках и микшерский пульт - чем не кабина самолета, и “гость” совершенно четко представлял себе вереницы “Боингов” , набитых свеженькими призывниками, но знал, что с израильской стороны никогда не поступит предложений оплатить агитацию, и даже ни “Джойнт” и ни Сохнут - а и не все ли добрые дела совершаются безвозмездно?
”Гость” знал, что после подобных заявлений обратно лучше не ехать - поднимется доллар и цены на квартиры и суматоха на биржах мира и Мосад выйдет на след - теперь уже только скрываться в какой-нибудь северной стране, например...
- Ну, а самая популярная песня сейчас в Израиле?- последний вопрос рассеял чрезмерную политичность беседы.
- Натали Имбруглия со своим TORN разрывается практически в каждом третьем окне и каждой второй машине. ”You are a little late, I'm already to-o-orn” - песня шмякнулась обрывком радужной волны в конце интервью. Но утро только начиналось...
Весь день горожан пугал суровый дикторский голос из железной радиомашины, агитирующий за металл и группу”Удо”, за первый и последний в городе пасхальный металлический концерт.
Полтора часа ждали начала концерта в фойе. Стояли кружком -этакой радиоволной - дикторы и слушатели. Разговаривали, конечно, про “Титаник”.
- Все три часа думаешь - да скорей бы он уже затонул. И потом думаешь - наконец-то.
- Да, есть фильмы, пробуждающие жуткую мыслительную активность. И даже голливудские.
- Слушайте, этот Удо, наверное, вместе с “Титаником” затонул, уже два часа стоим.
- А че ты хочешь, металл все-таки, вещь тяжелая.
Здороваемся со старыми знакомыми, рассказываем друг другу короткие новости погоды - здесь дожди и скоро лето, а где-то в море прыгают дельфины и хамсин на берегу - это когда очень жарко, так жарко, как...в черной ближней к корме трубе еще живого “Титаника”. Прощаясь, говорим: “Пока, увидимся” - уверенные, что годы до следующей встречи пролетят за несколько секунд. Хорошо иметь много знакомых. и не думать о времени.
А милиции в виде ОМОНА было столько же, сколько зрителей., если не больше. ОМОН весь концерт тащился от металла - оттаскивал оторванные пролеты пластмассовых сидений и складывал их штабелями в стороне. Зрителям зачем-то продавали билеты с местами перед началом концерта. И все рассаживались строго по номерам на билетах. Спрашивали: ”А какое у вас место?”
Но как только на сцену прыгнул Удо, кумир местных металлистов еще с тех времен, когда за найденную под партой фотографию группы “АС/DC” вызывали родителей в школу, Удо, пятидесятилений толстячок с визгопоросячьим голосом, взвизгнул первый раз, зрители забыли про “Титаник” и ломанулись к сцене и запрыгнули на пластмассовые сидения и на пару секунд заглушили самую передовую западную аппаратуру ревом признательности за то, что было такое время, когда металлисты танцевали брейк в пустых вечерних спортзалах, размахивали перчатками без пальцев и с шипами вокруг кистей, и их гоняли физруки, время Металлического Звона Детства, когда все играли в значки, и в деньги, и в клек - когда обломки клюшек летели в жестяные банки из-под ”Зеленого горошка” и жестяной грохот застревал в мягкой и тогда еще простой, обычной весенней солнечной слякоти ... и ветер не гудел в гаечных ключах и болтах, разложенных на тряпках , когда... омоновцы метались по лестницам и орали: ”Туши сигарету! Туши, я сказал!”, на площадке внизу пятилетние и пятидесятилетние танцевали под металл, и все потеряли всех, мотаясь мешками под ударами музыки не позволяющей говорить, кто-то ворочался на полу, первое время пытаясь встать, и с опущенной головой бродил по площадке Серега из “Черного дракона”, с бутылочкой “Колы” в руке, кайфуя в грохоте , и какой-то парень стоял на самом последнем верхнем ряду, в самом наицентрейшем центре, прислонившись к стеклянной двери, и словно приклеился взглядом к Удо-гному на далекой сцене не поворачиваясь на омоновцев...
...когда все забыли, что завтра здесь хоккеисты будут щелкать по воротам, выписывая что-то коньками на искусственном льду, каждый за себя. и вместе для зрителей.
ТРАМВАЙ
- Ой, парень, вы знаете, вон зашел парень, у него крыса в руках, да-да, только что зашел, а я так испугалась, я вообще крыс боюсь, а он как зашел - на меня ее натравил, то есть хотел, сделал, как будто хочет мне на руки ее посадить или чтобы она укусила - только я руку-то отдернула, от крыс ведь и бешенство и все, что угодно, а он прошел и в конце сел, да, в самом конце вагона , а мне же надо идти, билеты проверять, так если он еще захочет крысу натравливать, вы скажите ему, чтобы вышел, хорошо?
- Да-а-а-а, все в порядке... тот парень вышел, не дождался меня, наверное, в другой вагон пересел, а я так перепугалась, честно, моей дочери один такой же крысу под кофточку бросил, друг ее или что, сажать надо таких друзей, крыса ее укусила, пришлось ведь от бешенства сорок уколов делать, прям под кофточку бросил, выродок, вот сюда, а дочь-то у меня молодая, как вы, вашего возраста, а мы так перепугались, когда он крысу-то под кофточку...
А что вы так долго деньги считаете? Может быть, вы зайцем хотите, а? Да нет, это я шучу так. Отвыкли от наших денег? Да и мы к ним не привыкли. А, с Израиля. Тогда понятно. А, у вас эти, шекели. Понятно. Да и мы тут до сих пор не разберем, где рубль, а где сто.
- Особенно когда каждый второй крысу норовит запихнуть под кофточку куда подальше?
- Ой, ну вы и скажете!
ДЕВУШКА С ДОВЕРЧИВЫМ ВЗГЛЯДОМ
И зачем шел в общагу, все и так было заранее ясно, - просто, чтобы убить время до завтра? Взвешивание в 11, лучше не опаздывать, нужно рано лечь и вовремя встать.
Да, один из способов убить время. Девушка в шлепанцах на босу ногу, спортивных штанах и футболке, с доверчивым взглядом, не умеет еще хмуриться и резко менять выражение лица. Из села, где за окном школы бегают собаки и кукарекают петухи, мешают сосредоточиться. Не пьет ничего, не курит. Первый курс пединститута, черт возьми /перед соревнованиями не материться!/ - ей нужно вылепить скульптуру Музы , написать реферат про открытие Америки, выучить несколько слов этого языка, на котором поют ”Every night in my dreams”, как там его, не важно - и все - к понедельнику.
В теплом вестибюле коты бродят под теннисными столами и детскими колясками.и шорохом о штанины вплетаются в негромкий разговор.
Как жизнь, спрашивает она, доверчиво, зная, что не огорчу.
Да все о-кей, вот, первый раз в жизни побывал на концерте металлистов. В целом понравилось, хоть и оглох и ослеп слегонца. И жарковато было. Народу много. Всегда жарко, когда народу много.
Да, кстати, жарко в Израиле тоже. 30, 35 в тени. Как живем?
Мы живем иногда по 8 человек в 2,5 -комнатной квартире, нас обдувают персональные вентиляторы, автоматы скребут плитки пола под диваном, патроны выскакивают из магазинов и рассыпаются по полу, гитарные струны звенят над протертыми диванами под пуговицами швыряемых рубашек и пряжек ремней, а скрипки молча лежат в трюмо под зеркалом, мы говорим на пляжах по-английски, случайно знакомясь с американскими туристками, и можем без акцента сказать: ”Every night in my dreams”, но время видеть сны по ночам ушло, и в библиотеке жухлый желтый том Грэма Грина. отвечает на все вопросы.
Да, там все, все дороже, а здесь копейки. Можно там работать, а жить приезжать сюда. Большая квартира, родительская ласка. Остаться здесь? Хочешь, сходим в кино, а?
Или у тебя парень есть?
Она сказала: ”Да”, тихо и доверчиво, глядя в сторону, так тихо и доверчиво, словно видела медленно проплывающий айсберг в солнечных лучах.
Она хлопала домашними тапочками по весеннему сквозняку легко. Она поднималась по лестнице в комнату “пять-очко”, к своим подругам. Она поднималась легко, не чувствуя сожаления.
Она ушла по лестнице. И вспомнит когда-нибудь этот разговор, и детскую коляску, и зеленый теннисный стол, и котов, и песни под гитару, и весну - и вздохнет? вздрогнет? улыбнется? - услышав по телевизору про взрыв в Иерусалиме или Тель-Авиве.
Трамвай стучал колесами, подражая поезду. Пассажиры вцеплялись на поворотах в поручни. Контролеры спали. Дома.
КАК ЭТО БУДЕТ
Если хочешь убить время - иди в общагу. Правильно сделал, что пошел. Слишком поздно не сидел, рано нужно лечь, выспаться, ничего не кушать на ночь, и утром тоже. В 12 взвешивание.
И забыть-забыть-забыть разговор. Голова должна быть чистой. И дома никому не говорить, куда иду.
Мать, конечно, догадается - по лицу, еще до того, как соберу сумку, встанет у двери, но потом отойдет и будет готовить к возвращению лед и спирт. Лед и спирт. Отец ничего не скажет, только посмотрит поверх газеты, он знает - так надо. Я выйду и хлопну дверью и в груди что-то захочет оборваться но хотеть не вредно.
Воскресный день. Это будет ясный воскресный день, когда блеск утреннего солнца на ночном льду вчерашних луж захрустит тонко, если специально наступать на него, избегая старых трещин в старом асфальте.
Людей на улицах будет немного утром. Бизнесмены дернут за город на “Джипах”, моржи полезут булькать в холодной реке и загорать на жестком песке, засвистит блесна рыбацкая над их головами. Пенсионеры с орденскими планками на стертых пиджаках сядут, влезут, втиснутся, протолкаются в автобус-развалюху, затрясутся в сады или ”на картошку”, сажать и поливать и растить то, что поддается. их усилиям. Работяги завернут в тряпки гаечные ключи с болтами и по-зашаркают к обочинам рынков. Трамваи поедут к рынкам. И кое-кто поедет на трамваях мимо рынков во Дворец Спорта, и пошутит с контролершами, которые боятся крыс.и любят повторять слово “кофточка”.
Они не услышат тонкого ледяного хруста из-за шума двигателей, стука колес, гула вчерашнего спирта, наступая на трещины. Лед и спирт, и лед пропадет из-за спирта.
А кое-кто возьмет сумку и пойдет пешком, напевая песенку ”But I'm e-e-e-asy... I'm easy like a Sunday mo-o-o-o-o-o-orning”. Или нет, лучше вот это: ”My heart will go on”. И слушая тонкий хруст. И не шаркая.
И лед и спирт станут единым целым в конце дня.
My heart will go-ow-o-o-on.
МОЕ СЕРДЦЕ БУДЕТ БИТЬСЯ
Мое сердце будет биться всегда, то медленно, как после долгого сна, то быстро, как после возгласа: ”Билеты готовим, билеты, оплачиваем проезд ”, или как тогда, когда нужно говорить слова, о чем-то настолько непохожем на все, что было раньше с самого начала и еще за секунду до желания сказать эти слова, и предчувствия, что они разорвут тебе сердце, ведь после них все будет по-другому, всего лишь предчувствия, но в результате - опять оплачивание проезда где-то внутри.
Эти тихие старые солнечные улицы, по которым мы бегали когда-то, пиная друг другу потрескавшийся от ботинок, деревьев, теней на горячем асфальте, ржавых водосточных труб на серых домах, стекол первых этажей вялый футбольный мяч, вялый футбольный мяч, тогда еще не представляя его чем-то другим, чем мы можем представить его сейчас, когда мы еще не задумывались над тем, почему мы пинаем вялый футбольный мяч и не знали, что будем через годы пинать что-то другое, а просто пинали его и потные шли пить воду в “Пельменную” на углу, и пили теплую воду из-под крана, наливая по очереди в стеклянный стакан, важно пили из стеклянного “взрослого” стакана. Зачем?.
Эти улицы, наполненные звоном и грохотом подходящих трамваев до самых крыш, откуда поднимались вереницы голубей, и детское сердце обрывалось от хлопков-выстрелов из невидимой мелкашки или патронов, брошенных в костер где-то во дворе.
Улицы остались прежними. Только это новое ощущение - ожидание выстрела. Можно убежать от выстрела. От ожидания не убежишь. И все, кого я видел и ненавидел, внутри меня, требуют, чтобы я оплачивал проезд. Но я забуду их, как только зайду туда. Я буду идти туда медленно, не торопясь.
Я иду медленно, не торопясь, следя за трещинами. Сумка на моем плече легка. Кимоно, белый навек пояc, бинты - времен бума, эластичные, с резинками, кожа под ними не дышит, и сосуды перетягивает, надо купить поновей, но несколько минут - не страшно.
Желтый квадратик в глазу не появляется. Кофеек и желудочный сок журчат-переливаются в под сердцем..
Кушать будем, когда все закончится, хотя не исключено, что не будет аппетита. и придется впихивать еду через силу, улыбаясь, чтобы не расстраивать мать. Мать приготовит что-нибудь, смахивая слезы, пельмени или котлеты, говядина со свининой напополам, подсоленные. Мясо будет кушать мясо. Сильное смешанное мясо будет кушать слабое смешанное мясо. Мы будем кушать их, потом что они не тренировались, не качались и не вооружались.и не успели убежать и не выпили яду перед смертью. Какая чушь лезет в голову. Плохая примета. А, ерунда.
На трещины не наступать.
Иду, ставя стопы в линию со стопами встречных прохожих, глядя в глаза... их глаза убегают и стопы отшаркивают торопливо от неспешного чмокания черных кроссовок на полупустых воскресных улицах... в стеклах с солнечными бликами... бликами ярких ламп на блестящей мостовой старого города Иерусалима возраста три часа после полуночи - только что родился - неспешно чмокают кроссовки под гулкими низкими сводами, никого вокруг на все три часа человеческой истории, только кошки шуршат в мусорных кучах и никого никого никого и встречные раз в час слишком торопятся - вот сворачивает в проулок-щель... этот дышит позади, как кит - перестал дышать услыша встречные шаги... наши старые друзья стоят по трое обнявшись с М-16 и деревянные палки свисают сбоку или спереди, и молча провожают взглядами, но своды кончились и блики улетают, рассыпаясь над гробами Масличной горы и кукарекают стаи местных “кукушек”, подзывая в то место, где нет национальностей и лица каменеют, чтобы через секунду ожить.
Балаган голове - плохо. Наверное, температура. Неподвижные фигуры на трамвайных остановках. Кто-то движется навстречу, смотрит в глаза и сразу в сторону. Синие груши, мертвый зал, голоса. ”Ручки должны легко летать, свободно”. ”Отправим в часть, на профилактику, будешь знать”. ”А Алеша-то...почему Алеша ушел из монастыря!” Все, хватит! Собраться!
Ноги не отдавать. Ноги отдавать нельзя.- пригодятся.на трапе. Поднимать колено. Руки не опускать и вставлять локти. в Его руки и в ноги. Двигаться, двигаться по кругу, как Земля вокруг оси, как мысль под полной луной, как ручка мясорубки со свино-говяжьим фаршем, двигаться, ничего не чувствуя и не желая.
Все будет о-кей.
Ты должен.
ТЫ ДОЛЖЕН
Ты должен их вспомнить, пока идешь. Когда поставишь ногу на тот отполированный квадрат...нет, даже раньше,- когда только увидишь его,- забудешь их.
Для этого ты идешь туда.
Забудешь - много-много дней-кипятков, ботинки-наждаки, сигаретный дым-джинн в потный рукав.
Забудешь Лысого, из Рамле - очкарика с вертким гибким языком и маслянистым хитрым взглядом. ”Иди, мой посуду”. ”Я кавказский, начальник, я посуду не мою.” ”Бо-бо-бо-бо-бо-бо, пососи” - “Ты дерьмо, начальник.” - “Да, я знаю”. - “Так не о чем говорить”. Пацаны смеялись. Малолетка клялся – первый шаг, который я сделаю, выйдя из ворот келе – в сторону Рамле.
Забудешь руку черной худой обезъяны-аборт-и-гена кончиками пальцев ну совсем около своей головы - он уже поверил, что достал, он видел опущенный вниз на глаза почти вертикально козырек кепки, а ткнул в уколовшую пустоту... а пацаны советовали писать жалобу, чтобы руководство оттрахало обезъяну за рукоприкладство, а я знал, что ему и так больно внутри и улыбался, а он потом снова и снова закрывал водяной кран над моей головой, как только я прикасался губами к теплой струе, ему было больно внутри, там, куда его били раньше другие
Забудешь давящую тушу сверху, щелканье наручников сзади, каменистую лунную дорогу вниз, вниз, вниз, крики в ухо, крики в лицо, крики дерущихся и плачущих кошек возле мусорных баков в ночи - крики-крики-полосы со знаменитой картины норвежца Мунка - забудешь, как только увидишь квадрат.
Ты не замечал их, когда они были перед тобой, ты вспоминал наш старый футбольный мяч, наш вялый футбольный мяч, и “Пельменную”, и улыбался им в лицо, и эти лысые аборт-и-гены с верткими изогнутыми языками и связками ключей в руках думали не то. Смотрел на них, и видел футбольный мяч. А они кричали. Они притворялись, им не было больно на самом деле.
И только сейчас, идя по улицам родного города твоего дома потерянного навсегда, слушая трамваи в стеклах домов...
Где ты, мяч? Я хочу сказать тебе кое-что!
ПРОГУЛКА ПЕШКОМ
Обычная прогулка пешком, а лихорадит и температура, кажется, подскочила, и адреналина многовато. Прохладно и жарко тоже. Не к добру.
Там тоже было жарко, и слабость после недели в Харапе, и отчаяние - все-таки не дали 21-й. 37 в тени, но стояли на солнце - в наказание. Тот парень из шестерки хлопнулся ничком в асфальт и сразу повели кушать, а его положили на пару часов возле мисрада самаля, как мешок, и даже не вызвали врача. ”Зе гевер”, - переговаривались за спиной, пошли в столовую, а я остался на асфальте - подбородок на колени, спиной к стене, и Чебурашке сказал, что не могу встать, давай врача - слабость, черт, целая лужа крови вытекла, 30 порезов на левой руке тонким бритвенным лезвием, всего неделю назад, подбежал Сус, вдвоем отволокли в контору и я обнял прохладную стену, а любители с Агафа били по почкам и отволокли в цинок, темный цинок, где только струйка света из круглого глазка.
“А... Боец невидимого фронта”, - сказал Гриша вместо привета, когда сидели в муадоне, и лица закаменели, чтобы через секунду ожить от анекдота.
Но той голове об асфальт было больнее, и она трясясь, пятидесятилетняя, вряд ли пожалеет, что все пошли в столовую тогда с голого солнца из-за нее. Асфальт в голову больнее, чем пощечина голой стопой.
Я сел в угол и приклеил затылок к продымленной стене, зашел Моми - говорили, стукач, квадратный гоблин с “Голани”, лежал в Агафе на кровати на животе и левая нога дергалась, как стрелка раздавленных часов,- зашел и щелкнул по голове шариком на веревке - рош турки - любимая игрушка антисолдат - я даже не встал, пацаны заорали: ”Лех ми по”, и Моми-тролль укатился.
Началось коллективное обсуждение будущей мести Чебурашке, и Кидбеку, и Лысому, и Лошади, а я сидел приклеив голову затылком к продымленной протертой перепотевшей свое стене и задумчиво водил пальцем по шрамам на левой руке, расковыривая.
Вечером после душа в темноте храпа и свиста носов я снова начал делать растяжку.
КАРЛСОН
Они тоже будут рядом, хотя и удаленные на три с половиной часа самолетного гула - лучшие друзья на ночь, на восемь часов по четырнадцать шекелей, сторожа, к утру сатанеющие от человеческих лиц... или собственных отражений в застекленной темноте. Магазины, склады и сторожа. Места и люди. Застекленная темнота с отражениями..
Она мелькнет и исчезнет, я хочу сказать. Когда я у распахнутого в прохладу дня окна буду наматывать бинты. Но этого хватит.
Сорокалетний Соловей-разбойничек из Донецка с лицом-кирпичом, промелькнет, крутя палку от швабры кистями, прикрывая небольшой живот. В компьютерном складе всю ночь ходил, как монах из фильма про Шаолинь, его видно было сквозь входную дверь - от стекла к стеклу, от решетки к решетке, почти вплотную, словно пытался раздвинуть прутья жужжанием палки и смахнуть пылинки с синего стекла, иногда чем-то лупил в стену, отвлекаясь от живота. Несколько раз за ночь не выдерживал - выбегал - выговорить наболевшее одиночество коллегам, забывая задубевшие нервные окончания на суставах.
Рассказывая, не давал слушателям рта раскрыть, пресекая все вопросы, боясь своего молчания.
Работа нравится - сторож, это ж здорово, можно учиться всю ночь, иврит осваивать, а утром - немного поспать, да ребенка воспитывать, девочку, купать, играть, гулять, жена же на работу, вахту сдает мне утром, а я принимаю, вы вот все люди в очках, интеллигентного вида, а мне бог не дал, жизнь на улице прошла, район с братанами держали во где, рынок - во где, отца похоронили, да приехали в Израиль, здесь культура и закон, главное - учиться можно, а утром - воспитание молодого поколения, только сигареты кончились, ага, вот спасибо, а то без сигарет вообще кончусь. А отца хоронили, он по городу и на области даже был известный производственник, мэр - сука и гад - стал речь читать - и ведь сам, можно сказать, своими словами паскудными в могилу свел - толканули мэра в могилу и с братанами хотели уже засыпать, да женщины крик подняли. И ведь засыпали бы его, засыпали, и ногами бы еще потопталися. В газете статья потом - “Банда волков распоясалась на кладбище”. Ха-ха, ага, так прям и написали - банда волков распоясалась.
Так стоял и рассказывал, лучи с его стоп пересекались где-то за миллион световых лет, готовые свободные руки и кисти тяготились собственным спокойствием, каменная ребятня с острова Пасхи ждала его в свои ряды, но он уходил с парой-тройкой сигарет на пару часов и уносил запах субтропического пота - до утра летать на швабре-пропеллере, по старой памяти пропихивая ее в ринг-рассвет за окно.
Его уволили - привел женщину, и звякнула палочка о тарелочку, и инспектор ночных проверок, возвещая наступление утра, многократно прокричал коллегам-сторожам: ”Он трахает ее там!”, неизмеримо удивленным голосом человека, верящего в капустный миф о происхождении человечества.
И волк, которого морской климат превратил в Карлсона, полетел по своим Шаолиням.
НАЕМНИК
“А мы ему по морде чайником! А мы ему о морде чайником! И научим танцевать!”- пел бывший наемник и старший лейтенант ОМОНа, веса 95 килограммов, роста метр семьдесят, стрелял и в сербов и в хорватов - кто больше заплатит, с ним сочиняли стихи у входа в магазин первое время и громко смеялись, назло озабоченному по жизни начальству. Поначалу он весело пародировал китайские боевики, жестикулируя и подвывая “по-брюслисовски”, отпугивая ночных странников-клептоманов, гавкал приветливо Мистеру Мяу, покупал сосиски на двоих и ел меньшую долю - “не люблю ощущать полный желудок, кажется, - живот растет”. Он все мечтал похудеть. Он приходил на работу с тренировки и нагревал ветер оптимизмом. Штанга и груша три дня по полтора часа и спарринги с ребятами в маленьких перчатках, четвертый - отдых, “говорят - ты себя насилуешь - правильно, а все лучше, чем колоться или траву курить”. Дурман маленьких перчаток пробивал на смех, только жаловался на левый глаз - дергается. Партнер - бывший спецназовец, боксер, машина. Нельзя было без смеха смотреть, как он пародировал щуплых ногастых китайцев из боевиков. Стоял всегда одной ногой вперед, никогда параллельно стопы не ставил.
На местные бои без правил его не допустили - не подошла национальность по матери. ”Я к тому же крещеный. Побили бы...ну и что, зато баксы - лишними не бывают. Адреналин надо как-то выгонять, правильно?” Абу-Кабир после уличных боев с местным населением учит экономному расходу адреналина. Далеко ОМОН и укромные уголки за гаражами для непонятливых водителей, далеко Югославия и Чечня с живыми мишенями, и дальше всего детская хоккейная площадка, куда пришел обиженный издевками одноклассников маленький и очень толстый мальчик.
“Да, стреляли в Югославии. Платили за ведение боевых действий - ну, стрельнешь в ногу кому. А кому и не в ногу.
Мины ставили. Южноафриканца жалко одного - по глупости подорвался. Кушали шесть раз в день. Отходы - в пластиковый контейнер. Прилетает вертолет - забирает. Зарплата раз в месяц. Хуже всего - с зарплатой в конвертике идти с кем-то в паре, все время пули ждешь. Или думаешь... Ну да че там - работа такая”.
В Чечне в округе перестреляли всех голубей, на голодный паек, ...а комбат толпу беженцев из крупнокалиберного пулемета положил - за десять жизней одной гранаты, и никто слова не сказал, и вдвоем безоружные без денег перегоняли чей-то “Джип” в Россию и пили с дорожными бандитами водку, и вспомнилась детская хоккейная площадка тогда, и обошлось - отпустили просто так.
А в Иностранном легионе драки не поощряются, это все туфта и сказки, за драки наказывают. Никакой романтики, обычная служба. Комиссовали по здоровью - старые травмы - 20 километров шел пешком до аэропорта с вещмешком 40 кг, и в конце пути встретил одинокую француженку и “отантакештерил” с чувством. Нет, все же была романтика в Иностранном легионе, была.
Вот в китайском монастыре - нет. Монахи, что с них возьмешь. Ножки у них быстрые, хлесткие. За какое нарушение - палкой бамбуковой бьют. Каждый отправляется по обычаю на год странствовать по свету, по возвращении рассказывает всем, что видел. Некоторые очень быстро возвращаются. По балде получат - да назад, ножками деревья обстукивать. Эх, монахи.
Быстро летит ночь, как падающая звезда, рассказы один за другим, о жизни на обратной стороне Луны, и зачем куда-то бежать, чтобы увидеть сердце этого мира и этой войны, - вот оно все, здесь, у входа в холодный ветер, на железных блестящих перилах, облокотившись. ”А мы ему по морде чайником! И научим танцевать-целовать-баб-..ать!”
Сторож. Дождливый промозглый январь 98-го, сломанные автоматические входные двери начальство специально не ремонтирует ради далеких прохожих, дождь влетает с ветром, оседает за шиворотом, горячий кофе утепляет лишь на пять минут, население сходит с ума, испуганное иракскими ракетами, мужчина в очереди в кассу толкнул женщину, и после пощечины полчаса орет, требуя паспорт, чтобы подать в суд.
Сторож в сумасшедшем доме. Он мечтал о “Джипе” на работе, а если война... вооружить бригаду своих парней - израильский филиал французского Иностранного легиона: валить местных, деньги зарабатывать.
И чуть не набил однажды морду Ворчуну за недовольство своей долей вечного уборщика, бывший инженер гундел - “не-не, сторожить - не для меня”, и умер бы от тоски без постоянной суеты, без шуршания своей метелки, без кружения по магазину на манер вечного двигателя в паутине мусорных тропинок и ворчания. Шуршал-шипел метелкой, сгребал упавшие с касс бумажки в совок, по четвергам в часы пик сходил с ума от цифр на квитанциях - комкал и яростно швырял в корзины для мусора, а зимний ветер заносил внутрь вместе с дождем и градом, Ворчун думал, что это сторожа нарочно бросают, приказал подбирать, и сторож улыбнулся бровями, схватил за плечо, намахнулся... и ворчание прекратилось навсегда. Ворчун краснея молча сгребал белые бумажки с сумасшедшими сиреневыми цифрами в совок. Вход был зоной совка.
Два-три раза за ночь заходили с улицы уборщики, дождевые капли стекали с пластиковых оранжевых пакетов, заткнутых за пояс, -приземистые, крепкие мужики - туристы с Беларуссии, просили -”сделай, брат, кофейку покрепче - 3 ложки кофе и три сахару без молока” - для сторожа кофе бесплатно в кафетерии, для остальных по пять шекелей. Большой красный бумажный стакан от “Колы”, два или три - один в один, чтобы не жег пальцы. А мужики даже одинарный стакан держали не морщась.
Прислонялись спиной к дверям или металлическим поручням у входа спиной к дождю, прихлебывали кофе без молока, хитро посмеиваясь - работали по 2-3 смены подряд, “ а че, дома сидеть, что ли, с одинокой правой рукой?”, посмеивались, не ворчали никогда - без седины в волосах не ворчат, а пьют кофе без молока.
Они разговаривали с наемником о перегонах из Германии “Мерсов” и “Джипов”, и время летело быстро. Потом румянец со стакана сползал на щеки и они уходили в ночь по приказу своего начальника-ворчуна из местных, который боялся арабов и отыгрывался на русских. Старичок-начальник шел в кафетерий - слушать переговоры о нескором мирном процессе озабоченных марокканцев с русскими продавщицами, подпевать мистеру Мяу и пить кофе.
Кофе в красных стаканах, сорта “Радость шомера”, только одного сорта.
ЛИРОТСТУП-КРАСНЫЙ СТАКАН КОФЕ
Ты помнишь эти бумажные стаканы - напоминали забытые совковые стаканчики для мороженого, только раза в два больше и красные, ты всегда брал два, чтобы не жгло пальцы, и все равно приходилось перекладывать из руки в руку, даже если добавить холодного молока... и в тот день ты...нет, не день - вечер, ночная смена, 11 часов вечера, когда снова зашли те малолетки-местные, один из них накануне пытался стащить футболку и был пойман битахонщиком... это было еще в октябре - летом без дождей и рубашка прилипала к телу от первых глотков...
Они сгрудились около главной кассы, галдели, битахонщик сказал: ”Звони в миштару”, ему уже два раза втыкали нож в живот такие вот малолетки неподалеку от входа, но он служил в боевых частях и проходил курс, ты стал звонить в миштару, голубую миштару, как ее нужно правильно называть, но не дозвонился, а они запомнили...
Рубашка прилипла к телу от первых же глотков, ее лицо еще перед глазами, чьи-то пальцы касаются подбородка, касаются, касаются, чьи-то глаза выплескивают смесь ненависти и страха: ”Ата мальшин!”, никого в целом мире уже не мире уже войне - достаточно пальцев у подбородка, и молодое небритое лицо напротив не более чем колючая проволока под фонарем бакумовского маацара, не более, почему нет перед глазами ее лица - где оно где оно - и пальцы не чувствуют кожи, но все не более чем тихая и спокойная фраза “Мэфакед, ло лингоа би, бевакаша”, не так надо было, не так - и кофе-кипяток выплеснулся в эти глаза - скорчились в визге у стеклянной двери - как визжит от палки собака - но долго здесь, секунда, две, три - собака столько не сможет - четыре, пять , колотятся подошвы кроссовок о бетонный пол, черт, как ему больно, не более, этим тихим октябрьским вечером недавно зажглись фонари и бабочки целуют лампы, приветствуя ночь, падая вниз, в волны бессонных ночей воспоминаний о бумажном стакане кофе, под ярким фонарем - привет деревьям с неровной корой, “You don't know how it's like when you can't sleep.”, это написал Хэмингуэй. Ночи воспоминаний, привет деревьям - будут расти после нас еще долго. Когда ты не можешь заснуть, и не даешь себе пить алкоголь и говорить с кем-то гуляя и повернуться на правый бок.
Они пришли через несколько дней, но тебя там не было. Они кидали в купу-рашит камни и тухлятину и кричали: ”Убьем его!” но тебя там не было. Они бы убили тебя, но тебя там не было.
ВОЗЛЕ СЛОМАННЫХ ДВЕРЕЙ
“Девушка, что тебя в сумке? Может, бомба, такая, как ты?”
Нигде в мире шутку не поймут, только здесь.
Здесь греют сердце военные шутки, и кофе, и разговоры.
Ночные разговоры с претензией на научность о различии значений слов ”антакештериться” и “пендихерствоваться”! ”Антакештериться - от французского antrakceshter - заниматься любовью. Эротика, в общем. А пендихерствоваться - ясно, русское слово, ну, тут ближе к порнографии”. Надо было записывать на упавших квитанциях, издать - готовый бестселлер.
Но главный герой, наемник с двумя высшими образованиями, военным и техническим, только улыбался - лбом, приподнимая выгнутые брови, когда кассирша из Гомеля швырнула покупателю-аборт-и-гену зубную щетку и разревелась после немедленной пощечины.
И ватага уставших пьяных матрешек с Алмазной биржи, приехавшая в такси попить кофейку на ночные деньги, по инерции улыбалась ночными ртами невпопад.
А утром он ехал на автобусе домой, к жене, пару-тройку часов спал, и шел в свою контору-видеотеку - устраивать свежачков с совка на работу - сторожить-подметать, за процент - триста шекелей. А если кого-то из них кидали балабаи по зарплате, он говорил в пелефон, что поможет - никогда не отказывался помочь - это глупо, отказываться - и улыбался мускулистым парням на стендах видеокассет, приподнимая бровями лоб в профессиональном стремлении дотянуться до затылка.
ЯВСПОМИНАЮЭТО
Я иду по весенней улице, но так хочется прилечь на скамейку и полежать и посмотреть на облака, как я делал когда-то, не стесняясь прохожих.
Я вспоминаю эти лица, чтобы немножко полежать на скамейке побыстрей и увидеть наконец нежную кожу под своими кистями, обмотанными эластичным бинтом.
Нет, лежа кожу мы уже видели, надо постараться травмировать кого-то первым. В пределах правил, понарошку, не наступая на черточку, для зрителей из Дома Музыки, кричащих: ”Да-работай-до-рэ-ботай его!”
Убивать учиться у людей уже отказавшись, зачеркнув линию коллективного маршрута пунктиром на руке - нет пути вперед-назад, теперь только по собственной лестнице к скалистым горам, и не важно, что ступеньки сливаются в квадрат в итоге.
Метаться, метаться, стараясь забыть нежную кожу.
ДЕВОЧКА НА ЛЕСТНИЦЕ
Как металась двадцатилетняя девочка по лестнице трехэтажного дома вверх-вниз целыми днями, не желая работать и учиться и на приставания любого - всегда отвечая “Нет”, и даже зимним вечером, когда за окном шел проливной дождь с песком и капли барабанили прерывистыми сериями в полуоткрытые трисы, увлажняя холодный каменный пол, на вопрос: ”Хочешь будет лето?”, прошуршавший по свитеру и волосам так как знала, что утром побежит по лестнице вверх и мокрые песчинки чужих ранних вернувшихся из ночных странствий следов захрустят под кроссовками, подгоняя.
Она верила в знаки Зодиака и разум - внеземной. В местный разум - бессмысленно, хотела уезжать на Украину, к отцу, когда население давилось в очередях за противогазами в ожидании ракет с Ирака. Сестра старше на пять лет, не хотела ехать - из-за сявок, квартальной шпаны. Мать тоже не хотела ехать, а она улетела бы с первой ракетой.
Чего бояться каких-то сявок? Ну, сявки и сявки. Ракеты хуже.
Она хотела сказать - зачем бояться людей, если они всего боятся. Если они боятся каких-то ракет, летающих высоко в небе рядом со звездами - знаками Зодиака, помахивая им закрылками в знак привета.
Она подралась с сестрой. Сестра старше на пять лет. Они все время дерутся. С тех пор, как маму сбила машина и ее положили в больницу и даже не заплатят полностью страховку - переходила в неположенном месте. Сестра работает машинисткой, она ходит каждый вечер к маме.
Вчера возле паба на набережной снова подрались. Она познакомилась с парнем - вышли наружу, разговаривали, а сестре не понравилось, подошла и начала ее ругать и гнать домой. Они подрались у паба и прохожие смотрели, как невысокая коренастая девчушка пинает упавшую в голову, смотрели прохожие не зная что кто-то понесет мокрый песок завтра на ее лестницу. Они не догадывались, почему она пинает красивую голову лежащей девушки...
Они не догадаются, почему она не хочет учиться. и работать, в гостях утверждает, что нажралась дома, и шалит с уверенностью годовалого ребенка. Что творится за твердой стенкой ясного гладкого, как ступенька, лба. А это так просто. Она знает. Нельзя работать и учиться и навещать больную маму - одновременно.
Когда остынет вопрос о лете, и шорох свитера, и хлопнет дверь, и ночь заскрипит днем, она сядет у окна смотретьследитьанализировать движения прохожих - и бегать по ступенькам вверх-вниз, поддерживая форму...
Она вдруг позвонит и прибежит, не запыхавшись, спрячет смех в ладони, повернется спиной и попросит вправить позвоночник.
И я обниму ее сзади, за поднятые к голове руки, локтями прижатые к телу, приподниму и прогнусь назад и потрясу, да-да, потрясу, а как вы думали вправляют позвоночники? А она поблагодарит, похвалит, извинится, смеясь, и убежит - помахивать ресницами знакам Зодиака в ночном небе, приманивая ракеты.
Детям нравится думать, что они убивают, играя.
Дети не пьют кофе.
УБИВАТЬ ИГРАЯ
Нравится только детям. Взрослые любят убивать играя.
Серега, классный боец, чемпион города, всегда стригся налысо, ходил спарринговать в боксерскую секцию в горно-металлургическом институте, и поэтому его железные затянутые бинтами кулаки на соревнованиях притягивало к головам соперников - желание победить пересиливало правила, изобретенные самим дедушкой Оямой.
Тренер советовал ученикам заниматься боксом, но в умеренных дозах. ”А то свистеть будешь, головой. Это, знаешь, у боксеров есть такое понятие - свистит парень”.
Тренер боксировал, по утрам, с ребятами-охранниками, брал в партнеры новичка и учил “уму-разуму”, ковал “свистунов” - с сильными не стоял, знал, что свист деньги разгоняет, а деньги любят счет, да и годы брали свое - сороковник - не шутка, а когда уходят ученики, обиженные мелочной скупостью, когда схлынул перестроечный бум и вдохновение тысяч поклонников, старая забытая ярость нет-нет да и всколыхнется, и летят свистуны - привет свистунам.
Тренер заработал народную славу нокаутами в барах. и в залах. Он вернулся с армии - отслужил во флоте, на Дальнем Востоке, видел, как рыбаки-японцы устраивали “показуху” для советских друзей на своих корабликах, “случайно” заплывших в наши территориальные воды - показывали самурайское искусство, вместо кино. Море долгими неделями плескалось вокруг и вытаскивая из петли молодых, не выдержавших плеска, можно было изредка подумать о жизни. и о средствах, помогающих эту жизнь сохранить. Бокс, борьба, каратэ - других средств жизнь не предложила, а он и не искал - надо было зарабатывать деньги, прокормить отца и мать и себя не забыть, и образование его скрутилось в пословицу: ”Что решает - бросок или удар? Во что веришь, то и решит.”
Во времена бума тренер отбирал к себе лучших учеников из разных секций. Ученики бежали охотно - главное, на улице дерется хорошо, а остальное неважно. ”Слышал - в “Глории” одного вырубил, второго...”- пересказывали друг другу и слагали былины. Первенства области собирали тысячи зрителей. Девушки приходили посмотреть на тренировку, и уезжали в тренерских “Жигулях”. Или не уезжали, тогда тренер просто сообщал задание - махать ногой, а сам исчезал с очередной красавицей, и минут через пятнадцать появлялся перед полусиними учениками с довольным румянцем на щеках.
Во времена бума, 10 лет назад, когда еще не потускнела романтика японских иероглифов и фильмов с Брюсом Ли, целую вечность назад, когда дети во дворах забыли про футбол и играли в ниндзей, отламывая доски от заборов - на шесты. Во времена бума, когда пропустить тренировку казалось преступлением... и каждая казалась необходимой ступенькой...
Областные соревнования устроили в ноябре, в честь праздника. Коммунисты вылезли из теплых квартир и тогда еще шумным корабликом дружно поплыли под надутыми алыми знаменами по снежной поземке мимо айсберга горно-металлургического института под ленинской рукой, протянутой к трубам комбината - Титаника. Работяги просто пили по квартирам под гомон телевизора. Во дворце спорта собралась покричать спортивная молодежь с разных концов области, и полированный квадрат-плот, на котором метались-хлопали два потных паруса, плыл в далекую страну, подгоняемый криками и призывами работать.
“Cкорая” уже увезла красно-сине-белое пятно торопливо дышащее категории до 80 килограмм в реанимацию. Лица зрителей были серьезны - мимика появлялась, когда колено одного паруса втыкалось в нос другого, и кулак выжимал воздух из солнечного сплетения, и парус опадал на пол, словно из него вынули ветер, появлялась на лицах мимика и шла волна хлопков ладоней, заглушая звон гонга, в который стукала палочкой девушка за судейским столом, и скользкий шелест мешочка с сухим горохом, который главный судья бросал в квадрат по окончании основного или дополнительного времени.
Но когда Серега клеил кулаки - то правый, то левый - к челюсти последнего финального соперника из Уфы категории до семидесяти килограмм, потеряв надежду победить по правилам - тишина внезапно падала вместе с телом, и наглухо заматывала эластичным бинтом хлопки и мимику спортивной молодежи.
Судья протягивал уфимцу руку и помогал встать, тот садился на стул около врачебного стола, откинув голову назад, и фельдшер-доброволец пальцами раскрывал его глаза, проверяя зрачки, и водил перед носом нашатырным пузырьком.
Серега отходил к своей стороне квадрата, поворачивался к ним темной от пота спиной, опускался на колени, и сидел, придавив красный соревновательный пояс, обмотанный поверх желтого, поджав пальцы ног, опираясь на цыпочки и упирая кулаки в бедра, слушал холодную тишину. Никто ничего ему не говорил., только его друг, в малиновом пиджаке “нового русского”, подсаживался рядом и что-то негромко объяснял, умеренно жестикулируя в холодной тишине... да еще судья, стоя на середине, показывал на воздух запрещенный удар и рубил правой ладонью в сторону нарушителя: ”Чуй! - Предупреждение!”
Уфимец вставал, засунув две нашатырные ватки в нос, кивал судейскому: ”Все в порядке?”, Серега вставал и подходил и первым же после традиционного поклона сопернику и судейского ”Хаджиме! - Начали!” первым же ударом валил уфимца.
Четыре раза тот падал и четыре раза вставал. В полной тишине. Продолжал работать, как машина, не отступая и не нарушая правил, теснил и теснил Серегу, и тот в отчаянии клеил кулак к его челюсти, потеряв надежду в ледяной тишине громадного зала, где он всегда побеждал.
Волейболисты, легкоатлеты, баскетболисты прекратили тренировку в другом конце зала и молча наблюдали сквозь белую противомячевую сетку, свисающую с потолка, добавляя льду в тишину.
- Взвешивание! - объявил в мегафон тренер - главный судья - после четвертого нокдауна -Побеждает тот, кто меньше весит.
Оба весили по 69 килограмм. Зал застонал.
- Последняя минута! Работать корректно!- тренер отложил мегафон, подбежал к нарушителю, что-то зашептал на ухо. Зал засвистел. По правилам победа принадлежала уфимцу уже после второго нокдауна.
Последнюю минуту все было по правилам. Перед последней минутой уфимец вытащил кровавые ватки из носа и отбросил, не глядя. Эту последнюю минуту он работал, как свежий, словно не было нокдаунов. Тишина - тишина принадлежала ему.
- Судьям, подойти! - четверо боковых судей бросили красные и белые флажки и подбежали и склонились над столом главного судьи. Через минуту они снова расселись на стульях по углам квадрата и по команде: ”Судьям, оценить!” - подняли красный флажок.
Зал свистел, как свистит в голове у самого упрямого и неудачливого боксера.
Уфимец сорвал белый - соревновательный - пояс и швырнул на пол. Серега подошел к нему и они похлопали друг друга по плечам. и уфимец развернулся и пошел к своим. Зал перестал свистеть и захлопал.
- Победа красному поясу, - объявил главный судья в мегафон. Зал свистел.
Неподалеку в это время алый кораблик коммунистов плыл мимо Ленина, а Ленин протянутой рукой отмахивался от дыма из титанических труб. Уфимец плыл к своим. А вместе - они плыли по привычным маршрутам, вдоль поземки и какофонии, уверенные в том, что мечта о чемпионстве - цель их жизни - когда-нибудь осуществится. Когда-нибудь.
Взрослые любят убивать, играя - за деньги.
ДЕНЬГИ И ВРЕМЯ
”Тысяча долларов - такой призовой фонд установлен спонсорами на областных соревнованиях по каратэ-киокушинкай., которые пройдут в воскресенье первого мая во Дворце Спорта Строитель. Дымногорск, Спиртодринск, Верхние Ключи, Синеглазов, Носатовск - спортсмены этих городов примут участие в состязаниях. Как заявил нашему корреспонденту главный судья соревнований А.Тимаков, все доходы от продажи билетов будут перечислены в Российский фонд спортсменов-инвалидов. А победит на соревнованиях, как всегда, сильнейший. Начало соревнований - в 12 часов. Продолжительность соревнований зависит от участников и поддержки зрителей. Приглашаются все желающие.
Что ж, пожелаем успехов нашим спортсменам! Ни пуха, ни пера!
/из газеты “Уральский фермер”/ за 31 апреля 1998 года
И СНОВА СЛЫШЕН СТУК КОЛЕС
И снова стук колес, но в той стране, где никогда не было и не будет оранжевых жилетов железнодорожников, падающих в костер, чтобы занюхать утреннее похмелье и Шуфутинского и зеленопятнистых пареньков... Снова стук колес, а за окном серебряной цепочкой льнет к окну лунный блеск быстрых ручьев и заливов и фьордов, исчезая только в длинных темных тоннелях, можно закрыть глаза и открыть, когда на слух стук колес снова станет рассеиваться в пустоту.
Другая страна, но колеса стучат и стучат - одинаково всегда - да, этот стук колес поезда. Железных колес поезда Ставангер - Осло. Завтра самолет, но я не лечу. Остаюсь. Надоело быть гражданином аэропорта.
Поезд до города Осло, где в национальной галерее картина Мунка издавна притягивала молодых интеллигентных норвежцев, будущих политиков, а они еще не знали, почему, где наркоманы вкалывают в вену не стесняясь в солнечном парке возле центральной автобусной станции и уезжают домой в реанимацию на персональных Ambulance, на улицах девушки раздают леденцы в добавку к листовкам ”За то, чтобы в семье все было хорошо”, а безбородые мужики-адвентисты с заоблачными глазами вручают листки с разноцветными детьми и пушистой пандой под черной печатью “For the peaceful new world”, задают вопрос о вере в бога и - уже недоверчиво - о стране проживания, и в конце - совсем по-детски - почему? Пусть привыкают хлопать заоблачные норвежские глаза, услышав незнакомое слово “Яалла”.
Вчера сидел на нагретых солнцем камнях фьорда, возле лодочной пристани, напротив трех десятиметровых мечей - монумента времен викингов, и длинная шлюпка кружила по фьорду, к мечам и обратно к пристани с другими лодками, мерно взмахивая длинными веслами, и казалось, что она плывет к мечам, но рулевой каждый раз поворачивал ее к пристани , и после нескольких кругов они все в ярких спортивных костюмах и белых кроссовках вылезли из шлюпки и пошли друг за другом на автобус, а лодка осталась, привязанная к свае веревочной петлей, на спокойной синей ледяной воде без волн напротив каменных мечей, и только рябь и седые облака ответили на старый вопрос, что дерево легче воды, а человек плотнее, вот и все отличие, и не нужно метаться по песку, чтобы узнать это, а нужно сидеть на камнях фьорда, стараясь сохранять спину неподвижно
Вчера только шум ветра в кронах сосен над головой, и шелест зеленых иголок, и комариный писк самолета напрасно пытается заточить квадратно-тупые лезвия мечей, затупленные еще скульптором....
Останусь и буду кататься в поездах, и слушать стук колес, вечером ветреным желтого тихого заката ловить рыбу во фьордах спиннингом на блесну, женюсь на норвежской девушке, найду работу на севере, на нефтевышке, останусь навсегда.
Она сказала: можно остаться в Норвегии очень просто. Пойти в церковь, попросить убежища. Так делают даже преступники, и полиция не имеет права арестовать их в церкви. А потом жениться и получить гражданство. Или в церкви пожить. Монахом. Наши монастыри ждут нас всегда. Они зовут нас. Уйти в монастырь и жениться. Или наоборот. Об этом еще Достоевский писал.
Не вернусь в жару, в придавленный вечерним морским ветром лес длинных удочек к яффскому молу напротив домов с голубыми ставнями, отпугивающими черта, где арабская молодежь останавливается поинтересоваться русской половой жизнью и просит подарить пойманную рыбку, не вернусь в непонятную еврейскую страну, где девушки кричат: ”У меня сломан член от ваших глупостей”, а вместо “сдрасте - пока” поголовно называют себя Аллой, не вернусь в жару парка у таханы ракэвэт, где под пальмами шум уличного движения глушит по пятницам неразборчивые удары древесных мечей русских “толкиенистов” и прищуренные хлопки черных штанин русских каратистов, и пустой звон мячей израильских футболистов, и стук колес бело-голубых поездов, уходящих на север в Хайфу, на север, на север.
Не смогу жить в толпе у старой таханы мерказит - там владельцы шуарм длинными ножами срезают ломтики прожаренного мокрого от собственного сока мясо с железного вертикального прута, он медленно кружит вокруг своей оси, и ломтики с шелестом падают в железную пластину, они запихивают своими пальцами ломтики в питу своими пальцами владельцев шуарм через стену от массажных кабинетов. Там зеркала на стенах и стоны за стеной и люди смотрят наружу в пекло в дым синих прохладных автобусов где играет музыка - давний и бесконечный эпиграф к песне Окуджавы про синий троллейбус. Кушают побыстрее, идут на автобусы мимо стендов с видеокассетами и плюшевыми пушистыми зверьками, и полусинечерный Рокки пялится из окна-прямоугольника поверх голов и пуха в даль и толькоемувиднадаль.
Я останусь в здесь. Я буду жить честно, как снег на вершине самой высокой норвежской горы. Там самая высокая гора называется Хермон и там нельзя жить честно. Но я хочу. Я останусь.
Только размахивать спиннингом не надо сильно на рыбалке. И резко поворачиваться, еще долго.
Не вернусь в одинокий холод красно-сине-белого пятна, в первомайские кличи “Работай-доработай!”, в хрустящий импортным дождливым песком гололед апрельских улиц, в дребезжание садовых автобусов, в писк-стон пепелеющих под языками пламени неровных краев дыры на месте “Спортивной хроники” из скомканной дымной газеты “Уральский фермер”.
А колеса говорят “тук-тук-тук”, как стучали когда-то мечи викингов, перед тем, как скульптор решил окаменить их и воткнуть в землю навсегда, постукивают колеса, вагон шатается - подустал, но нужно сидеть спокойно, с неподвижной спиной, а то опять начнется.
Слушай стук - его не надо понимать -
ЛИРОТСТУП - КОСТЬ И ПРОТЕЗ
Похожий на стук кости в протез из какого-то металлического материала, сплава советских гаечных ключей и болтов стукнула кость с рельефом коры деревьев святой земли.
Светловолосый русский парень с черной бонданой на лбу, железным прищуром голубых глаз, навсегда стиснутых Чечней, два протеза вместо ног. Как нас допустили судьи? Как не заметили его переваливающейся походки? Как не заметили моей левой руки, исполосованной, как гитарный гриф?? Зачем он вышел? Зачем я вышел? Скука безсамолетная. задавила.
Главный судья объявил в мегафон: ”Сегодня у нас действительно международные соревнования. Участвует гость из Израиля. Спортсмен из Дымногорска - призер турнира в Лондоне. Судья - чемпион Грузии”. Зрители похлопали в честь первомайского интернационализма.
Никого уже не интересует национальность там, где все наши, где ветер свистит за окном, вырвавшись из гаек и обрезков труб, где инвалиды не сдаются, а близорукие пошире раскрывают глаза.
Судья-грузин сказал по-японски: ”Начали” и голая кость без бинтов щелкнула два раза о металл, проверяя прочность.
Суеты ни в одном глазу. Статуя. Памятник. Викинг.
Улыбнулся, похвалил: ”Неплохо. Но бесполезно. Протезы.”
Все было просто. Четыре предупреждения за пассивное ведение боя и победа по очкам инвалиду Чечни - за активность.
Зал свистел - ерунда, и мой профиль здесь ни при чем. Зал всегда свистит - бокс по-прежнему популярен в народе. и фирма “Кредо” снова объявляет набор в свои секции. и воспитанники приходят посмотреть на тех, кто не бьет в голову руками. Посмотреть на пенсионерскую мечту Мохаммеда Али.
Посмотреть на чудо - как за удар в голову рукой кого-нибудь снимут с соревнований. Им это дико.
Не важно.
Главное - я был частью общества, но сумел не превратиться в его красно-сине-белое знамя.
ОСТАНУСЬ!
Останусь завтра в стране фьордов и ровных дорог без трещин и обочин, в стране, которая по субботам хлещет пиво в пабе ночь напролет не исключая восьмидесятилетних старушек, а в воскресенье в спортивных костюмах бежит на стадион, потому как привычка - в выпускную ночь 24 бокала пива каждому, купание в фонтане, и - бегает мокрая молодая Норвегия по майскому ночному ветерку и орет от переполняющей жизни
Я тоже хочу. Куплю спортивный костюм, пойду в паб, а потом побегу на стадион играть в футбол с восьмидесятилетними старушками. Или нет, кажется, все наоборот. Не важно - разберемся. Но Бразилию на чемпионате мира выиграем.
Вечером вытаскивать рыбу блесной из апельсинового заката. Блесной, свистящей в прозрачной тишине блесной.
Вечно чувствовать себя чужим? Во всецветной всеязыкой толпе-блесне - таиландцев, арабов, марокканцев, пакистанцев... узкоглазых норвежцев - тех, кто уже сходил и кто еще собирается сходить в церковь сказать пару слов священнику о своем прошлом, припечатавшем ко лбу чертеж правил старинной детской игры в трещинки - нет чужих в этой толпе, пока не захочешь этого сам.
Они все пойдут с тобой в толпе - все, кого ты знал, когда был своим. Так что не надо о чужих. И появятся новые - никакие и все-таки уже свои, и даже тот норвежец...
ЛИРОТСТУП - ТОТ НОРВЕЖЕЦ
Этот норвежец, бородатый мужичонка с выкуренными бесцветными глазами - скатился с лестницы, услышав лай, кобель породы немецкая овчарка визгливо отпрыгивал от поднятой ноги чужака, этот норвежец пригласил сесть за стол на лужайке и дышал через бутылку пива, что-то пробубнил-прослюнил с диким акцентом про “crazy eye's” и “want grass”, сидел долго и булькал, а кобель норовил лизнуть языком в лицо и махал хвостом и приходилось отпихивать его локтем и ждать, пока добулькает хозяин, а он все сидел и отводил глаза и не предлагал пива, и какая-то пожилая женщина вышла на крыльцо второго этажа и крикнула на норвежском, он крикнул в ответ и она хлопнула за собой дверью, и кобель прыгал языком к лицу то слева, то справа, и когда он наконец поднялся, мутно подмигнул, поплелся к дому, я сел на ее горный велосипед, с толстыми шинами, на котором ездила она иногда, - трясясь по неровной лужайке поехал к дороге в ритм с ругательствами про “fucking russians”.
Этот норвежец живет в двухэтажном доме с мамой, его кобель породы немецкая овчарка вылизал бы мне глаза, если бы не локти.
Но я забыл об этом, крутя педали над междугородной трассой Мосс - Осло, под серым пасмурным небом, не видя гор над длинной желтой полосой.
YOU HERE AND YOU LEAVE
И о криках вспомнил только в Национальной галерее, в зале Мунка, перед самой знаменитой норвежской картиной.
Здесь тоже будет желтооранжевая метель. И наклейка на стекле, свежая каждое утро - для меня.
Она ведь сказала: ”I don't interested in it, she said, you here and you leave. I don't interested in it.”
Я держал зонтик, сломанный порывом ветра, вывернутые спицы свисали, скользили по мокрым волосам, мы шли к автобусу назад - замок висел на воротах страны викингов - viking land - ее откроют только летом, спицы скользили звонким эхом слов иностранного языка с запахом железа - а Луна-парк открыт всегда, и желающие взлетают на вершину столба, широкого, как труба.
Мы сели на кресла и застегнули ремни, и - раз! взлетели вверх высоко, и на самом верху перестало вдавливать в спинку сидения, и вспомнился парень с переваливающейся походкой, которому пожизненный чемпион города Серега не оставил во втором круге никаких шансов, на пятой секунде плюхнул колено в печень, и “Скорая”, завывая сумасшедшей весенней кошкой, повезла новое красно-сине-белое пятно в реанимацию.
И там - на самом верху, в ту секунду, когда исчез вес тела и вздох с голосом вырвался у всех непроизвольно, и появились черно-синие горы вдали с белыми крапинками... и мелькнула черная бондана на светловолосой голове с холодными прищуренными глазами...она исчезла после признания о протезе, поделенного на троих, и мгновение черно-белая фотография светловолосой норвежской девушки дрожит квадратиком на сетчатке, черно-белая фотография как на паспорт, свернувшаяся в трубку под давлением хлесткой очереди-серии соленых от пота дней , под свист ничего не понимающего зала ожидания… там, на самом верху... там даже не успел вдохнуть. и подтолкнуть легкими ребра... там было хорошо.
А аэропорт - подождет.
СЛОВАРЬ
For the peaceful new world - За мирный новый мир
Crazy eyes - Сумасшедшие глаза
My heart will go on – мое сердце будет биться
Want grass - Хочешь траву
You here and you leave - Ты здесь и ты уезжаешь
I don't interested in it - Я не заинтересована в этом
You are a little late, I’m already torn – ты немножко опоздал, я уже разорвана
You don't know how it's like when you can't sleep - ты не знаешь, каково это - когда не можешь спать
I'm easy like a Sunday morning - Я легок, как воскресное утро
Абу-Кабир - гражданская тюрьма
Арикут - дезертирство
Агаф - отдел военной тюрьмы для перевоспитания нарушителей режима
Ата мальшин – ты стукач
Бакум – центральная военная база
Балабай – хозяин, работодатель
Битахонщик - ловец магазинных воров
Бурекасы – треугольные слоеные пирожки с кунжутом
Бо – подойди!
Зе гевер – это мужик
Кабат - начальник сторожей и ловцов
Кулям лакум аляраглаим – всем встать
Купа рашит – главная касса
Лех, тен лимцоц ле има шелха – иди, дай отсосать твоей маме
Лех ми по – иди отсюда
Маацар – гауптвахта на базе
Мефакед, ло лингоа би бевакаша – начальник, не трогай меня, пожалуйста
Мезуза – небольшая продолговатая коробочка, с отрывками из Торы, прикрепляемая к косяку двери
Мецах - отдел по расследованию солдатских преступлений
Мисрад – оффис
Миштара – полиция
Муадон – клуб
Пелефон – сотовый телефон
Рош турки (букв.) – голова турка
Самаль – сержант
Сайерет пальсар - спецподразделение боевых частей
Таханат ракевет – железнодорожная станция
Тахана мерказит – центральная автобусная станция
Хель-Авир – ВВС
Шомер – сторож
Цинок – одиночка
Эзрахут – гражданка
Яалла (араб.) - вперед
1998 г.
(опубликовано впервые в газете "Новости недели", в приложении "Роман-Газета", 11.3.1999, Израиль, а также в книге "Майский балаган в четверке", 2004)
Путешествие из Тель-Авива в Осло
© Copyright: Анатолий Гитерман, 2020
Свидетельство о публикации №220110601370
Свидетельство о публикации №220110601370
Рецензии