У синего моря за серыми скалами часть9

Арш Аркадий Михайлович
У синего моря за серыми скалами
 Глава 9   ПРО ДИМУ КОНДРИКОВА И НЕМНОГО О СЕБЕ

  Пусть вас не удивляет: я никогда не называл Диму Димкой. В то время в обычной среде вообще не было принято давать прозвища. Случалось иногда, что Витю Матвеева называли Пиней, Зимина — Зямкой, а вот Дима Кондриков для меня всегда был только Димой. Здесь, наверное, сказывалось и домашнее воспитание: родители всегда говорили исключительно правильно и требовали от нас с Галиной того же.
 
  С Димой мы познакомились и подружились в том самом лагере летом 1946 года. Вероятно, наши койки стояли рядом. (В следующем году, после 6 класса, мы, точно помню, были рядом. Я тогда ещё сломал руку, и он отвел меня в медпункт, откуда отвезли меня в городскую больницу.) По традиции всех пионерлагерей в нашей огромной палатке после отбоя устраивались побоища на подушках, но я и мой сосед (все-таки думаю, что это был Дима) в этих боях не участвовали. Вместо этого я пересказывал ему книжку, которую читал, наверное, ещё в деревне (в пятом-то классе читать мне было некогда). Называлась книжка «Человек-амфибия». Краем уха меня услышал ещё один сосед — а книга-то захватывающая! — и крикнул дерущимся: «Тихо! Аркашка интересное рассказывает». И тогда парень, который тут всеми заправлял, скомандовал: «Валяй, рассказывай! Но только с самого начала». Пришлось мне близко к тексту и, как говорится, с выражением повторять пересказ. «Книжки» хватило на несколько дней, после отбоя все укладывались, звучала команда: «Давай!», и я продолжал свое повествование.
;;В общем, к началу учебного года мы с Димой стали друзьями. Может быть, нас связывала любознательность (а Дима, как и я, как раз из таких), а может, и то, что оба мы были «хиляками», или, как теперь говорят, «ботаниками» — маленькие, худенькие и самые слабые в классе.
 
  В 6-х классах насчиталось слишком много учеников, и педсовет решил создать ещё один класс — 6-Г, в который другие классные руководители с удовольствием сбрасывали весь свой «балласт»: двоечников, хулиганов и прочих оболтусов. Но эту малоуправляемую и не шибко успевающую массу требовалось разбавить и отличниками, а потому Диму Кондрикова также определили туда. Помню, я был этим страшно возмущён, не желая учиться с ним в разных классах. В поисках справедливости дошёл аж до директора, в школу вызывали родителей, но я твёрдо стоял на своем. В результате меня перевели следом за Димой в тот же 6-Г... Так мы очутились не только в одном классе, но и за одной партой. А класс, к удивлению, оказался изумительным, мы все очень сдружились да так, одним составом, и дошли до окончания школы.

 Дима был не только отличником, но ещё и изрядным выдумщиком и очень многое умел. Однажды принёс в класс бутылки, заполненные водой на разных уровнях. Бутылки мы подвесили под партой, и он каким-то молоточком, словно на ксилофоне, наигрывал всякие мелодии. Когда на урок пришёл Николай Романович Ухатин (он преподавал ботанику и рисование), его встретили какофонией: Дима стучал на своих бутылках, кто-то просто барабанил по парте, а несколько человек, в том числе и я, играли на расческах с бумажкой, как на губных гармошках. Николай Романович послушал, сказал: «М-да, джаз-банда!» и вышел. Урок, конечно, всё же состоялся, но в конце дня пришла наша пионервожатая, Наташа Тюленева из девятого класса, принесла горн, барабан, бубен и предложила создать шумовой оркестр.
 
  Леонид Титов, описывая в своей книге наши забавы и шкоды, восклицает: «Дима, где ты? Не дай соврать!» Димы, увы, нет, но теперь уже я не дам соврать: я тоже играл с этой пушкой, которая стреляла; мы с Димой не творили взрывов с парафином, как Лёня, но мы растапливали парафин и делали из него какие-то игрушки; мы выращивали кристаллы и создавали «извержение вулкана» из магниевой стружки...
 
  Вот, вспомнилось. После окончания 6-го класса стояли мы как-то возле школы. Подъехала машина, из которой вышел учитель физики Константин Николаевич Гученко, и попросил помочь разгрузить оборудование для кабинета. Мы охотно согласились и три дня разгружали, переносили, помогали устанавливать... А Константин Николаевич всё это время рассказывал нам что-то очень интересное из области физики. Естественно, в течение последующего учебного года мы считали кабинет по физике своим, и как своих же принимал нас Константин Николаевич. Удивительный был человек! Бывший учёный, кандидат наук, репрессирован, освобождён, работал в школе, а через год уехал на «материк». Говорили, работал доцентом в одном из ВУЗов.
 
  В Магадане посчастливилось познакомиться ещё с одним интересным человеком. «Посидельцы» отца, которые после освобождения продолжали работать «на трассе» — так называлось все, что было расположено севернее Магадана и вдоль знаменитой Колымской трассы, — иногда приезжали в город и обязательно заходили к нему на работу или домой, часто оставаясь ночевать. Один из них приезжал чаще других, выполняя какие-то серьёзные поручения руководства прииска. Маленький, худенький, из воротника полувоенного френча торчала худенькая шея... Марк Абрамович Альтшуллер — с 1929 по 1938 год заведовал кафедрой политической экономии и горной экономики Ленинградского Горного института, на его лекции сбегались студенты со всех факультетов, работал после освобождения маркшейдером на прииске. Он необыкновенно интересно рассказывал о физических законах и явлениях, сопровождая всё очень простыми жизненными примерами — скажем, про теплопроводность я узнал от него на примере ложки в стакане горячего чая. А ещё привозил он мне всяческие красивые камни. Понемногу я и сам стал собирать камни в окрестностях Магадана, ходил в краеведческий музей, изучал названия, свойства, различия и хранил образцы в ячейках огромной коробки. Нашли себе в той коробке место и касситерит, и разного рода граниты, кристаллы различных кварцев. Заканчивая школу, я подарил эту коллекцию Дому пионеров.

  В шикарной ленинградской квартире Альтшуллера я побывал в 1958 году, когда ему уже вернули все звания и работал он снова в Горном институте. А будучи в одной из командировок в Москве, встретил его в доме моих родителей. Очень живой, полненький, в дорогом костюме, в лаковых туфлях... От него исходила какая-то немыслимая энергия. В конце 60-х годов Марк Абрамович был одним из идеологов экономической реформы, проводимой тогда в стране, и ездил по городам и весям, всячески пропагандируя её...

  Ну, а тогда, в шестом классе, я частенько заходил к Диме домой — жили-то мы в одном доме: он — в 4-й квартире, мы — в 26-й. Маму его, Инну Лазаревну Тартаковскую, я уже знал, поскольку она работала в том же театре, где и мой папа. Наверное, и она обо мне слышала. Я любил бывать у отца в кабинете, не говоря уж о представлениях, на которые допускались детишки. То, что отец чудом нашел нас во время войны, и то, что мы приехали к нему с «материка», стало для театра обсуждаемым событием, ведь и мама в то время работала в театре режиссёром. Нас с сестрёнкой всем показывали, представляли, и все за наших родителей радовались.
 
  Инна Лазаревна была очень симпатичной и, как мне казалось, совсем молодой женщиной. Меня встречала приветливо, старалась чем-нибудь угостить, а я поначалу жутко стеснялся и отказывался даже от кедровой шишки. 
  Всё свободное время мы с Димой проводили вместе. С ним было очень интересно. Он классно вырезал фигурки из слоновой кости (уж, не знаю, где он брал материал), некоторые дарил девчонкам из класса. А ещё умел переплетать, и мы смастерили множество записных книжек самых разных размеров.
 
  Дима во всём старался быть первым. Скажем, идём мы на уроки. А для этого и нужно-то было всего-навсего перейти двор нашего дома и через узенькую калитку выйти на улицу Сталина, прямо к школе. Но Дима и здесь стремился оттиснуть меня и проскользнуть в калитку первым. Какое-то время я сопротивлялся, а потом стал демонстративно подбегать к калитке и открывать её со словами: «Прошу вас, сэр, вас ждут великие дела!»
 
  Выше я писал, что с шестого класса старался преодолеть свои «физические недостатки»: стал заниматься спортом, занялся гимнастикой, бегал на лыжах вдоль Магаданки, ходил на каток. Но я не помню в этих занятиях Диму. Однако, спортивному упорству его мог позавидовать любой. Как-то на уроке физкультуры, проходившем на стадионе, нужно было бежать 1 километр. Конечно, соперники обошли нас больше, чем на полкруга, мы бежали последними. Нет, последним всё же бежал я, а Дима — чуть впереди. Уже несколько раз я собирался сойти с дистанции, но Дима упорно бежал вперёд, и я, влекомый его упорством, тоже. На последней стометровке — откуда только силы взялись? — сумел даже обогнать приятеля под дружные крики товарищей. Дима расстроился, я это видел...
 
  Но не это главное. Те чувства, которые я испытал, когда он своим примером заставил меня не сойти с дистанции, преодолеть себя, проявить волю и дойти до конца с победой — пусть даже над самим собой, я запомнил на всю жизнь и вспоминал не один раз, попадая в трудную ситуацию.
 
  Когда нам исполнилось по 14 лет, мы с Димой вступили в комсомол. Рекомендации нам давал друг их семьи Николай Николаевич Стулов, влюблённый, как я понимал тогда, в Димину маму. Я не ошибался — позже они поженились, и Николай Николаевич увёз свою новую семью на «материк». Нам было с ним интересно: он показывал фокусы, подтрунивал над нами и постоянно нас с Димой разыгрывал. Я легко поддавался на его выдумки, потом все мы дружно хохотали, а розыгрыши эти я повторял в школе.

  Помимо всего прочего, комсомольские билеты приносили нам довольно неожиданную пользу. Напротив нашего дома, через улицу, стоял огромный барак — кинотеатр. А фильмы тогда, надо сказать, показывали очень интересные, часто — из так называемых «трофейных». На эти фильмы мы с Димой всегда стремились, и когда детей на «взрослый» сеанс не пускали, гордо вытаскивали свои комсомольские билеты, показывая тем самым, что и мы уже взрослые. Помогало. А выглядели мы тогда совсем ещё детьми. Прогуливаемся как-то мы с Димой по коридору на перемене, а нас вдруг останавливает Радик Богданов из 9-го класса и спрашивает строго так: «Вы чего это комсомольские значки нацепили?!» Помню, я тогда возмутился: как это? ведь он сам недавно принимал нас в комсомол — и на комитете, а потом ещё и на собрании в спортзале... А тут вдруг: «Почему нацепили?»...

  И уж, коль к слову пришлось: Радик Богданов, прекрасный лектор и первый боксёр школы, после окончания МГИМО сыграл заметную роль в истории нашей страны, о нём интересную информацию можно найти в Интернете.

  Дима был (как бы это правильней сказать?) скор на остроумие. Вот, собрались мы с ним куда-то идти, я, в пальто и шапке, стою в дверях, а он в этот момент предлагает ещё какую-то ерунду. Я и говорю: «Ты что!?» и стучу кулаком — сначала по своей голове, а затем по обитой двери. Звук получился приблизительно одинаковым. Дима отреагировал моментально: «Что здесь материя на деревяшке, — он показал на дверь, — что здесь...» — и он ткнул пальцем в шапку на мой голове.

  Диму вспоминаю часто, точнее, помню всегда. Приняв участие в поиске одноклассников, я подключил всех, кто мог найти Диму, но никто ничего не узнал. Ещё в студенческие времена, от отца, наверное, я узнал ленинградский адрес и телефон диминой мамы. Дважды, будучи в Ленинграде на практике — после 4-го курса — на заводе ЛенКинап и преддипломной — в Институте радиовещательного приема и акустики, ИРПА, и позже, в командировке, я пытался её разыскать. Но дом где-то на Сенной я не нашёл, а телефон не ответил, и я до сих пор жалею, что не проявил должной настойчивости.
 
  Как-то, давным-давно, разгадывая кроссворд, рылся я в энциклопедии, и попалась мне на глаза фамилия Ферсман — был такой знаменитый учёный-минералог, открывший месторождение апатитов в Хибинах. Ассоциации тотчас связали эту фамилию с Димой Кондриковым — упоминания про Ферсмана я слышал в их семье, и как понял тогда, он был другом диминого отца. Я начал искать в энциклопедиях фамилию Кондрикова и, представьте, нашёл.
 
  Кондриков Василий Иванович работал до 37-го года начальником Кольстроя. Все совпадало — это был отец Димы. Уже позже, и в общем-то, совсем недавно, я выяснил, что в юности, а он — 1900-го года рождения, Василий Кондриков был политруком Башкирской кавалерийской дивизии. После гражданской войны стал быстро продвигаться по партийно-хозяйственной линии (пишу кратко, но знаю достаточно подробно), в Ленинграде работал начальником связи, затем — руководителем банка. Это о нём Киров сказал: «Дайте Кондрикову рубль, отправьте в Америку, он через год вернется миллионером».

  Я представляю: молодой, по сути, совсем ещё мальчишка — ему не было и тридцати, амбициозный и весьма предприимчивый, сильный хозяйственник, жёсткий руководитель (а по-другому тогда, наверное, и быть не могло, как, впрочем, и сейчас), «банкир» — и надо полагать, жил, наверное, не нуждаясь. Понятно: появились завистники, доносы... До поры до времени Киров, как мог, его защищал, а когда почувствовал, что тучи начали сгущаться, отправил подальше, как говорилось, «переждать», — на Хибины, где Ферсман только-только начинал свои разведки, и где практически ещё ничего не было. Но Кондрикова это не смущало, именно там талант крупного руководителя развернулся во всю силу. Он занимал серьёзные должности — начальника Кольстроя и «Североникеля», строил крупную электростанцию, комбинат в Кандалакше, возводил не только промышленные гиганты, но и целые города, став одним из основателей Кировска и Мончегорска. Весь Кольский полуостров фактически оказался под его властью.

  Жил Василий Иванович в специальном вагоне, который постоянно колесил по железнодорожным веткам, здесь же он проводил планерки и раздавал указания. Причём, пишут, что, когда у подъехавшего вагона собирались прорабы и руководители строек — как есть, в рабочей грязной одежде, он выходил к ним в приличном костюме и белой рубашке. Где-то в середине 30-х годов к Василию Ивановичу из Ленинграда переехали жена Инна Лазаревна Тартаковская с сыном Дмитрием (всё совпало!), сняв, как говорится, вопросы о его семейном положении.

  Но... Кирова уже не было, защищать Василия Ивановича стало некому. В 1937 году его арестовали, перевезли в Ленинград, судили закрытым судом и в тот же день расстреляли. Инна Лазаревна 8 лет провела в лагерях, а сын Дима воспитывался у своей тёти и пережил ленинградскую блокаду.
 
  Последующего в точности я не знаю, мы об этом никогда не говорили. Но из того, что я читал, понял: Инна Лазаревна вышла на волю в 1944 году, и ей разрешили жить в Магадане. Думаю, что в руководимом Л. В. Варпаховским театре Магаданского лагеря (Маглага) она была балериной. А освобождающиеся из лагерей артисты, как правило, устраивались в наш театр. Среди таких, к примеру, артисты оперетты Анатолий Приходько и Владимир Незнамов (Крюченков). Да тот же Козин, который после освобождения появился в театре, как раз в тот момент, когда на сцене шла репетиция спектакля «Снежок». «А что вы здесь делаете, с детьми?» — «Репетируем спектакль». — «И зачем же остановка?» — «Не пришёл пианист...» (А пианист должен был играть за кулисами, когда Юля Семёнова в образе Анжелы Бидл имитировала то же самое на сцене.) «Ну так, давайте, я помогу», — и Козин «с ходу» поучаствовал в нашей генеральной репетиции.

  В общем, так получается, что и Дима появился в Магадане году в 44-м – 45-м. Но я об этом ничего не знал. Читал только, что несколько лет тому назад то ли в Кировске, то ли в Мончегорске Василию Кондрикову открыли памятник. Писали, что «к сожалению, ни жены его, ни сына с нами уже нет», а есть единственная внучка. То есть, скорее всего, это единственная дочь Димы, и ей, вероятно, уже лет сорок. Вот бы хорошо её найти...