У синего моря за серыми скалами часть10

Арш Аркадий Михайлович
У синего моря за серыми скалами
ГЛАВА 10  ПРО "СНЕЖОК" И,ВООБЩЕ, О САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ
 
    На фото Финальная сцена спектакля "Снежок№
         
   «Снежок» — эпохальное событие в жизни, наверное, всего Магадана. Представьте: городской театр и на его сцене — большой спектакль с двумя антрактами, декорациями, костюмами, гримом... Всё это — силами театра, но артисты — школьники, в основном, восьмиклассники, но несколько человек — а всего участников около двадцати — из младших классов, несколько — из десятого. Зал переполнен, исполнителей и без грима узнают на улице — сам слышал, как за моей спиной младшеклассники шептались: «Видал? Снежок прошёл!»
 
  Но вернусь года на три назад.

  Меня всегда тянуло на сцену. Вскоре после начала учёбы в пятом классе учительница сказала: «Ребята, скоро концерт художественной самодеятельности. Кто желает выступить?» Ну и как вы думаете, кто первым поднял руку? «А что ты умеешь делать?» — «Умею играть на балалайке и пианино, читать стихи...» Ведь когда-то, в деревне, сидя на завалинке, я играл на балалайке частушки и плясовую — ого! первый парень на селе! Кепку надевал набекрень, выкидывая со стороны чуб — в этом образе меня ни один из теперешних одноклассников не узнал бы. Там же, в деревенском клубе, по самоучителю игры на пианино выучил ноты и сумел подобрать некоторые народные песни.

  В пятом классе магаданской школы стихи, положим, читать умели многие, балалайку, к счастью, для меня не нашли, а вот пианино — пожалуйста! И я смело решился сыграть на фортепьяно. Во время, как казалось мне, триумфального выступления краем глаза я заметил стоявшую в дверях зала Иру Шутову. С дочерью артистов театра Перлина и Шутовой Ирой — очень красивой девочкой, учившейся к тому времени в выпускном классе, знакомы мы были давно, буквально со дня нашего появления в Магадане. Поэтому кошмарным приговором показались её слова, произнесённые перед родителями после моего выступления: «Мне было стыдно за Аркашку», я до сих пор ощущаю некоторую неловкость по этому поводу. Но что поделаешь? — артистические гены.

  Спорт, студия, выступления... Хочу отметить огромное внимание, постоянно уделяемое магаданским детям. Вот и школу построили почти одновременно с первым каменным жилым домом и гораздо раньше, чем Дом культуры, ставший позже театром. Как бы ни было трудно с продуктами (а на Колыме эти трудности были всегда), в школе детей кормили. И, как получавший завтраки и обеды ежедневно на всём протяжении учёбы, могу ответственно сказать: были они вполне приличными. Кроме того, во время большой перемены в школьном буфете можно было получить бутерброд — кусок белого батона с ломтиком копчёного балыка — деликатес по нынешним временам. И понятно, ребятишки к буфету толпились в очередь, не каждый мог достояться. Но интересная деталь: стоило обратиться к счастливому владельцу заветного бутерброда со словами: «Дай сорок!», и тот считал должным поделиться кусочком. Но, воспитанный детским домом, я стеснялся попросить у кого-либо хоть что-то из еды.

  Цинга — страшный колымский бич, о мандаринах и лимонах здесь можно было только мечтать. Поэтому школьников в обязательном порядке поили тёмной горькой жидкостью — настойкой стланика. Также обязательным был приём рыбьего жира — магаданским детям не хватало солнечного света и, как следствие, витамина D.

  И ещё один характерный пример, связанный со страшным взрывом в порту пароходов со взрывчаткой в декабре 1947 года.

  В тот день у нас был урок военного дела. Военрук объяснял устройство пулемета «Максим», рассказывал об обращении с гранатами и — неизменно — описывал эпизоды из своей фронтовой жизни. В какой-то момент пол под нами качнулся. Мелькнула мысль: «Землетрясение!» — на днях уже были небольшие толчки. Но сидевшие рядом с окнами завопили: «Ой-ой-ой! Смотрите — взрыв!» Я вскочил из-за парты, успел только заметить в стороне порта огромный — «до неба» — столб белого (так отложилось в памяти) дыма, и в этот момент до школы докатилась ударная волна... Вместе с вылетевшими стеклами ребята попадали на пол. Не знаю, пострадал ли кто тогда, но следом за военруком все выбежали из класса. Он-то, наверное, бежал гасить возникшую панику, зато мы «рванули» вверх по Школьной, к дороге, ведущей в порт. Но проскочить не успели — дорогу нам преградили военные, а мимо нас из порта прошла длинная колонна грузовых автомобилей, как говорили, с ранеными. Раненых было много, лазарет организовали даже в Доме пионеров, и занятия там на несколько дней были прекращены. Чудовищным взрывом разрушило часть портовых построек, склады, оттого до самого начала навигации 1948 года в городе ощущались трудности с продовольствием. Но школьная столовая их не почувствовала, вернее, не почувствовали школьники — в праздники нам даже давали маленькие эклерчики-пирожные.

  В отличие от нынешних школ, в то время практически все школьники были чем-то полезным заняты и вне уроков. Огромное количество спортивных секций — гимнастика, бокс, лёгкая атлетика... Постоянно проходили какие-то соревнования. Так, вторая сборная десятых классов по волейболу, в которой мне довелось быть капитаном, заняла на школьных соревнованиях почётное третье место, чем я страшно горжусь до сих пор! Но не спортом единым жив человек! — в Доме пионеров работали большой кабинет юннатов, кружок радиолюбителей, студии классического балета, народного танца и художественного слова, классы народных инструментов и игры на фортепиано... Да разве всё перечислишь! И, что характерно, все кружки были переполнены участниками.
 
  В феврале 46-го года в клубе ВОХР состоялся заключительный концерт смотра художественной самодеятельности. Я был просто ошарашен увиденным — ребята, такие же, как я, ну, может быть, немногим старше, показывали такие номера, что и сейчас не хватает слов, чтобы описать охватившее меня изумление! Мой одноклассник Володя Кравченко вместе со старшими ребятами показывал чудеса акробатики и упражнений на брусьях. Интересно показала свою работу детская студия радиокомитета: в полумраке сцены лучом высвечен стол с лампой под абажуром, за столом перед микрофоном сидят три девушки-десятиклассницы. Загорается табличка «Микрофон включен», и они начинают что-то декламировать. Радиостудия - да и только! Вот тогда я и понял, сколь далеко мне до них, а значит, на сцене мне делать нечего, остаётся лишь смотреть и мечтать: «Эх, мне бы так!»

  Но получилось иначе. После одного сезона работы в Магаданском музыкально-драматическом театре, где она поставила «Грозу» Островского, маму мою перевели директором клуба МВД (тогда ещё НКВД), откуда она перешла в Дом пионеров, в котором и проработала до самого отъезда — сначала художественным руководителем, а затем, после Ухатина, — директором. И где бы она ни работала, всегда сотрудничала с детской редакцией Радиокомитета. Здесь мама руководила драматической группой. Когда десятиклассники-участники группы закончили школу, редакция стала набирать новый состав, и я уговорил маму включить меня в этот коллектив. Помимо меня в группу входили: ветеран группы, одноклассница Инна Клейн, затем Эля Малороссиянова и более младшие — Олежка Захаров, Галя Чуркина, Ира Куртаева, Серёжа Сухоруков, других я уж и не вспомню. Мы инсценировали сказки, в которых из-за прорезавшегося у меня к тому времени баска моими вечными ролями стали Волк, Медведь, Верлиока и т. п. Впрочем, как вспоминает Инна Клейн, ставили мы и «Тома Сойера». А я запомнил ещё инсценировку рассказа Короленко «Дети подземелья», с которой связано одно весёлое воспоминание.

  На радио надо было быть очень внимательным и собранным — ведь запись тогда не вели, всё шло прямым эфиром. И вот на репетиции Олежка Захаров — он читал от автора — таким тяжелым и задумчивым голосом начинает: «Моя мать умерла, когда ЕЙ было 6 лет». Пауза на пару секунд и... общий смех! Всё, отсмеялись, эфир! А нервы напряжены... Теперь Олег читает правильно: «...когда МНЕ было 6 лет»... Но в этот момент меня просто разрывает смех. А ведь нельзя, эфир! И я срываюсь с места, лечу в дальний конец студии, стены которой завешаны для лучшего звукопоглощения тяжелыми портьерами, утыкаюсь лицом в жёсткую ткань и ржу, не могу остановиться.

  Со мной такое случалось и раньше. Помню, в деревне нам задали учить наизусть басню «Кукушка и Петух» (вот и сейчас, пишу, а у самого рот до ушей). Учу, а мама шутит: «Петушка и Кукух». Всё, сказала, как напечатала! На следующий день меня вызывают к доске, и я начинаю: «Крылов. Басня. Петушка и Кукух». Продолжать было невозможно — стоял общий хохот.
 
  В 1948 году в День радио приказом по Колымскому Радиокомитету мне (а скорее всего, и всем остальным) была объявлена благодарность — выписка из приказа чудом сохранилась у меня до сих пор.

  Ну, а тогда, в 1946 году, я о сцене даже думать перестал. Находясь под влиянием своего многоумельца Димы Кондрикова, я записался в радиотехнический кружок, и поручили мне собирать магнитофон с записью на проволоке. Я с увлечением рисовал электронные схемы (как мне это пригодилось позже в институте!), что-то пилил, вырезал, клеил. Но вдруг весной кто-то из заглянувших в кружок ребят говорит: «А внизу записывают в танцевальный коллектив». Ну, что ты будешь делать! В школе, встречая Толика Долгова из седьмого класса, я всегда с завистью вспоминал, как он выбегал с танцевальной группой на сцену и выделывал замысловатые па...

  А у меня, и опять-таки в деревне, был интересный случай.

  Мы, ребятня, всюду ходили ватагой. Село-то небольшое, но на каждой территории складывалась своя группировка, и когда либо мы заходили к ним, либо они — к нам, доходило и до потасовок. Попали однажды мы в район школы, а это уже «чужая» территория, глядь — а их компания сидит возле стеночки. Манят пальчиком: «Идите-ка сюда!» Ладно, подошли. Но они настроены, вроде бы, миролюбиво. Верховод выдвигает условие: «Значит так, будем соревноваться в пляске. Я стану плясать, а кто-то из вас пусть повторит мои коленца. Повторит — драться не будем, не сможет — пеняйте на себя». Наши подумали и выдвинули меня — мол, сын избача. А о плясках и понятия никакого не имею. Но так уж не хотелось драться и, главное, быть побитым... В общем, он плясал, а я на нервах все за ним в точности и повторил. Разошлись мирно, и пошли мы по селу, горланя взрослые песни — «Хаз-Булат молодой», «Шумел камыш» и «Коробочку».
 
  Короче, спустился я из радиокружка в танцевальный класс. Там руководивший коллективом артист балета Евгений Иванович Ишин показывал отдельные движения, и мы должны были их повторять. Оказалось, что с первого раза у меня получилось практически всё, да ещё и лучше, чем у других. В результате я стал солистом коллектива народного танца. А сестрёнка Галя солировала в студии классического балета. Для выпускного вечера руководившая одно время двумя коллективами Татьяна Николаевна поставила «Венгерский танец» Монти, который мы исполнили с сестрой. (Примечательно, что в 1949 году на Всеколымском смотре я танцевал с Аей Фивейской тоже «Венгерский танец», но только Брамса.) Предваряя наш выход, одноклассник Витя Фролов объявил: «Танцуют Арш и Арш ...ин Мал алан!». «Аршин Мал алан» — так назывался популярный после войны фильм с участием знаменитого Рашида Бейбутова...

  Возвращаюсь к «Снежку». В 1948 году, когда мы уже учились в 8 классе, мама решила поставить большой спектакль и выбрала пьесу Валентины Любимовой «Снежок», в которой рассказывалось о школьниках США, о конфликте мальчика-негра Дика по прозвищу «Снежок» с одноклассницей Анжелой Бидл, дочерью местного миллионера, о том, что за этим стояло и что в конце концов случилось. Спектакль большой, серьёзный, и маме разрешили поставить его на сцене театра.

  Начался, как сейчас говорят, кастинг исполнителей. В основном в спектакль включили участников детской драматической группы Радиокомитета. Я, по внешним данным, более других подошёл на роль Снежка. Мистера Бидла играл десятиклассник Игорь Сухарьков — может быть, самый талантливый из всех нас. Он же привел с собой своего приятеля, который играл роль учителя биологии мистера Такера, и других ребят — на маленькие роли полицейских, бизнесменов и других. На оставшиеся роли я уговорил своих одноклассников, которые никогда прежде об участии в постановках и не думали. Так в спектакле появились Вова Бланков, Ира Гольдберг, Володя Павловский. Но самым примечательным стало исполнение роли директора школы коммуниста Томсона нашим одноклассником Стасом Белобрагиным. Вообще, по жизни, особенно при волнении, он заметно заикался, а потому от предлагаемого образа категорически отказывался. Но по всем данным — высокий, статный, с мужественным видом — лучшего кандидата на эту роль всё равно не было. И маме удалось его уговорить — она много занималась с ним отдельно, они даже подружились. В результате Стас сыграл просто бесподобно, ни разу не заикнувшись, даже учителя после спектакля удивлялись: «Зоя Константиновна, как вам это удалось?»

  ...Смотрю на старую фотографию и воспоминания просто захлестывают меня, я невольно переживаю события более чем шестидесятилетней давности.

  Всем нам нужно было в той или иной степени перевоплотиться. Одним повезло — мы играли хоть и американцев, но всё же своих сверстников. А вот тем, кто играл американских учителей, пришлось сложнее: они уже не могли попросту «срисовать» тех учителей с наших. Ещё труднее удавалось воспроизвести образы полицейских, дельцов, гангстеров — были и такие.
 
  Нам с Сережей Сухоруковым предстояло освоить бокс — режиссёр решил, что сцена ссоры при выяснении взаимоотношений Дика и его белого одноклассника, с чего, собственно, и начинался спектакль, должна решаться именно так. Не вопрос! — летом в пионерлагере я занимался боксом и даже успел поучаствовать в соревнованиях. Но по воле сценария и режиссёра возникали и другие проблемы. Например, в самом начале пьесы, когда Дик одиноко сидит в классе и ждёт своего соперника, требовалось обозначить хоть какое-то действие. Тогда мама и предложила: «Хорошо бы, чтоб Дик в это время что-то делал, ну, хотя бы играл на губной гармошке». Пришлось искать губную гармошку и учиться искусству игры на ней у Игоря Сухарькова. Зато потом с этими гармошками я не расставался много лет.

  Для меня каждый спектакль отличался от другого, импровизации возникали сами по себе: многое шло под настроение, что-то происходило по реакции зала. Так случилось однажды во время третьего акта, когда полицейские должны были тихонько подкрасться к Дику, набросить на него одеяло и спокойно унести. Но вдруг из зала раздался детский крик: «Дик! Спасайся!» О, боже, что со мною стало! В тот момент я превратился во взаправдашнего Дика, забыв напрочь и о роли, и об Аркадии Арше. От неожиданной подсказки я встрепенулся, кинулся направо, налево, потом бросился прямиком на «полицейских», пытаясь пробиться между ними к спасительным дверям. С огромным трудом «полицейским» удалось меня всё же изловить и набросить на голову злосчастное одеяло. В пылу борьбы мне здорово намяли бока, смазав заодно и весь грим...

  В последний раз мы показали спектакль летом 1949 года на Всеколымском смотре самодеятельности, выиграв первое место у Сусуманских школьников, поставивших «Снежную королеву» под руководством самого (!) Леонида Викторовича (а для меня всегда — «дяди Лёни») Варпаховского. «Снежок» стал целым событием не только для нас, участников. Годами десятью позже, когда я после института работал в Новосибирске, наш сосед по магаданской квартире Даниил Борисович Цвик прислал мне свою книгу «Магадан» с надписью «А „Снежок” помнишь? А?»

  На фотографии в начале раздела финальная сцена из спектакля: сбежавший из полиции Дик обращается к мистеру Томпсону — Стасику Белобрагину — и своим друзьям: «Они меня мучили, меня били...» На заднем плане приятель Игоря — «мистер Такер» что-то говорит Сухарькову-«Бидлу»... Сейчас появится «полицейский» и громко объявит: «Мистер Бидл, на ваших заводах началась забастовка!»...

  Всё. Сирена. Занавес.
Когда занятые в спектакле десятиклассники разъехались, заменить их было некем. Да и всё равно, лучше Игоря Сухарькова «мистера Бидла» никто бы не сыграл... «Снежок» прекратил своё существование.

  А я смотрю на Стаса Белобрагина и вспоминаю о другом событии, весьма знаменательном в моей магаданской жизни, когда Стас открылся для меня совсем в другой обстановке, и это было для меня удивительно. Я увидел, что кроме тех ребят, с которыми я общался в самодеятельности, на гимнастике и прочих ребячьих тусовках, есть другие, у которых есть настоящие мужские занятия, которые знают и умеют то, о чем я даже не предполагал...         
  Но об этом позже.