Пять рассказов. 2

Содержание
-Утром у ночного клуба
-Странная квартира
-Мать и дитя
-Пьяный автобус
-От Яузы до Курского
____________


1
Утром у ночного клуба

Начало рабочего дня. Люди спешат к входу в метро.

Она, совсем еще молодая, лет двадцати пяти, не больше,  — тоже куда-то спешит: на широко расставленных, нетвердых ногах вылезает почти на середину проспекта и пытается поймать  такси:  чуть ли не хватая машины за бампер,  сигналит им сильной  рукой, призывает остановиться.

Но никто не отвечает на ее зов, никто  не хочет брать на борт не совсем трезвую пассажирку.

Я бросаюсь к ней:
«Уйди с дороги! Что делаешь! Ведь собьют!»

Она оборачивается ко мне:
«Не собьют! Мне домой надо! Не беспокойся!»

Не без труда мне все-таки удается отвести ее от  опасного места,  ближе  к тротуару. Она обнимает меня и нежно, в знак благодарности, очень целомудренно  целует в щеку:
«Спасибо!»

Потом снова машет рукой своим строптивым машинам. Одна из них вдруг останавливается.

Она садится и  уезжает.

Начинается новый день…
И все в нем … по-старому!
================
================


Странная квартира

Очень странной была квартира эта: кто бы ни жил в ней,  рано или поздно спивался.

Не мне осуждать пьяниц:  сам я  работаю техником-смотрителем, и мы тоже люди, как говорится, грешные, выпиваем, особенно, после получки и по пятницам, с превеликим удовольствием, слава богу...
Но так, как в той квартире, это уже не пить, а, извините за грубость, хлять!

Вначале жили там трое: муж с женой да сын. Муж этот, Степан Спиридонович, изобрел новый вид спортивной ходьбы: от магазина  до дома, прямо на четырех точках касания! На пятой отдыхал! Изобрел метод и применял его успешно, когда  зеленый змий его с ног сбивал, что бывало эпизодически  регулярно!
Упорный товарищ:  все равно в какой бы степени опьянения ни находился,  — так или иначе, но  до дому доползет!   Уважал я его за это, за твердость характера, то есть! Вы только не смейтесь! Вы ведь сами еще не пробовали так домой добираться?

Супруга его очень воевала с ним из-за злоупотреблений:  и кричала на него, и посуду била, а потом, видно, смекнула, что все бесполезно, и сама, по секрету,  употреблять зелье стала. С выпивкой у нее проблем  не было ни одной: она в больнице медсестрой работала, так ей там кое-чего перепадало — делились "добрые" души спиртом бесплатным.

Сын у них тихо рос, хороший такой мальчик, складный, Шуриком звали, беленький, кудрявый, глаза большие, взгляд внимательный и не по-детски грустный какой-то. У меня прямо руки опустились, когда я его в первый раз навеселе увидал…

Ну, беседу с ним провел, конечно, о вреде алкоголя и пользе молока; он по природе уважительный, не какой-нибудь там сабан, выслушал, головой кивал, не возражал, а только на душе у меня все равно было смутно: понимал я, что никуда ему от этого дела не уйти, при такой-то семейке… Попал он как цыпленок  в щи: и уйти нельзя (мал еще), и жить так тоже невозможно. Стал Шурик понемногу пропадать из-за пагубной страсти к спиртному.

Да…   И вот что интересно: все они там по отдельности пили, вместе никогда, и друг от друга еще бутылки прятали, каждый отдельно носил их на пункт приема сдавать…

Потом съехали они куда-то, то ли продали квартиру, то ли обменяли…

Въехал в эту квартиру новый жилец, Мустафа Сулейманович Керимов, мусульманин, с Кавказа или с Азии, точно не знаю. Веселый, такой, обходительный, жену у него Фатимой звали да двое ребятишек при нем, мальчик и девочка. Он по торговой части работал, заведующим. Ну, мы с облегчением вздохнули: вот теперь квартира из пьяной трезвой станет: мусульманин въехал!

Куда там! Не тут-то было….
У Мустафы день и ночь гости гуляют. Денег у него много, никто не считал, сам не знает, сколько. И едят, и пьют, и играют, в барабан даже бьют! Такие веселые люди…

Времена были строгие, советские… Кончилось дело тем, что Мустафу нашего "посадили",  а семья съехала, в свои края вернулись,  к бабушке, что ли…

Потом жил в квартире один чиновник, который по должности обязан был искоренять пьянство.

Есть такое министерство (или общество?) по борьбе с алкоголизмом. Там он служил большой шишкой, начальником важным по борьбе. Сам из себя представительный, полный, всегда при галстуке и при портфеле. Машину ему подавали прямо к подъезду. Хоть и руководителем был, а простого народу не гнушался, со всеми поздоровается, остановится, поговорит, по плечу похлопает и о здоровье спросит.

И что же вы думаете? Он тоже с зеленым змием подружился! До того дошло, что и с работы трезвым редко когда приезжал, а в портфеле вместо бумаг водку возил, еще и хвалился:
«У меня сюда шесть бутылок влезает. Хороший портфель имею, вместительный!»

Шофер его, хороший, кстати, парень, ответственный, начальника под белы ручки из машины выводил и прямо до самых дверей подъезда бережно провожал…

Потом, вроде, уволили этого начальника, и стал он на даче жить.

Меня прямо зло берет против этой квартиры: скольким людям жизнь попросту загубила или продвижение по служебной лестнице застопорила! Может, воздух там какой-то тлетворный, на питейное дело толкающий? Опечатать бы ее надо, по-хорошему, и никого там не селить, пока дух винный не выветрится окончательно!

Еще лучше: музей против пьянства там открыть и школьников  на экскурсии туда приводить, чтобы не было  на  нашей красивой Родине странных таких квартир и домов!
================
================


Мать и дитя

Вечер. Мать сидит у окна. Ее лицо изборождено морщинами, седые волосы взлохмачены, веки и глаза красны, на руках синие вздувшиеся жилы.

Не пощадила тебя Старость, Мать! Да и Жизнь не больно жалела…

В доме тихо. Разве что Васька захрапит в соседней комнате или застонет, повернувшись на другой бок. Из Васькиной комнаты сквозняком доносит тяжелый дух застарелого перегара.

Мать думает о сыне. Ей не о ком больше думать, заботиться… В нем весь ее мир. В этом вечно пьяном или злом с похмелья, худом, как щепка, с распухшим от пьянки лицом, рано постаревшем человеке. Все в нем.

Вчерашний инженер, способный, подававший надежды парень, сегодняшний пропойца, паразит, отнимающий у матери всю ее пенсию; когда же деньги пропиты, он заставляет ее ходить по соседям и выпрашивать по нескольку рублей якобы на пропитание. Ни гроша ей  от добрых людей не попадает: все до последнего отнимает сын.

Но не о деньгах и не о голоде думает она сегодня.  Не о побоях, не о пьяных откровениях: «скорей бы тебе на кладбище, зажилась». В мыслях ее другой, совсем другой Вася.

Вот он лежит на старом штопаном одеяльце, зажав в руке погремушку, и смотрит на нее умным, уже  осмысленным взором. И кажется ей, что в его глазах светятся и любовь, и нежность, и благодарность ей, подарившей ему Жизнь: солнце и звезды, моря и реки, распустившуюся вербу и прилетевших грачей, золотые шары у крыльца и первую любовь, Пушкина и Лермонтова, еду и питье, дыхание и сон…

Вот он идет по ослепительно зеленой, младенчески свежей, как сам малыш, лужайке, среди травы и желтых огоньков куриной слепоты и мать-и-мачехи;  падает, и смеется, и показывает ей пухлые крохотные ладошки.

Вот лежит больной, жалкий, потный, с мокрыми волосами, блестящими от жара глазами: пахнет уксусом компресс на лбу, пахнут горчицей горчичники на спине…

Что он попросил тогда почитать ему вслух? Кажется, «Волшебника Изумрудного города»!

Вот Вася идет в первый раз в школу с цветами в руках и ранцем за плечами, на свою первую работу, на встречу с первой учительницей. Какой красивый, какой милый серьезный мальчик!

«Васенька, что же с тобой стало, сынок? Во что превратился!»

И слезы одна за другой медленно стекают по глубоким руслам морщин на ее чистый, старательно выглаженный  передничек. Живые слезы орошают вышитые ее рукой луговые ромашки.

...Пройдет немного времени, и Вася умрет, не осилив последней бутылки.

«Скучно мне без него». — скажет соседкам Мать и тихо и  незаметно уйдет вслед за сыном, не прожив одна и полгода.
Потому что  с пенсией, наверное, можно было бы еще и пожить...
Но без милого Васеньки...
Никогда.
================
================


Пьяный автобус

ПЬЯНЫЙ   АВТОБУС или главная проблема Гуманного Строя: "Что делать с плохими?"

Это случилось в сентябре 1982 года.  В  погожий воскресный  день сотрудники  одного из московских предприятий поехали в подшефный колхоз "на картошку".

"Шефы"  около часа катились по Минскому шоссе, потом свернули на проселочную дорогу и   вскоре оказались на закрепленном за ними поле. На нем рядами лежал уже выкопанный картофель, который надлежало собрать в мешки, а  мешки погрузить на машину.

Мешков на поле не было, ответственных от колхоза тоже.  Зато день выдался чудесный: нежный, прозрачный, медовый!  Прямо к душе прикасался!

Механик Парамонов взял инициативу на себя: поехал в правление, нашел какого-то начальника (начальник так удивился, словно на его поле  высадился отряд трудовых марсиан!). Тем не менее, мешки появились, и работа закипела.

Трудились славно. Но недолго. Хозяйственник, приехавший из правления, куда-то испарился,  а ребята с завода, в основном, молодые люди, разбрелись по лесу: собирали хворост для костра.  Грех долго работать в выходной, да еще в такую погоду, когда припасено с собой, что выпить и чем закусить.               

В поле остался только механик Парамонов и несколько женщин из технического отдела.  Женщины наполняли мешки, а он  переносил их на край поля — к дороге.

Парамонов не любил перекуров. Работал горячо, радостно: всегда все делал от души — охотно, весело. Женщины тоже совсем не умели сидеть без дела и трудились, как заправские колхозницы,аккуратно собирая картофелины,  стараясь не пропустить ни одной.

А в лесу, тем временем,  события шли своим чередом.  Компания человек из  двенадцати, собралась у костра на опушке. Выпили раз, потом другой. Расслабились. В центре, у самого огня, сидели трое: Спортсмен. Философ. Подъелдык.

"Выпили. Расслабились…  А что плохого, что выпили, закусили и отпустили тормоза?" — риторически спрашивал вещий Философ. И сам же себе отвечал:
"Дураков работа любит,  в у нас  в коллективе дураков нет. Двадцатый же век, понимаешь, потому…"

"У, гад!" — проворчал       Подъелдык, размышляя о чем-то своем.
"Ты чего это?" — не понял Философ.
"Да о Парамонове я, об этом контуженном, который в поле корячится! Ненавижу таких, кто против людей!  Только бы себя показать, покочевряжиться… Против коллектива пойти!  А ведь только и думает сам, как бы в начальнички выбиться!"

Подъелдык  посмотрел на Спортсмена почти говорящим взглядом:
"Заложит он нас! Как пить дать заложит! Он ведь с нами не пил? Не пил! А может   вздуть его  сейчас для профилактики, чтобы друзей уважал?"

"Брось, Эдик!! Нечего руки пачкать!  Что ты, Парамонова не знаешь, что ли? Один на весь цех такой: не пьет, не курит. Работу любит! Только у нас за это уважать не будут!"

Спортсмен являл собой  негу, безмятежность, само миролюбие и к решительным действиям был совершенно не готов.

Философ поддержал миротворческую позицию:
"Правильно! Давайте лучше выпьем, пацаны! Все пройдет, а водка останется! Выпьем, закусим, — снова заживем! Древнегреческий мыслитель Эпикур завещал нам пофигизм и перекур!"

Тем временем, Парамонов с помощью трудолюбивых женщин  успел собрать и перенести к обочине дороги несколько десятков  мешков. Вскоре и грузовик, наконец-то, подъехал. Вместе с шофером  Парамонов загрузил кузов доверху, по самый борт.

Перевалило за полдень. Солнце скрылось за тучу. Начал накрапывать   дождь.

Парамонов сидел на корточках,    разминая пальцами  серо-желтый суглинок, и грустно думал о том, сколько бензину пожгли сегодня зря; и еще о том,  что течение жизни то ли остановилось, то ли ломануло вдруг вспять; что совесть куда-то улетучилась у многих, растаяла вместе с героическими  годами Страны...

А что же было? Чем заполнились  праздные души? Природа, говорят, не терпит пустоты!  Потребности утробы. Пустая тупая болтовня, в которой меньше смысла, чем в хрюканье или в лае!  Сонная оторопь руководителей и подчиненных…

Как разбудить жизнь для добрых разумных дел?  Как вдохнуть душу в этих агонизирующих?  Социализм, построенный Людьми, рушили  нелепые мутанты!

Его пальцы переминали землю во все более мелкую пыль.
"Дышит, бедолага!" — думал он о земле.  Почему земля "бедолага", он и сам не знал! Быть может, из-за тех, засевших в лесу и не любивших ее?

Небо совсем погрустнело. Посерело. Стало холодным. В лесу зашевелились:

— Все. Поработали, и будет!
— Пора домой!
— Где водитель?
— Здесь! Спит на фуфайке.
— Разбуди его, дай опохмелиться и  — вперед!

Недоразбуженный шофер лихо развернул автобус, чуть не смяв  честную компанию.

— Эй, ты! Поосторожнее там!
— Все! Зовите с поля  баб и  нашего, идейного!
— А может, здесь его оставить? Раз так хорошо  у него получается?  Пусть до Москвы пешком топает, а то совсем в колхозе остается, раз так понравилось. — Колхозник!  А нам на заводе колхозники без надобности!

Посмеялись, залезли в автобус, закурили. Парамонов и женщины сели на передние свободные места. Можно было ехать.

Потряслись, как полагается,  на проселочной дороге, выехали на шоссе.  Здесь можно было и поднажать. Настроение у веселой компании, что надо! Хорошо отдохнули!

Парамонов сидел рядом с женщинами и молчал. Его спутницы тоже молчали, подавленные разгулом  стихии.

Тем временем, к Подъелдыку, лежащему на заднем сидении, вновь пришла тревожная мысль:
"У, Парамон! Как огурчик, — трезвый, чистенький сидит. А я говорю, что заложит он нас! Завтра же  в партком настучит!"

"Кто? Этот?" — вдруг заинтересовался Спортсмен.

Гора мяса и мускулов поднялась с места и, покачиваясь, опираясь руками на спинки кресел, тяжело поперла вперед, к Парамонову.

"Эй, ты! А ну! Встать! На колени! Встал! Живо!"
"Что?" — успел переспросить Парамонов, но пудовый  кулак уже нашел его лицо. Парамонов свалился с сидения. Вскрикнула одна из женщин.

Спортсмен нагнулся к шоферу.
"Эй, тормозни-ка, командир!  Надо одну падаль на свежий воздух выбросить! Ребята, а ну, подмогните! Да ладно! Сидите. Я сам!"

Автобус остановился. Спортсмен выволок Парамонова и бросил его у края дороги. Следом выскочили женщины.
"Эй, вы! Чего? Не поедете, что ли? Оплакивать остаетесь? Ха-ха!"

Взвыл мотор. Автобус рванулся с места и умчался.

Женщины хлопотали рядом с поверженным Парамоновым.

Транспортное веселье  не утихало. Философ глаголил в синем табачном дыму:
"Видите!  Какие-нибудь там гангстеры из кино просто выбросили бы его на ходу: чего с ним таким церемониться!  А вот мы, душевные люди,  не можем  некультурно поступать. Поучили неуча, и на обочину выложили, аккуратно и все путем…  Пусть осознает, что нельзя против большинства переть: все пьют, и ты пей, а не паясничай в поле назло всем!"

Шофер мучительно и долго боролся со сном. Наконец, сон победил. Автобус со спящим водителем пронесся по прямой, проскочил деревеньку, пролетел перекресток.

И все было бы хорошо, если бы не случился поворот!
Под мощным щитом: "Подъем Нечерноземья — дело всех и каждого"  автобус не догадался повернуть вместе с дорогой. Сбив столб,  он съехал в неглубокое болото и зарылся по самые двери.
___________
История эта закончилась довольно обыденно, но вспоминая ее, я испытываю и грусть, и тревогу. Потому что мчится по моей земле "пьяный автобус",  и нескоро остановят его…   
================
================


От Яузы до Курского

Я обратил  внимание на  пьяного. Он  качался у самого бордюра сквера, между дорогой и Яузой, в опасной близости от проносящихся машин; качался как тростник в бурю.

Я подошел ближе. Пьяный  был высокого роста, худой, с длинным лицом и  сонными глазами, лет сорока, не больше.

Я подумал, что дорогу ему вряд ли перейти в таком состоянии: раздавят! Решив помочь, спросил:
«Куда вам? Я провожу!»
«Мне за город надо! К  брату еду. Он по Курской дороге живет».
«Ну, значит, нам по пути. Вам на Курский вокзал, а мне на метро. Пойдем вместе».

Я взял его под руку, и мы с трудом переправились через дорогу. Пьян он был в стельку, но шел, как ни странно, легко, устойчиво, качался, спотыкался, но не падал, так что не тяжело было рядом с ним шагать. Нашлись даже силы и время для разговора:

«Ты откуда сам-то?»
«Из Абхазии. Там родился, там и жил до двадцати лет. Потом в тюрьму попал, а сейчас в Москву с юга еду, из Белгорода.
Чудно  как-то: напился я еще под Курском, а теперь вот по Москве шатаюсь, хмель курский выгуливаю…»
«А сюда зачем?»
«Работу ищу. В церкви хочу работать: я по столярному делу мастер; жестянщиком могу, крыши крыть тоже… Может, надо где такого… Не знаешь?»
«А почему именно в церкви?»
«Люблю я в церковь ходить. Душа там успокаивается. Коммунистов этих ненавижу за то, что церкви порушили!»
"Ладно тебе… Церкви, может, и рушили, зато жизнь строили! Ты лучше про себя расскажи. В тюрьму-то за что посадили?»

Молчит. Вспоминает. Потом нехотя:
«Было дело да прошло. За драку. Заступился за одного парня. Ну, ты лучше не спрашивай!»

Вот мы и у вокзала  уже. Рядом мчатся и гудят авто. Кругом нежаркий неяркий летний день. Входим в здание, идем в зал ожидания. Прямо на меня правит тележку дюжий грузчик:
«Посторонись!»

Чуть не задевает  меня, разбойник,  своей тележкой. Глаза моего попутчика мгновенно просыпаются, вспыхивают, он отпускает ругательство:
«Ну, ты, осторожней, а то башку отвинчу прямо на рабочем месте!»

Носильщик не отвечает на замечание и следует дальше. Взгляд  моего заступника снова гаснет.
«А я вот к брату еду. Надеюсь, поможет с работой. Хотя раньше никогда не помогал. Сам-то  при деле, все у него есть: и дом, и жена, и дети, и сад большой.
А все равно не люблю его. Если он мне еще раз не поможет, я опять чего-нибудь натворю. Слушай, я тебе сейчас одну вещь скажу...
Очень будет плохо, если я... брата убью?»

Последние слова он произносит как-то отчаянно весело, с вызовом, который он посылает то ли мне, то ли своему Богу, в церковь к которому любит ходить.

«Зачем ерунду городишь? Совсем, что ли, обалдел? Что за мысли у тебя?»
«Не надо, выходит?»  — задумчиво говорит он.  — «Да ладно тебе, я пошутил, может, а ты и поверил! Эх, ты…»

Возле нас возникает какой-то юркий гражданин средних лет. Словно невидимый магнит буквально притягивает его к моему попутчику.

Мой спутник сразу оживляется:
«Сидел? Где? Кем в лагере был? Шнырем  шнырял?»

Юркий мужчина обижается и слегка мрачнеет, словно ему напомнили неприятную страницу биографии, которую он считал давно закрытой:
«Зачем обижаешь? Я к тебе с открытой душой, а ты…»

Я оставляю обоих выяснять отношения, —  ухожу.
Вокруг шумит огромный муравейник-вокзал. Город в городе. Государство в государстве.
И все куда-то едут.
Спешат.
И никому ни до кого нет дела...
================
================