Зиновий Гердт. Метаморфозы

Когда я осенью 1985 договаривалась с Зиновием Ефимовичем о первой встрече (мы должны были встретиться на набережной Москвы-реки), он поразил меня фразой: «Вы сможете меня узнать?»

Неужели его можно не узнать — после «Золотого теленка», после изумительного чтения рассказов Бабеля по учебной программе телевидения! После Мефистофеля в «Фаусте» Михаила Козакова. Зиновий Гердт принадлежит к актерам, которых мы знаем и любим с детства. Правда, долгие годы он оставался невидим за кукольной ширмой, но голос, его голос... Этим голосом говорил не только Конферансье в «Необыкновенном концерте», но и Жан Габен, Жерар Филипп, Витторио де Сика, Тото — Гердт дублировал лучших актеров мирового кино.

А сколько фильмов с его закадровым текстом! Да-да, Гердт не только читал, но и придумывал его, а если ему предлагали готовый, переписывал заново. Гердтовский текст и голос придают картине какой-то особый настрой, располагают к умному, доверительному и слегка ироничному общению. Между прочим, Зиновий Ефимович был одним из первых ведущих «Кинопанорамы».

-Чем вас околдовал научно-популярный кинематограф?

- Был момент, когда я решил бросить это дело: один за другим предлагали фильмы совершенно неинтересные, о каких- нибудь болтах с левой резьбой. Отказался совсем. Но однажды, когда я вместе с Центральным театром кукол был в Сочи на гастролях, ко мне прилетел из Норильска один неистовый человек — Юрий Янович Ледин. Попробую его описать. Михаил Светлов, очень остроумный и жутко тощий, о своей худобе говорил так: «У людей — телосложение, у меня — теловычитание». По светловской классификации, Юра — это дроби. Первая мысль, когда он появился в моем гостиничном номере, — успеть накормить. Лихорадочная, сбивчивая, очень заразительная речь. Горящие, в пол-лица глаза. После нескольких минут знакомства ловлю себя на том, что мы с Юрой держимся за руки и собираемся посвятить всю дальнейшую жизнь защите зверей и птиц.
Ледин — режиссер и оператор, человек беспощадный к себе. Каждый год он едет в экспедицию—снимать. Его группу «сплёвывают» на какую-нибудь льдину. Полярный круг остаётся километрах в трехстах ниже. И там они валяются полгода, чтобы проследить жизнь какой-нибудь заполярной птички или зверя. Это святые, «сдвинутые», как сейчас говорят, люди. Я преклоняюсь перед ними, 21 год служу им, сочиняю тексты к их фильмам и читаю. И несмотря на мою огромную любовь к Юре должен признаться, что сотрудничать с фанатиками непросто.

-Но это всё ваша закадровая жизнь, Зиновий Ефимович. А как вы попали в кадр?

-Можно сказать, по блату. Есть у меня друг с 1938 года - Михаил Швейцер. Миша знает меня со всех сторон, все мои привычки и привязанности. Знает, что я страсть как люблю ездить в Грузию и Одессу, привожу оттуда жизненные наблюдения, показываю друзьям маленькие сценки. В Грузии со мной происходили забавнейшие истории. Как-то я был там на съемках. Рано утром вышел из гостиницы и пошел на почту, дать телеграмму домой, что все в порядке. Иду по городу, любуюсь красивыми улицами. Народу совсем еще мало — рано. На перекрёстке стоит милиционер. Я перехожу по всем правилам. Он свистит, подзывает меня таким жестом (показывает).

— Откуда будэш? — А что я такого сделал? — Откуда будеш, спрашиваю! — Из Москвы.

— Сразу видно, не местный: правильно переходишь улицу.

В Одессе тоже неплохо. Прошлым летом снимался там. Однажды стою без грима на улице, любуюсь спуском Жанны Лябурб. Подбегает ко мне рыжая, даже не рыжая, а огненно-красная девочка лет семи. Кричит: «Ой! Вы Гердт! Стойте здесь, никуда не уходите — я щас!|». Стою. Жду. Такая сила приказательности в ее голосе, что уже невозможно сойти с места. Минут через десять примчалась, сует мне открыточку и, еле переводя дыхание, приказывает: «Пишите здесь, поздравьте меня с окончанием первого класса. Меня зовут Ира».
Я беру открытку и покорно пишу: «Ира! Поздравляю тебя с началом каникул, что и есть главное в учебном процессе». Она берет, не читая, и с явным облегчением вздыхает: «Боярского не поймала, так хоть вас».

В общем, Швейцер знает мою страсть к Грузии и к Одессе и говорит мне: «Я буду ставить Ильфа и Петрова. Там для тебя есть великолепная роль грузинского князя. Будешь пороть последнего российского интеллигента Васисуалия Лоханкина за то, что он не тушит свет в туалете». А Васисуалия играл Папанов. Представляете, каково выпороть публично такого человека? Я с радостью согласился. Кроме того, Мнша хотел, чтобы я был «экспертом по Одессе» — оценил правильность выбора актеров на главные роли. Ну что ж, смотрим пробы. На роль Паниковского пробуется замечательный актер Ролан Быков. (Кстати, впервые меня снял в кино именно Ролан Антонович Быков в фильме «Семь нянек».

Проходит время, Швейцер снова призывает меня на «Мосфильм». Он пробует на роль Шуры Балаганова, которого потом сыграл Леонид Куравлев, великолепного мастера — Вячеслава Невинного. Меня просят подыграть вместо уехавшего Быкова. Надели на меня канотье, дали тросточку. Я чувствую себя совершенно свободно: пробуют-то не меня, треплюсь перед камерой минут десять, делаю, что хочу.

Назавтра прибегает ко мне Швейцер «Все! Играть Паниковского будешь ты!» Даю слово — сопротивлялся, но не помогло.
Перепугавшись, я схватил роман. ( С семнадцати лет я не перечитывал «Золотого телёнка». Перечитал и понял: Такого Паниковского я играть не буду. В романе он смешон и гадок, а мне хотелось показать его неприспособленность, одиночество. Самым главным в человеке я считаю умение сопереживать, сочувствовать, сострадать. Во всей живой природе только человек наделён этим свойством. И главная моя задача — в большой роли или в маленькой, в любом проявлении — заставить людей сочувствовать.

-Тысячи молодых людей мечтают об актерском поприще, не зная, сколько подводных камней в этой профессии! С чего начинается путь «в актеры»?

- На эту стезю ведут две дороги. Где-то в 9-м классе у мальчиков и девочек возникает торжественное устремление на сцену. Ох, эти страшные, чудовищные прослушивания в три тура. Представьте: девочка-десятиклассница стоит перед уставшей, совершенно вымотанной комиссией и читает письмо Татьяны к Онегину. На третьей строке кто-то из членов комиссии равнодушно останавливает ее: «Спасибо, хватит». Я даже не представляю, как это перенести?
Есть второй путь, более спокойный и накатанный. Это когда мама или папа -
знаменитые артисты. И дети туда же. Этот путь гораздо менее продуктивен, я знаю
 3—4 ярких случая, а народу на нем топчется немало.

Что касается меня, все было иначе. Я рос не в актерской семье, и в отрочестве у меня никогда не возникало устремления на это поприще. Я учился в школе, в 5-м классе, когда к нам пришел учитель словесности Павел Афанасьевич — очаровательный человек, чудной, совершенно не от мира сего. Он не понимал, что ест, во что одет. О деньгах вообще не думал, да и какие деньги зарабатывали в те годы учителя (знаете частушку: «Полюбила педагога, денег нет — тетрадей много»? Народ может в две строки вложить социальную проблему!). Теперь я понимаю, что за человек был Павел Афанасьевич: он был тем, к чему мы стремимся. Он был духовен весь, без остатка. Ничто не пристегивало его к практической жизни. Им владела одна идея — вложить чувство художественности в души своих учеников. Он заразил меня вечной страстью к русским стихам, которых в моей памяти видимо-невидимо. Я дня, минуты не живу, чтобы во мне не крутились строчки.

Вообразите себе московскую жизнь начала 30-х годов. После семилетней школы я пошел учиться в ФЗУ. На слесаря. Наше училище было при замечательном заводе имени Куйбышева. Он первым выполнил Первую пятилетку за два с половиной года. Работать и учиться на заводе имени Куйбышева было престижно, хотя слова такого не было - это отвратительное порождение нашего времени.

При больших заводах тогда существо-вали ТРАМы — театры рабочей молодежи. У нас висело объявление: «Приходи к нам в ТРАМ!». Я и пришел, прочитал стихотворение, и меня приняли. Выло мне тогда 15 лет.

В этот ТРАМ в ту же пору пришли два взрослых дяди, по моим понятиям, буквально отживающих человека, лет 26— 27. Один — режиссер Валя, брюнет необыкновенного темперамента. Голову держал гордо, вот так (показывая, Гердт, человек отнюдь не богатырского роста, вытянулся на моих глазах чуть не на полметра и победно посмотрел на меня сверху). Он был ученик великого Мейерхольда, а Мейерхольд всегда держал голову именно так, и все его ученики тоже. Валя поразительно двигался, плясал чечётку не хуже американского негра. Страстно читал Маяковского. Со временем Валя превратился в народного артиста Советского Союза Валентина Николаевича Плучека, чечётку уже не плясал, но голову держал по-прежнему.
Валя привел с собой Алешу, своего друга из Ленинграда. Алеша пробовал себя в драматургии, сочинил свою первую лирическую комедию «Мечталия». Алеша совершенно не походил на Валю. Валя — пружинистый, энергичный. Алеша — мягкий, как... Представьте себе шашлык, из которого вынули шампур. Алеша носил бороду. Тогда это было редкостью, не то что сейчас. Алеша — вы, наверно, догадались? — это  Алексей Николаевич Арбузов.

Потом Алеша сочинил ещё две лирические комедии, и мы всё это сыграли. Сыграли и Островского, и Бомарше... Но за это время я успел выучиться слесарному делу и пошёл работать. Было уже не до игр, однако мы больше никогда не теряли друг друга из виду.

В тридцать восьмом вновь сошлись с Плучеком и Арбузовым. Нас объединила дерзкая идея коллективно сочинить пьесу. Тема самая актуальная — строительство Комсомольска-на-Амуре, наиболее громкое событие в стране. В физкультурном зале старинной московской школы (она до сих пор стоит напротив консерватории) мы, 46 человек, собирались по вечерам, после работы, и до глубокой ночи ставили свой спектакль. В конце сорокового был готов «Город на заре». Начальство посмотрело, ахнуло и сгоряча сделало нас Государственной студией. Мы бросили слесарное дело и стали профессиональными актерами. Нам дали клуб в Каретном переулке...

Прекрасно помню премьеру. Лютая предвоенная зима. Я видел очень много шумных театральных событий у нас и не у нас. Но ничто не может сравниться по энтузиазму публики с той нашей премьерой! В первый вечер людской напор вышиб входные двери. Их приладили, но назавтра их вышибли еще основательнее — вместе с дверной коробкой. Никакие гардеробы не могли справиться. Люди швыряли пальто и шубы прямо на пол, в кучу. Дубленок не было, и жизнь была очень интересной. Такого счастливого содружества молодых людей, как у нас, на свете не существовало. Все планы и мечты рухнули в известный день июня...

А 28 июня мы уже стали фронтовым театром. Ребят освободили от службы в армии, однако 10 человек — 9 мужчин и одна женщина — пошли солдатами на фронт. Из них вернулись трое, в том числе и я.

Вместе с Гердтом на фронт ушли добровольцами Всеволод Багрицкий (сын поэта Эдуарда Багрицкого), Кирилл Арбузов, Исай Кузнецов. Гердт воевал с июля 41-го до февраля 43-го, когда его тяжело ранило. Он был сапером, дослужился до гвардии старшего лейтенанта. Никому не говорил, что актер.

Когда умирал в Белгороде от общего заражения крови, его положили в отдельную палату, отгороженную от общей стеклянными перегородками. В этот стеклянный пенальчик к нему зашел доктор и говорит: «У нас в госпитале из Вахтанговского театра артисты. Хотите, они выступят специально для вас?»

Гердт пылал в жару, температура больше сорока, состояние ужасное, но от выступления не отказался. Доктор привел Ларису Пашкову и Александра Граве, актеров, хорошо знакомых Гердту по Москве. Они его не узнали, спрашивают, что почитать. Он попросил отрывок из Гомера, который всегда читали на занятиях по сценической речи — он служил упражнением для дыхания. По Гомеру его и узнали. Пашкова с криком бросилась ему на шею, а сам он потерял сознание...

Нога ампутирована. Выйти на сцену он считал уже невозможным, но ширма, скрывающая актера-кукольника, вселяла в него надежду. Мысль о кукольном театре осенила его еще в госпитале. В 45-м, на костылях, он пришел к Сергею Владимировичу Образцову, выдержал «экзамен с пристрастием» перед худсоветом театра и был «принят в стаю» (тогда ставили «Маугли»). 36 лет проработал Гердт в ГАЦТК. Куклы «показали» ему всю Европу, Азию, Африку. Тысячи раз сыграл он Конферансье из «Необыкновенного концерта», и каждый раз на языке той страны, где выступал.

-Зиновий Ефимович, выучить все 26 языков, на которых вы обращались к зрителям, невозможно. Ваш опыт «мгновенного погружения в язык», наверное, может оказаться полезным, особенно при подготовке к экзамену. Не раскроете секрет?

-Меня забрасывали за три дня до начала гастролей. Три дня и три ночи я зубрил фразы. Мне кажется, что за пять дней я бы мог выучить язык по-настоящему, а за три — только свой текст. Представьте себе 19 страниц японского текста, написанного русскими буквами. И все надо вызубрить наизусть. Произношение меня не особенно тревожило, оно прощается. После выступления японцы приходили ко мне за кулисы, чтобы запросто поболтать со мной: они думали, что я свободно владею японским. Они подходили по одному, улыбались и кланялись, и все время что-то мне говорили. У меня не было другого выхода, как считать все комплиментами в мой адрес и отвечать «аригато» — по-японски «спасибо». Но потом я узнал, что японцы всегда улыбаются, что бы они ни говорили. Так что, может, я зря твердил свое «аригато».

-Почему спектакль стал «Необыкновенным концертом», ведь сначала он назывался «Обыкновенный концерт»?

-Да, в 45—47-м он был еще «Обыкновенный», но вскоре выяснилось, что мы «порочим светлый образ советского человека, поскольку в спектакле нет ни одного положительного персонажа». Сергей Образцов нашелся: он выходил перед спектаклем на сцену, рассказывал о прекрасной советской вокальной школе, называл имена прославленных певцов того времени и говорил, что кое-где иногда можно встретить... А потом ему надоело каждый раз выходить, и он доверил это мне.

Все, кто был знаком с Зиновием Ефимовичем лично, знают, что он очень остроумный собеседник. Действительно, он легко находил общий язык с разными людьми, в маленькой компании и выступая перед большой аудиторией. Недаром его друг еще с 30-х годов Давид Самойлов приглашал Гердта на свои встречи с читателями. На одном из таких творческих вечеров в Центральном доме литератора Самойлов попросил Гердта принимать от зрителей записки и читать их вслух. Развернув записку, Зиновий Ефимович иногда не мог удержаться и отвечал на вопрос сам. Его ответы были стремительны и вызывали волну смеха. Когда зал успокаивался, на этот же вопрос отвечал Самойлов — еще раз и совершенно по-другому. Один мне запомнился особенно: «Почему в конце тридцатых — начале сороковых собралась такая прекрасная поэтическая компания: Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов?» Гердт ответил молниеносно: «Надо вовремя рождаться!»
Но и сам он «вовремя родился», ведь его биография повторила биографию его поколения. Его судьба так много вместила в себя, что этого жизненного опыта хватило на десятки ролей и даже... на мечту любого актера - бессмертный образ Мефистофеля.

Светлана Новикова-Ганелина