Приключения русских в Германии - путевые заметки

АРСЕНЬЕВ Игорь Михайлович
8.921.758.29.79
planetnik1@gmail.com

 «Приключения русских в Германии - путевые заметки»
 
             
 Аннотация.
Для участия в международном конкурсе педальных конструкций в 1992-ом году, семейная пара из Санкт-Петербурга, волей случая, получила официальное приглашение из Германии. Однако в городе, где проводился конкурс, русских, как оказалось, не ждали.

 
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

 Операция «Веломобиль»


1. Необычная история.

Необычная история приключилась со мной и моей женой Людмилой в одна тысяча девятьсот девяносто первом году в родном Санкт-Петербурге. Хотя я родился-то в Ленинграде, пусть для кого-то в Питере.
 Северную столицу превозносили. Ей восхищались многие поколения живописцев, зодчих, писателей и поэтов. Жителей Ленинграда, как правило, повсеместно встречали с уважением: «А-а, ленинградец!» Восторженно: «Из Ленинграда?!» Удивлённо: «Неужели из Ленинграда?» Возможно, с грустью и даже с некоторой завистью: «Ну, если уж из самого Ленинграда!..»  Словом, именно ленинградцев встречали так, будто только в Ленинграде могли жить мужественные, трудолюбивые, сердечные люди, то есть самые-самые что ни на есть настоящие, подлинные строители коммунизма! Однако (прошу заметить) куда бы «строители» не приезжали, их действительно отличали, и скромность, и вежливость, и миролюбие. Спросите, если не верите, тех, кто постарше, в особенности послевоенное поколение.
Итак!
Ленинград – Санкт-Петербург – Питер – северный, крупнейший промышленный и культурный центр России, город-герой, не какая-нибудь литературная фикция, а настоящий, живой, фронтовой – для всех и в себе –  развернулся в поразительный рассказ, в поразительное событие – мировой факт, непреложный, незыблемый как Медный всадник или как пушечный выстрел в полдень на Флажной башне Нарышкина бастиона Петропавловской крепости!

2. А пока – СССР.

А пока – СССР (Союз Советских Социалистических Республик) перестраивался и окончательно внутри себя перессорился, мне и моей жене Людмиле, вероятно, захотелось что-то изменить, а, лучше сказать, выстоять в недружественной среде коммунальной анархии незатихающей политической нервотрёпки. Ведь на наших глазах распалась Империя, которой не было равных. И нам, поневоле, пришлось вдыхать запахи ее разложения. 
 Я – актёр, Людмила – заведующая театральной труппой довольно известного и даже Академического театра. И, само собой, гастролей и прочей маяты с разъездами по нашей самой-самой-самой стране было в избытке. А мечталось, хоть иногда освободиться от расписаний и обязаловки. Автомобиля тогда у нас быть не могло. Благосостояние, сами понимаете, как у всех: «от заплаты до заплаты». Следовательно, мы, как нормальные, советские правдорубы – вечно в долгах как в шелках щемящей не развеянной грусти и тоски почему-то … неправдоподобно высокому. Велосипеды, правда, имелись, и даю слово, они никогда не пылились на антресолях.
«Быстрые ноги», именно так переводится с французского слово велосипед, без сомнения революционное средство передвижения. Но, как правило, одноместное. А лакомство, а гибкость мимолётных впечатлений? Ведь согласитесь, несправедливо и не рачительно пренебрегать тем наслаждением, тем риском, что дарит нам Роза ветров. Ибо, как предвещал оракул и древнейший наставник царей товарищ Сенека: «Желающего идти судьба ведёт, не желающего – влачит».
Вот так – из социального переутомления, всеобщей гражданской панихиды и чего-то ещё – родилась чудная идея гибрида – велика и авто, в котором, и сидения рядом, и педали вместо мотора, а всякого рода мечтания, романтика плюс поэзия, как паруса зыбкой надежды страстной и неразрывной любви!

3. Мы, кстати …

  Мы, кстати, возникло не сразу. Поначалу (я) был один-одинёшенек. Людмила и сотоварищи по искусству приняли затею с веломобилем тускло, неровно, где-то даже с опаской, как дурное предчувствие, как нечто угрожающее нашему гуманному братству. Но скорей всего, они просто-напросто не поверили, что такое вообще допустимо в обществе вроде бы взрослых и адекватных людей.
Однако, на мой взгляд, друзья и приятели не смогли прочувствовать до конца в затее с веломобилем, скажем так, никакого что ли … бурлеска или шарма, ну то есть … совсем – совсем ничего … «кроме дури». Некоторые из них шершаво, по-стариковски вертляво шутили, иные иронизировали, иные демонстративно и глубокомысленно перемигивались, пожимая плечами, словом, все они … усомнились. Но зато я понял, что заблуждался в себе, и бесповоротно решил, что пришло время подвижного – парадоксального поступка. Я вышел из игры, сбежал из актерской профессии!
А что, заманчиво хлопнуть дверью, ломая пушистые ветки актёрского самолюбия. В театре я, как все, крепостной – без малого двадцать лет, и постоянно – спектакли, репетиции, и не то, что бы времени, воздуху, воздуху-с не хватало на пустяки. А мой пустяк – мой конёк-горбунок, моя таратайка, божия коровка, прихоть, вымысел, бред, химера, мои «быстрые ноги» в моем воображении, словно роковая любовь, решительно не имела заднего хода. И где-то уже напропалую, вовсю молотились его пустяковые, смешные педальки, сокрушая душевные переживания жены и всех маловеров притом, что я пока решительно не понимал, и даже не представлял с чего начать строительство своего детища.
Завиральные мысли, вздорная забава ни при каких обстоятельствах не хочет и не может быть полуправдой. А значит, я должен, направить, наполнить свою пока полуправду, всамделишным то бишь личностным – сугубо своим индивидуальным содержанием.
Многие предрекали провал. Порой, мне казалось, что я сам себя затравил, сознательно загнал себя в угол. Хотя, разумеется, я понимал, что неплохо бы составить первоначальный проект. Я помню рисунки, эскизы, клочки, странного вида наброски. Идея «фикс» таилась, осторожно перебирая лапками, выдвигалась на меня из сумятицы образов – мутных понятий о таинственной ходовой части, трансмиссии, миделе, развале-схождении, обгонной муфте, туклипсах, переключателях скоростей… Представьте мои походы на велосипедные толкучки, лазанье по городским и заводским свалкам, ползанье под автомобилями в густом, липком тумане петербургских трущоб. Представьте бесчисленные расспросы с пристрастием; штудирование журналов, профессиональных брошюр; возобновление школьных навыков чертёжника, токаря, слесаря, фрезеровщика … И поначалу (не стану лукавить) всё прямо-таки валилось из рук и куда-то стремилось – совсем не туда. Но! Отступать, было поздно. Да и не хотелось сдавать свою сумасбродную идею в архив памяти, предавая себя на позор. Нет-нет, не поддался я на голос своего малодушного хлюпика – выстоял до конца, и горжусь этим поныне!

4. Изобреталось и мастерилось.

Изобреталось и мастерилось всё или почти всё, как говорят, на коленях. Новые велосипедные части – купить в то время было проблемой. Мастерской временно стала кухня и широченный, в духе старых петербургских квартир, подоконник, на котором свободно разместился небольшой, однако, универсальный металлообрабатывающий станок, приобретенный по случаю. Раму веломобиля «варили» по великому блату в недрах Мариинки, тогда еще всемирно известного театра оперы и балета им. С. М. Кирова. И вскоре фантазия приобрела реальные очертания. До мечты можно было дотронуться, погладить, и даже толкнуть. Уверенность и совершенство в ремесленных навыках завоёвывались поэтапно. В определённый момент я вдруг почувствовал в себе новые, неведомые для меня ощущения, что-то вроде призвания инженера-конструктора, и даже, если угодно, талант демиурга. Я как бы окуклился, жил в каком-то причудливом, совершенно для меня ином пространственно-временном континууме, в котором про меня будто забыли.
Нет, конечно, меня навещали, мне улыбались, подбадривали – иногда, но я по-прежнему ощущал своё одиночество. Упрямство моё матерело. Воображение высвобождалось. Мысль о путешествии на собственном веломобиле расширилась и взметнулась на такую орбиту вдохновения, что спорить со мной стало небезопасно! И вместе с тем, я отчетливо понимал, что со мной происходило – нечто радикальное. Неожиданный вывих сознания и реализация новых способностей, помогли мне абстрагироваться, обезопасить себя, в известном смысле, отвлечься от мутной, постсоветской, во многом бандитской действительности.
Уместно будет сказать, что я всё-таки не могу как следует любить Петербург в девяностые годы. Тогда почти мгновенно, причем повсюду явился душок пресловутой «похабной квартирки» – кафешантан Вяземской лавры. Страшный, гнуснейший просочился кабак! С переименованием города или нет, но сходу в городе пробудилась тёмная, подвальная, крысиная его сущность – миазмы дореволюционных, а теперь уже новых реалий. Ленинград переродился. Город насытился и провонял смрадом нескончаемых бандитских разборок. Новый Петербург стал неряшливым, оплеванным и кровавым вдвойне. Ужасы, кошмары источали улицы Ленинграда в девяносто втором. Апокалипсические картины сумбура неофициального, неоткрыточного Петербурга, его пришибленность, нерадение, необратимость – царили повсюду Запомнились не убранные или наскоро отремонтированные, захламлённые дворы, аммиачные парадные, жуть подвальных лабиринтов, беспризорные дети, бесчисленные наркоманы, бомжи явились, словно из потустороннего, мрачного мира … А театр – мой театр, которому я служил верой и правдой, из труженика превратился в химеру! Весь этот – новомодный, нескончаемый, разноцветный гламур, «наезды на классиков»… Анафеме был предан именно русский классический репертуар! И это не фантазия, не аллегория. Кто-то скажет: «К чему сгущать краски? Ведь можно выражать чувства нейтральным, кастрированным, диетическим образом». Можно – конечно. Однако я вырос, моя душа вскормлена бесчисленными испарениями, этой правдой без дна. И видимо неспроста меня телепортировали неведомой властью туда, где во мне уже обитали мои новые чувства и мечты о какой-то своей, личной свободе передвижения. А стремление к безопасности, как известно, потребность психологическая, может быть, психиатрическая …
Короче: веломобиль, мечты о странствии, стали для меня выходом в иное, в своём роде, летаргическое состояние между смертью и жизнью, в котором я не сразу, но постепенно освоился.
 О, как по-новому загомонил во мне мой «смешной человек», мой блаженный дурак!

 - «Вот она, вот голубица, севшая ветру на длань», - кричал я беззвучно в себя!

 Однако никто мне не верил, особо не понимал, и все же я упорно трудился, «крутил свою гайку», ждал, терпел несуразности всякого рода, и, конечно, стопудово был прав!

5.  И – приблизительно через год.

И – приблизительно через год великанского терпения и труда, в наш растревоженный семейный мирок с хрустом цепных передач и скрипа новых покрышек на самодельных колесах, вкатился банальнейший из вопросов:

- Ехать – куда?

 Понятно, что двигаться можно в любом направлении: хоть в Царское село, хоть в Белоостров, хоть на Камчатку, Саяны… едино – лишь бы подальше от коммунального быта, городского угара и копоти.

- Авантюризм! – с усмешкой, методически провозглашала Людмила.
- Прекрасно! - вторил я ей. - Будет что вспомнить на старости лет! Будет что рассказать внукам, когда придёт черёд их странствий!
– Каких странствий, безумный?! - не сдавалась жена. – Нормальные люди, кому надо – прекрасно доберутся куда угодно на поезде, и на, на, на …

Много, ох, много разрабатывалось маршрутов, один хуже другого! Но и стихийного в нашей любопытнейшей жизни немало. Людмила однажды вернулась домой с лицом смешанным и потому фантастическим. Казалось, её лицевые мышцы парализовало. Ей с трудом давалось воспроизведение каждого звука.
- Ты знаешь, - наконец сказала она, - возле Гостинки я встретила иностранную студентку, и – представь, её обокрали!

Я неуклюже пытался хохмить, но, скорей всего от зажима и страха, тем самым ещё больше смутил себя и свою половину.

- Не знаю, как это случилось, но бедняжка без ничего!
- Догола раздели студентку?
- Смейся … Деньги, документы пропали! Девочка в отчаянном положении.  Ты бы видел, как она мучилась. Я полагаю, что с ней такое впервые. Игорь, представь, - распалялась всё больше Людмила, - прикатил человек из такой дали, и не куда-нибудь, а в Санкт-Петербург! Разумеется, Карола надеялась на что-то доброе, интеллектуальное, наконец. А тут … Словом: поделилась. Я отдала студентке все деньги – все, что у меня были с собой. Карола приняла помощь в обмен на наш адрес и телефон. Вот, - завершила Людмила, положив передо мной скомканный обрывок от шоколадной обертки.

Карола, кстати сказать, с отменным знанием русского языка, довольно высокая, коротко остриженная, темноволосая девушка в джинсовом костюме, действительно, очень скоро нашлась. Она позвонила в дверь нашей тёмной, однако просторной квартиры, что в центре города на Гороховой улице, и чуть ни с порога воскликнула, когда увидела «нашу марку».

- Ого! Товарищи, да вы просто обязаны поехать на таком чуде в Германию!
- Куда?! – спросили мы, не сговариваясь, в два горла.
- В Германию. В город велосипедов – Эрланген, - завершила студентка.
 
- Эр-лан-ген… Эр-ланген…

Название города для нас прозвучало впервые как выстрел, как революция, как нечто таинственное с бермудским акцентом! Я бредил, я стенал, ползая по старой, затёртой до дыр школьной географической карте…

- Эрланген находиться в центре Германии. Эрланген – город велосипедов, где ежегодно проводятся фестивали веломобилей! Людочка, как тебе такой поворот, а?
- Ага! Садись – поехали!
- Людмила…
- Игорёчек, милый, родной, - закрывая мне рот ладонью жена, - не вдохновляйся. Прекрасно знаешь, что твой, мягко говоря, ве-ло-мо-биль не достроен. И совсем не испытан. Неужели тебе хочется рисковать жизнью?
- Да!
- Короче: на металлоломе мы … я – никуда не поеду! - прозвучало как приговор.

Но уже через месяц наша знакомая почтальонка с бескровным от удивления лицом, внесла в нашу квартиру заграничный конверт! А в нём  (туды-т твою растуды) мы нашли ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ!

6. Теперь на минуточку …
Теперь на минуточку представим, что в недавнем социалистическом прошлом, два – обаятельнейших, целеустремлённейшых, далеко не старых существа – ни разу не покидали пределов своей пролетарской отчизны! Страны бывшего Советского Союза не в счёт, по понятным причинам. Однако сегодня, когда Турция или то же Египет превратились, чуть ли не в туристическую Мекку обновленной, демократической России, в восторженных восклицаниях: «Ура, нас пригласили на загнивающий запад!» – вы не найдёте для себя ничего напряжённого. Напоминаю: сегодня. Да? Но – не тогда.
 А тут – Германия. Да подумаешь, какой-то Эрланген! Но «тогда» – в дерзком девяносто втором …
Эх!
Если коротко рассказать, что означали «тогда» гастроли любого театрального коллектива в Европу, то вы бы знали, что в монтировщиках сцены, реквизиторах, костюмерах, подчас, значился чуть ли не весь состав местного Управления культуры. Бывали отдельные случаи, когда даже режиссёра спектакля, в виду его политической или какой-нибудь другой неблагонадёжности, на гастроли вовсе не брали. Но зато всегда находились многочисленные, милейшие родственники управленцев, еже с ними любовники, любовницы, да и просто «чай заседатели» обкомов, горкомов, профсоюзных, министерских калибров, которым всегда находилось место в массовых сценах, если таковые имелись. Так что до развала Союза, мы были вынуждены сидеть взаперти, словно на вселенской гауптвахте!
А дальше началось, как сказал известный историк, «собирание факторов!» Денег особых не было, не говоря уже об иностранной валюте. И я скрупулёзно, как мог, честно пытался найти вспоможение. Я планомерно обходил одно за другим банковские учреждения, где меня неизменно встречали парни в малиновых пиджаках. На территорию модного «тогда» евроремонта, меня, как дворнягу с улицы, не пускали. Мне приходилось с порога излагать свою затею о предстоящем путешествии в Германии на веломобиле. Я показывал фотографии почти готового агрегата, описывал принцип его действия, вдохновенно раскладывал перед охранниками (жуть, как вспомню!) карту предполагаемого маршрута. Я демонстрировал им, придуманную мной печку из жести, на которой мы с женой собирались готовить себе еду. Однако дело дальше пустых разговоров не шло, и меня вежливо, а, порой, не очень – посылали за ворота.
Но я до того расхрабрился, что однажды прямо-таки ввалился в посольство Финляндии! Но, очевидно, и там я молниеносно перешёл границы дозволенного. К примеру, я пытался рассказать финским друзьям о съёмном колесе веломобиля, на котором «без проблем» я мог бы из любой колобашки вытачивать круглые рамочки для фотографий или художественной вышивки. К тому же, без электричества, без капли бензина. Такое, знаете, шоу на городских площадях для развлечения туристов. Но! Мне всё-таки разъяснили, что, ни в Финляндии, ни в Швеции, ни в Норвегии, ни в Дании – с рамочками для фотографий дефицита нет. Следовательно, ни в какие организации, связанные с экологией и дружбой народов с городами-побратимами, посольство Финляндии  обращаться не станет.
Я не сдавался. Я воевал. Я отправлял множество увещевательных писем различным благотворителям, в редакции своих любимых «тогда» московских журналов: «Моделист-конструктор», «Наука и жизнь»; особняком в General Motors Corporation, причем на английском языке, взяв в союзники, текст битловского шлягера «The fool on the hill»*

Он день за днем на склоне холма
Сидит и смотрит вокруг с улыбкой глупой весьма.
И никто его знать не хочет –  всем понятно, что он дурак …
 
*  The fool on the hill (анг.) Дурак на холме.

Писем было множество. Отклик один: формальный, однако учтивый отказ из Америки.

- Людмила, - стенал я, - что делать? Смириться? А как быть с приглашением? Да ведь обидно! Честное слово, бездарно, если профукаем ситуацию, не сумеем воспользоваться. Ведь сколько положено усилий, сколько труда! И напрасно?
- Я полагаю, -  на редкость спокойно прервала поток моих словопрений Людмила, - я полагаю, - повторила она, - что нам пора покупать билеты на паром «Анна Каренина».
- Что? – удивился я. – Билеты? На паром «Анна Каренина»?!
- Да, дорогой, ты не ослышался, милый. Пришло время и нам подняться на борт фешенебельного, огромного, белоснежного как Арктика, парома «Анна Каренина». В Китае – стена. В Иерусалиме – стена. В Берлине, слава Богу, уже растащили. Стены надо ломать – пора выходить в люди!

 В итоге: квартиру на все лето мы сдали в аренду. На руки получили девятьсот баксов, и поверьте, «тогда» это был единственно возможный вариант наступления!

7. Спросите: зачем?

Спросите: зачем ехать куда-то сломя голову за семь вёрст киселя хлебать? Может не зря мои друзья-доброжелатели у виска пальцем крутили. Ведь для рассудочного, вдумчивого интеллектуала путешествие на самодельном, к тому же, не испытанном веломобиле, мягко сказать, нелогичный поступок, «базар и павлиньи перья». Для рабочего человека – человека активного действия – уход  –  кривляние, фокусы, пустая трата времени, денег и сил. Пусть я обычный пацан, получивший свои первые непритязательные знания жизни в послевоенной, коммунальной квартире дома с колоннами, стоящего прямо напротив Московского вокзала. Пусть я учился в школе на бывшей улице Знаменской, работал на колоссальном машиностроительном предприятии, там же впервые с трепетом вышел на сцену Народного театра. А дальше? Ведь, можно сказать, повезло: я поступил – выучился на актера в престижном московском вузе, казалось бы, радуйся!
Ухарь ли куражится во мне – лихой человек, но где, какое тут петушиное слово?
Бог весть!
Однако во время оно, в означенный день и час – на рассвете, пока улицы  пусты и прохладны, а мосты едва сомкнули над свинцовой водой свои стальные ладони. Под шепот капризного, балтийского бриза новые пилигримы покидали чертоги величественного и всё-таки любимого Города!
Фары, поворотники предательски глючили. Я мыкался с паяльником до последней минуты. Таможенники и те удивились. Видавшие виды, они, при оформлении выездных документов, даже опешили, увидев веломобиль. А потом пришли в замешательство. Опытные пограничники толком не знали, как классифицировать «четырёхколёсное чудо». Они долго судили-рядили, даже хотели развернуть нас обратно, но, разглядев, наконец, подпись одного из членов правительства Города, вписали веломобиль как «мотоцикл с коляской».
Радость, свобода – нас обуяли! Еще бы! Вместо примитивной бибикалки впереди нас победоносно неслась раздольная, великая русская песня «Катюша»!  Улыбчивые такелажники поместили веломобиль в лоне многоэтажного, как сказочный сон корабля, пока мы, вымотанные до предела, воспринимали происходящее с помехами, точно через комнатную антенну телевизора советского образца. Я даже не помню, как мы добрались до своей каюты. Не помню, как обрушились в сон. Оттого, наверное, не было, ни пафосных слов, ни ностальгических взглядов назад …
Город трёх революций, вечного «Преступления и наказания» – расплылся, растаял в сердцах «Униженных и оскорблённых», которым любить было легче – честнее, чем ненавидеть!

8. Мрак слепил.

 Мрак слепил. Я проснулся среди ночи, стараясь сообразить: откуда доносится монотонный гул и что это значит?

- Людмила, - позвал я жену, - спишь?
- Включи свет, - послышалось снизу.

В кромешной, казалось, плотной как картон тьме, я перекочевал на нижнюю полку. В памяти постепенно восстанавливалась картина вчерашнего, суматошного дня.

- Волнуешься? – отчего-то шепотом спросила Людмила.
- Нет. А ты?

Выбрались из каюты. Казино, рестораны – крутились. Держась за руки, мы плутали по кораблю, наугад перемещаясь на лифтах. На верхней палубе нас приняла под свои могучие своды – божественная, роскошная полночь. Безоблачный горизонт беспрепятственно тянулся и стремился по кругу. В вышине блистали недостижимые звёзды, они, точно «золотые яблоки солнца» отражались в маслянистой, перекатной волне. Творящая, щедрая сила царила над нами. И казалось, что мы не плывем, а летим на невероятно большом, космическом корабле через пространство и время, туда, где нет, ни корысти, ни зависти, ни злобы, где нас без сомнения любят и ждут. От переизбытка восторженных чувств, хотелось смеяться, петь, танцевать, кричать от радости и плакать одновременно! Казалось, что мы были в объятьях Вселенной, испытывая, поистине волшебное очарование, как предвкушение долгожданного, величайшего покоя и абсолютного, гармоничного счастья!
Лишь на рассвете мы вернулись в каюту и поняли, что в животах у нас дует. По расписанию поднялись в ресторан. Вокруг звучал непривычный для нас коктейль из иностранных словечек. На столах, в дурмане трепетных ароматов «шведского стола», изобилие разных вкусностей. Бананы, соки – в ассортименте. Естественно, что поначалу мы растерялись, подталкивая один другого, осваивались, что называется, на ходу. Смятение долго не покидало нас. Представьте пару, одетую в синие, хлопчатобумажные, советские треники, футболки неважнецкого, мятого вида, а на ногах, само собой, всепогодные, вседоступные «скороходы», то бишь нормальные советские кеды, да? И всё это на фоне пёстрой, импортной made in. Вокруг дамы и господа – и мы – два товарища.
Под ногами ковры. Мы внимательно смотрели под ноги, боялись оступиться, или, того хуже, споткнуться, и, не дай Бог, двинуть какого-нибудь подносом с едой. Впрочем, выручала профессия: лицедейство. Да и атмосфера – вполне дружелюбная. Насытившись, сдуру набрали в карманы йогурта, притащили в каюту сыр, сливки, которые съесть не успели, а может, уже не могли. Зато за коньяком и шоколадом в магазине беспошлинной торговли (duty free) интурист проворней нас оказался. В основном шведы хапали наперегонки. Они чуть ли не в драку брали, судача между собой: «Good, cool, дескать, не дорого, бла-бла-бла!» Но мы-то считали валюту. Для куража тяпнули по грамульке да и вышли себе на палубу, комики, рассекать под солнышком, типа: можем и мы от нечего делать просто так – прошвырнуться.
Однако время тянулось, и незаметно от нашей фальшивой раскованности и чопорности иностранцев не осталось следа. Говорить в открытую пока не решались. Людмила, особенно поначалу, ужасно конфузилась. Она долго не могла вступить в диалог. Я быстрее адаптировался, слова хватал на лету будто голодная чайка хлебные крошки. И рубил фразы, точно дрова – грубо, безбожно, и (йо-маё) искренне удивлялся, когда меня понимали. Так что к концу путешествия соседи, да и все пассажиры «Аннушки» казались нам как бы немножко ребятками с параллельного курса. Лица их стали ближе, и как будто роднее. А мы охотно делились тем, чем сами владели. Даже пробовали произносить некоторые заковыристые, довольно сложные предложения, исходя из личного житейского опыта, вначале с опаской, но потом приспособились – звуки сопровождать жестами. Результат – потрясающий. Иноземцы, надо отдать им должное, тоже искали общения. Фарфоровые улыбки на лицах кипели.

  «Анна Каренина - ист о’кей! Лев Толстой - дас ист вундоба! Водка!  Калинка-малинка, ощень карашо!» Стандартный набор восклицаний.

И прекрасно мы понимали, что перед нами не какие-то бюргеры-толстосумы, а самые обыкновенные труженики: учителя, рыбаки, медсёстры, пожарные… А желание общаться свободно – было искренним, обоюдным, оттого вполне радостным и простым, но в тоже время, значительным.

9. Едва оранжевый солнечный диск.

Едва оранжевый, солнечный, будто глянцевый апельсин, коснулся ребристой глади Балтийской волны, наш экипаж, под множественные возгласы и вспышки фотокамер, совершил свой первый круг почёта. И мы беспрепятственно выкатились за ворота таможенного контроля.
- Людмила, в чём дело?
- В наших паспортах никто не сделал отметки. Мы въехали в чужую страну незаконно.
- Действительно, странно, почему они нас так легко пропустили?

Людмила, прихватив паспорта, поспешно вернулась в таможенную зону контроля. Я остался в веломобиле, озираясь по сторонам, наблюдал. Понятно, что порт и прилегающий к нему проспект – наполовину техническая зона. Вокруг, однако, было просторно, ни ожидаемых небоскрёбов, ни треска, ни гама и прочей городской шумихи, я не заметил. Невысокие здания выстроились ровно, точно на параде, каждому было отведено своё место и назначение. Мимо прошуршала миниатюрная уборочная машина, водитель которой, в опрятном фирменном комбинезоне как бы играючи подметал и без того чистый блестящий от влаги асфальт. Редкие прохожие не без интереса разглядывали веломобиль и меня. Кто-то улыбался, кто-то приветливо махнул мне рукой. Иные просто здоровались. И это было весьма непривычно уже потому, что мне кивали, со мной напрямую общались незнакомые люди …

- Прямо как в русской деревне, - отметила Людмила, когда вернулась в компании с бронзовым от загара мужчиной в форме таможенной службы.

Мужчина попросил включить световые приборы веломобиля. Я не без волнения выполнил его просьбу. Чиновник обошел вокруг, махнул рукой и – отчалил.

- А где ... – смеясь, спросила Людмила, - этот, как его, бишь, кемпинг?
- Недалеко, - мужчина указал направление, - пятнадцать, может быть, двадцать пять километров. Езжайте прямо вдоль побережья – найдете.
- А – Эрланген? В какую сторону ехать, товарищ? – спросила Людмила.

Но бронзовый собрат, похоже, нас не расслышал.

Вы спросите: была ли у нас карта? Отвечаю: была. Однако кемпинга, даже в радиусе сорока километров, мы не обнаружили. По-русски двинулись – на авось, вдоль побережья, как было сказано, по специальной дорожке для велосипедистов.
Гордость переполняла меня! Буквально всё во мне трепетало, как вдруг…

- Что случилось? – с тревогой спросила Людмила.
- Да так, чепуха, - сказал я как можно спокойней, предчувствуя бурю эмоций, - но, кажется, шестерня полетела.
 
Мы трепыхались будто рыбёшки, выброшенные волною на камни, хватая губами воздух беззвучно …

10. Киль.


Киль. Вечереет. В домах зажигаются окна, мерцают разноцветные  рекламные огни. Людей на улицах, в особенности молодых, становилось всё больше, а нас, точно подвесили: что делать, куда идти? Я толкаю перед собой неисправный веломобиль. Людмила правит и плачет.
Ах, как весело, как славно было на комфортабельном плавучем острове, на котором, и под звездами, и в бурю, и в штиль есть современная навигация, неусыпная вахта, усатый, опытный капитан, и даже настоящая пальма! Еще утром мы были так беззаботны, дружелюбны и готовы к любому общению. А что теперь?

- Люда, прошу тебя, не раскисай! – пытался я уравновесить ситуацию. – Куда подевалось твоё мужество? Где кураж? Оглянись. Мы не в пустыне. Вокруг жизнь, люди, которые наверняка помогут нам отыскать мастерскую. Завтра мы устраним поломку, и я уверен, отправимся дальше…
- Завтра? А что будет с нами сегодня? – как ребенок сопела Людмила с «глазами подвижными, как пламень».

Однако не думайте, что мы настолько дурашливы. Накануне отъезда некоторое время у нас гостили Рене и Нейсон – выпускники Вальдорфской школы из немецкого города Констанц. Перед отъездом ребята передали нам адрес в Киле, где нас, в случае крайней нужды, смогут принять. И, разумеется, мы разыскали нужную улицу, дом и, около одиннадцати вечера, дверь, в которую мы позвонили, открыла милая девушка. 

- Хэлло! – произнесла она томно, хлебнув винцо из бокала.

На девушке видимо наспех был накинут экстравагантный в восточном духе капот, и, как мне показалось, на голое тело.

- Привет, - я старался держаться свободнее. - Меня зовут Игорь, жену – Людмила. Мы из Ленинграда, то есть из Санкт-Петербурга. Ваш адрес нам предложили наши … общие … добрые знакомые – Нейсон и Рене. Знаете таких? 
-  Was? (что?) – рассеянно поинтересовалась хозяйка огнедышащих, шелковых драконов.
- Веломобиль – kaputt!* - я пытался совмещать языки. – Мы – русские, verstehst du?** Ночь на дворе. Разрешите хотя бы зайти? – сказал я как можно аристократичнее.
- О-о! Здравствуйте! Очень приятно! – ответила светозарная красота и  совершенно по-русски.
- Посмотрите, - сказал не без удовольствия я, - на чём мы к вам прикатились? - жестом приглашая насладиться дизайном нашего тильбюри.
  - О, sch;n (мило), очень хорошо, - кивая головкой, улыбаясь, полуголая затворила дверь у нас перед носом: бумс!

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Мы – охренели, если не сказать круче.
Вдобавок еще раз сверили улицу, дом: совпадает. «Здравствуйте, очень приятно…» отдавалось эхом в ушах. А вокруг ни души. Вторично стреножить «ядовитых драконов» уже совсем не хотелось. Но пришло осознание: ура, мы – подзаборники, следовательно, приключения начались! 

* Сломан (нем.).
** Понимаете? (нем.)

11. «Не презирай…».

 «Не презирай никакого состояния в мире, и ты иногда усмотришь нечто прекрасное!»*

*В.Розанов «Опавшие листья»

Торжественность окружила нас, истинная красота величия случая! Однако вовремя, - подумали мы, - неспроста оказались на улице. Опомнились, как после ледяного душа, и сошлись во мнении, что этакий вензель, своего рода, лягание, есть символ наших дальнейших мытарств.
Ночь – полночь. Прохожих на улицах становилось с каждой минутой меньше. Иностранный, чуждый нам город засыпал на наших глазах, а мы, будто на неведомой, далекой планете, отыскали в безымянном (для нас) тупике местечко под фонарем, словно под какой-то звездой, распаковали спальники, да и уткнулись один в другого; как-никак, а «гнёздышко на двоих», хоть тонкая крыша над головой, да своя.

- В детстве перед выходом на улицу, - вспоминала Людмила, - я всегда надевала какую-нибудь яркую – броскую вещь, чтобы, если стану жертвой похищения, случайные свидетели, которым я засветила своим шарфом, помогли меня отыскать.
- А я перед тем, как нам должны были делать прививки в школе, рисовал себе полосы на руках шариковой ручкой, типа я тигр и ничего не боюсь.
- Помогало? – с улыбкой спросила она.
- Реально – придавало храбрости …
 
 Перекантовались и не заметили, как солнечные потоки света постепенно высветили поворот улицы, сквер за чугунной оградой, как появились торговцы газетами, молоком, горячими булочками … Я разлепил глаза, и первое что я разглядел: вывеску, висящую на другой стороне улицы:

Ремонт шин и колёс – настройка велосипедов.

12.  Entschuldigung.

- Entschuldigung, - обратился я к первому встречному, - wo ist deine Toilette?*

*Простите, где у вас туалет? (нем.)

Но местные люди один за другим, казалось, отказывались меня понимать. Они сторонились, шарахались от меня как от прокаженного. Я допускаю, что в порыве неуместного энтузиазма я не должным образом артикулировал, немецкое произношение, которое в жизни не практиковал, однако, ещё минута – и нас буквально окатило отчаянием. И тут, словно из воздуха, соткалось кружевное дымчатое привидение. Дама с собачкой хватает Людмилу за руку и, приговаривая, schnell, schnell*, потащила ее за собой.
 Спасительная бензоколонка оказалась в двух шагах, за углом. Дама запихнула нас в дверь, мы вошли, а там эдакий Тумба Юханссон, смуглый здоровяк турецких кровей с лицом заспанным и вовсе, казалось, без глаз – всего-то пол подметает. Но он не пускает нас. Он тычет под ноги нам шваброй. Мы вежливо, как в школе учили, поздоровались с дядей, извинились, деликатно поинтересовались: «Нельзя ли воспользоваться?..»  Для наглядности, я вырезал в воздухе, словно лобзиком, фигуру в виде нулей. И это (вдумайтесь) в нашем – экзальтированном положении!

*Быстро, быстро … (нем.)

Собачонка мадам буквально зашлась от визгливого лая, увидев наши перекошенные физиономии. Неизвестная женщина, точно хищная гарпия, ворвалась в помещение, и без паузы поместила в уши толстяка такую … словесную фантазию, которая не нуждалась в особенном переводе, но лишь в восклицательном знаке в виде дамского зонтика, который будто нечаянно натолкнулся на плешь толстяка! И тот буквально на наших глазах, что называется, просветился. Прокуда-хам потеплел, колдовство улетучилось, уборщик вспотел и, как показалось, превратился в смешливого, милого, почти знакомого петербургского забулдыгу, когда я, прощаясь, вывесил свои карманы наружу, чтобы тот не подумал, что мы его обокрали.
Так, между прочим, мы осваивались в новых для нас предлагаемых обстоятельствах. А дама с собачкой исчезла, как радужный мыльный пузырь: пуф и нет!
 
13. Тем временем.

  Тем временем, обменяв валюту, мы закупили съестное и вернулись на место, где провели ночь. Наш эксклюзив был в полной сохранности. Странно, но у нас не возникало даже тени сомнений в том, что с веломобилем может что-то произойти. Почему жила в нас такая уверенность, я не знаю? Однако задаю себе этот вопрос до сих пор. И пока мы гадали, мимо нас прошелестела миниатюрное, трёхколёсное нечто. Водитель электромобиля тоже, в свою очередь, весьма удивился, увидев наш двухместный дормез. Мы обменялись с водителем одобрительными взглядами, и не прошло десяти минут, как мы пожимали друг другу руки. Ведь Ёзеф (умница, каких мало) оказался хозяином велосервиса, открытия которого мы с нетерпением ожидали. Мастер изучил ситуацию, заменил сломанную шестерёнку на другую, которая больше подходила для нашего «нестандартного случая». И, таким образом, ремонт был произведён безукоризненно, без суеты, а главное, совершенно бесплатно. А, через каких-нибудь четверть часа, мы покинули Киль, выехав на простор – к морю – через длиннющий мост навстречу ветру и новым зачётам!
 
14. За краем обширного поля.

За краем обширного поля особых чудес не было. Зато мы удачно проскочили лесок. К вечеру буквально со скрипом добрались до стоянки. Подшипник задней оси загоняли многотонным прессом в недрах Мариинского театра, да видно перестарались. Так что, въехали мы на территорию кемпинга, что называется, с музыкой. Не удивительно, что на нас обратили внимание.
В кассе мы заплатили за место положенные пятнадцать марок, наскоро перекусили, установили палатку и легли отдыхать. Однако сна не было. Нас душили сомнения.

- Да, скрипит … - проговорила Людмила, устраивая ступни ног.
- Да и хрен с ним! - сказал я, растянувшись во весь рост на надувном матрасе с блаженной улыбкой на тронутом вольным, обжигающим ветром лице.
- Вот именно, - возразила Людмила, - всё ради приличия.
- Люда, в чём ты меня обвиняешь? Разве я виноват, что не хватило времени на испытание веломобиля? Ты вспомни, как мы удирали.
- Игорь, - Людмила привстала, - а давай, - на ее лицо лег оранжевый отсвет палатки, - давай мы никуда не поедем. Останемся в кемпинге. А что: море, песок, цивилизация с двумя нулями, м?
- Шутишь? – спросил я после некоторой паузы. – А приглашение?.. - я пытался направить разговор в нужное русло.
- Перекантуемся недельку, как на курорте, а там – закажем билеты обратно. Зато плывешь по морю на «Анне Карениной» и чувствуешь себя – человеком! А про Эрланген – соврём, - отмахнулась Людмила. – Скажем, что были – и всё.
- Хэлло! – с наружи послышался простуженный, будто наждачный мужской голос.

Я высунул голову из палатки.

- Кто там? – зевая, спросила Людмила.

 Небритый, пузатый мужик в футболке морковного цвета на выпуск, в кроссовках на босую ногу, одной рукой протягивал блюдо, на котором едва разместились два стейка, отменно прожаренной, сочной свинины, другой – светлое пиво в высоких запотевших стаканах. В отблеске вечерней зари, мне показалось, что за спиной благодетеля на ветру трепетали петушиные крылья, однако рябь улетучилась. Сибарит в канареечных шортах до колен оставил нам угощение и – отошел к своим …
Семья из четырех человек располагалась напротив нашей «пэтэушной» палатки. Палатка у них, в сравнении с нашей, казалась дворцом, в котором было несколько отделений. Неподалёку дымился мангал. Ошалевшие дети бегали взапуски вокруг надувного катера. И хоть мы ни о чем не просили, но хотелось нормальных, человеческих отношений. Я преподнес толстяку, привезенные с собой сувениры. А, хлебнув пивка под шорох морского прибоя, естественно, нас разморило. Засыпая, прикинули: место 15 + завтрак 15 + 8,25 обед + 15, итого: 53,85dm. На рубли переводить не хотелось, от усталости махнули рукой и решили забыться.
Да куда там. Дети, увидев веломобиль, набежали со всех сторон. Они устроили прямо возле нашей палатки настоящую суматоху. Бесенята расшифровали «Катюшу» и забавлялись, можно сказать, вседозвольнически.  Подремать удалось лишь тогда, когда в веломобиле разрядился аккумулятор. Однако это случилось лишь где-то под утро.

15. В субботу.

В субботу, как сейчас помню, после дорогущего, по нашим меркам завтрака, мы решили выбраться на пляж. И не сразу поняли, что собственно происходит. Поначалу я даже выразил некоторую недоверчивость своему зрению. Людмила так даже поперхнулась недоговорённой фразой. Ведь ничего подобного в своей советской действительности мы не наблюдали ни разу. А, забегая вперед, скажу, что порнофильмы, да, мы увидим по ночному германскому телевидению, но это случится несколько позже. А тут…

- Игра, - отважилась сказать первой Людмила, - дань средневековой традиции, подобие любовных игрищ на праздник Ивана Купала.

 Людмила растеряно вертела туда-сюда пушистой головкой, а между тем, в воде, на песке, в шезлонгах, словом, повсюду –  дефилировали совершенные обнажённые взрослые, а с ними, надо думать, их дети.

- Они же католики – в основном, - сказал я, разглядывая исподтишка симпатичную пляжную нимфу с бритым лобком.
- Католики? Скорее баптисты! Или эти …
 - Да п-п-протестанты они, - ответил я, заикаясь. – Хотя, можно представить, что однажды люди прилетели отдыхать на остров Бикини, а там поголовно все голые, так?
- Угу.
- Голому человеку, куда спрятать оружие? Следовательно, это демонстрация всеобщего миролюбия.

И в подтверждение моих слов, по наитию, с разных сторон сбежались обнаженные парни и такие же загорелые девушки. Прекрасные – они  встали в круг и затеяли игру в волейбол. Психиатры склонны называть подобных людей эксгибиционистами. Знатоки признают у них сексуальное отклонение, при котором человек достигает наибольшего полового удовлетворения путем демонстрации своих гениталий посторонним лицам, выбирая для этой цели многолюдные, публичные места. Но пока мы мудрствовали, раскрепощенная молодежь по-детски галдела, резвилась, наслаждаясь полной свободой действий. И, казалось, что для них наступило «совершенно совершенное лето»* в то время, когда собственные наши чувства подверглись нравственному и физическому испытанию. Мне так и чудились надзиратели, вооружённые ружьями обезьяны из фантазии Пьера Буля.** Хотелось бежать, прятаться от неправдоподобной грёзы с одной стороны, а с другой – упиться терпким настоем тайного, мутного счастья подсмотренной, травматической правды. Контаминация образов, как световые радуги, смешенные с влажным песком, рельефно выделяли фруктовые формы девиц и мою замаскированную под романтику похоть. Я беспомощно, как осьминог, распластался на раскаленном песке, прикрыв стыдливо глаза. Однако я скоро перевернулся и вынужденно лёг на живот.

* В. Набоков.
** Пьер Буль – автор романа «Планета обезьян».


16. Дезертировать передумали!
 
Дезертировать передумали! На следующий день, энергично собрав  манатки, взяли курс на Эрланген. А пристальнее разобрав карту на одном из разъездов, я, не без удивления, обнаружил, что мы, как минимум, полдня пилили в противоположном направлении от намеченной цели.

- Ерунда! - нервически расхохоталась Людмила.

Покусывая один другого словами, с грехом пополам, мы все-таки выбрались на нужную трассу. Но вскоре упёрлись в надпись: «Ремонт». По указателю свернули направо. А, завидев невзрачного мужичонку, хозяина такого же, как и он, невзрачного дома, мы вежливо попросили всего лишь напиться; копейку мы, само собой, берегли, решив, что прекрасно обойдёмся «небесной» водицей.  Но фермер, или шут его знает кто, буркнул, де, нет у меня для бродяг (то есть нас) ни фига!

В полдень, изрядно намаявшись, мы въехали на территорию населенного пункта под названием Кальтенхоф.

- Kalt – холодный; der Hof – двор, - перевела Людмила, поставив отметку в дорожный дневник.
 - Холодный – в самый раз для такого пекла, - ответил я, выжимая из себя последние соки.

Под пение птиц в благодатной тени шелестящих прохладой столетних платанов, мы обнаружили дом, похожий на замок. Вокруг расположились жилые дома, цветочные палисадники, аккуратно остриженные газоны, ухоженный, чистый скот на полях; словом, перед нами открылся мирный, весьма приветливый уголок, однако, как нам показалось, совершенно безлюдный.

- Амба! - выдохнул я в отчаянии. – Пока не выехали из села,  необходимо отремонтировать, а лучше всего заменить этот ... чертов подшипник! А иначе – хана!

Припарковались на краю селения. Первой к нам подлетела дитя лет двенадцати с волнистыми, темно русыми волосами, сосущая большой палец левой немытой руки. Моргая тенистыми ресницами, девочка, будто лесная фея, миролюбиво воззрилась на нас, не обронив ни единого слова.

- Спроси, чего она хочет? – сказал я после затянувшейся паузы. – Может, думает, что мы колдуны!
 
 На селянке презабавно смотрелись куцые панталончики с рюшами и бежевая, светлая маечка на тоненьких бридочках, под которой угадывались две голубки. За девочкой, будто выпорхнул из придорожных кустов барбариса, ромашковый ангел – трепетный, светлоокий мальчуган лет семи. Дети, молча, смотрели на нас будто мы, в самом деле, нежданно-негаданно свались к ним на дорогу с далёкой Луны.
Людмила разъясняет, что мы издалека, что мы русские, что приехали из России, из города Санкт-Петербурга, и что у нас сломалась наша педальная машина, и ей (машине) срочно нужен ремонт. Мальчик догадался, утвердительно кивнул головой, и метнулся к дому за продольную изгородь. Однако он скоро вернулся и жестом предложил следовать за ним.
Людмила скрылась за высоким кустарником. Я остался на трассе в компании деревенской девчушки и не сразу заметил, что за мной наблюдают: мужчина, а за ним скопом несколько женщин. Я двинулся к ним, но понял, что дети ожидали от меня, как от заезжего артиста, какого-то фортеля. Я сорвал травинку, растянул между пальцами и с силой дунул через неё. Вышло задорное: «Кукарекууу!»
Взрослые исчезли, когда я услышал:

- Игорь, нас ждут!

17. Дом, увитый плющом.

Дом, увитый плющом, куст боярышника у порога. Из комнаты с белыми, будто прозрачными стенами, распашная дверь вела в сад. У окна – Саксонский кабинетный рояль цвета слоновой кости, над ним икона Спасителя.
Я поздоровался с мужчиной, которому на вид было лет шестьдесят. Его глаза увеличивали стекла очков в золотистой оправе. Он был облачен в джемпер малинового цвета, домашние, мягкие брюки. И, когда я вошел, он сидел за овальным столом, на котором был разложен карточный пасьянс. Хозяин дома выдохнул изо рта мутную речку сигарного дыма, внимательно посмотрел на меня, произнес:
 
- Меня зовут – Гюнтер Гёринг, я местный пастор. Не сомневайтесь, вам непременно помогут. Юни, - обратился он мальчику, - будь добр,  принеси  телефон.

В комнату, как в кинематографе, плавно, казалось, вплыла зареванная Людмила, а за ней женщина в простом, коричневом платье с белоснежным, накрахмаленным воротничком. Рената приветливо улыбалась, сочувственно кивала головой, подливая жене кофе из термоса. Гюнтер, положив трубку, уведомил:

- Кончено. Ступайте на трассу, - и, как ни в чем не бывало, углубился в игру.
- Железо без нас, - сказала Рената. – Мы с Людмилой немедленно едем к морю навстречу с друзьями!

Когда я вернулся к веломобилю, то обнаружил уже целое собрание аборигенов.

- Probleme?* - спросил один из них.

          Без Людмилы мне стало непросто подбирать слова, тем более, увязывать их в предложения. Я попросту указал на «проблему» ногой, точно предал на казнь лучшего друга.

- А-а… - понимающе протянул человек в комбинезоне, - Schei;e! Kein Problem!* И, не сходя с места, он набирает номер по радиотелефону.

*Проблемы? (нем.)
**Дерьмо – нет проблем (нем.).

Вокруг изобилие свежей, июньской зелени, игра солнечных бликов, дурман полевых трав. Мне почудилось, что я уже видел, и эти дома, и знакомые, почти родные лица людей. Раскидистые, высокие  платаны, казалось, были посвящены в тайну села и его обитателей. Мужчины и женщины подходили с разных сторон, чтобы просто поздороваться, поддержать … Я очнулся, когда селяне закатили веломобиль на брезент.

  - Минуту, товарищи! – воскликнул я. – Я должен знать, во сколько обойдется ремонт?

Правдоподобие грезы распалось.

- Zur Ehre Gottes,* - произнес мужчина в белой сорочке с засученными по локоть рукавами. – Dreifaltigkeit!**
- Что?.. Простите, я не совсем …
- Kein Geld, - успокоил меня Петер Новаки, разливая игристое вино по бокалам.

Подшипник, впрессованный многотонным прессом, можно сказать,  изящно извлекли незнакомым для меня профессиональным приспособлением.

- ГДР! - констатировал Вольфганг.
- Дерьмо! - подтвердил Клаус.
- Нет проблем! – подытожил Петер Новаки.

*Во славу Божью! (нем.)
**Троица! (нем.)
***Без денег. (нем.)

18. Чёрный, как воронье крыло.
 
Чёрный, как воронье крыло, «Opel» Вольфганг Любек водит стильно, шикарно! Шир-шир, реет авто, словно над трассой летит, не касаясь планеты. В салоне прохладно не смотря на жару. И что удивительно: тихо, слышно, как стрекочут наручные часики. Вольфганг – спокойный, уверенный, ну чистой воды капитан!специализированный магазин. Вольфганг выложил на прилавок «дерьмовый» подшипник, его заменили точно таким, но, разумеется, фээргэшным. Не моргнув глазом «капитан» выложил пятьдесят марок, и мы вернулись в Кальтенхоф. А тем временем из Киля в срочном порядке доставили «языка»: переводчицу Дуню (она сама так отрекомендовалась). А с ней – корреспондента местной газеты. Общий настрой у всех был явно приподнятый. На лицах читалось: «Русские – к нам?! Что происходит?»
 Праздничный стол немцы накрыли под открытым небом. А когда всё, наконец, устроилось и успокоились дети, Гюнтер Гёринг на правах священника произнес следующее:

- Прежде, чем чего-то достичь, - начал он с аффектацией актера любителя, - надо учиться преодолевать себя и свой эгоизм. Всем – без исключения, - Гюнтер обвел взглядом присутствующих, - что греха таить, надоедают нотации. Однако, друзья мои, вспомним детство – вспомним нашу звёздную, летящую пору и всколыхнем в себе, то беззаботное время!

Вокруг рассмеялись.

- Не ошибусь, если скажу, что в детстве многим из нас  мечталось увидеть мир своими глазами, приблизить его к себе, изучать не по книжкам, а натурально, таким, каким его создал для нас Господь. И вот мы – принимаем у себя Игоря и Людмилу, наших, не побоюсь этого слова, непрошеных гостей из далёкой России. Веломобиль простое, кажется, дорожное приспособление. Наши гости внесли оживление, радость, да? Ну, а если серьёзно, друзья мои, когда последний раз мы – вот так запросто собирались вместе за одним, праздничным столом? Никто не припомнит. Наша планета Земля будто мощный, державный корабль, а мы – неизменные, беспокойные её пассажиры! И пусть в недрах бушует огненный шквал, пламя неописуемой силы, которое движет как бы пружины, рычаги и колёса, а пар, вырываясь наружу, живописует и превращается в облака! Однако сколько чудесных, неуёмных фантазий, песен, баллад связанно с Царством небес, с лучами восходящего солнца, с радугой, с выражением вечной духовной гармонии и мечты о подлинном Божественном счастье, ибо, как сказал поэт: «Любящие – вне смерти!» Ура!
 
19. Утром.

Утром случилось событие, которого мы никак не ожидали. Мы лишь высунули носы из палатки, Юнотан (сын пастора) преподнес нам, пахнущий типографской краской, свежий номер местной газеты. Под фотографией веломобиля подробно описывался ремонт и праздник, который устроили в нашу честь кальтенхофцы. Однако важно другое, а именно документально подтвержденный, публичный факт нашего пребывания в Германии, который возбудил в нас смешанные чувства. С одной стороны мы испытывали умиление и некоторое удивление, а с другой – вдруг стало понятно, что вольно или невольно, однако наш визит перешел как бы в посольство, которое, кстати, трогательно выразилось в еще одном документе, сопроводительном письме, составленным кальтенхофцами накануне нашего отъезда в Эрланген. Цитирую письмо так, как нам удалось его прочитать:

«Дорогие Люди!
Мы, русская пара, держим путь из Петербурга в Эрланген.
Мы просим Вашего разрешения поставить для отдыха нашу палатку всего на одну ночь. Мы несём Мир и благодарим Вас за Вашу поддержку. Если Вы хотите узнать о нас больше, то можете обратиться по телефонам: (далее следуют фамилии и номера телефонов)
Спасибо Вам за помощь!»

Помимо ремонта веломобиля состоялся эпизод, о котором необходимо упомянуть особо. Но для начала стоит напомнить, что в нашем коммунистическом, следовательно, материалистическом мировоззрении – Бога не было. Мы и думать не смели ни о чём подобном. Случалось, что я слушал орган в Домском соборе в Риге, но, концерт, разумеется, не Божественная литургия. И вот, ни с того ни сего, Петер Новаки привез нас в Любек на мессу в католический храм.
Лишь стоило нам взойти, на потрескавшиеся от времени, каменные ступени перед входом, как мы услышали возвышающее, стройное пение в сопровождении органной музыки.  В центре над алтарем – воплощённая боль, распятый Христос. Оглядевшись, мы не сразу заметили, что прихожан под сводами храма было немного. Впрочем, служба скоро окончилась. В финале – немолодой, отдышливый священник, пыхтя, взошел на амвон, процитировал отрывок из Евангелия на латинском языке. Затем он негромко, как мы поняли, стал проповедовать, но тут прихожане – все как один – развернулись и с удивлением воззрились на нас.
Сказать, что мы растерялись, смутились, значит, ничего не сказать.
Трогательное, обостренное чувство коснулось наших сердец, как если бы нам выдали не часть, а сразу всю сумму радости, которую оценить невозможно. Тем не менее, стало понятно, что мы – такие как есть – есть часть огромного, сложного Мира, и перед Богом равны!

20.  Накануне отъезда.

Накануне отъезда в Эрланген – географический атлас 1976-го года – кальтенхофцы просто-напросто у нас отобрали как «хлам и позор». Взамен нам выдали новый, подробный, глянцевый, однако уже восстановленной, объединённой Германии. До Киля мы добрались без помех. По городу, как некогда, уже не блуждали. Киль проскочили легко тем же маршрутом. И смело рванули на Юг – теперь уже дальний!
Встречный, обжигающий зной пронизывал наши, избалованные городской негой, тела. Вслушиваясь в пьянящее пение птиц, мы навёрстывали упущенное время, наматывая на колёса веломобиля, точно магнитофонную ленту на перемоточной скорости, перспективу дороги. Раздолье, ухоженные, вольные поля с рапсом и цветущей гречихой, леса, пастбища, добротные, керамические крыши коттеджей мелькали по сторонам шоссе. Мы с удивлением наблюдали за повадками диких, рогатых оленей, которые совсем как ручные буднично паслись на полях.  И словно дети, мы восхищались лебедиными стаями. Птицы размашисто били крыльями, поднимаясь ввысь, таяли в небесной лазоревой дымке на наших глазах. И казалось, что эти летучие создания, точно некие ангелы, сшивали границы стран незримыми нитями своих перелетов за горизонтом мечты. 
От полдневного, раскаленного эфира, асфальт блестел как застывшая, стеклянная лава. Порой, было видно, как воздух колеблется, искажает дорожный ландшафт, вытягивая из нас остаток последних силёнок. На закате жар спал, справа по ходу мы заметили прямоугольный, скорей всего, искусственный водоём с камышом по периметру. Вокруг пруда гундосили жирные гуси, а пестрые утки-нырки соревновались в пожирании алого ариллуса.
 
- Всё! – вырвалось, наконец, у Людмилы, хотя до этого она, молча, вращала педали, как бы усиленно перемалывая свой внутренний мир общения. – Незнакомые, посторонние люди приняли, помогли с ремонтом, кормили нас бесплатно – три дня, предложили остаться, а тебе хоть бы хны!
- Людмила, мы должны ехать.
- Куда?!
- Сама знаешь – в Эрланген; нас для этого пригласили.
- Ха!

Людмила упрямо кивала головой, подтверждая внутренний взрыв отчаяния.

- Тебя отговаривали – хором! Почему не прислушался? Немцы определенно дали понять, что ехать на веломобиле в такую даль – небезопасно! Оглянись! Что видишь? Игорь, мы в поле! Где ночевать? Где голову преклонить? Где помыться, приготовить еду? На костре, как в каменном веке? Тебе никто не позволит …
- У нас есть письмо …
- Игорь, да пойми же ты, наконец, мы не в России! Здесь Европа! Здесь живут люди, у которых совершенно иные порядки! Кошки, коровы, утки, олени – и те под присмотром, а мы?..

Тем временем к нам подошел щуплый, плешивый мужчина среднего роста. Казалось, что его сучковатый нос и плохо выбритый, неопрятный кадык, скрывали в нем образ местного фавна. Бруно сказал, что прочёл о нас в газете еще утром, и спокойно указал место нашей ночевки посреди поля, на котором разгуливал его скот. Жена моя тихонько посмеивалась, пока я возился с палаткой, но когда Бруно принес ведро с холодной водой, а с ним целую корзину сырых яиц, Людмила как запоёт:

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выбегают расписные,
Острогрудые челны…

 Резвым козликом, перескочив через женский кочедыжник по гипотенузе, фермер ретировался к себе, зато через четверть часа у нас были, и вареные яйца, и масло, и хлеб …
Под звездами смиренно щипали траву симпатяги бараны, а голая задница щербатой луны, как «клинический случай запущенной эротомании», нисколечко уже никому не мешала.
 
21. Ни свет, ни заря.

 Ни свет, ни заря квёлая баба с пучком мышастых волос явилась за нами, чтобы призвать нас к столу. Дом, снаружи облицованный серым мрамором, внутри оказался незавершённым и гулким как Московский вокзал. Туалетная комната была настолько тесной, что мне едва удалось пристроить колени, что было странно при общих, я бы сказал, грандиозных масштабах строения в целом.
Хозяйка не представилась. Она позволила нам в ванной умыться, причем в очередь, дожидаясь под дверью. Завтрак прошел на втором этаже трехэтажного дома в полнейшем молчании. Бруно, насытившись, без церемоний вышёл из-за стола, наскоро обозначил в нашем атласе «только что проложенный, новый путь», уверяя, что так для нас будет намного короче. А через минуту где-то внизу натужно взревел, судя по всему, мощный дизельный двигатель. За окном мелькнул конуса света. Из-за дома выкатился одноглазый, как циклоп, экскаватор. Мы, поблагодарив, казалось, полуживую хозяйку, поспешили за Бруно, и очень скоро пожалели об этом.
Между железобетонными плитами – щели с краеугольными, рваными гранями. Для колес веломобиля, которые рассчитаны на передвижение по асфальту, в крайнем случае, по грунтовой дороге, пыльный, точно лунный ландшафт – катастрофа. Как только мы натолкнулись на бригаду дорожных рабочих, Бруно высунулся из кабины своего экскаватора, и радостно указав на нас крюченным пальцем, зычно крикнул подельникам:

 - Русские – вон! Я говорил …
 
Называется: «Сократили дорогу!» С досадой, не оглядываясь, мы двинулись дальше. Объезжая валуны и комья засохшей глины, мы потеряли два часа (как минимум) драгоценного времени. Скоро восстановилась жара, а с ней наши влажные лица и ароматные майки. Пот скатывался по лицу, разъедая глаза, точно в парной. Мне пришлось повязать на голову женин платок, в котором я выглядел как заправский антрепренер или шпанский лабазник. Однако встав, как говорится, на трассу, мы разогнались и даже прилично, можно сказать, с шиком въехали в миленький Зегеберг, где слегка заплутали. Улочки, переулочки, домики, будто сахарные петушки, леденцовые мостовые – нас умиляли. Чтобы разжиться продуктами и водой, спешились. Бросив веломобиль у входа в магазин, вошли в него злые как флибустьеры с пиратского судна.
Покупателей – ноль. Чистота точно в кунсткамере. На стеллажах хрусталь. Дрожит, переливается в свете витрин разнообразнейшая и, видно, дорогая посуда. В простенках, на потолке – антураж, зеркала. Мы размножились в них, будто кинологические черти, когда на нас обратила внимание карамельно-розовая трибада.*

*Трибада (греч., от tribein - тереть).

- Игорь, чего она? Уставилась.
- Делай вид, типа, мы Белка и Стрелка.
- Кто? – с усмешкой спросила Людмила.
- Улыбайся, - режиссировал я под сурдинку.

Я на минуту отвлекся, напевая: «Орлёнок, орлёнок…», как вдруг прозвучало:

 - Хочу – апельсин! – Людмила показывала пальцем на аккуратно составленную горку цитрусовых. 
 - Бери, кто тебе не даёт?
- Да, но я не знаю, сколько что стоит!
- Люда (блин) какая муха тебя укусила? Ценники под носом: читай …
- Где? Я не вижу.

А заслышав русскую речь, продавщица еще больше насторожилась. В своем воображении я четко представил обозленных овчарок и элегантных гестаповцев, прикрывающих скрещенными ладонями нижнюю чакру муладхара.
 
- Что это?! - прокричала твердыня силы на полную мощь своих потрясающих легких.
- Где – это? – оторопело переспросил я жену.
- Булочка! - лицо Людмилы просияло, будто внутри у нее включился прожектор.

Я показал жене ценник. Она, поперхнувшись, упрямо сказала:

- Хочу!
- Люда, - произнес я как можно теплее, - в пересчете на наши деньги, этот (блин) кусок теста тянет на шестьсот рублей! Шесть сот, понимаешь?
- Да.
 - Шесть сот! – я старательно вложил в уши жены интонацию астрономического значения еще раз.
- Хочу! – но теперь уже тихо повторила она, сверкнув глазами, полными удушающих слез.

Немка шагнула вперед …

- Идиотка, положи булку! –  прошипел я придушенным зайцем. 
- Nein!* – ледяным, рассыпчатым залпом прокатилось по торговому залу немецкое эхо.

*Нет! (нем.)

Не деньги удручают, а их отсутствие. Я завелся. Я трещал как механический, заведенный болван про другой магазин, в котором цены на продукты «не бешеные». Я напомнил Людмиле о том что, если мы хотим добраться до цели то, необходимо во всём себе отказывать. А между тем слёзы Людмилы, точно хрустальные бусы, катились под ноги врагу. И меня это бесило!
 Разобщенные мы вышли из лабиринта товаров. Паточный городишка в мгновение ока сделался тусклым и совершенно безрадостным. Наши рты рожали чудовищ. Жемчужные облака обрушились, осыпаясь, казалось, липкими насекомыми с мягкими лапками. Мы пронзали один другого словами как острыми стрелами притом, что я отчётливо понимал, что неправ – неправ … Но я кричал, изобличал, уверял … Я выскочил из веломобиля и пошёл наугад, как дурак, не разбирая дороги. Во мне бушевали вихри, сонмы мучений, ниспадающих молний …
В бессознательном состоянии, мы не заметили, как вкатились в город под названием Бад Олдеслое, в котором, разумеется, помирись.
 
22. Однообразие утомляло.

 Однообразие утомляло. Тишайшие, дремотные улицы, повсеместное цветочное украшательство, порой, нас доводили до одури. В голове так и сыпались пафосные, обличительные диатрибы и хотелось крикнуть: «Эй, домоседы,  очнитесь: русские в городе!» Ну, а если без шуток то, на поиски «языка» иной раз уходила уйма драгоценных минут. Однако именно разности-несуразности нас окончательно примирили. Омытые радостью, мы едва не влетели в аварию.

- Ой, мадам, мы вас не сразу заметили! Просто вы так резко свернули … Простите, тысячу извинений …

Из открытого автомобильного окна, казалось, раскаленного докрасна «Opel Corsa», фрау с комбинационными глазками, не обращая внимания на извинения с нашей стороны, без предисловий полоснула вопросом:

-  Holland?
- Голландия? – переспросил я. – Нет, драгоценная, вы ошиблись. Мы русские – русские из Ленинграда …
- Из Санкт-Петербурга! – поправила меня Людмила, слегка толкнув локтем в грудь.

Наладив связь с одутловатым, дряблым своим личиком, дама, потешно дрыгая ножками, а потому не сразу, однако выпорхнула из авто, которое так и осталось торчать на проезжей части, перегородим дорогу по диагонали.
 
- Was ist mit der Flagge? Nicht russisch.* - усомнилась она. 

*А флаг? Не русский. (нем.)

- Флаг русский! - ответил я в таком же наступательном тоне. Флаг царь   Пётр Первый учредил.
- А-а, - протянула фрау с ухмылкой, - Горбачёв – перестройка! 

Даму, что называется, мотнуло, при этом ее чуть не сбила проезжающая мимо машина. Однако, заметив, атлас немка накинулась:

- Путешествуете? Куда направляетесь?
- Мы … направляемся  в Эрланген …
- Куда? – переспросила немка.
- В Эрланген, - ответила Людмила, - на ежегодный фестиваль веломобилей. У нас даже есть официальное приглашение. Людмила достала папку с документами.
- О, замечательно, великолепно! – воскликнула немка и нос ее покрылся лёгкой испариной.
- Пожалуйста, если не трудно, - сказала Людмила, - покажите, куда, как проще, быстрее выехать за загород?  Ваши улицы так пустынны…

Узнав о том, что мы из России, женщина в фиолетовом платье с розовой фишю, стала усиленно артикулировать. Она чеканила для нас каждую букву, будто мы в один миг обернулись в слабослышащих, никчемных придурков:

- В-и-д-и-т-е  в-ы-с-о-к-о-е  д-е-р-е-в-о?
- Да-а, -  удивилась Людмила.
- Т-у-д-а!

 Указав направление, странного вида мадам энергично вскочила за руль авто и – укатила, оставив нас полном недоумении. Однако серебристый красавец тополь, действительно, возвышался при выезде из Бад Олделое. Под великаном виднелась лужайка, а на ней – две фигуры. В черном – мужчина под шестьдесят с закатанными до локтей рукавами; рядом с ним, - вы догадались.

- Also!* - многозначительно произнесла немка, мерцая короткими, словно специально остриженными по линейке ресничками. – Перед вами мой муж, его зовут Мартин. Он архитектор. Меня зовут Зигрит. Я – медсестра. А дальше: «Цирлих-мацирлих, наш дом в двух шагах, пожалуйста, не отказывайтесь, погостите, у нас вам будет намного удобней, чем в палатке…»
- Да-да, вы доставите нам удовольствие, - поддакивал, словно «черный тюльпан» архитектор, энергично кивая головой. При этом его напомаженные усики дергались, будто второпях они были неровно приклеены перед выходом на задание.

Что сказать? Ну да, мы спешили. Да, нам очень хотелось добраться до цели. Но с другой стороны: почему нет? Людмила из веломобиля перекочевала в авто Зигрит, Мартин втиснулся на сиденье рядом со мной. Мы развернулись, как на военном параде, и скоро оказались на месте.

*Итак! (нем.)

23. Дом, который …
 
Дом, который спроектировал Мартин сам для себя, оказался – умеренным, то есть не слишком большим, не слишком маленьким, однако, удобным во всех отношениях. Первым делом Мартин выкатил свой глянцевый «Opel» из подземного гаража, внедрив в него наш hand-made.* Я из овечьего любопытства поинтересовался: «Зачем, почему он счудачил?» Мартин, проводя дальнейшую рекогносцировку, уверил, что так сохраннее. Вы (то есть мы)  гости, а веломобиль – эксклюзивная вещь, за которой необходимо присматривать.

*Рукоделье (анг.)

Войдя в дом, медсестра предложила «продезинфицировать наш гардероб». А пока мы скоблили себя в душевой, в автоматической стиральной машине, о которой «тогда» мы могли только мечтать, уже вращались наши пожитки.
После небольшой адаптации, Мартин любезно зазвал меня и Людмилу в подвальчик, где находился уютный, хорошо оборудованный мини-бар. Судя по всему, наши новые знакомые были настроены весьма радушно и предложили распить с нами по бокалу Моэта. Однако после второй распитой бутылки, мы узнаем о том, что  Мартин и Зигрит родились и выросли в Кенигсберге, то есть в Калининграде (бывшей столице Восточной Пруссии). Я насторожился, поскольку муж сестры моей матери Фёдор Петрович Волков воевал в Кенигсберге в звании майора Красной армии, выполняя обязанности военного комиссара. Хотя о том, что происходило в осажденном городе на самом деле, разумеется, я знать не мог.

  - Расстреливали, уничтожали нещадно, - с дрожью в голосе продолжала чеканить слова фрау Зигрит. – В августе англичане, после них русские, следом американцы …
- Мертвые лежали прямо на улицах, - вторил жене Мартин, - некоторые тела разорваны на части, раздавлены танками …
- «Давай, давай, йо-вашу мать!» – орали нам русские. – Детей, женщин, всех – без разбора гнали неизвестно куда.
- Паника, голод, болезни, ужасная вонь, - рассказывал Мартин. – Кто мог воровать – воровали, варили крапиву, одуванчики, лебеду, на помойных свалках раскапывали картофельные очистки, вываренные кости из супа. Люди отлавливали и ели домашних животных. И даже наполовину сгнивших покойников.
- Ужас! – повторяла через каждое слово Зигрит. – И хотя мы были детьми, многое, слишком многое помнится до сих пор. Но, спустя много лет, мы узнали о подобных вещах, которые происходили во время войны в Ленинграде.
- Вот почему мы вас пригласили, - заключил архитектор.

Иступлённые, они жадно, перебивая один другого, еще долго загружали наши головы свирепыми фактами своих воспоминаний. И чтобы как-то развеяться, Мартин принес из подвала старенький патефон «Electrola». Глядя на вращающиеся черные диски, мы вслушивались в голоса тех, кого давно не было в списках живых. Мы разбирали пожелтевшие письма, некоторые со стихами и рисунками. И только за полночь, когда, наконец, мы с Людмилой остались одни, под шорох внезапно обрушавшегося на город ливня, в голову полезли разнокалиберные в основном невеселые мысли.

24. Проведению было угодно.

  Проведению было угодно, чтобы мы столкнулись с живыми свидетелями  трагедии, которая состоялась между нашими народами в середине двадцатого века. И, если до нашего приезда в Бад Олдеслое со стороны простодушных кальтенхофцев упоминания о Второй Мировой Войне были, но как бы вскользь – невзначай, то теперь всё кардинально изменилось. Сами того не желая, в нас постепенно просыпалось чувство высокой моральной, а сказать больше, духовной ответственности.
 После краткого молитвословия: «Любовь да будет непритворна; отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру…», которое прозвучало во время совместной утренней трапезы – семейная пара из заштатного городка Бад Олдеслое всенепременно решила свести нас со своими друзьями. Для чего им это понадобилось, мы понять не могли, отнекивались поскольку, естественно, торопились, к тому же нам не хотелось никого утруждать.

- Никаких возражений! – выдавала фразу за фразой Зигрит. – Это приказ! Вы наши – наши и всё!

 Да, нас присвоили, приобщили к себе. Но, к слову сказать, нам тоже хотелось понять: как живут, чем дышат современные немцы в более широком, послевоенном диапазоне. «Вряд ли представится иная возможность, - рассуждали мы между собой, - будь что будет!». И мы решили подстроиться по Станиславскому в новых предлагаемых обстоятельствах.
Итак, после спартанского завтрака, в то время как Зигрит настойчиво опекала Людмилу в салоне «очень дамских секретов», мы, с архитектором колесили на веломобиле, совершая визиты. И куда бы мы ни нагрянули, нас ожидали его друзья. Я знакомился, что называется, на скорую руку, прощаясь с ними до вечера. Но, когда мы вернулись обратно, в палисаднике – сразу за домом, мы организованно составили из столов и столиков общий стол для приема гостей. Стулья, гриль, свечи нашлись сами по себе, как и миниатюрная железная дорога.
Выяснилось, что Мартин – любитель со стажем. Он давно коллекционирует модели тепловозов, электровозов, прочих вагончиков и железнодорожных платформ. Однако сегодня «гвоздем программы» оказался локомотивчик на всамделишной паровой тяге, о котором никто не знает.

 - Никто, никто … даже моя мышка! – с заговорщицким видом проговорил архитектор в полголоса, заправляя игрушку водой из медицинского шприца.

 Ползая на карачках, мы тщательным образом установили рельсы, арки, семафоры, путевые разъезды, миниатюрный пакгауз с электрической подсветкой, раздвижные воротами. Мы повсюду развесили флаги самых разных, в том числе экзотических стран. Словом, суетились, как могли, пока, наконец, не вернулись дамы. Моя половина была стильно причёсана и разодета, точно пери-волшебница, но явно чужая и потому неприступная.

- Как тебе? Что? Нравлюсь? – крутилась она возле меня, выражая своё нетерпение.

Я растерялся, не зная, что ответить, наверное, от того, что впервые заметил незнакомое прежде свечение её ласковых глаз.

- Видел бы ты, какие тут… парикмахерские! – восторженно лепетала она с придыханием, взволнованная и пахучая, точно одна из дочерей злой Лесничихи из фильма «Золушка». – М, что скажешь? - пытала меня Людмила. – Неужели не впечатляет?

 Ее вишневый рот будоражил, коралловые, казалось, прозрачные ноздри, скошенный оскал очаровательной язычницы, похоже, обострили в ней тайную негу блаженства до солнечной пестряди. А новое платье, которое ей подарила Зигрит, разбудило в Людмиле милую хищницу.

- Хм, - усмехалась она, - у тебя, как у мартовского зайца, даже челюсть отвисла!

А между тем, гости прибывали один за другим. Первыми объявились владельцы мясной лавки, семейная пара из восточной Германии. Плотный, ухабистый Рольф и его портативная жена Эльф иногда говорили на русском. За ними явился Клаус – элегантный, застегнутый на все пуговицы в светлом, облегающем костюме. Они приехал с женой на лимузине. Я поразился, когда узнал, что этот шикарный, просторный автомобиль – просто-напросто катафалк. Курт подоспел на велосипеде. Фермер-гигант с ладонями фантастических, а потому неестественных габаритов, уже с порога пожаловался на польских рабочих, которых он нанял для сезонных работ. Я прикрылся усмешкой волшебника, который усиленно призывал меня разглаживать складки прошлого. Гости фланировали по саду, кто с бокалом вина, кто с пивом. Общаясь непринуждённо, они отчего-то возбуждённо, слишком громко смеялись.  Мартин неожиданно обратился ко мне с предложением спеть «что-то своё, что-то русское». Архитектор, будто факир заготовил гитару, которую мне подарили при расставании в Кальтенхофе. Я – осмотрелся, неспешно глотнул из бокала и врезал:

Я не уйду с твоих путей, Россия;
Пускай над миром, занесён топор.
Мы рядом ляжем под стеной босые,
Расстрелянные временем в упор.
Я не уйду с твоих могил, Россия,
Свечой потухшей встану на помин.
Сквозь непогоду и дожди косые –
Я буду навещать тебя один…

Отзвучал последний аккорд. Курт (рукастый) вскинул на меня, точно оружие, паковые, ледяные глаза, и произнес широковещательным тоном:

- Господа! Среди нас – русские, понимаете, русские!!

Кто-то шепотом крикнул:

 - Ура!

 Архитектор стукнул молоточком в миниатюрный гонг. Где-то щелкнуло, зажужжало, из пакгауза выкатился локомотив. Игрушка прошла между ног Зигрит под восхищенные возгласы гостей. Из трубы вился дымок.  Паровозик тащил за собой длинный состав вагончиков. В крошечных окошечках горели огоньки. Кому-то с полупьяно уже мерещилось мелькание пассажиров. Разогнавшись, состав на полном ходу влетел, казалось, в бездонную пасть тоннеля – и вагончики с пассажирами разом пропали под хохот и топот восторженных ног.
Между тем, Зигрит незаметно от всех, поманила меня и Людмилу. Медсестра провела нас через второй этаж дома в стекольчатый мезонин, и оставила в сумерках. Глаза освоились. В кресле за плетеным, овальным столом при скудном свете свечи постепенно обозначился силуэт женщины с вглядчивыми, казалось, больными глазами.

- Здравствуйте, Игорь. Здравствуйте, Людмила.

Женщина встала.

- Я – Мария …

Но стоило ей протянуть к нам обе руки, я ощутил, что нет между нами пространства, нет воздуха.

- Пожалуйста, не удивляйтесь, - вполголоса проговорила она, - к сожалению, наше свидание сковано временем и продлится недолго. Я, как только узнала, что вы – та самая пара из Ленинграда – не выдержала, - лицо женщины исказилось, выразив муку, - так захотелось согреться, ведь я … коренная, родилась – выросла в Ленинграде …
- Мария, упокойтесь, - сказала Людмила, - и расскажите, пожалуйста, всё как есть по порядку.
 
Мария, коснувшись прозрачного виска, согласно кивнула.

- Мы переехали в Германию на ПМЖ семь лет назад как евреи. Оставили квартиру на Моховой, библиотеку, муж кафедру. Короче: бежали из города, из страны – искать демократию, свободу, либеральные ценности, выход из тупика – сами вы знаете, - вздохнула она.

Мария отошла в сумрак комнаты, обхватив голову руками.

- Поводом стало недоразумение. Внучку – Елизавету якобы изнасиловал наркоман …
- Господи! – всплеснула руками Людмила.
- Но это так! Девочку напугал бомж – бродяга без всякого умысла. Муж сорвался, запаниковал. А тут свобода исповедовать веру. Однако он по-своему перевернул, переиначил, возненавидев Россию, заразил хулой сына. Но это ли свобода, чтобы вконец убить надежду в народ, который освободил мир от фашизма? Грешили предки? Да! Однако грех грехом называли, зло злом! А здешние, нынешние либералы, согрешая, стараются злобу свою оправдать как закон.

Внизу неслась дребедень немецкого веселья.

- Вы … проездом. Вы не смотрите местное телевидение. Вы не читаете прессу. Вам не до этого, я понимаю. Так вот: Германия никогда не полюбит Россию. Хотя о ней постоянно, и говорят, и пишут, и вся эта мерзость печатается на-гора. Возмутительно, но ее читают, о ней рассуждают без отвращения, как будто о достойном внимания! Сын не имеет возможности зарабатывать, хотя программист. Но, когда ему предлагают земляные работы, я, вы не поверите, я наслаждаюсь. Я радуюсь потому, что он твердит, что вернётся на родину. А  куда?.. как?.. где родина?! Посоветуйте …
- Нет, нет, нет! Мария, так мы с вами не договаривались! - с бордовым от возмущения лицом ворвалась в комнату медсестра. – Дорогая моя, вспомните, вы дали слово. Представьте, - Зигрит обратилась к Людмиле, - Богарт приехал!
- Кто?
- Богарт – наш сын! Он приехал из другого города с женой и ребенком исключительно ради вас. Мальчику не терпится вас увидеть Богард – такой непосредственный. Он обожает стихи, сам сочиняет. Примчался, не взирая, на давнюю нашу с ним распрю. Господи – это сказка! Зигрит в слезной росе кротко взглянула на нас. – Игорь и Людмила, вы – принесли в дом удачу!

25. Утром – угрюмый …

 Утром угрюмый и оттого постаревший, Мартин сопроводил нас на стареньком велосипеде до окраины городка под шелест знакомого, серебристого тополя. После вчерашнего сумбура, «Охотничий» пиджак архитектора, казался мятым и молчаливым. Впрочем, мы расстались с наилучшими пожеланиями, однако, без всякой надежды когда-нибудь увидеться снова. Хорошо, что накануне отъезда мне удалось тщательно смазать подшипники и трансмиссию веломобиля: отъехали тихо. А плавно скатившись в долину тюльпанов, Людмила, от нечего делать, вновь ударилась в свои детские воспоминания:

- Мне было четыре года, когда я повыдергивала почти все свои ресницы. Потому что родители сказали мне, что когда выпадает ресничка, можно загадывать желание, и оно обязательно сбудется. Самое смешное, что практически все сбылось.
- В Белоострове (где я провел свое детство), - сказал я после продолжительной паузы, - есть Заводское озеро. Пять лет подряд на него прилетали прекрасные лебеди. Все закончилось, когда один м*дак решил поесть лебяжьего мяса. Он ранил одного лебедя и подплыл к нему на лодке. Второй не стал улетать и даже сопротивляться ... А у мужика сердце не дрогнуло – забрал обоих и съел.
- М*дак поступил как м*дак, - согласилась жена. – Он тебе не чета.
- Интересно …
- Допустим, - перебила она, - не мы, а немцы приехали в нашу Тмутаракань на своём веломобиле. Как их встретят наши, м?
- Не знаю.
- Лицемер, ловкий кравчий, не прикидывайся! - отмахнулась жена. – Достаточно кривлянья при посторонних. Людмила отвернулась, однако не выдержала и минуты. – Игорь, скажи: зачем изображать то, что в данной, конкретной ситуации, мягко сказать, неудобоваримо?
- Я не понимаю, о чем ты?..
- Ты знал наверняка, что немцы – ни хрена не поймут из того, что ты с таким пафосом пытался им донести! Это означает, что ты обличал их уже потому, что почему-то решил, что такая страна, как наша, повелительно требует и достигает обильных, картинных форм выражения! Однако сказать по совести, ты разозлился. Но с чего вдруг? Зигрит и Мартин – середина. Они обычные обыватели, которых мы видим впервые. Игорь, родной, что мы о них вообще знаем?
- Ничего.
- Решительно – ничего! И наши, какой-нибудь Прохор с Маланьей, также созвали бы гостей, и гуляли бы, и песни орали до петухов – пока самогонка не кончится. Французы, немцы, японцы, скажи, кого мы только не били. А все потому, что мы нация воинов, а не убийц. И я не «красный зверь»! Я с топором на радио не бросаюсь! Я – русская, интеллигентная …
 Но не успела Людмила договорить, как под наши колёса, наперерез, точно бешеным зайцем, зигзагом метнулась как молния, тщедушная, щуплая немка. Видно, что женщина была не в себе. Не заметив нас, она зарылась в кустарник по своим мусорным прихотям, только её неопрятный, словно крысиный хвост, мы и видели. Однако не успел я опомниться, как разразилась свобода «различать голоса на эзоповой фене». Интеллигентная женщина разразилась таким – возвышающим, таким истинно матёрым, исполинским, классическим слогом, что, я полагаю, дрогнула надмирная сила – и пошла себе рябью область идей! Заколебалась, вздыбилась – предыстория человечества! Комок Земли, витающий в безвоздушном пространстве, сошёл, должно быть, на мгновенье ока с орбиты …
 
- Гнааааать!! – дала полную волю мощнейшим своим легким женщина-богатырь. – И что за начальники такие у нас, которые презирают, ненавидят свой же народ?!

Эх, право, жаль – жаль, что никто, кроме меня, не услышал, не смог по достоинству оценить столь – грандиозной, суровой, словесной, громоподобной фигуры! Грозным штормовым напряжением долго ещё бились, дробились, катились – эхом неслись полудикие, жгучие звуки, доходя до корня, первопричины ядрёного духа русской непобедимости всесовершенства!

26. Весело и уже свысока.

 Весело и уже свысока мы обозревали окрестности городка Шварценбек, а также его отзывчивые, пустынные, казалось, безразличные ко всему переулки.
Не сразу, но нам повезло. Мы «выловили» Людвига, завхоза, а по совместительству педагога по физическому воспитанию. Глядя, на выражение наших сухопарых лиц и транспорт, на котором мы прибыли,
Людвиг, возможно, имел вопросы, но отказался от них в пользу своего простодушия и полусонной одури. И скорей всего, поэтому нашими документами безалаберный учитель не поинтересовался. А, судя, по отвислым трусам, газет физрук не читал. Людвиг просто, без лишних эмоций устроил нас под открытым небом, предоставив в наше полное распоряжение школьный стадион до утра, душ (без горячей воды), и роскошную ночь – мечтательную и мелодичную с абрисом бездонного, бархатистого звездного края.
Гонимые, словно щеки моей Людмилы алым рассветом, следующий за Шварценбеком населённый пункт Лауэнбург мы проскочили и даже не заметили как. Однако скоро изящная ясность движений идеальнейшей трассы, неподалеку от Люнебурга, уткнулась в мост, который соединял два берега реки Ильменау (приток Эльбы). Маршрут, составленный в Кальтенхофе, указывал, что нам предстояло перебраться на ту сторону бурной реки, и мы решили, что будет проще, если я переправлюсь на другой берег один.
Я не без труда преодолел довольно внушительное расстояние. Но когда оглянулся, то обомлел, увидев за собой «хвост»: вереницу автомашин длинной не менее километра. Не раздумывая, я втащил веломобиль через высокий бордюр на тротуар и приготовился к гвалту негативных эмоций. Однако мимо – мило, одна за другой спокойно проезжали автомашины. Автовладельцы мне что-то кричали, впрочем, без раздражения и досады. Но как только подоспела жена то, по её опрокинутому лицу я понял, что с веломобилем опять что-то не так. Ахнул, заметив зверскую, двойную «восьмёрку» на правом заднем колесе.

- Приехали! – огорченно махнула рукой Людмила.   
- Дёрнул веломобиль, когда затаскивал на поребрик, - пытался я разъяснить ситуацию, - а он, зараза, чуть не полметра …

От реки тянуло промозглым, порывистым, казалось, злым ветром. Мне пришлось демонтировать изуродованный обод и тащиться назад, надеясь, отыскать хоть какую-то техническую помощь. Зато, когда вернулся, напрасно потратив время и силы, я увидел долговязого велосипедиста. Парень скоморошничал, околачиваясь возле моей жены. Гельмут не удивился, заметив меня. Он чикнул на ладони Людмилы номер телефона редакции местной газеты, и пообещал, что непременно поможет с бесплатным ремонтом, если мы согласимся на такое же интервью. И мы, приблизительно через час, толкая веломобиль среди многочисленных кирпичных зданий, сложенных в готическом стиле, вошли в древнейшее торговое поселение тервингов – Люнебург – царство некогда знаменитых соляных рудников, 

27. Гельмут слово сдержал.
 Гельмут сдержал слово. Репортер привел нас в ремонтную мастерскую, как видно, к давнишнему своему приятелю. Правда, исправить поломку было непросто. При конструировании, для прочности, задние колеса веломобиля были специально укомплектованы двойным комплектом спиц. Впрочем, обаятельного нескладёху, рыжего парня со шрамом на верхней губе, не пришлось уговаривать. Томас сам захотел разобраться с «русской головоломкой» и потому предложил оставить веломобиль в своей мастерской до утра. А чтобы время не прошло даром, Гельмут организовал нашу встречу с переселенцами из России, то есть с русскими немцами из Казахстана. Он обронил несколько слов по телефону и, ухмыляясь, передал телефонную трубку мне. Я услышал русскую речь, вкратце, не вдаваясь в подробности, изложил суть происходящего. Однако я не припомню, чтобы я о чём-то просил. Разговор получился пространным, ни к чему не обязывающим, но, по тональности, резким, как колотый лёд:
- Кто там? – послышался в телефонной трубке голос женщины.
- Понятия не имею, - визгливо ответил другой женский голос. – Должно быть опять – халявщики из России …

Странным кажется, что соотечественники, которые не так недавно делили тяготы социалистического лагеря, порой, сознательно и даже враждебно избегают общения за границей. Вспомнился Петер Новаки, который накануне нашего отъезда из Кальтенхофа будто взорвался:

- У нас свои – восточные немцы! Из-за них нам приходится на всём экономить! Разумеется, мы дадим новые деньги, машины, дороги, но, кто им даст новые головы?!

 Сейчас, когда пронеслась уйма лет, путешествие на самодельном педальном устройстве, вопреки обстоятельствам ворсистой советской действительности, возможно, покажется вереницей наивных событий с налетом киношной цыганщины. Однако «тогда» о западном мире людей, мы, советские граждане, думали совершенно иначе. Советский народ, в основном, был уверен в старшинстве западной европейской культуры, как выражение совершенного, более гуманного, без сомнения более трезвого, более современного, передового общественного порядка. И горькое орудие неправды, слова: «Халявщики из России», прояснило наше местоположение окончательно. Промежуточное мгновение, ординарный, простой случай обрисовал то обстоятельство, при котором даже «бывшие наши» предпочитают не общаться русскими в их, как они сами считают, в цивилизованном пантеоне сообщества западных стран. Другими словами, Совок, точно ядовитый, «грозный Анчар», был, есть, и будет для них неухоженным, диким, чужим в любом проявлении. И не срастется, не слюбится Libert;, ;galit;, Fraternit; *, ни при каких обстоятельствах.

* Свобода, Равенство, Братство (фр.) – национальный девиз Французской Республики, положенный в основу декрета 27—28 апреля 1791 года.

Некая Леночка, которую пока мы не видели, согласилась в разговоре по телефону все же встретиться с нами, но только после работы. Тем временем, Гельмут зазвал нас на чай. Забавно, что на столе кроме кружек с кипятком, действительно, не было ничего. Зато благодетель предложил нам бесплатно «побарахтаться в люнебургском солёном бассейне». Мы согласились и весьма опрометчиво. Ведь, так называемый «люнебургский соленый бассейн», не представлял собой ничего необычного, кроме того, что в нем плавали мужчины и женщины скопом и голышом. Уже в Кальтенхофе неподражаемый Петер Новаки также пытался устроить нам «общую сауну», явившись в парную во всей своей недвусмысленной простоте. Впрочем, эпизод в кемпинге при большом скоплении незнакомых, обнаженных людей как бы переборол нашу ложную скромность. Тем более что Людмила, особенно в пору «кипридовых грёз», без сомнения была неотразимым творением счастливого случая. Её изящные парные впадинки над ягодицами, алые, будто бархатные, лоснисые губы, грациозные движения, будто радужные слезы триумфа, исполненного подлинной русской женственности, разумеется, не остались и тут без внимания. И даже моя приливная сила вполне оправданной ревности будто бы замерла, когда собрание полуживотного воодушевления грудастых гнусностей и волосатых мужских телодвижений в чарующем осколке секунды – восхитилось Людмилиными золотистыми локонами, которые струйками растеклись, прикрывая «сады насмешливых наслаждений» ...
Я даже не буду скрывать, что горжусь своей половиной! И наша победа, на тот день,  была и остается одной из самых опрятных не только в нравственном, но и в стратегическом смысле!

28. Отменно посолонившись в природном бульоне.

 Отменно посолонившись в природном бульоне, заодно смыв с себя дорожную усталь, под вечер мы встретились с Леночкой, облаченной в миражированное, сквозисто-цветочное как у восьмиклассницы чересчур короткое платье. Обнаженные, растяжимые плечи Леночки, будто скрывали в себе взмахи узорчатых крыльев легкой, экзотической бабочки.

- Семья перелетела в Германию, когда мне пятнадцати не было. Я освоилась быстрее обычного, учась в немецкой школе вровень со всеми.
- Успела с кем-нибудь подружиться? – поинтересовалась Людмила.

Леночка говорила, будто оправдываясь. Девушка рассказала про землячество немцев Поволжья: как, начиная с 1990 года в Саратовскую область из стран СНГ, приехало более десяти тысяч «наших» немцев, и большинство из них не смогли найти на Волге свой второй дом. Из-за отсутствия жилья и работы пришлось им снова срываться с места и уезжать в Германию. По официальным данным, отбыло более двух миллионов российских немцев. А между тем, среди  эмигрантов было немало родившихся в Немреспублике, для которых Саратовская земля – родная, а встретила как мачеха. И это несмотря на федеральные законы и указ Президента РФ, направленные на полноценную реабилитацию незаконно репрессированного народа.

- Я полтора года изучала свою родословную, в том числе опрашивала тех, кто мог что-то знать и помнить, - говорила Леночка без остановки. – Теперь я в шоке: судя по всем свидетельствам, устным и письменным, реализация федеральной целевой программы по возрождению российских немцев как национально культурной общности позволила за десять лет построить в Саратовской области для немцев-переселенцев 180 квартир. Когда как в рамках своего национально культурного проекта, на средства немецкой стороны было построено 222 квартиры, выдано около 800 целевых займов для покупки жилья переселенцам и 80 целевых займов для создания новых рабочих мест. По данным землячества, за десять лет с помощью немецкой стороны обустроились на волжских берегах 1400 семей переселенцев, а федеральная (русская) целевая программа по оказанию помощи российским немцам исполнена всего лишь на пять процентов.

За разговором мы разместились в новенькой малолитражке.

- Чья – красота?.. – поинтересовался я, любуюсь белоснежной машиной.
- Моя! - гордо ответила Леночка. – Но правильней сказать: наша – семейная. Кредит сразу оформили на меня, лишь только устроилась на работу. 

Пока катились по городу, Леночка показала древний, на вид, неприветливый дом, в котором свел счеты с жизнью нацист Генрих Гиммлер.

- А вот – храм Архангела Михаила, в котором учился Иоганн Себастьян Бах. Леночка оживилась. – Это школа, в которой училась я. Здесь мне выдали номер телефона, по которому я, при желании, могла жаловаться на родителей.

Я и Людмила переглянулись

- Жаловаться это как? – спросила она.
- Моя одноклассница, - Леночка рассмеялась, - вышла замуж сразу после школы. Свекром постоянно хвалилась, мол, такой добрый и веселый мужик, защищает ее. Повеселились они до того, что переспали. Недавно встречаю ее с пузом. Она жалуется: свекор козлом оказался, натешился, бросил, не захотел семью свою и сына рушить. А самое смешное, что она не знает от кого ребенок: то ли от мужа, то ли от свекра. Боится, что муж узнает и разведется. А муж давно в курсе. У моей сестры дома спит. Иногда. Ну, а однокласснице об этом знать не обязательно …

Леночка тяжко вздохнула.

- Немногие знают, что, например, во Франции запрет на инцест был отменен два века назад Наполеоном. Государственный совет по этике решил вплотную заняться проблемой инцеста после того, как молодоженов из Саксонии обвинили в кровосмесительных связях. Патрику было двадцать лет, а Сюзан – шестнадцать. Молодые люди влюбились друг в друга, поженились, прекрасно зная о том, что они являются кровными родственниками, завели двоих детей. В результате, каждый из детей инвалид. Их история вызвала огромный скандал. Наверно поэтому Ювенальная юстиция необходима, как лимит пользы на всё.
- Эдак … свихнуться можно, - скосил я под дурачка.
- Да нет, - произнесла Леночка отчужденно. – В Германии быстро ко всему привыкаешь.  Правда, кое-кто не выдерживает, возвращается обратно на Волгу. Мама, ей трудно. Нет, говорит она, здесь товарищества.  Она у нас, в этом смысле, русская до мозга костей.
- Мама,  а ты? – Людмила поморщилась.
- Я? Леночка задумалась. – Я – русачка: Ru;landdeutsche Jugend.* Я откровенно продалась за немецкую колбасу. И товарищей не имею.
- А если со временем получить двойное гражданство? – спросила Людмила.
- Гражданство – зачем? В России из родственников никого не осталось. Здесь – стабильность. А в России, как любит повторять мой отец: «Закон случайных блужданий!»

 *Молодёжь российских немцев (нем.)


Мы въехали в квартал переселенцев. Машину оставили в «общественном гараже». В сумерках мы прошли между многоэтажными зданиями, которые выстроились в инфернальном порядке, точно могильные плиты на воинском кладбище. Молча, вошли в подъезд. Без лифта поднялись на пятый этаж.

- Как только начала работать самостоятельно, - продолжала свои разъяснения Леночка, - социалку (социальное государственное обеспечение)  блокировали. И пусть. Я решила: надёжнее, когда сама зарабатываешь; есть уважение, статус, да и вообще – не хочу выделяться. И, кстати, если хотите принять душ, то лучше не откладывать, хорошо, если прямо сейчас.
- Почему? – искреннее удивилась Людмила.

Леночка взглянула на часы.

- Скоро половина десятого, а после двадцати двух действует закон о тишине. Это значит, что нельзя громко включать музыку, телевизор и душ в том числе.
- Плохие соседи? – я всё еще пытался шутить.
- Соседи – нормальные. Ну, а если по газону пройдёшь, собачку не там прогуляешь, бампером урну заденешь, превысишь скорость в не положенном месте, не так припаркуешься, не станешь поддерживать порядок в подъезде – как пить дать найдутся доброхоты, которые сфотографируют, а иной раз полицию вызовут. А назавтра – о'кей! Как ни в чем не бывало здороваются, общаются, улыбаются. В Германии – в порядке вещей – доносительство.
- Леночка, прости, ты … не шутишь? – я недоуменно взглянул на жену.
- Честное пионерское! Леночка рассмеялась. – Сестра наловчилась, вошла во вкус. Ей даже нравиться – доносить.

Открылась входная дверь. В квартиру вошла мать Леночки. Амильда Карловна сходу, по-русски, призвала нас к столу ужинать, и лишь за чаем  прозвучал её первый вопрос:
 
- Как там – Россия, наш – Ленинград?
-  Замечательно!

Людмила старалась говорить мягко, глядя в окно, разглаживая складки новой, расшитой серебром, точно инеем, скатерти.

- Продукты по карточкам. Приезжим товар совсем не продают, только гостям. У всех «визитки» с печатью, с фотографией, как на паспорт. Перед отъездом, возле метро на Сенной площади наблюдали, как ветеран торговал боевыми наградами …

Амильда Карловна обмерла.

- Пьяненький … - старалась успокоить Людмила. – Женщины вокруг бранятся. Молодые смеются, водкой поят … А старый, знай себе, под гармошку поет: «Враги сожгли родную хату …»

Я достал кусочек ламинированного картона, положил на стол перед Леночкой.

- Оставьте, возьмите – на память …
 
 
29. Утром, на затянутом солнечной мутью диване.

 Утром не успели мы, как хотелось, растянуть свои косточки на затянутом солнечной мутью диване, Леночка, улыбаясь, уведомила, что веломобиль исправлен и ей пора. А значит, и нам. Гельмут обошелся без нас. Репортер изложил на страницах своей газеты о нечаянной встрече с русскими на мосту. На прощание он сделал несколько снимков, но уже для себя. Сунул свежий номер газеты нам в руки, и мы – благополучно расстались.
После общения с Леночкой ко мне пришло, пока мутное, но размышление о том, что в Германии, а надо думать, в целом по всей Европе – на государственном, следовательно, законодательном уровне, в отличие от нас, установилась совершенно иная парадигма коллективного сознания. И, по всей видимости, бесповоротно и навсегда. Даже для западной страны рекламные щиты и телевизионные передачи Германии – раздвигают границы публичной порнографии. LifeSiteNews.com сообщает, что очень популярный подростковый журнал в Германии публикует откровенные снимки подростков в сексуальных позах законной детской порнографией. С распущенностью, как новой моралью светского материалистического истеблишмента и домашней школы раскрепощенной практики, родители в Германии вполне могут задаться вопросом: «Если государство не вмешивается, таким образом, сегодня, то во что оно не вмешается завтра?»
Впрочем, вопреки всему, мы попривыкли, и перестали особо обращать внимания на подобные, странные проявления немецкой культурной действительности. Мы вполне усвоили своё блаженное, а потому героическое состояние.

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо…*

*Стихотворение И.Бродского «Пилигримы».

Ввиду того, что наша путевая история – правда, в которой есть достоверные иллюстрации, то некоторые из них можно смело охарактеризовать как некий предел допустимого, а иные чересчур фантастического свойства. Однако в нашем, эксклюзивном сюжете, прежде всего, присутствует искренность. А качество переживаний, безусловно, зависят не только от наших хотений, но и от внешних условий, которые мы не в состоянии, ни отменить и никому диктовать. К тому же цель нашего путешествия – «Город Мастеров Эрланген», овеянный ореолом наших полудетских фантазий, хоть медленно, но приближался. Мы физически ощущали его притяжение. И мечта – добраться, уже не казалась заоблачной или несбыточной.
Свободное кочевание разворачивало перед нами объемный и красочный свиток событий. Попутно мы получили достойный внимания способ общения. Чужедальние, незнакомы прежде люди, будто оттаивали на наших глазах. Превращаясь в детей, взрослые, порой, очень разные, озабоченные своими повседневными заботами, немцы, пусть на короткое время, но отрекались от закрытости и бесчисленных, в том числе, политических предубеждений. Бывшие враги как бы встраивались, всматривались в нас как в отражение   нечаянных, перемен к лучшему. И мы старались – старались изо всех сил показать себя как можно интереснее, как модно миролюбивее. С воодушевлением мы предлагали свой образ как эталон международной, самой, что ни на есть, народной демократии и свободы!
   Покинув Люнебург, мы размотали целых шестьдесят километров дороги. Не скрою: опять и опять мы восхищались Германией. Куда ни посмотришь – рачительность, добросовестность, порядок и простота. И отчаянно хотелось понять: за что, почему так поступили с нами? Какой кабинетной трущобе некогда вздумалось, что наш народ – народ-победитель, усвоив психологию побеждённого, непременно разорит устоявшийся советский порядок, подстроив его под себя, свои нужды, но только разумно и, действительно, по-хозяйски?
Что плохого в том, чтобы жить хорошо?
  Известно, что в России продолжительные и очень морозные, сказочно снежные, суровые зимы. Русскому землепашцу, чтобы получить хотя бы неплохой результат, приходиться выкладываться за троих. Климат Германии даже на севере – мягкий, умеренный, благоприятный, в котором спокойный, свободный, что очень важно, размеренный труд делает человека таким же. Ведь была мечта у Петра Великого: «Демонстративно привечать немцев, не скрывая своего восхищения перед их трудолюбием, честностью, и умеренностью в возлияниях».
 Царь-реформатор желал, чтобы русские стали как бы немцами, а немцы – душой русскими. Да и манифест императрицы Екатерины II от 22 июля 1763 года «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах» гласил: «Если в числе иностранных, желающих в Россию на поселение, случатся и такие, которые для проезда своего не будут иметь довольного достатка, то оные могут являться у министров и резидентов наших, находящихся при иностранных дворах, от которых не только на иждивении нашем немедленно в Россию отправлены, но и путевыми деньгами удовольствованы будут».
 И вот – после тяжелой, самой кровопролитной в истории человечества, бойни, за правду, о которой солдаты узнали в освобождённой ими Европе, их ссылали,  расстреливали по доносу, по малейшему подозрению в нелояльности к существующей «Народной власти». А правда заключалась лишь в обычном сравнении уровня жизни немецких крестьянских хозяйств, и наших, даже лучшие из которых не шли ни в какое сравнение с западными образцами. 
А что стоил массовый вывод инвалидов за городскую черту в 1949 году, к 70-летию Сталина? «Сегодня можно найти доклады Хрущеву о том, сколько безногих и безруких попрошаек в орденах снято, например, на железной дороге. И цифры там многотысячные. Да, вывозили не всех. Брали тех, у кого не было родственников, кто не хотел нагружать своих родственников заботой о себе или от кого эти родственники из-за увечья отказались. Те, которые жили в семьях, боялись показаться на улице без сопровождения родственников, чтобы их не забрали. Те, кто мог — разъезжались из столицы по окраинам СССР, поскольку, несмотря на инвалидность, могли и хотели работать, вести полноценную жизнь. Остров Валаам в 1952-1984 годах — место одного из самых бесчеловечных экспериментов по формированию крупнейшей человеческой «фабрики». Сюда, чтобы не портили городской ландшафт, ссылали инвалидов – самых разных, от безногих и безруких, до олигофренов и туберкулезников. Считалось, что инвалиды портят вид советских городов. Валаам был одним, но самым известным из десятков мест ссылки инвалидов войны. Дом-интернат для инвалидов и престарелых стал чем-то вроде социального лепрозория – там, как и на Соловках времен ГУЛАГа, содержались в заточении «отбросы общества». Ссылали не всех поголовно безруких-безногих, а тех, кто побирался, просил милостыню, не имел жилья. Их были сотни тысяч, потерявших семьи, жильё, никому не нужные, без денег, зато увешанные наградами».*
 Мальчишкой, я навсегда запомнил истомлённых, изувеченных мужиков самых разных национальностей в общественной, социалистической бане пятидесятых годов. Отец закрывал мне глаза даже бил, если я проявлял детское любопытство. Я помню мужские, пьяные слёзы, хриплые выкрики, татуировки, матерок в темном извороте первобытных порывов. Помню медные, «народные» деньги в грязных, истрепанных кепках, брошенных на пол рядом с обрубками ног, рук – тогда ещё вовсе не старых, но, как мне казалось, отчаянно смелых и достославных людей!

*2020 Сетевое издание «Новый Тамбов».

30. Изжарились!

 Изжарились! А поскольку продвижение к городу мечты происходило постоянно в одном направлении то, несложно представить синтез шафрана с «золотом холодной луны». Наши тела окрепли, а загорели самым комичным образом. У меня была ошпарена вся левая часть туловища, а у жены, соответственно, правая. И в таком – эпатажном, фантастическом образе «цыпленка пареного» с двумя головами, мы предстали перед габаритным Хельмутом Пурман, облаченного в куртку защитного цвета с официальной эмблемой Бундесвера на рукаве.
 Просканировав представленные нами документы, не мигая, без единого слова эпикуреец медлительности указал нам место в лесу – неподалеку от своего сумрачного жилища на живописной опушке в окружении падуболистных дубов, скрипучих каштанов и дичайших, густых зарослей вереска, где, как сказал поэт: «И шаги случайны, и все мы дети тайны».
Мы развернули палатку. На изумрудно-мглистую траву легли лунные, фантомные тени ветвей. Амурную, нежную ночь в кулисах чудотворного лета разрывали соловьиные трели пернатых ангелов, которые будто перестукивались между собой хрустальными молоточками, как вдруг послышалось еле различимое, лиственное бормотание:

Там скрипит и тут застонет –
Это плачет ветер.
Он печаль мою загонит
Далеко на север.
Я б сама пошла туда,
Мне давно не спится;
Покатилась голова
В колесе по спицам.
Я бродила по дорогам
В серой пелерине;
Под малиновым узором
Снег лежит доныне.
Он не тает, не сочится
В поле под осиной,
Лишь земля под ним гноится
Человечьей глиной...

 Высунув голову из палатки, в холодном оцепенении я увидел перед собой – кладбище. Луна будто лучистая, скользкая рыба смешалась в ветвях. Две опрятные старушки помаячили между огнями и прошли мимо. Я выполз на свет. Одна из старушек, заметив меня, стала что-то говорить своей спутнице. Я направился к ним. Мне хотелось спросить: что за кладбище, и что они делают здесь в столь неурочный час? Но неожиданно осознал, что  кладбище вовсе не русское, а могил оказалось величайшее множество. Я, как не старался, не смог разглядеть горизонта. Он упирался, казалось, в левый от меня взлёт своей перспективы. Безмерное пространство делилось на ряды, а на них падал снег – крупный, мохнатый, пушистый как ватные хлопья.

- Снег? – подумалось мне. – Откуда снег летом?

Словно антенны, женщины развернули свои ветхозаветные, дряблые зонты и так бы продвинулись с ними немного вперёд. Однако женщины второпях, бестолково вернулись обратно. Одна из них, лучась морщинами, стала хватать падающий снег руками, а другая на разрыв аорты кричать:

- Hey, schau, aber schau - Brot ist Manna vom Himmel, Leute!* 

 От созерцания грандиозной, космической глубины со звенящим тамбуриновым отзвуком невидимых колоколов я, кажется, сам обезумел. Задрав голову, я увидел над головой малиновый Марс, за ним – сияющий, ярчайший Сатурн! Кольца планеты медленно проворачивались, словно сюрреалистическое лицевое устройство фантастической, невероятной величины притом, что поверхность Сатурна была составлена из несимметричных заплат, которые были прикреплены большими заклёпками! Однако планета жила, пульсировала, будто живая …

- Прейдите! – теперь уже я гласил как оглашенный в пространство. – Прейдите – здесь чудо! Эй!..

На листьях чистотела, искрясь, дрожала роса, когда пожилая, семейная пара пригласила нас на утренний кофе.

*Эй, смотрите, да смотрите же – хлеб – манна небесная, люди! (нем.)

В пиджаке цвета болотной тины, таких же расклешенных брюках, высокий, жилистый Генрих Дарк буркнул, что не любит пустых церемоний, однако ему захотелось повидаться с русскими потому, что он воевал на подступах к Ленинграду плечом к плечу с нашими соседями – финнами.

- Больше тысячи финнов служили во время Второй мировой войны в финском батальоне немецких войск Ваффен СС, - произнес Генрих Дарк будто вынес за скобки склонность к добру. –  Весь финский народ считал, что Зимняя война была несправедливой.
  Во мне ощерился мысленный волк. «Вот, - думалось мне, - кто приколачивал к земле свинцом и железом русских солдат; кто ранил моего отца минным осколком навылет; кто повинен в смерти моей старшей сестры, которая  угасла в блокаду от голода».
А нынче – аляповатая, лимфатического склада кропотливая Марлен с вздернутым, трупным носиком, одетая в бордовые, куцые брючки, подливает мне кофе, режет сыр, и всё поглядывает, с пристрастием изучает Людмилу. Быть может, она вспомнила о красоте и молодости своих прежде времени растраченных сил. Маленькая, суетная фрау, когда-то полная жизни девчушка, как тысячи тысяч других женщин, играла свою, незаметную роль жены, ждала мужа с фронта, терпела истерики смертельно пьяного Генриха, а по сути, убийцу, стараясь изо всех сил вернуть своего мужчину к нормальной, человеческой жизни – из страшного, звероподобного образа эпохи чудовищных перемен …

- Я знал одного лично – из дивизии «Викинг», - говорил Дарк. – Аатто тогда только окончил школу и был членом шюцкора. Я спросил его: «Какие чувства ты испытывал, когда приносил военную присягу Адольфу Гитлеру?» Молодой человек ответил: «Я не испытывал никаких чувств. Это было своего рода церемонией. Для себя я решил, что это клятва в том, что мы готовы воевать против коммунизма». Его интересовало хорошее военное образование. Некогда его отец выучился в Германии на военного инженера. Ваффен СС была частью более крупной организации СС, в которую входила, в том числе, тайная государственная полиция Гестапо и отряды «Мертвая голова», обеспечивавшие охрану концентрационных лагерей. После войны на Нюрнбергском процессе Ваффен СС была объявлена преступной организацией. Финны воевали в дивизии «Викинг», причастность которой к военным преступлениям не установлена.
Прощаясь, Дарк подарил финский стальной клинок, на поверхности которого большими готическими буквами были выгравированы слова девиза: «Meine Ehre hei;t Treue».* 

 
*«Верность ; моя честь» (нем.)

 
31. Городок с чудным названием Вольфенбюттель.

 Городок с чудным названием Вольфенбюттель, в котором мы наметили свой очередной привал, удалось пробиться через Гивхорн. Однако через Браушвайнг нам, во что бы то ни стало, вздумалось проскочить напрямик. И мы – под флагом Российской Империи – такие все из себя – тихой сапой выкатились на автобан. А это, между прочим, четыре полосы движения в одну сторону, четыре в обратную. И никаких тебе светофоров, пешеходных и велосипедных дорожек … Просто нас соблазнила «роскошная обочина» вдоль сплошной полосы. Однако мы глазом не успели моргнуть как нас «повязали» двое на патрульной машине.

- Откуда их ветром надуло? – озираясь, спросила Людмила.
- Не знаю. Мы на трассе каких-то десять, от силы пятнадцать минут, - проговорил я, вращая головой, точно Буратино, на 360 градусов. - Но, если ты хочешь, я сбегаю и спрошу: парни, какого хрена вам от нас нужно?
- Игорь, вот только не это, умоляю, молчи; сейчас не самое подходящее время для диспута.
- Интересно узнать: почему?
- В твоих глазах бездна грусти, а на лице орден за боль утраченных лет.
- Guten Tag! Wie f;hlst du dich? Verboten ... *

*Добрый день. Как ваше самочувствие? Запрещено… (нем.)

 Полицейский чин, сложив ручонки на животе, обошел веломобиль по окружности, пытливо разглядывая в нем каждую мелочь.

- Да-да, мы знаем… - лепетала Людмила.
- Надо, надо сделать так, чтобы все обрадовались: совместная радость многому учит, - меня так и распирала пугачёвская, буйная сила.
- Bitte nochmal?..  - полицейский непроизвольно плюнул мне на плечо. Затем он неожиданно топнул, будто ударил копытом. Однако свободной рукой толстяк вынул мобильник, и уставился на жену бисерными, как у щегла, глазами.
*Пожалуйста, повторите?.. (нем.)

- Муж шутит. Мы русские …
- О-о!
- Да, мы русские из Санкт-Петербурга, - стрекотала Людмила, попутно ставя мне глазами горчичники. – Пожалуйста, извините нас. Вот, господин офицер, права мужа на вождение автомобиля, наши паспорта, номера газет с нашими фотографиями. А это письмо от наших друзей из Кальтенхофа. Видите – номера телефонов? Поверьте, товарищ, мы мирные люди …
- «Но наш бронепоезд стоит на запасном пути», - от переживаний меня качало и рябило в глазах.
- Пожалуйста, отпустите нас, мы больше не будем ничего нарушать. Честное слово, - сказала Людмила, приподняв волосы на вспотевшем затылке, загорелыми пальцами.

Страж порядка забрал-таки документы. Точно флюгер, он развернулся вокруг своей оси и, с бледным, как пласт остывшей телятины, рыхлым лицом, отправился к напарнику.

- Лукавый мордаш! Ты заметила?..
- Игорь, - категорично перебила Людмила, - еще раз – прошу, отстегни бутафорские крылья, умоляю: не ёрничай! Мы на чужой территории: помни!

Я ёрзал, как на экзамене Исторического материализма, не зная, что предпринять.
 
- Может … сунуть им, как нашим?.. Возьмут?.. – с надеждой в голосе спросила Людмила,  наблюдая за полицейскими в зеркало заднего вида.

Оставляя пробелы в дальнейшем, бессмысленном диалоге, я отметил слабые толчки, которые ощущались с каждым проездом, проносящихся по трассе автомобилей. «Как это просто! – подумалось мне. –  Вдоль шоссе или железнодорожного полотна – на столбах освящения смонтировать компактные, роторные генераторы тока. Они и без того уже связаны между собой. И – великолепно – бесплатное электричество буквально носится в воздухе!» Мысленно, я применил этот принцип действия в недрах метрополитена Москвы, Питера … И сам того не заметил, как очутился, словно в трескучих лучах кинематографического проектора, в щедром хаосе ностальгических ажураций. 
Двор шестиэтажного дома начинался с распашных, чугунных ворот, расположенных между гранитными колоннами, поддерживающих сводчатую арку гостиницы «Московская». За аркой – Первый (парадный) двор, за ним Земляной (без асфальта), огороженный грубым, дощатым забором, за которым на вскопанных грядках выращивалась свежая зелень для ресторана. Со стороны двора, а также с внешней стороны фасада дома, зеркально вмонтированы высокие, полуовальные витрины, занавешенные атласными, французскими шторами. Отчего дом, в целом, выглядел буржуазным, особенно в час заката.
 Но скоро под домом, под коммунальной прачечной, под сараем, который некогда был конюшней, в недрах земли пробьется тоннель. И Невский проспект, и станция метрополитена в виде круглого, как мне казалось, огромного торта с воткнутым в него алюминиевым шпилем, и просторная лестница с бронзовыми кольцами для крепления ковровой дорожки, и витражный аристократизм, и метровые  подоконники, на которых днем на фантиках бились дети, а взрослые по вечерам распивали спиртное – скоро всё это безвозвратно канет в пространственном тупике моего детства. Дом просядет в растрескавшийся серый асфальт до окон первого этажа. Кирпичная, старорежимная  кладка даст трещину. Коммунальных жильцов распихают по отдельным квартирам в новых шлакоблочных домах, стоящих в грязи на окраине города …

- Кто там? – услышал я испуганный шепот мамы, стоя в скипидарной тьме за шторой между дверями. – Блатные? Миша, гони их, гони! Или давай я сама – милицию вызову …
- Тише! Парочка – на подоконнике … - ухмыльнулся отец. – Пусть себе …
- Что хотят?
- «Что-что?» То самое…
- Господи! Миша, что ты делаешь?..

  В витринном стекле «Булочной», в которой я сделал первую в своей жизни покупку, мелькнуло отражение мальчика в шапке с отвислыми, как у щенка, ушками. 

 - Это как два пальца … - деловито поясняет, склонив слегка голову набок рыжеволосый Шамиль. – В начинку годится расчёска из целлулоида, пупс, или фотографическая плёнка – законное топливо …

Подросток, который к тому же учится на телефониста, точно маг-чародей, доставал из карманов и раскладывал перед нами волшебные вещи, которые через минуту в его руках превратятся в реактивную, космическую ракету.  Металлическую фольгу от эскимо, которую я накануне вылизал дочиста языком, Шамиль забраковал:

- Не. Вишь? – показал он мне фольгу на просвет. – Надорвана, значит что? Не годится.

 Для обшивки ракеты подошла прочная, хрустящая фольга из-под импортного, пахучего шоколада. Младший брат Шамиля, Фарит-малолетка бесстрашно откопал фольгу в мусорке на заднем дворе среди прочего хлама.  Зато теперь, улавливая малейшее колебание воздуха, производимое  обветренными губами своего предводителя, Фарит презирал, и новое, измазанное слякотной мишурой пальто, и свои чумазые лицо и руки, а также жертвенные, тихие слезы сестры, которая оплакивала раскуроченный пупс. Фарит был жесток: драл косы больно. Его раскосые глаза искрились как два бенгальских огня в предвкушении чуда. В сопло самодельной ракеты вставлялась спичка, поджигалась, и всякий раз, когда ракета с шипением уходила со старта, ее бешеный, неуправляемый зигзаг в воздухе был совершенно не предсказуем, как и мальчишеская радость, и гордость, и восторг – вперемежку.
А были минуты, когда во дворе (неясно откуда) сами по себе находились болты с гайками. На болт навинчивалась гайка, внутрь которой, в свободное пространство тщательно соскабливалась сера от спичечных головок. Содержимое плотно поджималось другим болтом, и – получалась граната, штука так штука, можно сказать, боевая! Мы неслись с этим изделием в Третий дворик (малютка), где со всей мальчишеской дурью шарахали самопал в глухую кирпичную стену! Грохот получался всамделишный. Болты от взрыва срывали резьбу и разлетались в стороны с жутким свистом! Странно, что никто не изувечил себя и не погиб …  Да и что мы знали о смерти?
Савицкая училась со мной до четвертого класса. Таня – высокая, крупная девочка с длинными косами, единственная дочь у родителей, которые жили на втором этаже в отдельной квартире под нами. Отец девочки – главный инженер военного предприятия, имел в своем распоряжении личный транспорт – машину «Победа». По утрам, инженер прогуливался во дворе в черном, долгополом плаще с ласковым псом Куба. Таня, как нам сказали, уснула (ранней весной) от инфаркта.
Гроб поставили между промерзлыми лужами посередине двора. Классная руководительница, родители девочки, весь класс – стояли вокруг. Я наблюдал за происходящим из окна своей комнаты и не мог заставить себя спуститься во двор. Девочка, обложенная живыми розами, лежала в горбу. Ее волосы отливали эбеновым лоском и красиво, заботливо уложены вокруг овала лица, казалось, восковой куклы. Ящик заколотили и увезли. Я усиленно размышлял: «Каково Тане лежать под землей в темноте и без воздуха? Да и что это за кладбище, на котором хоронят детей?».
Однако жизнь, как фабрика звуков, не смолкала ни на минуту. Мирно слетали с календаря будни большого, послевоенного города. Скоро-скоро оттаяли хрустящие, морозные лужи. Солнечные пики, под линзами выброшенных, бабушкиных старых очков, дымясь, выводили на наших дощечках свастику на обшивке горящих, вражеских танках, когда во двор, фыркая, протиснулся грузовичок с фанерной кабиной камуфляжного цвета. За грузовиком подтянулись пятитонные самосвалы, которые навезли «вчерашнего», грязного снега. Под окна нашей многонациональной, коммунальной квартиры явились вооружённые люди. Актеры были одеты в настоящую, военную форму. На головах каски. На ногах, видавшие виды, «кирзачи», которые мы моментально узнали по фильмам: «Парень из нашего города», «В шесть часов после войны», «Два бойца», «Баллада о солдате», «Летят журавли», «Коммунист», «Истребители», «Балтийское небо»… И теперь мы своими глазами могли наблюдать, как снималось кино о минувшей войне.
 Двор был захвачен ребристыми, фантастического вида, световыми приборами. На асфальте, среди бесчисленных электрических кабелей, похожих на змей, рабочие проложили круглые рельсы. По ним «ассистенты» возили туда-сюда тележку с кинокамерой, сравнимой с гиперболоидом инженера Гарина. Режиссёр в кожаной куртке, с вечным «Беломором» в зубах, зычно покрикивал на своих подчиненных. Он хриплым баском, время от времени, с помощью милицейского «матюгальника» командовал:
 
- Стоп! Мотор! Снято!
 
Девушка в беличьей шубке и вязаной, малиновой шапочке с кисточкой на макушке, поглядывая на своего господина, обращалась к массовке: «Внимание! Тишина на площадке!» В то время как мы по-дурацки таращились друг на друга и замирали вместе со всеми в самых причудливых позах. От неимоверного напряжения наши рты «пукали», и от несусветной ребячливости хотелось носиться еще быстрее, и смеяться ещё безудержней.
Однако киношная пора миновала. Со двора бесследно исчезли прожектора. Режиссер растаял, как неудавшийся Дед Мороз, прихватив с собой Снегурочку в беличьей шубке. Со снежной кашей дворничихе Зинке пришлось расправляться вторично, когда в кузове грузовика с фанерной кабиной, под брезентом, мы облапили круглую, массивную банку ядовито-зеленого цвета с откидными ручками по бокам. На нижней площадке «чёрной лестницы» гостиницы «Московская» мы варварски, кирпичом вскрыли банку и подожгли. Хватило пяти минут, чтобы старый дом опрокинулся в обморок прошлого. Послышались заполошные вопли женщин, нецензурная брань, выкрики:

 - Пожар! Эй, кто-нибудь!

 Мы боролись, мочились на банку. Фарит, задыхаясь, пытался загасить «чертову» шашку, укрывая тряпьём. Но пожар лишь усилился. Едкий, густой, как борода Хоттабыча, дым разлетелся по всему зданию гостиницы в секунды. Дворовая армия отступила, ринулась кто-куда врассыпную – под вой сирен сразу нескольких пожарных расчётов.
 Пожара не получилось это хорошо, но был «состав уголовного преступления». Воровство и поджег, в купе тянули на срок в детской, исправительной колонии для малолетних преступников. Участковый Лишневский – конфигурация темно-синего френча и галифе – методично расхаживал по квартирам, грозил, фиксировал показания свидетелей … А – что случилось потом?..
 
  - Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаём сообщение ТАСС о первом в мире полёте человека в космическое пространство! Сегодня, 12 апреля 1961 года в девять часов семь минут по московскому времени в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник "Восток" с человеком на борту. Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника "Восток" является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор ГАГАРИН Юрий Алексеевич. Старт космической многоступенчатой ракеты прошёл успешно, и после набора первой космической скорости и отделения от последней ступени ракеты-носителя корабль-спутник начал свободный полет по орбите вокруг Земли. По предварительным данным период обращения корабля-спутника вокруг Земли составляет 89,1 минуты; минимальное удаление от поверхности Земли (в перигее) равно 175 километрам, а максимальное расстояние (в апогее) составляет 302 километра; угол наклона плоскости орбиты к экватору – 65 градусов 4 минуты. Вес космического корабля-спутника с пилотом-космонавтом составляет 4725 килограммов, без учета веса конечной ступени ракеты-носителя. С космонавтом товарищем Гагариным установлена и поддерживается двусторонняя радиосвязь…»

Я видел, как фронтовики плакали, не стесняясь. Женщины выбегали (кто в чем) из комнатушек во двор, на проспект, дальше – на площадь Восстания! Незнакомые люди поздравляли друг друга, как будто вдруг породнились! Казалось, что наступило – то самое – «светлое будущее», Новая эра КОСМИЧЕСКИХ свершений! Город преобразился! На асфальте, на фасадах домов, трамваях, автобусах, троллейбусах, словом, везде:

- Космос наш! Ура Гагарину! Слава КПСС! Слава советскому, трудовому народу! Слава России!

Дворничиха, матершинница Зинка на глазах окрылилась, казалось, мелодией света. Очарованием светились её рассыпчатые, каштановые волосы. Нежные, райские молнии лучились в её васильковых глазах, когда на Дворцовой площади вспыхнул салют под такими близкими и теперь уже точно «Нашими» звездами!
Включились мигалки. Немецкие полицейские – торжественно сопроводили веломобиль до ближайшего съезда. Прощаясь, они одарили наш экипаж «машины боевой»  минеральной водой …
Нас оценили, как – победителей!

32. Вольфенбюттель.

Вольфенбюттель расположился вдоль реки Окер. В окрестностях городка мы любовались фруктовыми садами, виноградными шпалерами, ухоженными усадьбами, которые буквально тонули в венгерской сирени, бульденежа и калины. Однако как мы не старались привлечь к себе хоть какое-то внимание, нас откровенно чурались. Никто, ни один дом не захотел дать нам, ни приюта, ни общения … Это нас-то, укушенных славой!

- Должно быть, это поселение глухонемых, – сказала Людмила, когда золотистый закат будто лучистый, небесный огонь, уже расплескался по крышам буржуйских, вольфенбютельских вилл.

 Вконец измотанные, голодные, мы приняли решение переночевать в кемпинге. Заметили придурковатого молодого человека в образе вожатой птицы, который переминался с ноги на ногу подле пивного бара.

 - Ау, гражданин, - обратилась к нему Людмила, - не покажите место для стоянки туристов?

 Булька, утомлённый полупингвин клюнул раз, другой и, не обронив ни единого слова, махнул плавником, де, туда. Мы, наполненные до краёв благодарностью, двинулись скорей наугад. Но, как не странно, наткнулись на нужную вывеску. Ворота кемпинга уже были плотно закрыты. Я просигналил «Катюшей» как раз в тот момент, когда в небесах наметилось активное приближение молниевых полыханий. Небо будто обмерло, с раскатом первого грома. Дежурный, укоризненно качнув головой, всё же впустил нас на территорию. Едва мы, продрогшие, успели поставить палатку и смахнуть трапезу из смеси орехов, печенья и сухофруктов, как с порывистым, злым ветром рассыпался обложной, колючий дождь до рассвета. Под капельный шорох, мы моментально уснули.
 Утро выдалось хмурым. Мы долго не могли расстаться с уютным мирком, прогретых спальных мешков. Нас растормошили пернатые непоседы. Утки, их ломкие голоса, точно сиплые флейты, не оставляли ни малейшей надежды на продолжение сна. Я не выдержал, откинул полог палатки и, что называется, нос к носу столкнулся с крупным селезнем. За востроносым, крякающим во все горло, па, обаятельно приседала, словно извиняясь, ма, за ней – вся утиная стайка.
Лапчатых оказалось штук восемь, не меньше.  Мать-утка как бы приглашала нас приобщиться к новому дню и его обстоятельствам, и нам ничего не оставалось, как следовать её жизнелюбию. Правда, нам пришлось выплачивать подать в виде крошек печенья и остатков вчерашнего хлеба, ввиду того, что селезень всполошился и устроил невообразимый галдеж, призывая в свидетели, мирно спящих соседей. Но, получив свое, скандалисты двинулись дальше, не пропуская, ни единого домика или палатки. Вот так – на наших глазах вершился закон утиного рэкета «по-вольфенбюттельски».

33. Бедность не порок!

 Бедность не порок, однако, из-за удручающей, дикой экономии мы вынуждены были принять в громыхающем металлическом гробу, натурально, ледяной душ. В город выскочили, чтобы поскорее заправиться горячим питанием, а заодно купить Людмиле спортивные туфли и плёнку на палатку, так как наша дала течь и к утру промокла насквозь.
В кафе с орущими попугаями, будто шарик для бильбоке, к нам подкатилась в чём-то лоснисто-зеленом, сбившимся набок, мечтательная теплынь с аппетитным до неприличия задом. Понятно, что летний зной заставляет одеваться минималистично, и проглядывающих лямок бюстгальтеров, и вовсе без них, я насмотрелся. Но «верблюжья лапка» - эффект усиливаемый в данном случае тонкой вискозной тканью, привел в замешательство не только меня, но и мою драгоценную половину.   
 
- Ты заметила, - сказал я Людмиле, изучая меню под ударами великолепных ресниц, - когда нас накрыла полиция, мимо пронеслось, наверное, целое стадо машин?
- Да-да, уйма народа, угу … Людмила, не глядя на официанточку с шелковыми, как у овода глазами, заказала яичницу, горячие булочки, кофе и сыр. – И?..

- Людочка, да ведь нас заложили.

Людмила скривила улыбку, желая продемонстрировать рельефную шаткость своего настроения.   

- У Данте, к примеру, - я пытался развернуть разговор в нужное русло, - доносчики размещены в девятом круге ада. А при Петре Великом – холопу, ежели тот стуканёт, вольная. Как понимать?
- Боролся государь с коррупцией, - Людмила с хрустом разломила горячую булочку пополам будто «верблюжью лапку», на которую я осмелился по-сиротски воззриться.
- Люди, не доверяя себе, - сказал я, понизив голос до шепота, - не доверяют другим. А потом, не раздумывая, доносят на отца или мать. Ювенальная юстиция, помнишь, Леночка о ней говорила?
- Угу. Но к чему ты ведешь? – Людмила поставила ударение на местоимении «ты».
- Будь проклят порядок соглядатаев, иуд и шпионов! 
- Ха-ха! – театрально рассмеялась она. – А, по-моему, бдительность не мешает.
- Подлость не может быть нормой. Лично я не могу и не хочу подозревать вокруг всех и каждого. Я хочу верить в искренность, сочувствие, великодушие, че-ло-вечность. В России сексот – иуда – распоследняя тварь, а тут, как выясняется, норма!
- Ну, во-первых, - Людмила пыхтела, раздирала вилкой яичницу, - я бы не касалась досужих, плакатных суждений. Служебная, деловая записка – предупреждение: ничего личного. В театре, ты знаешь, это устоявшееся форма дисциплинарного взыскания.
- Я не стучал, и никого никогда не закладывал.
- Ты! А тебя?..

Людмила перечисляла доводы о чистоте, порядке, культуре общения … Я, соглашаясь, кивал. Однако мы увлеклись и не заметили, как уже после завтрака набрели на храм святой Марии со старинной и новой княжеской усыпальницей. Затем мы отыскали библиотеку, построенную по образцу римского Пантеона, где первым архивариусом был Лессинг, увековеченного в мраморе внутри самого здания знаменитого на весь мир вольфенбюттельского книгохранилища.

- Людмила, - не унимался я, продолжая развивать свои доводы, -  вспомни: народоволец Окладский завербованный царской охранкой в ночь перед казнью. Как хочешь, но он всех выдал – всех, и друзей, и недругов …  всех под гребёнку!
- Эшафот – дурное сравнение, - не отступала Людмила. – С одной стороны смертная казнь, с другой мелкий штраф за нарушение правил парковки автомобиля, да, есть разница?

Мы спорили ожесточенно, невольно привлекая внимание окружающих не только темпераментом, но и чисто русской, насыщенной афоризмами речью. И, в какой-то момент я будто бросил себя под кинжальный огонь.

- Допустим! А Чехов?
- Чехов тоже иуда?! – округлив глаза, искренне удивилась Людмила.
- Гордился писатель тем, что пробовал себя во всех жанрах, кроме стихов и доносов!
- И хорошо – и плохо!
- Что хорошо? - я обалдел, на миг потерял ориентацию. – Что плохо?
- Никакому художнику не повредит каторга, - хладнокровно отразила атаку Людмила. – Повезло Федору Михайловичу …
- Постой! Ты хочешь сказать, что Достоевскому повезло в том, что он четыре года трубил на каторге?!
- Таская камни, писатель родился, как подлинный новатор русского реализма. И, кстати, он не один. Из Пешкова вылупился потрясающий Горький. Из школьного учителя – Солженицын. Народоволец Клеточников, по системе Видока, систематически выдавал извергов общества посредством мелочи, простых карманников, обычных жуликов.
- Да …. наушничество хуже войны! Как ты этого не понимаешь?! – возмущался безо всякой оглядки.
- Преступники уничтожают преступников! – отвечала Людмила. – Не надо осуждать нормальных людей в том, что им хочется жить без твоего, извини, донкихотства. Потомственная дворянка, известный филолог Елена Владимировна Скрябина была прописана много лет в петербургской коммунальной дыре, но даже там ей умудрялись завидовать. Соседи мечтали оттяпать, а потом разделить между собой её маленькую комнатёнку. Она взяла, да и повесила у себя портрет Молотова!*  И никто, ни одна сволочь не осмелилась донести потому, что люди трусливы и нерешительны. Людмила выдохнула и облегченно сказала с улыбкой. – Иногда пожаловаться, означает, спасти чью-то жизнь. Твоё благородство – надумано. А вот – у фройляйн, которой ты строил куры, рыло – волчицы!

Короче – с пользой потратили время, замечательно отдохнули от дорожной пыли и духоты полных два дня. Тем более что хозяин кемпинга, с пластырем на небритой щеке, не взял с нас за проживание ни единого пфеннига.

*Молотов В.М. (1890-1986), председатель света Народных комиссаров, или «тень Сталина»; настоящая фамилия Скрябин.
 

34. Бад Харцбург и Браунлаге.

 Бад Харцбург и Браунлаге проехали без остановок, однако вскоре за равниной  участились подъёмы. Скорость упала до пешеходной. Преодолевая усталость, мы поднялись на очередную высоту, и лежащая перед нами долина авансом сложилась в разноцветный ковровый узор дурманящих трав между рваными солнечными бликами как отражение почти сказочной, облачной яви. Слава ветрам, мне удалось, наконец, разместиться в веломобиле, а не заталкивать его в гору вместе с Людмилой. Полуторачасовой подъём и жара вымотали нас до предела, но начался пологий, и, как оказалось, слишком стремительный спуск.

- Тормози, тормози … – вторила, будто молитву, испуганная до полусмерти Людмила.

Тень веломобиля шарахалась, билась в придорожных низинах, подлезая под колёса встречных, в основном груженых машин. Я включил аварийное освещение, однако педальная, двухместная ласточка явно не справлялась с нагрузкой. Уставшие ноги не чувствовали даже малейшего напряжения. Колеса, сверкая спицами, вращались намного стремительней, чем им было предписано. И хотя мы неслись по прямой, я не имел ни малейшей возможности развернуть веломобиль или съехать к обочине. Самодельные тормоза скорее мешали, а лишь стоило к ним прикоснуться, веломобиль бросало из стороны в сторону, и шанс обуздать мустанга в таком положении, ровнялся нулю.
   Опасность возрастала с каждым мгновением. От неимоверного напряжения кисти моих рук, казалось, окаменели. Они будто срослись со штурвалом. И всякий раз, когда я пытался притормозить, покрышки смердели. От трения они начинали дымиться, визжать, будто от немыслимой боли. Должно быть, именно эти угрожающие обстоятельства привлекли внимание водителя кабриолета, пронесшегося мимо нас по встречной полосе движения. Оглянувшись, я наблюдал как некто, полицейским маневром, будто в сумасшедшем боевике, лихо развернул на трассе свою тачку. Непринужденно обогнав остальных, сумасброд филигранно подстроился и подставил под удар свой, сверкающий на солнце, словно боевой щит, глянцевый бампер.
Стыковка – мы спасены!
Известно, что мысленно мы способны перемещаться в любую точку Вселенной – мгновенно, лишь стоит это представить. Этому есть даже научное определение космической сингулярности, при котором продолжение во времени любого решения – результат бесконечности, действующей, как квантовая гравитация, во всех направлениях. Иначе, как расценить доблесть, привязанность, стремление к рыцарству? Как развить в себе эти прекрасные свойства высших, духовных начал?
В детстве мы острее чувствовали справедливость, пока нас не разгладили утюгом воспитания. Я ученик двести девятой средней ленинградской школы, которая по сей день красуется на улице Восстания (бывшей Знаменской) признаюсь, не любил особо учиться; отсиживал, отбывал, словно был заранее осуждён неведомым мне судом. Я блуждал в лабиринте знаний о подлежащих и суффиксах, о физике и математике. Однако никто не говорил о милосердии и любви, когда меня и таких как я малолеток грабили и избивали те, кто понаглей и постарше.

Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры – дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: "Всегда будь готов!"

В Белом актовом зале под сиплые звуки горна и бой дребезжащих барабанов, словно в неравном бою, падали в обморок, стукаясь головой о паркет, наследники коммунизма в то время, когда мне хотелось бренчать на гитаре. Слушая Битлз, я сам себя истязал, сдирая пальцы о гитарные струны. По рукам ходили бесчисленные магнитофонные записи. Мы быстро ориентировались. Фотографии кумиров копировались – сотнями. Некоторые снимки «между своими» распространялись за деньги.  По ходу мы овладевали фарцовкой импортным шмотьём, пластинками, эротическими журналами «Playboy» Хью Хефнера. Среди сенсационных фотографий обнажённых красоток, мы узнавали мировых знаменитостей: Элизабет Тейлор, Синди Кроуфорд, Памела Андерсон, Данни Миноуг … Мы самостоятельно переводили на русский язык статьи о моде, спорте, различных товарах, публичных персонах в политике. В журнале  «Playboy» (того времени) публиковались (что важно впервые) короткие рассказы Артура Кларка, Яна Флеминга, Владимира Набокова, Маргарет Этвуда, Стивина Кинга, Станислава Лема; анекдоты и статьи на различную тему. Безусловно, мы подражали Западу! Взрослея, раскрепощались… И вдруг – рок-опера Эндрю Ллойда Уэббера и драматурга Тима Райса  «Иисус Христос – суперзвезда!». Сдавая вступительные экзамены в театральный институт в Москве, я познакомился с художником-мультипликатором из Волгограда. Володя пальцами намазал театральным гримом на куске ватмана лик Иисуса Христа в терновом венце. По щеке распятого Бога катилась слеза, а в ней – моё отражение.
В тишине цветочного аромата на вершине дня трепетал крыльями жаворонок. Спаситель не покинул машину, не оглянулся. Не выключая двигатель, он с минуту, казалось, нас изучал через зеркало заднего вида. Но когда я сделал движение навстречу к нему, он слетел будто шмель с ладони асфальта, обдав парами бензина, исчез. 
 За пространством между деревьями мы убедились насколько – смертельно петляла дорога!

35. Во время очередного спуска.

  Во время очередного спуска, рисковать не хотелось. Веломобиль юркнул в сторону, казалось, заброшенной дороги, где в листьях, дорожной пыли и цветах, столкнулся с легендой. «Volkswagen K;fer» – экземпляр ярко-красного красного цвета с блестящими хромированными колпаками и такими же бамперами – выплыл навстречу в ритмах незабываемого музыкального флёра «The Fool On The Hill»:

Day after day
Alone on a hill
The man with the foolish grin
Is keeping perfectly still
But nobody wants to know him
They can see that he's just a fool
And he never gives an answer
But the fool on the hill
Sees the sun going down
And the eyes in his head
See the world spinning 'round…*

*Изо дня в день – один на холме
Сидит он с улыбкой глупой как в полусне.
И нет никого в округе, кто хотел бы его понять;
Его называют глупым. Но дурак на холме –
Через прорези глаз наблюдает, смеясь,
Круговерть бытия!.. (анг.)
 
Открылась дверь. Показались «балетки». Девушка, одетая в юбку «Татьянка» с облегающим верхом, приветливо поздоровалась первой. А заслышав русскую речь, она мгновенно перешла на русский язык, но с таким милым, слегка шепелявым произношением, что мы невольно переглянулись, будто рядом пробился подтравный родник.

*K;fer в переводе с нем.;—;«жук»

 - Эрланген?! – удивлённо спросила Ирена. – Нет-нет, то есть это никак невозможно. Горы! Вам не можно там ехать!  Яцек, - обратилась она к парню, восседавшему за рулем, - что ты сидишь?
- Push? – отреагировал молодец с интонацией ссоры.
- Przeszczep, kochanie!** - объявила Ирена. А нам, улыбаясь: Трошечки обождите …

 Некоторое время парочка активно общалась. Слова так и сыпались, точно сухой горох из корзинки.

  - Ale, moja kr;lowo, nie zaprzeczam, powiedz mi, co mam robi; i zrobi; ... – произнес, наконец, Яцек с глазами, наполненными до краев нежностью. Хлопнув дверью, парень ушел в сторону трассы, как мы поняли, нанимать грузовой транспорт.


*Толкнуть? (польск.)
**Пересадка, любимый! (польск.)
***Но, моя королева, я не противоречу, скажи, что делать и будет …

 
Не прошло четверти часа, как материализовался порожний грузовичок. Машина как собачонка послушно застопорилась возле ног ясной панночки. Ирена вкратце переговорила с водителем (ни дать ни взять настоящим «бузенго»). Водитель согласился. Минута и стокилограммовый веломобиб со всей требухой красовался в кузове.

- Ирена, - спросила Людмила при взаимном движении навстречу, - Ирена Сендлер, слышала, знаешь такую?

Молодой поляк мгновенно изменился в лице. Он пересек дорогу, на которой отпечатались следы толстых шин немецкого грузовика, после паузы изумленно спросил:

- Людмила, ты знаешь историю Ирены Сендлер?!
- Яцек, - Людмила обняла Ирену за плечи, - если мой отец освобождал Варшаву, то и Павьяк – тюрьму, в которой Ирену Сендлер ожидала смертную казнь то, как ты сам думаешь, могу я не знать про Ирену Сендлер?

Прежде чем втянуться в горы, дорога петляла. Грузовик с веломобилем на спине благополучно вырулил на шоссе, и нам довелось еще раз, но уже издали, увидеть знакомый «Фольксваген» на автозаправке. Польская парочка в ответ оживленно махала руками, пока мы не скрылись за очередным поворотом.

Историческая справка: «В сентябре 1943 года, через четыре месяца после полного разрушения Варшавского гетто, Сендлер, чье подпольное имя было Йоланта,  поручается руководить отделом опеки еврейских детей в Жеготе. Сендлер использовала свои связи с детскими домами и учреждениями для брошенных детей и отправляла туда еврейских детей. Многие из них попали в варшавский приют «Родзина Марии», а также в воспитательные религиозные учреждения, руководимые монахинями, в близлежащем Хомутове и в Турковицах, около Люблина. Точное количество детей, спасенных Иреной Сендлер и ее товарищами, неизвестно.
Сендлер арестовали 20 октября 1943 года. Ей удалось спрятать улики: закодированные адреса детей, находящихся под опекой Жеготы, и большие суммы денег, предназначенные для помощи евреям. Несмотря на это подпольщица получила смертный приговор и ее отправили в печально знаменитую тюрьму Павьяк. Но активистам подполья удалось подкупить чиновников и освободить Ирену. Близость смерти не отпугнула отважную подпольщицу от рискованных действий. После своего освобождения в феврале 1944-го, находясь в розыске, она продолжила подпольную работу. Опасность заставила ее перейти на нелегальное существование, что не позволило Сендлер даже присутствовать на похоронах собственной матери.
*19 октября 1965 года Яд Вашем удостоил Ирену Сендлер почетного звания Праведник народов мира. Дерево, посаженное в ее честь, находится в самом начале Аллеи Праведников».
 
 - Игорёчек, родной мой, да … ради одной этой минуты тебе надо было построить веломобиль и привести нас сюда, - произнесла, улыбаясь, растроганная Людмила. – Подумай сам, ведь ни где-то, а, можно сказать, в сердце Германии у родниковой тайны разъезжего камня на перекрестке пыльной, заповедной тропы – мы встретились с дочерью девочки, которую спасла от неминуемой гибели – сама Ирена Сендлер! Ты хоть понимаешь как это … замечательно – великолепно – прекрасно!

Я процитировал классика:
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
Привезет он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела — что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки!*

*Стихотворение А.С. Пушкина «Будрыс и его сыновья».
36. Солнце в зените.

 Солнце в зените. Грузовичок перекатывался, будто на волнах с горы на гору, в то время как наш смешливый биндюжник в матроской панаме, напевая примитивный мотивчик, искоса поглядывал в нашу сторону. Томас улыбался глазами, и казалось, что не мы его выловили, а он нас. Словно два карасика, мы негромко переговаривались на непонятном для него – рыбьем наречье, показав на карте свой дальнейший маршрут.
Томас заверил, что отлично знает окрестности. Однако прежде ему необходимо ненадолго заглянуть домой, чтобы мать и жена не ожидали его к обеду. Мы извинились за доставленные хлопоты. Томас замахал руками, пожалел, что не может принять у себя. Но зато он знает отличное место, где нас с радостью встретят и, если нужно, предоставят ночлег.
Через пару километров грузовик остановился возле приземистого, ничем не примечательного с виду одноэтажного дома. Томас исчез за распахнутыми настежь дверями. Людмилу сморило. Она задремала. Я огляделся, спрыгнул в траву, чтобы размять ноги. В небе на виражах щебетали стрижи. Птахи гонялись друг за другом будто крошечные полицейские машинки. Я заметил как часть тени перед усадьбой, высунув язык, ожила. Раскачивая дремучей и будто реликтовой мордой, навстречу мне двинулся огромный как туча, мрачный как Аид, казалось, мифологический пёс. Собака вальяжно разлеглась у моих ног. И где-то … будто качнулось пространство, раскрылась легчайшая высь …

 - Время защищает людей, - подумалось мне. – Прошлое не враждует с будущим потому, что есть … настоящее …

Пёс вздохнул как старик. Женщина выглянула из окна. Из дома выбежал мальчуган лет пяти, за ним девочка в одних трусиках. Дети взгромоздились на пса, погасив в нем природную настороженность. Томас вышел из дома. Мы двинулись дальше. Навстречу нам летели железнодорожные переезды, мосты, ветряки, льняные, васильковые нивы …
Томас остановил грузовик на закате – возле дома без ограды стоящего как часовой на границе движимым ветром обширного пшеничного поля. Нас ожидали Себастьян и его жена Ангела. Совместными усилиями веломобиль бережно скатили на землю по заготовленным загодя доскам. Я снял с руки часы, Людмила приготовила деньги, Томас решительно отказался от вознаграждения, и даже слегка покачал головой.

 - Какая мне будет награда за доброе дело, если я получу её здесь? Рыбак развернул грузовик, улыбнулся – и уехал туда, где его ожидали.
 
37. За короткое время.

За время, проведенное в Германии, мы привыкли, что, и автомобили, и дороги, и особенно дома германцев устроены, прежде всего, профессионально. Повсюду царили практичность, самодостаточность, хорошо налаженный, организованный быт без вычурностей и особых излишеств. А здесь, на вспаханном участке земли за ручьем, вода которого вращала колесо с электрическим генератором тока, казалось, давно вселилось подвижничество, основанное на ревностном стремлении к единению с Богом, осуществляемое через подвиги добродетельной жизни.

  - В христианство аскетизм пришел из античной культуры, - рассказывал Себастьян. – Это, как правило, старательное обрабатывание что-либо, например, грубого материала, украшения или обустройства жилища; либо это упражнения, развивающее телесные и/или душевные силы. Христианство добавило к аскетизму новое звучание, которого не знал  языческий мир. Христианский аскетизм стал усилием по приобретению неизвестных языческому миру добродетелей, выраженных в заповедях любви к Богу и ближнему. Христианский аскетизм это особое волевое действие внутреннего преображения на пути исполнения заповедей, что означает согласование Божественной и человеческой воли.
- Дети выросли, разъехались. Посты, воздержание, бдения, к сожалению, не для них. Было время, когда мы учили, а теперь неплохо самим подучиться, - произнесла Ангела. – Сумятица, суета – эмблема всей нашей жизни. Но если допустить, что в мире нет негодяев, то всё открыто покою и созерцанию.
- Христос – хлебное изобилие! – сказал Себастьян, составляя с женой единое целое.

38. Госпожа Удача …

Госпожа Удача, как солнце скрылась за мрачной тучей затяжного дождя. Эрланген как некая фата-моргана показался нам недостижимой мечтой после того как лопнула камера отремонтированного в Люнебурге колеса.
 
- Похоже на ультиматум или на условие невыполнимой задачи, - сказал я с досадой, разложив под дождем, необходимые для ремонта приспособления.
 
Но важность дорожной поломки состояла в другом. Никто на нас не обращал внимания. Хотелось спросить: «Ау, люди, где ваш немецкий ослепительный романтизм?»
 
-  Не знаю как тебе, - сетовал я, вскрывая покрышку, - но меня одолевают дурные предчувствия.
- Какая голова – такие предчувствия, - изучая карту, бурчала Людмила. –  Нордхаузе … (блин!) это же территория восточной Германии. 

Кратко стоит напомнить о том, что наш вояж через Германию начался в июне 1992-го года. Натовская бомбежка Югославии состоялась всего лишь двумя годами раньше, то есть в марте 1990-го; а третьего октября рухнула Берлинская стена, разделявшая без малого сорок лет «Весси» (в нынешнем немецком языке житель западных германских земель, то есть бывшей ФРГ) от «Осси» (соответственно, — житель бывшей ГДР, то есть нынешней ФРГ). И с тех пор этот день стал национальным праздником – Днём немецкого единства. 
Возможно, картинка была бы благостной, если бы ГДР и ФРГ действительно объединились на деле. Однако почему третьего октября 1990-го года были упразднены государственные институты только ГДР? Почему была распущена армия только ГДР и отменены законы только ее законы? И, наконец, отчего не было принято никакой Конституции уже объединённой Германии, когда как действие Конституции ФРГ было распространено на территорию ГДР, которая, таким образом, оказалась просто-напросто включена в состав соседнего государства? Даже я (не политик) уверен, что это было не объединение. Это была аннексия. Аншлюс. Поглощение. И понимание этого факта народом восточных территорий Германии существует. Согласно данным исследований, проводимых федеральной статистической службой страны, восточные немцы до сих пор живут беднее западных. И число, так называемых относительно бедных, там не снижается, несмотря на миллиардные инвестиции в «новые земли».
Шину, разумеется, я исправил, но без всякой гарантии. Решили не рисковать и добираться до Эрлангена на попутной машине. В небольшом частном агентстве стоимость перевозки нам обошлась в 500 DM (по сути всё, что у нас было). Ночуем (там же) в дешевой гостинице; мутный сон, никакого общения …
Зато на рассвете –  прямиком на Эрланген!

39. Идеология.

 Идеология была, есть и будет. Она, как воздух, которого мы не видим. Однако во все времена велись «мятежные войны» в головных центрах. На Западе рельефно развернута основная борьба за интерпретацию агрессивных, воинствующих предпочтений, за их безоговорочное устройство в настоящем и будущем. Варварский разгром современной Югославии неоспоримое тому подтверждение. Отсюда понятие гибридного мира как гибридной войны. Конспирологам, как владельцам крупных нефтяных компаний выгодно потрошить планету, и они это делают.   
Наблюдая сквозь стекло новой «Аudi» мелькание не решенных задач я подумал: «Сколько не состоялось встреч, диалогов, новых дискуссий? Сколько можно было увидеть еще, осмыслить, понять, растревожить…»

- Игорёчек, расслабься, - сказала Людмила, уютно расположив свою голову у меня на  плече. – Давай, расскажи, что ждет нас в Эрлангене?
- Ты права: выдохнем – помечтаем! Представим, что Эрланген в  доисторическом прошлом существовал не как город, но как остров, окружённый со всех сторон океаном.
- Ну, - ты загнул!
- Да. И местные жители по своему усмотрению, однако, согласно древней традиции, уподобляли отдельные рощи, дубравы – парусным кораблям, всевозможным шхунам, корветам и галиотам. Возможно, что некоторые жители Эрлангена до сих пор, по старинке, натягивают с макушек деревьев крепкие струны, на которых как на мачтах под ветром трепещут разноцветные бусы, флажки и фонарики. Ведь паруса из листьев и хвои должны напоминать о легендах, странствиях и походах обитавших здесь некогда мореходах. И – город постепенно строился, высился, и теперь красуется на пологом холме, вокруг которого мы увидим безупречный, щедро залитый солнцем, грандиозный ландшафт. В дали – дымчатые лазоревые пейзажи, жаркий полдень, терпкий насыщенный воздух напоённый дурманом неведомых, экзотических, южных растений. Холм окружён живым сверкающим, изумрудным океаном украшенных деревьев. Вдоль спиральной дороги, ведущей на вершину холма, мы увидим ветровые электрические установки. По форме они напоминают необычайно ресурсные, большие как бы цветы с кружевными разноцветными лепестками. Вращаясь, лопасти перемешивают цвета, образуя радужные объёмные диски, которые разворачиваются сами по себе навстречу воздушным потокам. А небо – небо буквально пестрит кавалькадой разноцветных шаров Монгольфье и величайшим множеством легкокрылых, электрических дронов – самых потрясающих, невероятных конструкций!
И вот, наконец, мы въезжаем через центральные городские ворота в Эрланген! В городе никогда не было, ни широких улиц, ни проспектов, то есть, необходимость маневрировать по узким улочкам на педальных конструкциях возникла именно по этой достоверной причине. И постепенно возникла традиция, которая сложилась в некую игру воображения. А неизменное стремление к совершенству положило начало эволюции современного городского уклада. Хотя отличить коренных жителей Эрлангена от гостей очень просто. Эрлангенцы – все, как один колесят на чём только можно. Исключений нет ни для кого, даже для продавцов розницей, которые на ходу торгуют цветами, газетами, лавируя на роликовых коньках, оставляя свободными руки для дела и жестикуляций.
Эрланген – город велосипедов! Кто-то вращает педали руками, которые одновременно служат рулём. Какой-то чудак к колёсам приладил диск, который срезает траву и кусты на бульварах. Кто-то сложил миниатюрный шагающий велосипед и совершил на нём круг почёта. Дело в том, что окружность колёс этого необычного экземпляра, составляют сегменты (по три на каждое колесо). Вращаясь вокруг оси, сегменты как бы догоняют себя и – цок-цок-цок, цокают будто копытца. Думаю, немало найдётся желающих прокатиться, лучше сказать, прошагать на таком … 
Да это что!
На велосипедах в Эрлангене можно летать! Представим, что между домами натянуты едва различимые, однако, весьма прочные сети на уровне вторых, третьих, четвёртых этажей, где установлены светофоры, соответствующие дорожные знаки, которые регулируют движение велосипедистов и делят их на потоки. Первые этажи традиционно занимают бистро, кафе, рестораны и магазины, но зато наверху – оранжереи, цветочные, ягодные, фруктовые палатки, которые расположены прямо под открытым небом. Лёгкие, ажурные перекаты дадут возможность беспрепятственного сообщения между всеми крышами города. Вместо общественного транспорта: трамваев, троллейбусов и метро, можно пустить грузовые, и даже пассажирские цепеллины. Представь: под разноцветными парусами дирижабли бесшумно скользят по воздуху, будто перевернутое отражение в зеркале. На крышах домов – скверы для отдыха, там же спортивные и детские площадки для игр. Наверху много пространства, света и чистейшего воздуха. Внизу – покой, тишина. Представь как ротанговые деревья, глицинии, лимонник, жимолость и ломонос, переплетаясь, спускаются с крыш до самого низа, скрывая фасады зданий, защищая от солнца. На зданиях эркеры и балконы Они будто травянистые коконы, как гнёзда для диковинных и осмысленных птиц. По вечерам – мостовые, вымощенные фосфорическим камнем, смогут до рассвета отдавать свет, накопленный за день. Ни ребёнок, ни старик ни за что и никогда не заблудится в таком городе потому, что время быть добрыми для них уже наступило. Люди обязаны жить дружной, сплочённой семьёй, в которой сильный не забывает о слабом или больном человеке. Сила воображения у изобретательных вольнодумцев – так развита, что, порой, она материализуется сама по себе. И немечтатель, духовно слепой грубиян или насмешник … ни за какие сокровища мира не может, не может стать жителем славного Города мастеров. Реальность – обособленная форма мечты! И тут – представь …
- Эрланген – приехали!
40. В соответствии с договором.
В соответствии с договором между нами и транспортным агентством Нордхауза, веломобиль с трейлера выгрузили на площадь, непосредственно перед центральным административным зданием городского управления. И мы с чистой совестью и спокойной душой, оставив его у входа модернового, высотного здания, взлетели на лифте – немного смущённо, однако торжественно, как нам казалось, в «страну чудес». Хотя (что зря шуметь) всякие случаются расхождения. А если картина мира искажена, то и люди «лишь по одной причине злой шутки», перестают правильно воспринимать очевидное.
Секретарь, остриженная наголо, молоденькая барышня в мужских боевых башмаках, долго, недоумённо таращась на наши загорелые, одухотворенные, а потому прекрасные лица. Потом она кому-то названивала, потом еще нервно щёлкала клавишами компьютера и, наконец, выяснялось, что никакой телеграммы из Санкт-Петербурга Эрланген не получал!

- Это, братцы, как же? Ведь есть, пожалуйста, вот – ваше ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ! – недоумевала Людмила. – Мы ответили согласием, а выходит … Ну, знаете!..

Должно быть, под воздействием искорёженных трагическим известием наших лиц, фройляйн будто просочилась сквозь стену в другой кабинет. Мы, оставшись одни в лабиринте гулких ожиданий, замерли. Уверенность утешительна, но в тот момент, наверное, впервые мы напрочь её растеряли.
 
- Игорь, что делать – без связей, без денег? Куда нам теперь?
- Людочка, успокойся! Прорвемся, - пытался я изменить мрачный настрой, рассекая воздух невидимой чапаевской шашкой. – Германцы – народ доскональный. Все выяснится, образуется. Как говорил товарищ Спиноза: «Проблемы кажутся не такими страшными, если взглянуть на них с точки зрения вечности».
- Шутишь?
- Пойми, начинается самая интересная часть нашей дорожной импровизации. Главное – добрались! Мы в Эрлангене! Лично меня окрыляет сумасбродство, как прихоть действовать по собственному усмотрению …

Я много еще рассусоливал, как мог, настраивал, успокаивал жену. А, между тем «боевые башмаки» не появлялись. Тревожное чувство заставило нас спуститься вниз. Выйдя на площадь, мы нашли веломобиль – не просто сломанным, а, можно сказать, раскуроченным!
 
- Твою-то мать!
- Игорь, что?..
- «Что?» Ты посмотри, посмотри … Как живого барана в соль положили!
- Толком скажи: что сломано?
- Рулевые тяги сорваны; обгонная муфта вдребезги …
 
Вокруг ни души, лишь кролики мирно паслись на газонах; буквально повсюду пестрели их умильные хвостики.
Поохав, мы вернулись к бритоголовой, но с другим настроением. Девушка, как ни чём небывало балагурила с кем-то по телефону. Завидев нас, она будто механический пупс улыбнулась, выслушала наше возмущение, склонила головку, почесала серёжку в носу и опять … улизнула. Но (слава небу!) вернулась до наступления темноты, чтобы сообщить, что пожарные вызваны.
 Парни в касках приехали, загрузили сломанный веломобиль на платформу, и отвезли в пожарную часть для ремонта.

41. Дозвонились.

 Дозвонились до Каролы, девушку (если помните) обокрали в Гостином дворе. Ведь именно она год назад оформляла, и вызов в Германию, и  частное приглашение в Эрланген. А поскольку приглашение из частного превратилось в официальное, студентка (формально) не несла персональной ответственности, ни за наше проживание, ни за медицинское обслуживание, и прочее …
Карола прибежала сразу в ремонтные мастерские пожарной охраны. Наша встреча сияла, как солнце, между улыбками и слезами. Спросили у нее напрямик: «Нельзя ли что-то выяснить, начать расследование, разыскать свидетелей поломки веломобиля? Ведь, если честно, без него нам попросту не выбраться из страны …» И поняли, что Карола ничего делать не станет, и принять у себя она (даже временно) тоже не может. Студентка отвезла нас в дом своей тётки Агнесс, которая согласилась приютить нашу мятежную пару на несколько дней …

- А потом? – спросили мы у Каролы.
- Дождемся встречи с властями …

 Однако – бургомистр Эрлангена, сославшись на занятость, не нашел и пяти минут для знакомства. Завидев нас, чиновник мельком отдал приказ: «Накормить!» И он, представьте, удрал, а вместе с ним наш оглушительный оптимизм.
Безвыходность положения усилилась, когда действующий куратор по вопросам экологии Дитмар Хабермалер в кафе, где нас «накормили», довел до нашего сведения, что финансовую поддержку, которую мы должны были получить – мы получили в виде доставки и ремонта веломобиля ведомственной, муниципальной пожарной охраной. И если в дальнейшем Карола Алефельд не возьмёт на себя расходы по нашему содержанию и медицинскому страхованию то, «нам предписано» покинуть Эрланген в течение суток безо всяких разъяснений и оправданий, тем более что на конкурс веломобилей мы якобы все равно не попали.
Наше недоумение породнилось с окончательным разочарованием после того как Дитмар Хабермалер дал дополнительные разъяснения на наш счет к тому же не лично, а через Каролу. Ввиду того, что нами интересуется пресса, мы тупо (не дай Бог) начнём бомживать и скитаться без дела по улицам Эрлангена или, чего доброго, надумаем загнать веломобиль то нам надо поскорее убраться. Но, поскольку мы остались без денег, то вправе рассчитывать на общественный резонанс в свою пользу. И тогда, могут возникнуть самые различные вариации отступлений, которых не стоит особо касаться уже потому, что «тогда» в девяносто втором, мы не могли знать всей казуистики, всей сложности кочевания по Европе. И пусть мы не увидели, ни города мечты, ни летающих велосипедистов, ни серебристых дирижаблей, ни улыбок непосредственной, детской радости и даже видимой вежливости, зато стал очевиден предел прагматизма иллюзорного представления о «мире во всем мире». 
 
42. Навалилась усталость.
  Навалилась усталость, а лучше сказать, безразличие. Общий настрой изменился. Бродяги без денег, без связей – никому не нужны.  Ультиматум,   которым нам предъявили в Эрлангене, влил в нас хорошую порцию яда. Ультиматум подразумевал войну, если, разумеется, мы откажемся подчиниться, а воевать, доказывать что-либо нам совсем не хотелось. Мы не для этого проделали долгий путь. Карола позвонила в Констанц. Рене Хардер переговорил с родителями, те согласились принять нас у себя до тех пор пока мы не соберем деньги на дорогу домой. Веломобиль мы сдали в багаж на железнодорожной станции. В Констанц мы выехали на следующий день утром на попутной машине, которую оплатила Карола.   
   Констанц, согласно путеводителю, «вольготно раскинулся в месте впадения Рейна в Боденское озеро на границе со Швейцарией. На Бодензее, или Швабском море, расположены города трех государств, что придает каждому из них своеобразный интернациональный колорит. О Констанце говорят: самый ненемецкий город, настолько в нем погружаешься в атмосферу отдыха, фестивального веселья и дневных посиделок за столиками уличных кафе, что кажется, никто не работает …»
Дом в Констанце, возле которого мы очутились, занял позиции на возвышении в конце цветочной улицы и как бы слегка на отшибе. У подножья холма в солнечной дымке распахнулись цветущие сады, за ними разлилась водная гладь легендарного озера, в котором, кажется, могли бы водиться русалки. Еще дальше – голубой лес и красные горы …       
Веснушчатая госпожа Хардер в летнем, ситцевом платье встретила нас у скрипучей от росы калитки и провела в «молодёжную» комнату. Наскоро расположившись, мы отправились на железнодорожную станцию. Но представьте, как мы удивились, когда узнали, что и на этот раз, веломобиль был поломан. Никто не дал разъяснений. Хорошо, что «благоразумная Карола» при отправке веломобиля из Эрлангена, настояла на его страховании. Рене Хардер вызвонил своего старшего брата. Матиас приехал. Братья получили страховку за веломобиль и отвезли в мастерскую.
 
43. Рене Хардер.

Рене Хардер должен был срочно отправиться на несколько дней в Штутгарт по делам фирмы отца. Юноша великодушно предложил мне прокатиться с ним затем, чтобы я смог заработать немного денег игрой на гитаре и пением. Я согласился, однако, несмотря на жару, по дороге Рене меня заморозил. Он гнал машину до самого Штутгарта с открытыми окнами, и, кажется, упивался своим превосходством за рулем папиного Мерседеса.
 Накануне, весной, Рене собрал большую коллекцию фотографических снимков перестроечного Петербурга девяностых годов. Правда, как тучи над городом, всем очевидна. Сенная площадь, рядом с которой мы жили, по периметру была забита ларьками. В центре – вещевые толкучки. Новый бизнес крышевался бандитами и попутно ментами. Армия, флот – брошены. Фатальный дефицит всего. Девяностые – крах надеждам, распад огромной космологической мечты миллионов людей. Безвозвратно потеряны годы труда, новых возможностей и упований на обещанное «светлое завтра». Как смерч над страной пронеслась череда жутких, порой, кровавых событий. Августовский путч, реформы правительства Ельцина – Гайдара, приватизация государственной собственности в частные руки, либерализация цен, обесценивание сбережений граждан, невыплаты заработной платы, пенсий и социальных пособий, конституционный кризис, завершившийся силовым разгоном Съезда народных депутатов и верховного Совета, осетино-ингушский вооруженный конфликт 1992 года, денежная реформа 1993 года, становление терроризма и организованной преступности, две чеченские войны, вестернизация, валютные обменщики, прокат видео кассет с порнографией … И во всё это нам предстояло, так или иначе, вернуться.
 А пока, клацая, будто на расстроенном клавишном инструменте, зубами от холода и досады, я, как некий разведчик, листая путеводитель, готовился к воинской операции: «Штутгарт – Бавария. Эта земля родила и воспитала много великих личностей. Сказочник Георг Гауф, поэт Фридрих Шиллер, философ Георг Гегель принесли в город дух культурного центра. А инженеры Готлиб Даймлер, Фердинанд Порше, Роберт Бош развили техническую мысль XIX — XX веков и превратили Штутгарт в мощный промышленный регион, которым гордится вся Германия. Штаб — квартиры немецких автомобильных и электронных монстров — Mercedes-Benz, Porsche, Robert Bosch находятся именно в Штутгарте. А такие крупные предприятия способствуют развитию и других секторов экономики и обеспечивают рабочими местами не только жителей самого города, но и ближайших окрестностей. Именно поэтому регион Штутгарта имеет самый низкий уровень безработицы в стране, испытательный центр авиации и космических полётов, этнографический музей, галерея искусств, речной порт и даже метрополитен …»
  Идея путешествовать по Европе на веломобиле казалась (теперь даже мне) сумасбродством, мальчишеской выходкой. Я нервничал, злился ввиду того, что намеченный маршрут завершен, но теперь предстояло действовать, если не наугад, то в обстоятельствах непривычных, к тому же в разлуке с женой. Я чувствовал себя совершенно опустошенным как морально, так и фонетически. Не хотелось общаться. Хотелось скорее забыть, и немецкую речь, и Рене, и его, якобы, сострадание.
 Места, отведенные для выступления уличных музыкантов и отмеченные на карте исторического центра Штутгарта, все были прочно забиты латинос. Группы из трёх, четырёх музыкантов с популярной программой шлягеров шли на «Ура!». Я решил не форсировать, присел с гитарой в тенёчек на площади Шиллера в ожидании просветления мыслей и преодоления  мрачного настроения. Злость заставила меня взять первый аккорд.

Слушайте ветер –
Давнюю песню он над Россией поёт столько лет.
Скорбные звуки
Из поднебесья в саван укутает, выпавший снег.
Слушайте ветер –
Он снова пророчит вьюгу, метель и пургу,
Словно за временем лезвия точат на шлифовальном кругу.
Слушайте ветер –
Плачет он тихо над отсыревшей, осенней землёй.
Снова по кругу
Заходит к нам лихо: горе, беда на знакомый постой…

За углом вразнобой ударили отбойные молотки. Единственный мой слушатель – рослый школяр с вчерашней газетой вместо лица, скорей всего, пожалел меня, бросив в футляр монету – пять марок.

 - Медаль «За отвагу», - подумалось мне. Хотел сохранить, но голод не тётка. Купил воды и большущую пиццу (ни дать ни взять) с  мухоморами.

44. Через сутки.

 
 Через сутки я и Рене вернулись. Констанц был, казалось, пронизан сказочной атмосферой Боденского озера, фешенебельных ресторанов, прекрасно сохранившихся памятников архитектуры, популярных курортов Альпийской зоны. Древний город, действительно, составлял некий сплав одновременно трёх суверенитетов: Австрии, Швейцарии и Германии. И мы подумали, что глупо не воспользоваться таким – пусть непредвидимым, однако, благоприятным обстоятельством. Школьный приятель Рене – обаятельный дылда Нейсон явился, как всегда, запросто. Он изрёк своё фирменное: «Воть, ребята!» И закипела работа.
 На бэушной географической карте Германии – Нейсон прочертил жирным пунктиром маршрут, по которому мы продвигались. Юноша сочинил  письмо, в котором коротко излагалась суть возникшего с нами затруднения. Письмо, газетные вырезки с фотографиями приклеились на карту. Получилось наглядно. Весь мой песенный репертуар прослушал чиновник из департамента города и официально разрешил выступать на пристани «Дружбы». А тем временем Вернер Хардер (отец Рене) пригласил в дом репортёра местной газеты. И уже на следующий день в Констанце узнали, что «русский веломобиль, исколесивший Германию», выставлен на торги.

45. «Не грусти»

Не грусти.
Боль растает во сне,
Успокоится старая рана,
И в прозрачных тенетах обмана
Ты опять возвратишься ко мне.
Не грусти…

В первый же день на пристани «Дружбы» в результате моих гитарных модуляций в раскрытый футляр, как в пасть бродячей собаки, туристы накидали более ста марок. Появились, и стимул, и самооценка. Пока одни восторгались домами патрициев, фресками Старой ратуши, дворцовой церковью во Фридрихсхафене, знаменитым на весь мир островом Майнау с его оранжереей из пальм и питомником бабочек – другие вкалывали. Известно, что очарование путешествия в путешествии, однако сегодня, спустя много лет, трудно оценить наше тогдашнее состояние людей с психологией заключённых, которые очутились на свободном Западе, как в западне. Я пел до икоты, до хрипа по шесть часов кряду и в любую погоду. Людмила (по рекомендации фрау Хардер) прибиралась в домах у господ. Моя жена ведрами собирала в садах черешню, полола до изнеможения грядки, поливала цветы … Словом, она как Золушка, старалась всем угодить. Дни превратились в бестолковых баранов пока к месту на пристани, где я выступал, не пришла женщина в светлом, лазоревом платье.

 - Здравствуйте, Игорь! – сказала она на русском без тени акцента. – Меня зовут Ия Хольцер. Я давно живу здесь, но сама с Украины. Пожалуйста, не беспокойтесь, я не стану мешать вашей работе, угощу пирожками, которые испекла специально для вас и домой. Ия сняла с корзинки ручник, показала. –Эти с яблоком; эти с черешней. И, кстати, если возникнет необходимость с ремонтом веломобиля, смело обращайтесь к моему сыну Аркадию. У него магазин, в котором продаются велосипеды и запасные части. Аркадий сказал: «Пусть приходят и берут все, что нужно – без денег».

На другой день Ия пришла снова, но я был уже не один. После двух-трех дежурных вопросов и таких же ответов Ия спросила:

- Игорь, я несколько раз перечитала ваши интервью, и поняла, что ваша мама – немка из Прибалтики – это так?
- Гразильда Карловна урожденная Грюнвальд.
- Грюнвальд?! – удивилась Ия. – Известная фамилия.
- Я точно не знаю, но кажется, у моего деда под Тарту (тогда Дерптом) до революции было родовое имение. Мама не любит об этом, ни говорить, ни вспоминать …
- Отлично её понимаю. 

Ия какое-то время молчала. Втроем мы наблюдали, как к пристани один за другим подходили маломерные суда. Туристы, как правило, возбужденно общались; слышались смех, шутки, детские возгласы …

- Вам, как немцу по крови, предложили остаться в Германии, ведь так, Игорь? Будемте откровенны: вопрос непраздный …

Я взглянул на Людмилу. Она отвела глаза, вглядываясь в водную гладь озера.

- Да, - сказал я, - Людмиле даже предложили место учителя русского языка.
- Где?
- В школе. Недалеко от Кальтенхофа – есть городок …
- Людмила, а вы?
- Мы отказались практически сразу, - сказал я, обняв Людмилу за плечи. – Мы русские окончательно: по душе.
- Уф! – Ия выдохнула с облегчением.  – Дорогие мои, вы – вы не можете представить как я за вас рада! Эти, - Ия кивнула в сторону пёстрой, разношерстной толпы, - только с виду нормальные, добрые европейцы. Немцы через одного – реваншисты. То, что с вами «так» обошлись в Эрлангене не удивительно. Для них мы – Der Untermensch.*

* Недочеловек (нем.).

 Поверьте, я знаю что говорю. Они – шпрехен-фюрер, чванливая гнусь. Советский Союз надел им намордники, чтобы они не поубивали друг друга. Но они кичатся … лоском, культурой, будто в России нет и никогда не было, ни Пушкина, ни Гоголя, ни Сурикова, ни Чайковского, ни … Ия на секунду запнулась. – Человек-лопата, человек-топор, человек-коса, человек-вагина – повиновение, вот что им нужно. Для них мы – рабы, скот. Они – господа. Ваша мама пережила блокаду в Ленинграде, живя здесь, я даже слишком знаю, что она пережила там. Вы понимаете, что Гразильда Карловна Грюнвальд в осажденном, блокадном городе – приговор? Ия с грустью взглянула на вновь прибывший кораблик с туристами. – Нам было кому пятнадцать, кому шестнадцать лет. Одна мечтала о сцене, другая хотела стать врачом, третья — летчицей. В сорок втором явились они. Фашисты  хватали девчонок сотнями, грузили в вагоны для скота и отправляли на каторжные работы. В Германии выдавали документ: имя, фамилия, год рождения, правила поведения. Прямо на станции раздевали догола, делили на отряды. Девочки ютились в бараках, работать приходилось, и днем, и ночью, и даже во время бомбежек. Питались тем, что немцы выбрасывали для собак. Ох, и скрупулёзно они отбирали рабов! Одна фрау из пятидесяти отобрала лишь пять девочек из Бобруйска, которых я видела на вокзале. Они были чистенькие, городские, сопровождал их «господин офицер». Чьи они были дети, что пережили до этого, и как сложилась их судьба после – Бог весть. Одна из них прижимала к груди подушку и вытирала об нее слёзы. Я запомнила немца, который стоял в сторонке и спокойно ждал своей очереди. Мне показалось, что лицо у него доброе и неплохо было бы попасть к нему. Так и вышло – он забрал всех, кто остался, человек двести, и повёз в сопровождении охранников в небольшой лагерь в городе Бланкенбурге. Но уже по дороге мы поняли, что ошибались. У него была специальная резиновая дубинка, и она то и дело прохаживалась по нашим спинам лишь потому, что кто-то позволял себе заговорить чуть громче по-русски. Белорусы, украинцы, русские – для всех родной была советская культура – она объединяла, вдохновляла и помогала дальше жить. День Победы так и остался главным праздником на всю жизнь. Многие, в том числе я, уехали в Бельгию за мужьями, которых встретили там же, в трудовых лагерях. И хотя бельгийское королевство нас приняло, оно никогда так и не стало родным. Вы спросите, почему сразу после войны я и другие не вернулись домой? Очень просто: таких как мы, либо расстреливали, либо до смерти пытали, либо ссылали в отдельные женские лагеря как врагов и предателей родины.

Вода вдоль береговой линии качнулась, будто вздохнуло озеро Слёз.
 
- Родные мои, - сказала Ия, - я … чураюсь пафоса, но если бы знали, что значит – свободно общаться и думать по-русски! Вы, да вы купаетесь в счастье! Игорь, спойте что-нибудь для меня, пожалуйста …

 Жаром струит над землёй пламя твоих куполов;
В воздухе веет малиновым звоном.
И раскрывает Господь небо лазурный покров –
Над этим лугом прозрачно-зелёным.
Тихая радость моя – белый, узорчатый храм;
Здесь у реки ты паришь над землёю.
Как к роднику прикоснусь к этим прозрачным камням,
И в твоих струях ладони омою…


46. PS.

 PS. Сын Ии Хольцер – Аркадий предложил продать ему отремонтированный артефакт. И наша «Катюша», наш «Т-34», безусловно, русский веломобиль занял своё почётное место у входа в его магазин, который напоминал скорее музей. И в тот же благословенный день, мы с невероятным воодушевлением заказали билеты на теплоход «Анна Каренина».
День за день, мы в поезде, который мчал нас на север, как в некой волшебной игре, возвращая на исходную точку наших романтических представлений о высочайшей, какой-то заоблачной европейской культуре. Без слёз, без речей и напутствий.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Размышления»


1. Кончилась вольница!
 
Кончилась вольница! Открытия, наблюдения, порой, противоречивые чувства, будто летние ливни, просочились сквозь землю в подземные воды.  Вглядываясь в лица пассажиров, я представил, что живы пока немцы, которые использовали советских граждан в качестве натуральных рабов, примерно, как в Штатах аборигены-индейцы или привезенные из Африки чернокожие люди. И было подобное рабство на уровне государственной политики крупнейшего европейского государства. Привезённых с Востока рабов выставляли на продажу крупные фирмы: Круппа, Сименса, Юнкерса, Геринга … Остарбайтеров закупали десятками тысяч – оптовыми партиями. Но фюрер позаботился, чтобы и простой немец мог купить себе рабочего, а то и несколько. И, возможно, сейчас кто-то из бывших хозяев ехал с нами в одном вагоне. Я наблюдал, как многочисленные фотографии, номера газет – переходили из рук в руки пассажиров, которые постоянно менялись. А в какой-то момент, воздух стал будто цветным. Письма, которые передала нам Ия Хольцер – ожили …
«Моя соседка на днях приобрела себе работницу. Она внесла в кассу деньги, и ей предоставили возможность выбирать по вкусу любую из только что пригнанных сюда женщин из России. Конечно, эти русские дикари мрут, как мухи, но ведь всегда можно приобрести новых».
 «Вчера днём к нам прибежала Анна Лиза Ростерт. Она была сильно озлоблена. У них в свинарнике повесилась русская девка. Наши работницы-польки говорили, что фрау Ростерт всё била, ругала русскую. Покончила та с собой, вероятно, в минуту отчаянья. Мы утешали фрау Ростерт, можно ведь за недорогую цену приобрести новую русскую работницу…»
«В среду опять похоронили двух русских. Их теперь здесь на кладбище похоронено уже пятеро, а двое уже опять при смерти. Да и что им жить, следовало бы их всех перебить…»
«Я со своими русскими разговариваю только ногами. Если бы я, хоть на минуту представил, что это люди, я б с ума сошёл…» 
«Нас гонят по улице небольшого городка. Только что мы носили мебель в какое-то здание, и полицейские, сопровождающие нас, даже довольны нами. По тротуару идут две нарядные молодые женщины с нарядными детьми. Дети кидают в нас камни, и я жду, когда женщины или полицейские остановят их. Но, ни полицейские, ни женщины не говорят детям ни слова…»
«Нет, не все немцы были одурманены идеями расового превосходства. Были те, кто делился с остарбайтерами пищей, кто закрывал глаза на проступки и даже саботаж, помогал им работой или просто – добрым словом или улыбкой.
- Мало было таких немцев!
- Хорошо, что они всё-таки были…
- Хороший человек не пойдёт покупать себе раба; привезённые в Германию остарбайтеры видели совсем другие лица …»
«Один за другим к нашему строю подходили респектабельные господа. Присматривались, выбирая самых крепких, сильных. Ощупывая мускулы, деловито заглядывая в рот, о чём-то переговаривались, ничуть не считаясь с нашими чувствами. Я был маленького роста, хилый и остался среди десятка таких же нераспроданных заморышей. Но вот высокий покупатель в потёртой куртке презрительно оглядел нас, что-то пробурчал себе под нос и пошёл в контору платить деньги. За всех оптом».
«Военнопленных не выставляли на торгах; их покупали оптом по крайне низким ценам. Имперское угольное объединение даже добилось того, что цена, которую предприятия отрасли уплачивали государству за труд военнопленных, оказалась ниже той, которую запрашивал Гиммлер за работу узников своих лагерей. Естественно, что столь дешёвую рабсилу использовали на износ. А ведь режим в рабочих лагерях был не менее ужасающ, чем в лагерях военнопленных, и вырваться из них хотелось не меньше. Но – не любой ценой».
«Лагеря для восточных рабочих рассеяны по всему Рейху. Большие – при крупных предприятиях, маленькие – на два-три барака. Непременная охрана и колючая проволока. Если охрана не справляется и обеспечить должную производительность труда не удаётся, в дело вступает гестапо. Об этом чётко говорится в инструкции: «Борьба против нарушений дисциплины, включая отказ от работы и бездельничанье, будет вестись исключительно тайной государственной полицией. В случаях серьёзных нарушений, то есть тогда, когда средства, которыми располагает начальник охраны, недостаточны, должна вмешиваться государственная полиция, используя те средства, которые находятся в её распоряжении. В таких случаях, как правило, будут применяться только строжайшие меры, как то: перевод в концлагерь или особая мера».
«Особая мера» применяется регулярно. Я думаю, что я буду недалек от истины, если скажу, что из всех казнённых лиц в этом лагере примерно семьдесят пять процентов составляли русские граждане, и это касалось главным образом мужчин и женщин, которых присылали из других мест для казни. В заводских цехах, куда остарбайтеров пригоняют на работы, их встречают плакаты, напоминающие об их статусе: «Славяне – это рабы».
«В сорок втором году ещё не все остарбайтеры работали в лагерях. Некоторым повезло: они трудились на фермах, «у бауэра». Там столь же много работы, больше произвола, но, по крайней мере, нельзя умереть с голоду: всегда можно съесть предназначенное для свиней варево. А на заводах остарбайтеры обгрызают кору с деревьев».
«Сорок третий год не принёс столь долгожданную победу под Сталинградом. Рейх оделся в траур. В концлагере Равенсбрюк заключённых выгнали из бараков, построили в колонны и привели к бане. Баня располагалась рядом с крематорием. Людям приказали раздеться догола и оставили стоять. На февральском морозе они стояли, сбившись в кучу, согревая друг друга, ожидая смерти. Потом их завели в баню, облили горячей водой и отвели обратно в барак. Три дня не давали есть…»
«Остарбайтерам тоже аукнулось немецкое поражение. После капитуляции армии Паулюса вышло специальное указание: все восточные рабочие должны содержаться в лагерях. Отныне каждый мог ощутить, что лагерь для остарбайтеров немногим отличается от лагеря для военнопленных. Это сходство специально подчёркивается в распоряжении рейхсмаршала Геринга: «Использование и обращение с советскими русскими на практике не должно отличаться от обращения с военнопленными».
Так европейские сверхчеловеки обращались с гражданскими лицами; часть поехала в Германию добровольно, поддавшись геббельсовской пропаганде о немецком рае. Большинство восточных рабов, как и полагается невольникам, было привезено в Германию насильно!»*

* Цитируется по книге: Дюков А.Р.. За что сражались советские люди: «русский НЕ должен умереть». – М.: Яуза, Эксмо, 2007.

 Среди других пассажиров, с нами ехал глубокий, худощавый старик. Мужчина смотрел в окно, опираясь на палку, он всю дорогу молчал. Но когда поезд, сбавив ход, в очередной раз подходил к станции, сухие губы его дрогнули.

  - Меня зовут Готлиб Шварц, - произнес старик, не обращая внимания на говор соседей. – Много я не знал, был как все молодым, но признаюсь: воевал. Ногу оставил под Смоленском. Наполовину ослеп, да видно не суждено мне ещё раз встретиться с русскими. Старик выпрямился, встал во весь рост, поклонился, стуча палкой, двинулся к выходу между притихшими рядами перевёрнутых лиц … – Война есть война, - добавил он, оглянувшись в дверях, - но та была самой … паршивой!

 Отмахнувшись от злобного взгляда толстухи, старик сошел с поезда на перрон.

2.  На перроне.
 
 На перроне вокзала уже в Гамбурге, Мартин встречал нас как добрых друзей. Мы пересели с архитектором в электричку, затем в его машину, и вот – мы в Бад Олдеслое в энергичных объятьях Зигрит. Узнав о наших мытарствах в Эрлангене, Зигрит разволновалась. Она возмущалась, кричала, что с нами поступили подло несправедливо, винила во всем Каролу, и даже полупьяно было ринулась к телефону, чтобы рассказать про это в редакции Deutsche Welle («Немецкая волна»). Фрау Штайнау непременно хотелось «крови», скандала … Мы насилу мы ее успокоили, сказав, что мы не враги и не имеем претензий, тем более что в гостях – так себя не ведут. Зигрит потом еще долго смотрела перед собой в пустоту и, наконец, укротилась. Но при условии, что она «лично отвезет нас туда, куда мы попросим». 
В Кальтенхофе (и только там) мы немного очухались и осознали, что преодолели – большое жизненное пространство. Селяне буквально завалили нас подарками, старыми, но добротными вещами. И чтобы взять с собой этот … блошиный рынок, срочно пришлось приобретать десятилетнюю «Ладу», которой у нас отродясь не было. Так что на «Аннушку» мы вползли, что называется, на ободках. Провожало нас, наверное, человек тридцать: с детьми, с воздушными шарами, с флагами, с транспарантами и даже с шампанским …
Парус поднят, якорь поднят;
От причала волны гонят
Наш просоленный ковчег.
Чуть кренясь, скрипя вантами,
Он гуляет под ногами:
Там награда, здесь побег.
Что нас ждёт и как там будет,
Кто помянет, кто осудит
И на нас поставит крест?
Растворяется былое,
Только небо голубое,
Да в лицо свистит норд-вест…

  3. В оцепенении.

В оцепенении от смутных предчувствий мы провели на борту теплохода два дня и две ночи. Особо, если честно, не радовали, ни подарки, ни машина, которой у нас отродясь не было. Для кого-то мы возвращались на Родину, а для нас в страну хаоса. Заверения наших государственных руководителей не оправдались. Мы поняли, что нас обманули. Мы поняли, что нас обобрали.  Юмор, шутки, ирония – не спасали. Мы притаились, затихли в ожидании циничного отношения к себе, зная заранее, что нам не поверят, что нас не поймут. Мы предвидели нашу встречу с родными, с друзьями, которые понятия не имеют о том, как они плохо, бедно живут. А рассказывать о том, какие мы замечательные, а немцы плохие на фоне краха экономического и общественного сознания, немыслимо – гомерически смешно. Ведь по факту Германия после войны была также убита. Но мы нигде не видели, ни растерзанных нищетой городов, ни заброшенных сел … Напротив: мы восхищались невольно дорогами, магазинами забитыми различным товаром и продовольствием. Мы оказались как бы между мирами, или в будущем, которого мы всеми правдами и неправдами добивались. Прилежно учиться, много работать, но не получать достойную оплату за потраченные время и силы – нормально? Оказалось, что нет. 
За бортом «Аннушки» Финский залив, побережье. Невская губа. Ворота города – Морской канал – обшарпан, не прибран, неприветлив. На берегах по обе стороны – ржавые лодки, барки, баки для мусора. Неприглядное, унылое зрелище. После германского Аlles ist in Ordnung* мы стесняемся взглянуть один на другого. Шведы – смеются, снимают на камеру, и такая кутерьма – пуще дикарства с одной стороны, а с другой скрепя сердце читаем: «Первое, что с тебя спадает, когда покидаешь Россию, - это паранойя. После двадцати двух лет, проведенных в Москве, я постепенно привыкаю к свежему воздуху, мягкому климату и бесконечному «переходному времени года». Лишенная подспудного страха доброжелательность случайных встречных, женщины, одетых свободно и с фантазией, добротно сконструированные дома и дороги – всё это приводит меня почти в эйфорию. Пожилая торговка фруктами никому не пытается отчаянно навязать свой товар. Молодая мама не боится отправлять своего сынишку за газетой в киоск через дорогу… И Россия издалека смотрится как насмешка над любыми соображениями эффективности. Меня трогает вид немецких полицейских. Мне кажется, что здесь, в Германии, они действительно служат делу общественного порядка. Беседу с немецким полицейским, в которую я ввязываюсь при каждом удобном случае, можно рассматривать как одну из форм приобщения к культуре. Российские правила общения с полицейским таковы: на все вопросы отвечать кратко и корректно, сокращать контакт до минимума, никогда не начинать первому разговор. Один мой немецкий приятель вывел парадоксальную формулу: как город – Москва вообще-то более безопасна, чем Париж или Нью-Йорк. Но зато здесь по-настоящему опасны полицейские. Другой мой знакомый, американец, который однажды был обыскан русским полицейским и при этом лишился наличности, с тех пор при виде стража порядка переходит на другую сторону улицы и бежит бегом прочь. Какой контраст с немецкой строительной культурой, со всеми этими дверными ручками, петлями, плинтусами и распорками, создание и доведение до ума которых осуществляются с прямо-таки трогательным пафосом функциональности! Например, во Франкфурте, напротив Старой оперы, есть чудесный маленький парк с небольшой колоннадой. Колонны вытесаны из простого известняка, но с таким ремесленным совершенством, что мое сердце согревается и даже взыгрывает от патриотических чувств! А как часто я думала об этом скромном шедевре, разглядывая тщательно отполированные, но грубо отесанные и криво положенные плиты московского мрамора – зрелище, от которого у меня почти наворачивались слезы на глаза. Я убеждена в том, что европейская демократия в целом и немецкая в особенности неразрывно связана с культурой работы, ремесла в широком смысле этого слова. Мне кажется, что лишь эта культура способна обеспечить долгосрочное и соответствующее особенностям вида выживание человеческих особей в зоопарке нашей цивилизации».*

* всё в порядке
** Керстин Хольм была корреспондентом Frankfurter Allgemeine - одной из влиятельнейших немецких газет - в России. С 1 сентября 2013 года она снова работает во франкфуртской редакции своей уважаемой газеты.  Текст «Моя немецкая осень», опубликованный в номере за 26 сентября, принес автору многочисленные отклики аудитории - как свидетельствует Керстин Хольм, «так много, как никогда».

Фразочка: «Мне кажется, что лишь эта культура способна обеспечить долгосрочное и соответствующее особенностям вида выживание человеческих особей в зоопарке нашей цивилизации» - дичь, кощунственная свора звуков, которая бросается в глаза будто ошпаренная крутым кипятком, неуправляемая кошка. Такое высказывание – вполне себе продуманная журналистская диверсия. Трудно поверить, но факт: Керстин Холм двадцать с лишним лет прожившая в России, к великому сожалению, не поняла, ни менталитета страны, ни ее космологического предназначения. Огульным враньем наблюдения бесценной фрау Керстин Хольм назвать тоже нельзя. В России множество недостатков. Однако Керстин Хольм, как любой журналистке её уровня, необходимы скандал, провокация, само собой, высокие рейтинги целевых продаж для публики Евросоюза, как некий раттнертерологический оргазм тайного, мастурбального свойства. И хочется сказать: «Фрау Хольм, тема ментов и чинодралов в России - «общее место». Их только ленивый не поносил. Вы лучше соберитесь-ка с духом, да поведайте обывателю из Шварцвальда или Баварии о гей-парадах в Берлине, о нацистских шествиях в Мюнхене, о бомжах Штутгарта, если угодно, о «женщинах с пониженной социальной ответственностью» славного города Гамбурга, которых я лично в видел буквально повсюду. Если нет, тогда расскажите о беженцах, живущих у сточных канав под мостами Парижа! Спасите, помогите им! Но, разумеется, нет, потому что на Западе за такую правду по головке не гладят. Вам, бесценная Кертин Хольм, эти свойства западных двойных стандартов отлично известны.
 «Клетки человеческого тела полностью обновляются каждые 10–15 лет, а значит, во мне давно не осталось ни одной итальянской молекулы», — считал Роберт Орос Ди Бартини – советский авиаконструктор, физик-теоретик, гений, променявший Италию на огромную, холодную Россию. Лаус-Дей Саксель ( Laus-Dei Saxell ) - финский пилот, ветеран Второй мировой войны, отказался выполнить боевой приказ: «Пролетая над зданиями, я увидел только белый снег, нетронутый никем. Внизу не было видно не только людей и средств ПВО, но и никаких следов человека. Поэтому церкви было бесполезно бомбить. Кроме того, было бы ужасно цинично разрушать такую красоту. Их купола переливались на солнце, меняя свой цвет от серебристого до темно-бронзового. Подобного зрелища я никогда еще не видел. И тогда я принял решение сбросить бомбы только на корабли...»
Я не историк, однако, согласен, что вольно или невольно, листая архивные данные, легко уйти, либо в назидание, либо во враждебную конфронтацию. Да, а зачем? Я допускаю, что Европе не нужна и даже мешает огромность России в том смысле, что мы, как множественный, сжатый в кулак этнос, не нуждаемся в ней так, как она нуждается в нас. Пространство России, наша (по их понятиям – пресловутая) «дружба народов» злит, коробит Европу. Вся многовековая история взаимных претензий – пронизана жестокими войнами. Любовь Запада – лицемерна, философия – мрачна, демократия – фальшива. Для меня лично Европа – дорогой, расфуфыренный гроб с протухшей мертвечиной, усыпанный «Цветами зла». Не говоря уже о кондовом, порой, скотском немецком юморе ниже пояса. И я горжусь, что за моей страной все-таки нет, ни сожженного заживо деревянного Токио, ни Хиросимы, ни Нагасаки, ни варварских бомбежек англичанами беззащитного Дрездена, ни Бухенвальда, ни трагедии Белорусского села Ола. Горжусь тем, что сразу после взятия Берлина гражданское население оказалось перед угрозой голода, однако советское командование организовало раздачу горячего питания гражданским лицам, что спасло многих берлинцев от голода. И это после всех зверств немцев в России.
У Андреа Рошер-Муручи, члена Лейпцигской гражданской инициативы, когда еще существовала ГДР, было много русских друзей в переписке. В восемнадцать лет Андреа отправилась в Россию. Побывала в Москве, в Ульяновске, в Волгограде … «Любой, кто видел Россию, - говорила она, - понимает, что это – настолько невероятный простор, настолько огромный масштаб страны, что им невозможно, нельзя управлять с Запада!».
«Многие блокадники после прорыва блокады видели свой город удивительно светлым. Это был Петербург, переживший Распятие. Оно высвобождает свет души города, не подвластный воле врага. Свет Распятия и неизбежно следующего за ним Воскресения выражали в блокаду и сразу после неё ленинградские перспективы и архитектурные ансамбли, которые не посмел тронуть враг. Они говорили о творческой мощи, которую нёс в себе город, и, которую высвободило несчастье». *

* Статья А. Крейцера "Христианское понимание Ленинградской блокады"

«Свет Распятия – Воскресение…» Я очень – очень с этим согласен! Послевоенный Ленинград был удивительно красив по атмосфере, по чистоте, по отношению к приезжающим в Город на экскурсию, в гости, к друзьям, Я прекрасно помню доброжелательные лица простых людей, своих соседей в огромной коммунальной квартире на Лиговском проспекте. Человек в военной форме – вызывал уважение. Офицера или солдата в любом магазине пропускали без очереди. Много позже я узнал, что во время блокады Ленинграда писались дневники, мемуары, архитекторы чертили фантастические здания. Это был и есть поразительный феномен культуры и умственной жизни.
Наш «Полк Бессмертия», считаю прививкой от бешенства от, так называемого, цивилизованного пути развития. Из века в век Россия поэтапно создавала и укрепляет свою «неповторимую оболочку мысли», синтезирует свои уникальные свойства и очертания. Очевидно, что жить надо с надеждой, но если планета Земля – временное, космическое пристанище, то жить на ней можно и надо разумно. Слава Богу, Россия перевыполнила все планы по революциям! Огромной ценой Россия отстояла священное, независимое право и открывает собой и в себе абсолютно новую, невиданную прежде никем – колоссальную по своему значению Гуманитарную парадигму – эру Милосердия на века!
И я – Игорь Арсеньев – по вере – надежде – любви непритворной – в меру сил – сицевое несу…

Ночью льётся с колокольни свет,
Для судов маяк, для людей завет.
Не погасит ветер свет в ночи –
Валаамской каменной свечи.
Звёзды ярче в полуночный час,
Там на небе тоже – яблочный спас.
По ступеням, сотканным из звёзд
К нам босой спускается Христос!..



АРСЕНЬЕВ Игорь Михайлович
89217582979
planetnik1@gmail.com