Вася и Родя творят добро

Вышло так, что вчера, в воскресенье я наломал дров на даче у родственников. В буквальном смысле слова. Старики заменили окна в квартире, поставили пластиковые (российские по немецкой технологии), а старые, родные деревянные (советские, по советской технологии) вывезли на дачу. Из кухни и  трёх комнат, причем из двух комнат с балконными дверями.
В общем, получилась гора стекла и дров, нет, аккуратная укладка стекла (ни одного битого) и не менее аккуратная куча дров от оконных рам. На всё про всё было потрачено полдня с плюсом (плюс – три часа). Затем, само собой, шашлык-башлык, зелень-мелень. И конечное же, по сто грамм для начала, по триста пятьдесят под шашлычок и по сто пятьдесят «накапотных».
Тяжко всё это перенесть, даже в моём, относительно юном (по сравнению с тестя) возрасте. Особенно в понедельник утром. Потому как общеизвестно, что тяжелая дачная пахота требует восстановления физических и моральных сил в течение хотя бы одного дня и одной ночи. Но вся ерепень и случилась из-за того, что мы с тестем сообразили себе работёнку не в субботу, как обычно, а в воскресенье, на что были причины. Учитывая, что и мне и ему в понедельник на работу, нам следовало бы воздержаться от водки. Но кто же в наше нелегкое время воздерживается от водки, когда «работа адовая сделана уже»?
Понятное дело, понедельник встретил меня хмурым утром, хотя в окно и светило яркое, и даже очень для сентября, солнце. Я решил поваляться ещё чуть-чуть, и провалялся до девяти утра. Понедельники не любят желающих поваляться. Им, понедельникам, до зелёной ботвы, что у людей было тяжелое воскресенье, связанное с разбором старых оконных рам. Потому как, начало рабочей недели, и все, включая тех, кто был на даче (на рыбалке, на блинах, в комнате смеха и т.п.) должны быть свежевыбритыми, пахнущими только одеколоном (в крайнем случае туалетной водой) и вовремя на своих рабочих местах. Кстати, вторники тоже не любят тех, кто опаздывает на работу хоть по причинам, хоть без. Но до вторника надо ещё дожить. А понедельник, можно сказать набирает обороты и всё самое неприятное ещё впереди…
Нет смысла вспоминать о муках вставания, умывания, одевания, а также  попытках сосредоточиться и сделать благообразное выражение… вообще, хоть какое-нибудь выражение лица. Надо сказать, что тяжел я очень бываю «после вчерашнего». А на «полный выход из состояния» мне давно уже требуется не один и не два дня как раньше, а минимум, неделю… Посему, с  неимоверными усилиями, предпринимая все меры предосторожности (жевательная резинка, мятные конфеты, не дышать в лифте), я после тяжёлой поездки общественным транспортом (смотреть только перед собой), наконец оказываюсь в общем кабинете нашего дружного отдела.
Мои сортаники-сотрудники (их двое – Бычков и Погашенков) не очень рады моему появлению с таким опозданием. Они уже около полутора  часов получают «кренделей», задачки-накачки по телефонам, а я ещё ничего не получил, да ещё и воспользовался их добротой. Они мне с порога так и говорят: ты воспользовался нами. Дескать, они «отмазали» меня перед заведующим отделом г-ном Н.И. Берёзкиным. Они ему сказали, что я, якобы звонил с мобильного, и просил передать, что задерживаюсь из-за семейных проблем.
Теперь они помалкивают, мрачно поглядывая на меня из своих углов, как пауки. Ну конечно, они пауки, а я безответственная муха, которая залетела к ним на завтрак…
– Тебя вызывали на совещание, – гундосит Родя Бычков.
Я изображаю озабоченность на лице, которое тем временем уже начинает обретать привычные для окружающих очертания, и с напускной небрежностью бросаю:
– Клал я на ваше совещание. Где мои  документы?
Нарочито громко стучу выдвижными ящиками стола, потому что на столе, кроме телефона и компьютера ничего нет. Я забыл, что в пятницу вечером убрал документы в сейф.
Вася Погашенков:
– Клали мы на твои документы. Сам опоздал и сам трендит. Вовремя на работу приходить надо.
Он меня очень раздражает, Вася. Он меня и в обычные дни не радует, а уж когда мне плохо с бодуна, он мне просто противен.  Я наконец, вспоминаю, что документы в папке, в сейфе. Открываю сейф, достаю папку и с тоской смотрю на бутылку коньяка в глубинах сейфа. Рядом полплитки горького пористого шоколада.
Но… сейчас никак нельзя, только-только в себя стал приходить.
Я швыряю папку на стол, включаю электрочайник и выхожу в туалет, перекурить.
Так всегда! Когда соратники сами филонят (опаздывают, уходят раньше с работы, занимаются личными делами в рабочее время), вроде ничего из ряда вон выходящего не происходит, а стоит мне… Собственно, их понять можно. Мол, ты, Серебряков тоже не пример, так что будь здоров и не кашляй, отвечай, как другие… И я не удивлюсь, если они «отмазали» меня перед  Березкиным с подставой. Например, на вопрос Берёзкина, где я, они могли ответить не так: «у Серебрякова семейные проблемы», а так:«звонил Серебряков и сказал, что у него семейные проблемы… в понедельник утром, хи-хи-хи». А на следующий вопрос Н.И. Березкина «Ну что там у него стряслось?», следующий ответ товарищей: «Он сказал, что приедет и сам во всём сознается, хи-хи-хи».
Как бы в продолжение моих мрачных мыслей в адрес товарищей, в курилке возник Родя Бычков. Он зашёл не для того чтобы покурить со мной за компанию, он пришёл, чтобы что-то сказать.
Пришёл и говорит.
– Иди… НИБ вызывает.
НИБ – это Николай Иванович Берёзкин. Родион смотрит в сторону, пытаясь скрыть ехидную улыбку.
– Зачем? – машинально спрашиваю я, но в уме уже просчитываю варианты.
Товарищи, учитывая оперативно складывающуюся обстановку в коллективе, пока я тут курю, вполне могли позвонить и настучать НИБу, что я наконец появился, и что я сказал по поводу совещания, придав рассказу соответствующую эмоциональную окраску. Могли? Конечно, могли!
Я вернулся в кабинет, взял папку с документами и поплёлся к начальнику на ковёр.
Николай Иванович что-то изучал на своем компьютере, хотя мы прекрасно знали, что компьютером он пользовался лишь тогда, когда в обеденный перерыв ему хотелось отдохнуть. А проще, поиграть в карты. А зачем ему ещё компьютер, когда есть мы со своими компьютерами? Он решает стратегические задачи, и ему некогда заниматься ерундой (он частенько говорит нам об этом). В его понимании, стратегические задачи, это передать нам для исполнения распоряжения директора (по нашему направлению), а «занятие ерундой», выходит, и есть выполнение этих задач… Сам НИБ давно уже ничего не делает, а только передает нам указания. И даже, на некоторые совещания, которые проводит не лично директор, а кто-нибудь из его замов, он не ходит, а отправляет кого-нибудь из отдела, чаще всего меня.
Вот и сегодня, насколько я понял, он хотел  «задвинуть» на совещание меня вместо себя, потому что директор в «местной» командировке и всем рулит второй заместитель (первый – в отпуске). НИБ решил, раз нет директора, то и он может себе «позволить спокойно поработать», а на совещание отправить меня.
Не получилось.
Николай Иванович перевёл взгляд с экрана на меня. Крупное, лобасто-носатое лицо излучало улыбку, однако глаза тускло светились желтизной раздражения.
– Ну, садись, Александр Евгеньевич.
Он снова уставился в экран. Выдерживает паузу, чтобы я поволновался, начал ёрзать на стуле. Но я, по-моему, невозмутимо открыл рабочую тетрадь и щёлкнул авторучкой, в готовности записывать указания. Если он был на совещании, значит имеются и указания, которые он, в форме своих распоряжений сейчас будет передавать мне.
Наконец, НИБ сказал:
– А что это вы, Александр Евгеньевич, стали по понедельникам опаздывать? – он пробуравил меня взглядом, прищурив правый глаз.
Ну, во-первых, я только в первый раз опоздал, и даже не опоздал, а задержался, хотел ответить я, но не стал. В последний момент я решил не будить зверя. Мало ли что там было, на совещании. Поэтому, я лишь кратко, по-военному, произнёс:
– Виноват, Николай Иванович, больше не повторится.
Он посмотрел в свой ежедневник, раскрытый перед ним на столе, и, вроде бы, что-то вспоминая, пробурчал:
– Это хорошо, что виноват… хорошо, что не повторится… То есть, я хотел сказать, плохо, что виноват, но хорошо, что осознаешь… А то ребята (нас он называет ребятами) уже волнуются, звонят мне, переживают где Серебряков, уж не отпускал ли я его куда…
НИБ изучающее смотрит на меня, оценивает мою реакцию на его трёп. О том, что он хотел отправить меня на совещание – ни слова. Заливает он и насчёт звонков ребят ему. У нас железное правило (он об этом не знает до сих пор), пока не спрашивают, молчать до упора, вне зависимости от обстоятельств. Другое дело, НИБ разозленный, что меня нет, сначала пошел, потом  вернулся с совещания и сам позвонил, уточнить, появился ли я. А тот же Бычков или Погашенков ему ляпнул, мол, появился, и клал на всех!
Конечно же, я утрирую. Мы много лет в одной упряжке, и кажется, изучили уже друг друга досконально. Но… мало ли, что может быть в нашем королевстве?
– В общем так, Серебряков, – наконец устав от моего молчания, изображая приближение грозы проговорил НИБ, – это моё последнее предупреждение. Имей в виду…
– А первое? – я неожиданно для самого себя прервал на полуслове начальника.
– Что?! – НИБ подался вперёд, лицо мгновенно стало жестким, губы скривились.
– А первое предупреждение было? – несколько  нагловато развернул я  свой вопрос.      
Не сказать, что наружу выползло моё «второе я», притаившийся в глубинах интеллигентской души зарвавшийся наглец. Просто я подумал, что если допустить такой тон сейчас, то во что это может вылиться в последующем… Мы действительно слишком хорошо знаем друг друга. НИБ знает, что мы знаем, что он знает, что не будь нас, а будь другие, ему было бы не так весело и привольно жить в конторе.  Процесс отлажен, и всё идет как положено. Отдел с честью справляется с возложенными на него задачами. Но НИБ уже давно ничем не руководит, а только изображает руководство. Вдохновляет и направляет, но ни во что не вникает. Он отодвигает нас и выступает вперед только тогда, когда надо представлять результаты, отчёты, а также получать поощрение или участвовать в застольях руководящего звена.
– Ты это, Александр, не зарывайся, – НИБ откинулся на спинку кресла. Я смотрел ему прямо в глаза, и он, казалось, что-то прочитал в моем взгляде. Что-то неприятное для себя. Возможно подумал, что я сейчас что-нибудь скажу, а ему придется как-то реагировать.
– Ты, это, Александр, давай… не пользуйся доверием, – по-моему, НИБ сморозил совершенную глупость, но поправился, – то есть, ты не так понимаешь доверие, Александр Евгеньевич. Я ценю тебя как грамотного специалиста, всегда иду навстречу. Так и ты, давай не подводи.
По тону я понял, что он решил сменить тактику. Решил миром завершить недоразумение с моим опозданием. Теперь мне было интересно: если у НИБа был разговор с ребятами, то что сказали ребята. Сдали, или прикрыли? То что они ему звонили и «беспокоились», это, конечно чепуха. Но то, что он звонил, беспокоился, когда хотел послать меня вместо себя на совещание, это точно. Так вот что они ему конкретно сказали, мне и хотелось бы знать.
НИБ посчитал инцидент исчерпанным. Он полистал ежедневник и продиктовал мне задачи, которые получил сегодня на совещании у второго заместителя директора. Я послушно, слово в слово записал указания в рабочую тетрадь. Когда указания закончились, Николай Иванович широко улыбнулся и дружески похлопал меня по плечу.
– Футбол вчера смотрел? Как тебе?
Я не смотрел вчера футбол: дача, окна, рамы, дрова. Но счет знал из новостей (у тестя на даче работал радиоприемник, «Динамо» – «Спартак» 1:1). Поэтому осторожно (мир так мир) сказал:
– Да ничего. Я думал, что они в первом тайме ещё забьют.
– Я тоже так думал, – сказал Николай Иванович и встал, давая понять, что разговор окончен.
Уже в коридоре мне стало смешно. Кого я имел в виду, насчет забить в первом тайме… и кого он имел в виду?
Я вернулся в кабинет. Бычков и Погашенков пили чай с печеньем, было время второго завтрака. Я обратил внимание, что на чайном столике стоит ещё одна чашка с пакетиком «Липтона» и двумя кубиками сахара. Для меня. Я положил папку на стол и присел к ребятам. Куда-то пропало желание выяснять, что и как было в это понедельничное утро. Мне вдруг стало совершенно безразлично, передали мои слова относительно совещания НИБу или не передали, пока я курил. Родион Петрович и Василий Васильевич смотрели на меня доброжелательно, видимо сопереживали. Я старался не смотреть на них, чтобы не рассмеяться. Сидел, скорбно сёрбал чай и хрустел печеньем.
Родя участливо поинтересовался:
– Ну, как?
– Всё так же, – неопределенно ответил я, – задачи ставил, глупости говорил, научить хорошему поведению пытался.
– Научил? – в тон Бычкову, так же участливо спросил Вася.
– Научил…
Раздался телефонный звонок. Я подошел к своему столу и снял трубку. Звонил Николай Иванович. Он сказал, что сейчас уезжает («по весьма срочному делу») и будет только завтра.   Ещё он сказал, что верит в нас, о чём я и поведал товарищам, когда вернулся за чайный столик.
– Ну, тогда с тебя бутылка, – протянул Родион.
Даю руку на отсечение, что он имел в виду коньяк в моём сейфе. На мой удивленный взгляд, он пояснил:
– Слишком много полезных и хороших событий сегодня произошло. Ну смотри. Во-первых, ты опоздал и легко отделался. Во-вторых, мы, как верные друзья, тебя отмазали, именно поэтому ты легко отделался. И в-третьих, шеф уезжает, а значит, неделю можно начать с балды, правильно я говорю, Вася?
– Совершенно правильно, – подтвердил Погашенков, – двух мнений быть не может.
Они снова вопросительно посмотрели на меня.
Я, притворно тяжело вздохнул и пошел к сейфу, доставать коньяк.
Можно сказать, что рабочий день уже закончился. Во всяком случае, мне показалось, что все неясные вопросы на сегодня закрыты.