Студёный ключ

Чудны твои дела, Господи. И чего только не бывает на свете, и каких только историй не наслушаешься про старую жизнь! А хочу я поведать про далеких предков своих.
Жили они в первой половине 19-го века в мордовской деревне Новое Чамзино. В те годы народ был оседлым, никуда не выезжал, поэтому фамилиями люди не пользовались. Фамилии нужны были старосте, чтобы вести учет собранных налогов и податей, а для простых смертных достаточно было прозвища, которое «накидывалось» на весь род. Наш род носил прозвище Ивкины, увековечив имя прапрадеда Ивана.
 
…Примерно в 1840 году родился у Ивана сын, Федором окрестили. Мальчишка рос крепким и драчливым, среди сверстников был самым сильным и грубым. На улице верховодил, бился всегда до крови, когда надо и не надо, поэтому всех ребят держал в страхе. Было непонятно, в кого Федька уродился таким: как рассказывали мои деды, Ваня, отец его, был человеком добрым, любил природу, много работал, держал пасеку в лесу, охотился. До сих пор жива его поляна с одичавшими теперь яблонями и вишнями, а также небольшой пруд и родник, к которому народ и теперь ходит, называет Студеным ключом.

Когда Федьке было лет 12, умерла его мать и отец взял в жены женщину с сыном. Звали парнишку Мотькой, Матвеем, стало быть. Федор часто бил его, издевался. А кого там бить-то: Матвей был маленький, щуплый, тихий парнишка. Мотькой-поросенком да грязным рылом Федор его только и называл, сводным братом признавать ни в какую не желал! Родителям, знамо дело, не до ребячьих ссор – выжить бы, семью прокормить. Да и не принято было в старину мамке бежать жалиться: пацаны сами разбирались меж собой, а если даже и дрались, то и юшку свою с-под носа сами подтирали, и синяки свои сами залечивали.

После очередной такой, особенно злой и отчаянной ссоры, которую как обычно затеял Федор, сводный брат Мотька не выдержал и сбежал неизвестно куда. Вечером мать случайно нашла где-то за огородами его испачканный кровью картуз, больше ничего от сыночка ей не осталось. Долго плакала несчастная женщина, убивалась, но тихо, чтоб не видел и не слышал никто, особенно Федька: тот мог и на смех мачеху поднять, как он это не раз делал, и словом обидным обозвать. Почему отец терпел все эти измывательства? А кто ж теперь знает…

О жестокости Федора говорит и такой случай. Был он уже взрослым и семейным, пошел в поле с женой жать рожь. Своего грудного ребенка и корзинку с обедом оставил на краю поля. Малыш долго и отчаянно кричал, мать рвалась побежать, посмотреть ребенка, покормить да перепеленать, но куда там – суровый муж и слова поперек не допускал! Вскоре налетела стая ворон, принялась кружить над младенцем. Малыш кричал пуще прежнего, аж заходился, но муж-тиран так и не отпустил жену к ребенку, заставляя трудиться. Когда наконец супруг разрешил прервать работу, чтобы отобедать, родители пришли на край поля и увидели страшную картину: дитя до смерти заклевали, растерзали птицы. И корзинку с обедом растащили, унесли по кускам всю нехитрую снедь.

Начала женщина после этого чахнуть, болеть, а вскорости и прибралась - померла, сердечная. После смерти жены ушел он жить на пасеку. Все домочадцы пуще прежнего стали бояться его и слушались беспрекословно.
Он не пил и не курил, до старости был крепким и прожил 96 лет. На пасеке настаивал квас-медовуху, но сам не употреблял. Держал для лесника: для лаптей надо было драть много молодой липы, а это не разрешалось, так и умасливал медовухой.

А однажды Федора, тогда уже 70-летнего, сделали крестным отцом, назначили тамадой. Гостей он угощал как полагается, а сам потягивал слабенькую брагу. Кто-то стал незаметно подливать ему напитка покрепче, и напился Федор допьяну. Впервые за свою жизнь сильно захмелел, а поскольку раньше не испытывал ничего подобного, то подумал, что помирает. Глубокой ночью созвал родных — прощаться. Из последних сил встал на колени перед образами покаяться, да не удержался, закачало его. Так и рухнул на пол, там и уснул. Утром встал «тяжелым», но, выпив целый кувшин холодного квасу, молча ушел на свою пасеку. Помнил ли вчерашнюю историю с помиранием, так и осталось загадкой.

В возрасте 80 лет Федор пешком отправился за три сотни километров в Саровский монастырь. Вернулся домой каким-то другим: тихим, покладистым, подобревшим, что ли. Созвал близких, накрыл стол с самым лучшим угощением, достал большую бутыль хорошего самодельного вина. И поведал такую историю. В монастыре поселили его в келью к старцу - человеку седому, почтенному, скромному. Познакомились, разговорились. Каково же было потрясение паломника, когда он узнал, что старый монах — тот самый мальчик, его неродной брат, которого он унижал, избивал и выжил из дома. Мотька, Матвей, поросячье рыло, как он дразнил его в детстве! Рассказывая об этом, Федор расплакался. Плакал долго, не скрываясь, неловко утираясь рукавом своей холщовой рубахи. А ведь за всю жизнь никто ни единой слезинки не видел на его глазах…
Вскоре Федор собрал гостинцев — новые лапти, корчагу меда и снова отправился в Саров: передать подношение брату и попросить прощения.

Выжил у Федора лишь один сын — Порфирий, мой дед. Я помню его: небольшой, юркий, проворный. По его словам, отец часто бил пацана, поэтому тот и не вырос. Как водится, маленькие люди бывают хитрыми и лукавыми. Таким стал и Порфирий. Когда повзрослел и обзавелся семьей, детей у него было много. Прожили до глубокой старости, 80 и более лет, дочери Ксения, Паша, Варвара, Феня, сыновья Федор и Григорий, Павел (наш отец).

…Лето 1944 года было страшно засушливым, поэтому зимой 45-го разразился голод. Мы ели гнилую солому с крыш, сережки с орешника, мох с деревьев. Народ с голоду опухал, а многие старики и дети умирали. Весной было нечем ни пахать, ни сеять: хороших лошадей взяли для фронта. Семян тоже не было. В конце зимы женщины сначала на санках, а потом на себе таскали семена от станции за полсотни километров.

Весной 45-го приехал наш отец, Павел Порфирьевич, и его назначили кладовщиком в колхозе. Начались полевые работы. Копали землю лопатами или пахали однолемешным плугом на себе. За каждую сотку вскопанной земли колхоз выдавал по 100 граммов печеного хлеба. Подростки зарабатывали по 200—300 граммов в день. Около склада, где отпускались пайки, с утра торчали голодные дети, выщипывая корневища трав. Во время выдачи хлеба жадно смотрели, глотали слюни, тянули к нему свои худенькие ручонки. Отец их сильно жалел и давал по кусочку.

В конце года нашли недостачу в десять кило. Уполномоченный из района вынес решение отдать под суд, но колхозники как один встали на защиту и единогласно решили: хлеб списать, ведь он спас от голодной смерти детей. Иначе как чудом это не назовешь — отца помиловали…

Все наше детство оказалось связано с лесом и с пасекой, где работал отец. Папа был удивительный человек — честный, доброжелательный, умный, веселый. Он не зачерствел несмотря на то, что жизнь его была нелегкой: прошел Первую мировую и Гражданскую войны, был в немецком плену, переболел тифом, участвовал в штыковой атаке, попал под артобстрел… К нему постоянно шли люди: то за советом, то составить бумагу, то просто поговорить по душам.

С нами, детьми, он общался как с равными, никогда не хвалился, о неудачах рассказывал с юмором. Мы помогали папе во всем: вместе с ним заготавливали дрова, сено, собирали ягоды, грибы, орехи, ловили рыбу, охотились. Зимой отец ставил капканы на волков и лис. В выходные мы с удовольствием ездили на лыжах проверять ловушки и попутно пасеку.

А мама наша, Анастасия Николаевна, была умной женщиной, доброй матерью. К нам часто приходили гости, всех она встречала, угощала. В доме постоянно обитала ватага ребят: мамаша никогда не запрещала приводить товарищей. Была она настоящей труженицей, рачительной хозяйкой. С соседями ладила, ее уважали. Я не помню, чтобы с отцом они спорили или ругались. Но супруг никогда не называл ее по имени, звал просто бабой. Она не обижалась… Отец прожил на свете 80 лет, а мама 82 года.

 ***
Рассказ написан по воспоминаниям Веры Павловны Сенгаевой (с. Азово Омской области). Фото из ее семейного архива: Черновы Варвара, Павел, Григорий, маленький Илья, Прасковья. 1950 г.