Загадки времени в повести Двойник Ф. М. Достоевско

    При чтении «Двойника» у любого читателя возникает множество вопросов и недоразумений по поводу всего происходящего с главным героем повести. До конца повести так и остается неясным - сходит ли Голядкин с ума, или все это ему лишь снится, или грезится наяву, или же, наконец, все это чертовщина какая-то, колдовство в духе гофманских историй.
    Как отмечает Ю.Селезнев,«Достоевский любит загадывать загадки, и его художественный мир сам - загадка и чаще всего построен на загадках» . Загадка же «Двойника», на наш взгляд, кроется в том необычном течении времени, в котором разворачиваются события повести.
    Если судить по количеству утренних пробуждений господина Голядкина, то временное пространство повести растянуто на 4 дня. Однако сами эти пробуждения содержат в себе иную возможность течения времени.
    В первый день Голядкин проснулся ровно в 8 часов утра, но встал не сразу, потому что долго не мог понять, явь это уже или все еще сон. Поэтому он снова зажмуривает глаза, желая на минутку вернуть сладкие сновидения, но через минуту он бодро выпрыгивает из постели. Но куда? В сон или в явь? Известно лишь, что попадает он этим прыжком в «нужную идею». А идея уж явно не принадлежит миру материальному. На следующий день Голядкин вновь просыпается в 8 часов утра, будто время никуда и не двигалось, будто это все та  минута длится, и лишь иногда герой приоткрывает глаза, чтобы взглянуть на часы: прошла ли одна минутка? Но и на третий день Голядкин просыпается ровно в 8 часов утра. Опять время не сделало никакого движения вперед. Но вот он наконец совершенно просыпается на 4 день и уже в час дня. Голядкин теперь не просто проснулся, он «совершенно очнулся». То есть «минутка» наконец кончилась. Но прошло ли в реальности 4 дня или это все тот же день идет - остается неясным.
Впрочем, срок - 4 дня - подтверждает и другой временной ряд, уже не утренний, а ночной. Четыре ночи подряд в одно и тоже время - в 2 часа - с Голядкиным случаются разные происшествия. Первая ночь - раздвоение на Измайловском мосту; вторая ночь - душеизлияния Голядкиных друг другу (в два часа ночи ложатся спать); третья ночь - Голядкин-старший просыпается, чтобы узнать судьбу отправленного со слугой письма; и, наконец, четвертая ночь - в два часа ночи он снова возвращается к Измайловскому мосту, чтобы вновь стоять под окнами Клары Олсуфьевны в ожидании разрешения своей участи. Получается, что и здесь время как бы пронзается насквозь. Нанизывается на некую невидимую нить и сжимается до совсем короткого отрезка.
    Но 4 дня - это не настоящее время, а реальность сна, время в сознании Голядкина. А в действительности расстояние между первой и тринадцатой (последней) главой ровно в один день. И вот тому доказательство. В первый свой день Голядкин с утра посещает своего доктора Крестьяна Ивановича, который на протяжении всей повести не фигурирует (то есть не во 2, ни в 3 дне его нет) вплоть до финала, до ночи 4 дня, когда доктор увозит героя в сумасшедший дом. И в этот момент Голядкин, который не сразу узнает Крестьяна Ивановича, вдруг вспоминает, что «фигуру эту (доктора) очень хорошо знал... он ее видел, очень часто видел, еще сегодня видел»2 . Но «сегодня»  может быть только утром первого дня. Таким образом, все внутреннее время Голядкина сжимается до 1 дня.
За это временное пространство в 1 день говорит и другая (третья) цепь, тоже связанная с «торможением» времени. Вечером первого дня господин Голядкин собирается на званый вечер к Олсуфию Ивановичу, но в самый последний момент на бал его не пускают. Тогда, уязвленный в самое сердце, Голядкин пытается проникнуть на бал инкогнито, через черный ход. Это ему удается, но после разоблачения его просто выставляют вон. И он снова оказывается во дворе: «Господин Голядкин вдруг вспомнил все; казалось, все опавшие силы его возвратились к нему опять. Он сорвался с места, на котором доселе стоял, как прикованный, и стремглав бросился вон, куда-нибудь, на волю, куда глаза глядят...» (182). И для читателя неясным остается вопрос: был ли он сейчас в реальности на балу: если «доселе стоял как прикованный»? И что «все» он вспомнил: что его только что выгнали с бала или что его только что не пустили на бал? Действительно ли его вытолкали из сеней или это только обиженное воображение нарисовало всю эту сцену. И тогда «все вспомнил» означает, что он лишь очнулся от своей фантазии и вспомнил, что сейчас его выгнали не из сеней, а прямо из передней.
   Но еще загадочней другое обстоятельство. В конце повести вечером 4 дня Голядкин по письменной просьбе самой Клары Олсуфьевны снова возвращается к ее дому, снова оказывается во дворе и снова ждет чего-то целых 2 часа. А у Олсуфия Ивановича снова какой-то торжественный съезд («У нас опять бал и будет красивый поручик» – написано в письме). Но поскольку письмо таинственным образом пропадает, будто его и не было вовсе, то снова возникает вопрос: да 4 ли дня прошло или все та же ночь тянется, и письмо, и все предыдущие три дня – лишь новая фантазия господина Голядкина? А ответ на этот вопрос и дает финальное появление Крестьяна Ивановича, которого герой «еще сегодня видел».
Исходя из названия повести и ее фабулы, нам кажется вполне логичным, что временное пространство в повести делится на две плоскости: «сонное» время Голядкина и реальное время вне сознания героя. Но вот парадокс - реальное время тоже двоится! Ведь неясно, где настоящие границы этого единственного реального дня. Начинается ли он с первого пробуждения героя в 8 часов и заканчивается практически уже в 4 главе после того, как Голядкина не пустили на бал, и тогда все дальнейшие события повести - это лишь его фантазии в сенях у Клары Олсуфьевны, которые прерываются при появлении Крестьяна Ивановича. И в таком «фантазере» Голядкине можно разглядеть почти что Мечтателя из «Белых ночей».
   Или же при первом своем пробуждении господин Голядкин все же не встает сразу с постели, а «окончательно пробуждается» лишь в час дня в 10 главе, то есть и визит к Крестьяну Ивановичу, и бал у Клары Олсуфьевны, и встреча с Двойником - это даже не больная фантазия, а всего-навсего сон, в котором фантастическим образом переплелись вполне реальные воспоминания героя и все тайные желания и страхи его подсознания. И значит фраза о Крестьяне Ивановиче - «еще сегодня видел» - читается как «видел сегодня во сне».
Таким образом, именно от определения временной плоскости, в которой происходят все события, зависит прочтение «Двойника» либо как ночной фантазии, либо как дневного сна, либо как последовательного развертывания психического расстройства (4 дня).
Однако «двоится» не только реальное время, но и внутреннее время Голядкина. Если первый вариант реального дня начинается в 1 главе и заканчивается в 4, а второй вариант - с часу дня в 10 главе и длится до конца повести, т.е. до 13 главы (а это значит, что день действительно двоится: и первый, и второй вариант расположены в пространстве повести симметрично друг другу и занимают равное количество глав), - то все время между 4 и 10 главой есть и в том, и в другом случае внутреннее время Голядкина. Но в первом случае - это ночь и  фантазия, во втором - это день и сон. И получается, что время в «Двойнике» имеет целых четыре измерения.
Временные измерения вполне соответствуют основным конфликтам повести. Первый конфликт, как и полагается в романтическом произведении, - между мечтой и действительностью; ему соответствует первое раздвоение времени на реальное и внутреннее. Второй конфликт - в сознании героя, между «высшей» и «низшей» натурой господина Голядкина, поэтому происходит раздвоение и  внутреннего времени на ночное и дневное, то есть как бы тоже на черное и белое. Сам же мотив сумасшествия героя находит свое подтверждение только в конце повести и до приезда Крестьяна Ивановича сосуществование двух Голядкиных подается автором как вполне реальный факт. Отсюда и два измерения реального времени.
Но раздвоение времени объясняется не только самой фабулой повести. Оно имеет прежде всего мифологический подтекст. Время не просто «двоится», оно распадается, расщепляется, исчезает и стремится к небытию, ибо теряет и объективную, и субъективную свою реальность. «Небытие - самый мучительный кошмар Достоевского, - пишет К.Мочульский, - он преследует его героев: Свидригайлова, Ставрогина, Версилова, Ивана Карамазова. Чтобы избавиться от этого призрака, писатель ищет мистической реальности, подлинного бытия. Его творчество - борьба с фантазмами сознания, поиски онтологической основы бытия»3. Поэтому сквозь все измерения распадающегося времени в повести проходит мотив мистической вневременной реальности, которая создается неоднократными упоминаниями о нечистой силе. Это конечно же не «подлинное бытие», а напротив - отрицательная мистическая реальность, то, что порождает небытие. Но «Двойник» - это первое произведение Достоевского, в котором затронуты онтологические проблемы, лишь в «Преступлении и наказании» он прикоснется к «подлинной реальности». «Нечто «безобразное и неумолимое», стоящее «на пороге сознания»4 в «Двойнике» только еще обнаружено, и введение вневременной сюжетной линии черта есть  попытка определения его мифологической природы. Вся композиция «Двойника» стремится к небытию, а не к воскресению, поэтому вневременная мифологическая реальность может быть дана только как антивечность, как вечное умирание. Отсюда и сжатие времени от четырех дней к одному. (В «Преступлении и наказании», наоборот, мы сталкиваемся с расширением времени: «Иной раз казалось ему (Раскольникову – Б.К..), что он уже с месяц лежит; в другой раз - что все тот же день идет», - т.е. в первом случае время тянется просто долго, а во втором - бесконечно долго).
Итак, все происходящее с Голядкиным можно вполне списать и на проделки черта. Дьявольские мотивы начинаются в «Двойнике» уже со второй главы, с посещения Голядкиным своего доктора Крестьяна Ивановича, но здесь они еще скрыты и при первом прочтении незаметны вовсе. Ничего потустороннего и таинственного в визите к собственному доктору нет. Но свое сатанинское обличие Крестьян Иванович неожиданно получает в финале повести, когда увозит Голядкина в сумасшедший дом. «Направо и налево чернелись леса; было глухо и пусто. Вдруг он обмер: два огненных глаза смотрели на него в темноте, и зловещею адскою радостью блестели эти два глаза. Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович, но только не прежний, это другой Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян Иванович!..» И сам приговор Крестьяна Ивановича Голядкину: «Вы получайт казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой, чего ви недостоин», звучит несколько двусмысленно. Получает он казенную квартиру в сумасшедшем доме или речь идет о другой, потусторонней «квартире», потому что очень уж смущают эти «дрова» и «прислуга» (дрова для адского костра и прислуга-черти).
Но 2 и 13 главы (т. е. эпизоды с Крестьяном Ивановичем) – это лишь начало и конец мифологической линии «черта», а вернее «чертова круга», потому что черт в повести оббегает вокруг Голядкина (заколдовывает его, морочит ему голову). Сам момент, когда бес оббегает Голядкина, описан Достоевским в 5 главе – первая фантастическая встреча Голядкина со своим двойником. У Измайловского моста в два часа ночи после унизительного скандала на балу у Олсуфия Ивановича Голядкин возвращается домой, и вдруг навстречу ему попадается странный, спешащий куда-то человек. Человек проходит мимо, и Голядкин спокойно продолжает свой путь, но не успевает он сделать несколько шагов, как незнакомец снова вырастает перед ним и спешит ему навстречу. Он никак не мог этого сделать, как обежать круг и вернуться на прежнее место. И с этого момента Голядкин становится словно заколдованный, словно попадает в плен к нечистой силе, но при этом заколдованным он считает не себя, а всех остальных: «Уж не околдовал ли их кто всех сегодня, – думает он в 7 главе. – бес какой-нибудь обежал» (201). В этой же, 7 главе, прозвучит еще одно замечание господина Голядкина-старшего младшему по поводу того, что «турки правы в некотором отношении, призывая даже во сне имя божие». Но сам-то Голядкин нигде в повести имя Божие не призывает, поэтому-то духовный поединок со своей темной половиной, Голядкиным младшим, он проигрывает. Бес завладевает сначала снами и видениями героя, а затем и самой жизнью.  «Так это там-то главный узел завязывался! – вскрикнул господин Голядкин, ударив себя по лбу и все более открывая глаза, – так это в гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила!» (243). Подобное восклицание Голядкина тоже довольно двусмысленно: где весь главный узел завязывался и где вся главная нечистая сила – в «гнезде немки» или у него в голове. Для читателя данный прием иронии очевиден.
Отсюда и духовная смерть героя, т.е. полное отдание себя во власть чертовщины. Поэтому в повести есть еще одна мифологическая линия, еще один мотив – духовной смерти. Впервые он появляется в 6 главе в словах Аким Акимыча, что его тетка тоже «перед смертью себя вдвойне видела». Это «тоже» явно предсказывает и будущую смерть Голядкина, поскольку и он себя уже видит вдвойне. И уже в 9 главе «смерть» наступает: Голядкин засыпает «как убитый», без снов.
Ранее, в одной из своих работ5 мы говорили о символических значениях в мифологии сна Достоевского «сна без снов». Одно из его значений – это момент духовной смерти. И это подтверждается уже в 11 главе, где «герой наш словно из мертвых воскрес» (259). Хотя на самом деле никакого духовного воскресения,  конечно, нет.
 Голядкин - не восставший из гроба Лазарь, а «ходячий труп», оборотень, упырь. «Чувствовал он в себе присутствие страшной энергии. Впрочем, несмотря на присутствие страшной энергии, господин Голядкин мог смело надеяться, что в настоящую минуту даже простой комар, если бы он мог в такое время жить в Петербурге, весьма бы удобно перешиб его крылом своим. Чувствовал он еще, что опал и ослаб совершенно, что несет его какою-то совершенно особенною и потустроннею силой, что он вовсе не сам идет, что, напротив, его ноги подкашиваются и служить отказывают.» (259). Голядкин уже мертв; на все дальнейшие его приключения его несет та «страшная сила», которая в будущем поведет на преступление и Раскольникова: «Как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой неотразимо, слепо, с неистовой силой, без возражений». Недаром в 11 главе в одном из эпизодов промелькнет загадочная склянка с «темной, красновато-отвратительной жидкостью», которая к тому же и имеет «зловещий отсвет». И хотя это лишь склянка с каким-то лекарством, прописанным «дня четыре тому назад» Крестьяном Ивановичем, – и у читателя, и, наверняка, у самого Голядкина эта красноватая жидкость неизбежно ассоциируется с кровью. И остается лишь гадать о символическом подтексте этой жидкости: кровь ли это самого Голядкина как символ заключенной сделки четыре дня тому назад с чертом (с Крестьяном Ивановичем), или это чужая кровь, которую черт-доктор прописал ему принимать, и тогда еще раз подтверждается, что Голядкин теперь лишь мертвец, вставший из могилы, то есть просто-напросто – упырь.
Таким образом, мы видим, как в «Двойнике» Достоевский разворачивает целую метафизику времени. Герой действует в трех временных пространствах: в двух измерениях реального времени, в двух измерениях внутреннего времени и в измерении вневременном, мифологическом, в некой антивечности.
 Данная структура времени соответствует пространственной структуре «Двойника», выраженной в оппозиции сна и яви. С неясности, с неуверенности: сон настоящее или явь – начинается действие повести (пробуждение господина Голядкина, 1 глава). Затем это же сомнение появляется у Голядкина в 6 главе при входе в свой департамент: «Что же это, сон или нет... настоящее или продолжение вчерашнего... Сплю ли я, грежу ли я?» (193). Но теперь его нельзя объяснить тем, что Голядкин еще не совсем очнулся ото сна (как в первом случае). Теперь он в полном сознании и памяти, а грань между явью и сном продолжает стираться. Наконец, на третий раз эту неясность и сомнение Достоевский включает в 10 главу, когда Голядкин проводит всю ночь «в полусне, полубдении». Но вот что важно, этот «полусон, полубдение» совсем не то, что невозможность понять, сон ли настоящая минута или явь. Потому что в первых двух случаях (в 1 и 6 главе) герой должен решить для себя, спит он или нет, и выбрать только одну реальность, ибо сон и явь исключают друг друга. «Полусон, полуявь» не исключают друг друга, если это полусон, то он же и полуявь. И если в 1 и 6 главе Голядкин лишь на «минутку» заглядывает за завесу сна, то в 10 главе он уже наполовину переступает порог между сном и жизнью. Но самое интересное, что в «Двойнике» есть и последняя, третья ступень этой цепи, когда герой окончательно переступает порог из яви в сон. Его «полусон, полубдение» сопровождается безобразными видениями, после которых Голядкин просыпается «совершенно», и вдруг начинает замечать, что все те видения, которые он видел в полубдении, становятся теперь подлинной реальностью, повторяются и в жизни. И уже становится принципиально безразлично, сон ли все это, что происходит, или явь, они уже неразличимы, есть лишь жизнь-сон. Полное слияние двух пространств и полное размытие грани между ними.
 Два реальных измерения времени соответствуют здесь первому раздвоению пространства на сон и явь, вернее пока еще только подозрению на это раздвоение, т.е. реальное время соответствует реальному пространству. Два внутренних временных измерения параллельны полубдению и полусну. И наконец, антивечность может быть только в жизне-сне, ибо жизнь-сон - это и есть небытие. И теперь мы видим, что в «Двойнике» не только время, но и пространство движется к небытию.
 Поэтому в целом композицию произведения можно разделить на три части, три этапа. 1 часть – пространство с 1 по 6 главу, 2 часть – с 6 по 10, и 3 часть – с 10 по 13. (1 часть – неясность границы между жизнью и сном; 2 часть – «полусон, полубдение»; 3 часть – жизнь-сон. Можно  заметить, что с каждым этапом структурное пространство повести уменьшается. Учитывая это, мы изобразим всю композицию «Двойника» в виде угловой схемы. Подобное изображение композиции очень символично, потому что Голядкин на протяжении всей повести действительно загоняется в угол. Во-первых, он все время прячется по каким-то углам: то в сенях у Олсуфия Ивановича, то в сенях собственного департамента, то за какими-то дровами в темном дворе. Во-вторых, сжавшееся до конечной точки, пространство повести (вернее, исчезнувшее пространство) символизирует и окончательно померкший разум Голядкина. и духовное небытие (духовная смерть), и полное сжатие времени (4 дня в один день). И в-третьих, подобную композицию мы хотим сравнить с игрой в биллиард.  Биллиард во всех поздних произведениях Достоевского есть символ «игры с чертом». Под звук биллиардных шаров ведутся многие разговоры героев: Раскольникова со Свидригайловым, Подростка и Версилова, Алеши и Ивана Карамазовых и т.д. «Загнать шар в лузу» (в угол), «сделать партию», в которой ставка была жизнь и душа – вот главное наслаждение для беса. А для человека биллиардный угол значит – небытие, навсегда, без надежды на просвет, без воскресения.
Итак, нам кажется, что мы разгадали загадки времени в «Двойнике». Все временные несоответствия и раздвоения носят не случайный характер, а напротив, строго продуманны и подчинены идейному, мифологическому и сюжетно-композиционному замыслу повести. «Двойник» - одно из наиболее разработанных произведений писателя. Не к одним из своих повестей или романов Достоевский не возвращался снова и снова с такой настойчивостью, переделывая, сокращая, переиздавая, страстно желая довести до совершенства. Но при всем при этом «Двойник» так и остался самым фантастичным из всех  произведений писателя, а значит загадок в нем хватит еще не для одного исследования.