Суд идет

        По истечении земного срока, Л. предстал перед Высшим Судом. Накануне судебного заседания его посетил бесплатный небесный адвокат.
        Адвокат произвел на Л. не лучшее впечатление. Его правое крыло было белым, а левое – черным («чтобы рассматривать феномены с противоположных сторон», – пояснил адвокат, заметив недоуменный взгляд клиента). Адвокат склонял Л. добровольно признаться в грехах и взять вину на себя, в надежде на снисхождение судей к раскаявшемуся грешнику. Никаких особых проступков Л. за собою не ведал, о чем и поставил адвоката в известность. Но тот выразил сомнение и повторил свою рекомендацию усталым монотонным голосом: очевидно, совет был стандартным и не зависел ни от личности обвиняемого, ни от обстоятельств его земного прозябания. Адвокат попросил Л. кратко изложить свою биографию в письменной форме.
        В тот вечер Л. сидел среди прочих, ожидавших дальнейшей участи в темном помещении без окон, и выдавливал из себя автобиографические сведения: преданная бумаге, его жизнь казалась не заслуживавшей внимания и лишенной драматических поворотов, не считая рождения и смерти. А пока он пытался нащупать в сюжетной линии жизни подобие судьбы, вокруг делились страхами относительно будущего и жаловались на халатность казенных адвокатов. Л. решил не придавать сплетням значения: сколько он слышал их прежде, и как редко они содержали полезную информацию.
        Однако первое же судебное заседание подтвердило как его собственные смутные опасения, так и проигнорированные им слухи: поминутно сверяясь с записками Л., почерк которого он разбирал с большим трудом, адвокат бубнил, мямлил и выставлял факты биографии клиента в самом, как казалось Л., невыгодном свете. Он жалобно оправдывал то, что Л. почитал за норму, и вовсе не упоминал успехи и достижения, которыми тот гордился. А когда Л. встал и открыл рот, чтобы постоять за себя, адвокат настойчиво потянул его вниз за воображаемый рукав, в попытке усмирить выскочку. И Л. в который раз уступил там, где должен был проявить твердость. Пасовать перед внешним давлением давно вошло для него в привычку.
        Но не только бездарность адвоката привела Л. в замешательство: вопросы судей вскоре поколебали, а затем сокрушили его систему моральных координат, которую при жизни он старался не подвергать сомнению. Так, действовать из эгоистических побуждений, не принося вреда окружающим, являлось для него точкой отсчета. Но из вопросов чиновников и их реакций на его ответы выходило, что высшая судебная инстанция не разделяла подобных воззрений. И поступки Л. – такие естественные, когда он совершал их, – внезапно предстали ему плачевным последствием этической аберрации. Зерно сомнения охотно пустило корни, поскольку подспудно возделанная почва была давно готова принять его в свое лоно: разве Л. не догадывался, что трудно жить ради себя, не причиняя вреда ближним, если ты окружен теми, кто от тебя зависит и возлагает на тебя надежды?
        Да и сама обстановка заседания могла обескуражить и более жизнерадостную натуру, чем та, которой Л. был наделен Провидением с рождения. Лица судей были нахмурены в устрашающих гримасах и явно не созданы для добродушия и веселья: судья оберегали святой закон от скверны. И лишь один из них криво усмехнулся, когда в мертвенной тишине зала зажужжала не весть откуда залетевшая муха.
         На левой стене аудитории висели портреты образцов самопожертвования, а на правой – самоотречения. У обоих был изможденный, но исполненный достоинства вид. Судебные чиновники сохраняли невозмутимость, и даже суета адвокат являлась пустой проформой. Только два существа испытывали волнение: упомянутая муха, не умевшая найти выход, и Л., не знавший, в чем этот выход заключается, и есть ли он вообще.
        Тем вечером он поделился тревогами с другими обвиняемыми, ожидавшими своих вердиктов в переполненном зале. И всякий соглашался, что от бесплатных адвокатов нет никой пользы, и что они если не в сговоре с обвинением, то несомненно следуют инструкциям, упрощающим судебную процедуру за счет обвиняемых. Но на вопрос Л., не лучше ли защищать себя самому, более опытные отвечали, что самооправдания способны принести еще больший вред: самые удачные доводы и контраргументы будут поставлены судьями с ног на голову и обращены против подсудимого. И что имелся только один выход: взять в адвокаты черта. Вот уж кто умел вступиться за подопечного и поставить суд в тупик доскональным знанием путаных статей и забытых прецедентов. Вот только плата за дьявольские услуги не всякому по карману. И когда загоревшийся надеждой Л. спросил, как добиться встречи с чертом, ему ответили, что достаточно только этого захотеть.
         С наступлением ночи Л. удалился в уборную (иных способов уединиться здесь не было) и возжелал встречи с чертом. Черт не заставил себя ждать и охотно взялся представлять интересы обвиняемого, но когда речь зашла о возмещении процессуальных издержек, запросил бессмертную душу подсудимого и смущенно улыбнулся, прекрасно сознавая абсурдность выдвинутых условий, согласно которым он получал желанное вне зависимости от исхода суда. Л. был готов к подобному повороту и наотрез отказался. И тогда черт удивил его предложением расплатиться бренными останками. Отслужившая земная оболочка не представляла для Л. никакой ценности, но, почуяв подвох, он попытался выяснить подоплеку предложенной сделки. Если Л. не нес убыли, в чем заключалась выгода для черта? На что последний возразил, что это было его личной заботой, Л. не касавшейся, и договор был заключен и заверен нерасторжимой устной клятвой – за неимением теплой крови в жилах должника.
        На судебное заседание черт явился без опоздания. Его внешний облик свидетельствовал о безупречном профессионализме: копытца скрыты лакированными штиблетами, а рога котелком, который, будучи приподнятым ими, сидел на голове с залихватской небрежностью завзятого казуиста и заправского кляузника. И заседание тотчас преобразилось, словно все с нетерпением ждали появления антагониста, без козней которого образ протагониста был неполон и невнятен. Черт принес на своих рогах тот отрицательный полюс, без которого судебный процесс был обречен на застой бюрократической волокиты.
        На щеках судей проступил румянец задора и азарта. У одного парик съехал набок, словно и ему мешали лежать ровно небольшие рожки. Даже портреты праведников и святых на стенах пришли в движение: парадигмы самоотречения висели заметно криво, а самопожертвования – и вовсе на честном слове. И только Л. и муха притихли в ошеломлении: первый на своей скамейке, вторая на стене.
        О Л. речь шла недолго и только вскользь. Спор быстро переместился в сферу интерпретации законов и застрял в дебрях буквоедства и софистики. Черт указывал на какие-то давние противоречия и нестыковки, понятные лишь посвященным. Вскоре суд переместился на совещание в кулуары, куда черт последовал с привычной уверенностью завсегдатая. В ожидании вердикта, Л. наблюдал за мухой, а муха за Л.. Между ними возник раппорт. Вернулись судья и зачитали оправдательный приговор, прозвучавший как помилование с испытательным сроком. Л. позволялось остаться на небе, но длительность этого пребывания зависела то ли от его дальнейшего поведения, то ли расположения звезд. Черт одобрительно похлопал своего клиента по плечу: он благоволил к бессловесным тварям с измызганной репутаций. Адвокат не оплошал и оказался на высоте. Игра стоила свеч.
        Л. отправили в распределитель для трудоустройства, где он сдружился с Серым Фимой – ангелом, приставленным к нему в качестве соцработника. Теперь, когда судебная тяжба с ее треволнениями была позади, Л. овладело ненасытное любопытство. Почему суд вершил не Бог, а погрязшие в бюрократии чиновники? Фима отвечал, что, очевидно, Всевышний не мог уделить внимание каждой душе. Говорили, что он удостаивал аудиенции лишь безупречных праведников, которые появлялись на небесах исключительно редко. А, сказать правду, сам Фима Бога никогда не лицезрел, куда уж там Л.. От вопроса о роли чертей в небесной канцелярии Фима дипломатично уклонился. Ряд подсудимых действительно прибегали к помощи Нечистого, но об их дальнейших судьбах скромному ангелу не было известно. Л. вопрошал до тех пор, пока не задел Фиму бестактностью, спросив, почему у того нет крыльев, и напоровшись на резкий ответ:
        «Чтобы такие болваны, как ты, могли чувствовать себе непринужденно в моем обществе», – вспылил он, и Л. подумал, что, наверное, Фиму разжаловали за какой-то проступок и лишили крыльев, как за посрамленную честь полка с офицера срывают погоны.
        Вопрос трудоустройства поставил Л. в тупик. Разве на небе практиковался подневольный труд? Оказалось, что здесь отдыхали только праведники, к кругу которых Л. не мог принадлежать в силу особенностей вынесенного ему приговора, который, не будучи обвинительным, не являлся также оправдательным, и что сам факт состоявшегося по его поводу процесса свидетельствовал против него. Согласно Фиме, иногда на небо попадали неподсудные, едва взглянув на которых, судья убеждались в бессмысленности судебной процедуры, и что только такие могли рассчитывать на беззаботную жизнь. Но Л. не следует унывать: прислуживать праведникам являлось поблажкой. А на удивление Л., что праведникам не прислуживают ангелы, Фима расхохотался: у его подопечного имелись весьма утрированные представления о райском устройстве. Ангелов можно было сосчитать по пальцам. Они представляли собою вымирающую породу и использовались лишь для торжественных банкетов, парадов и прочих официальных церемоний, а остальное время проводили в закрытых санаториях для восстановления сил. И что, положа руку на сердце (выражаясь фигурально, потому что на небе обретались лишь бесплотные души), сам Фима не принадлежал к числу ангелов (так объяснилось отсутствие крыльев), но являлся, так сказать, перманентным резидентом Эмпирей.
        Л. устроился  в бане. Работа была непыльной, хотя приходилось попотеть. Он следил за топкой и охаживал любителей пара веником из лавровых листьев. Откуда только у бесплотных душ сохранилась эта приверженность к добровольным самоистязаниям? Была ли она проявлением ностальгии по земным утехам или же атавистической страстью к наказанию и самоочищению, от которой они не сумели до конца избавиться?
        Дни Л. были заняты, и время текло со скоростью воды из сорванного крана. Он не завидовал праведникам, чье существование представлялось ему праздным и скучным, и лишь порой его захлестывала обида, что он навеки застрял в касте прислуги. И еще его печалило отсутствие выходных. Видно, процессы глобализации, универсализации и унификации коснулись и райских кущ: баня функционировала круглосуточно, семь дней в неделю (хотя о каких неделях могла идти речь на небе?) Но Л. не жаловался: поддерживать огонь было лучше, чем гореть в нем. Здесь Л. сам кипятил воду и, отводя душу, нещадно хлестал своих посетителей. Однако топка, к которой он был приставлен, служила не только напоминанием его удачи, но и наглядной иллюстрацией близости адского пламени, внушая тревогу, что выпавшая на его долю удача может быть отобрана капризной Фортуной в любой момент.
        В свободные минуты, которые выпадают и подневольным рабам, Л. размышлял о загробном бытии – этот вопрос беспокоил его еще до смерти, но и теперь не нашел окончательного разрешения: новая информация прояснила одни моменты и пуще запутала прочие. Раньше он не мог понять, как отделить душу от плоти. Если душа была тождественна сознающему «Я», последнее не просто зависело от физических обстоятельств, но детерминировалось ими: гормоны, процессы развития и старения, болезни, особенности телосложения не только накладывали отпечаток на характер, но формировали его – либо впрямую, либо косвенно – через отражение отношения окружающих. Желания и амбиции человека, его мечты, надежды и опасения находились в неразрывной связи с физической средой обитания. Что могла представлять душа сама по себе, если вычесть из нее желания и страхи, которые приводят жизнь в движение. Или, так называемый, характер человека являлся не более чем накипью души: коростой мозоли, что образуется вследствие контакта нежной кожи с грубой изнанкой башмаков, сталкивающихся с жестокой реальностью земных дорог?
         Теперь Л. узнал о существовании души на ее опыте, хотя и этот опыт снова оказался окрашенным личной судьбой. Идеальная жизнь души, должно быть, сводилась к чистому созерцанию. Но в чем заключался смысл последнего? Стремление Л. к пониманию устройства потусторонности придавало его созерцанию форму. Но разве его любознательность не вызывалась тревогой за дальнейшую судьбу? Когда положение Л. на небе утвердится в незыблемую данность (если такое было возможно), не опустеет ли его сознание, как гладкая зеркальная поверхность озера, отражающая безоблачное небо? Правда, Л. часто вспоминал свое прошлое, но не потому ли, что теперь ему приходилось расплачиваться за его ошибки?
        Л. присматривался к увековеченным в блаженстве праведникам, и их глаза казались ему безжизненными и пустыми. С другой стороны, истинность утверждения «глаза – зеркало души» подлежала сомнению. Глаза отражали страхи, обиды, обольщения и соблазны, в сетях которых барахталась ищущая освобождения душа. Да и внешний облик выбирался здесь каждым на свое усмотрение, хотя выбор ограничивался земными ипостасями конкретного индивидуума. Большинство пользовалось образами расцвета молодости, но некоторые отдавали предпочтение детской наивности или старческому благообразию. Вероятно, всякий подбирал себе облик согласно воспоминаниям о том, когда ощущал себя наиболее счастливым. Но разве в этом выборе не проявлялись тщеславие и привязанность к земному воплощению, несовместимые с чисто духовным существованием? Хотя, с другой стороны, зримые образы могли служить всего лишь визитными карточками – подобием аватаров пользователей виртуальной социальной сети. Л. мало что знал о привилегированных обитателях Царствия Небесного, никогда не общался с ними за пределами предбанника и парилки, и его суждения были неполными и спекулятивным.
        Гораздо конструктивнее было строить умозаключения на основе собственного опыта. О чем Л. знал наверняка? О собственном страхе быть низвергнутым с неба в преисподнюю. Но что лежало в основе этого чувства? Очевидно, не ужас перед физическими муками. Л. имел возможность убедиться в том, что сенсорные ощущения дискомфорта и боли уже не тревожили его (как удовольствие, извлекаемое посетителями из банных процедур, имело чисто эстетическую или моральную подоплеку, а обволакивающий пар не отличался от оптического дымового эффекта поп-концерта). Не боялся Л. и душевных мук (если предположить что адские пытки носили соответствующий характер). Зароненных судьями сомнений было достаточно, чтобы привести в движение машину рефлексии, с ее регулярными напоминаниями невыполненного долга и вины перед ближними. И адская инквизиция не смогла бы добавить к ним ничего существенного. Нет, Л. боялся совсем иного: сужения перспектив и утраты точки горизонта. Это был ужас клаустрофобика перед тесным замкнутым пространством. Значит, имманентным атрибутом души была жажда созерцания безграничных пространств, а ее проклятием – заточение и неволя? К такому выводу приходил Л. в ходе своих нехитрых умозаключений. А еще до его внутреннего слуха порою доносились отдаленные переливы колокольчиков, тихий звон колоколов и приглушенное гудение гонгах. И эта монотонная музыка вызывала в нем сладкую истому.
        Предчувствия не обманули Л., или его собственный страх сгустился в беду: к нему явился коллектор и заявил, что он должен немедленно выплатить долг – условленную плату за адовы адвокатские услуги. И когда Л. заявил, что не имеет ничего против эксгумации и апроприации его бренной оболочки, коллектор возразил, что это – как должно быть прекрасно известно самому Л. – невозможно, ибо его земные останки были подвержены кремации, а пепел развеян, в связи с чем:
        1. его более нельзя считать оболочкой,
        2. невозможно собрать для передачи в ведомство нового владельца.
        И тут Л. вспомнил, что действительно завещал кремировать себя и развеять прах по воле четырех ветров. А на вопрос, что ему делать, гость ответил, что учитывая материальное положение должника, плата может быть лишь одна: душа. Или у Л. есть иные предложения?
        Коллектор ждал – согласия или альтернативных предложений, – а Л., не готовый на первое и не имеющий вторых, впервые обратил внимание на странное телосложение гостя: его ноги заканчивались копытами, но за плечами росли крылья. Вероятно, анатомическая дихотомия объяснялась тем, что коллектору приходилось обретаться в обеих сферах и постоянно сновать между ними. И копыта с крыльями являлись не столько символическими атрибутами, как удобными средствами передвижения, одновременно служившими и пропусками.
        Л. попросил три дня на размышления и получил один. Взяв отгул за свой счет, он отравился к недоангелу Фиме – единственному существу, кто принял здесь в нем бескорыстное участие. Но Фима только развел руками: похоже, Л. попал в безвыходное положение. Точнее, выход из него был только один и вел в преисподнюю. Л. не следовало связываться с чертом – откуда у него могла возникнуть подобная идея! Впрочем, бесплатный адвокат, скорее всего, запорол бы его дело, и Л. не удалось бы задержаться на небе даже в скромной должности банщика. Л. приуныл, – если обуявшее его отчаяние можно было назвать унынием, – но тут серому Фиме пришла в голову мысль (возможно, он стращал Л. для пущего эффекта: чтобы спасительная идея показалась вдвойне блестящей – ведь даже добрые души не могут устоять перед соблазном произвести неизгладимое впечатление своим великодушием, ценой предварительного запугивания). Выход заключался в следующем: отправить Л. обратно на землю – для выращивания и культивации новой телесной оболочки, которой он и расплатится с чертом, по окончании очередного земного срока. У данного варианта имелось и еще одно преимущество: Л. обретал шанс прожить более добродетельную жизнь и на повторном суде обойтись без заступничества судебной конторы «Дьявол, Сатана и Сыновья».
        Л. оживился: неужели, он мог запросить вторую попытку, с последующим пересмотром дела? Фима ответил утвердительно, – ему были известны подобные случаи, – но тут окатил обнадеженного ушатом ледяной воды: у затеи имелся один двусмысленный момент: Л. придется начинать сначала, не сохранив ни памяти о прошлой жизни, ни знания о губительной связи с сатанинскими криминальными структурами. Поэтому не было гарантий, что Л. не закончит хуже, чем прежде. Более того, в качестве должника, он станет притягательной мишенью для всяческих соблазнов. Нечистый проявит к его персоне неусыпный интерес. И все-таки это было лучше, чем отправляться в ад ради погашения задолженности прямо сейчас.
        Но как только Л. остался один, перспектива возвращения на землю показалась ему безнадежной затеей, способной еще более запутать положение вещей: это было как занимать деньги для возвращения долга. Его воображением завладела иная идея, являвшая собою причудливую помесь земной диалектики и загробного опыта: если клин вышибался клином, почему бы ему не обратиться за помощью от черта – к черту же. И как только он подумал об этом, предмет упований не заставил себя ждать. Если его первый адвокат напоминал пройдоху и мошенника, второе исчадие ада обладало суровым и даже свирепым ликом. Черт презрительно выслушал клиента, и Л. уже приготовился к категоричному отказу, а то и жестокой насмешке, но вместо этого услышал согласие представлять его интересы. За маской высокомерия неожиданно обнаружилась любезность. Черт сразу указал на беспочвенность претензий: оболочка Л. оставалась таковою, даже если ее испепелил огонь и растащили ветры. И сбор причитающейся мзды был заботой нового владельца.
        И когда, обрадованный, Л. спросил, как он сможет расплатиться со своим заступником, черт отмахнулся:
        «Благо не чужие, – успокоил он Л. – Уж, как-нибудь сочтемся».


         Поздняя осень 2020 г. Экстон.